Фаст Говард. Мои прославленные братья

   Иегуда созвал совет, и пришел Рагеш, и Шмуэль бен Зевулон, и Эпох бен Шмуэль из Александрии, и еще двадцать других адонов и старцев - некоторые из них сидели еще на нашем первом месте. Когда все собрались, слоновое войско Лисия тем временем уже вступало в город. Мы собрали этих согбенных, мрачных стариков, и Иегуда коротко рассказал им о нашем поражении.
   - Так это случилось, - закончил он. - Мой брат Эльазар мертв, и многие другие евреи тоже, и я вернулся, чтобы защищать Храм. Стены Храма прочны, и если такова будет ваша воля, я готов здесь умереть. Или же я снова уйду в Офраим, чтобы воевать так, как мы воевали раньше. Я не думаю, что слоны непобедимы. Мой брат Эльазар убил одного ударом молота. Слоны - это животные, которых создал Бог и их может убить человек. Нам нужно лишь научиться, как это делать.
   Он замолчал. А снаружи доносились выкрики наемников на улицах города. Но город был разрушен и пуст. И что еще можно было сделать с ним, если он и без того был гробницей?
   - Что думает Шимъон? - спросил Шмуэль бен
   Зевулон.
   Я с любопытством посмотрел на этого гордого, сурового южанина.
   - Ты спрашиваешь сыча Мататьягу? - спросил я.
   - Я спрашиваю тебя, Шимъон.
   - Я не Маккавей, - сказал я. - Я не адон, не рабби. - Шимъон, ничтожнейший из сыновей Мататьягу. Я был судьею в Офраиме. Но здесь не дикие горы - здесь Иерусалим.
   - Так что же ты будешь делать? - сухо спросил Рагеш.
   - Я последую за братом моим Иегудой.
   Рагеш пожал плечами.
   - И будет война, и еще раз война, и так без конца.
   - Я не знал ничего, кроме войны, - сказал я. - Но я не стал на колени.
   - Ты горд, - сказал Рагеш. - Или ты ставишь себя выше Израиля ?
   Но тут вмешался Ионатан - он отвечал сердито, со скрытой яростью:
   - Разве брат мой Эльазар ставил себя выше Израиля? Или мой отец? Разве мы ходим, разряженные в шелка, увешанные золотом и драгоценностями?
   Иегуда схватил его за руку. Юноша стоял, дрожал, и по щекам его катились слезы.
   - Итак, мальчишка меня поучает, - сказал Рагеш.
   - Это я мальчишка? - закричал Ионатан. - Когда мне было четырнадцать лет, я держал в руках лук, а когда мне было пятнадцать, я впервые убил человека. Знаешь ли ты это, старик?
   - Хватит! - прорычал Рагеш.
   - Хватит, - сказал Иегуда. - Успокойся, Ионатан, успокойся.
   И тогда поднялся Энох из Александрии - седобородый, величественный старец семидесяти лет, высокого роста, с добрыми, умными глазами.
   Это был один из старых каханов, пришедших из Египта, чтобы провести остаток дней своих при Храме. И он простер руки, прося тишины.
   - Да будет так! Мир вам! Я стар, о Иегуда Маккавей, и я преклоняюсь перед тобою, ибо нет человека в Израиле, равного тебе. Две вещи хотел я увидеть перед своей кончиной: святой Храм и лицо Маккавея. Я увидел и то и другое, и ни то, ни другое не разочаровало меня. Но я еврей...
   Он помолчал и вздохнул.
   - Я еврей, сын мой, и пути наши несходны с путями нохри. Будем ли мы без конца убивать? Не станем ли мы тогда народом смерти вместо того, чтобы быть народом жизни? Когда я проходил по деревням, я видел мирных людей, они отстраивали свои дома, и на виноградных лозах наливались соком спелые гроздья. Чего Бог требует от человека, как не того, чтобы он жил в мире и соблюдал священный Завет?
   Гордость не вечна, говорю я тебе. Мы достаточно уже доказали грекам, что еврей - это не робкое, безответное создание, с которым можно делать все, что угодно. А теперь в Антиохии наши недруги в жажде власти вцепились друг другу в горло. Я знаю это, мой сын, я долго жил на земле и многое видел, и мне ведомы обычаи царей и их царедворцев. Этот Лисий заключит с нами мир, если мы придем к нему не с ожесточенным сердцем, а с вкрадчивым словом.
   Он гораздо охотнее будет домогаться власти у себя в Антиохии и в Дамаске, нежели здесь, в Иерусалиме. И если он спросит, чего мы хотим, мы попросим лишь мира и права жить по-своему, соблюдать наш собственный Закон и наш собственный договор с нашим собственным Богом. Поверь, сын мой, это лучший путь. Мы не отвергаем тебя. Напротив: мы предлагаем тебе высшую почесть в Израиле - сан первосвященника Храма.
   Все посмотрели на Иегуду, который стоял, положив руку на плечо Ионатана. Он молчал, и на его прекрасном, поросшем каштановой бородкой лице не отражалось никаких чувств. Высокий, усталый, еще не смывший с себя крови и грязи после вчерашней битвы, опоясанный мечом Аполлония, в полосатом плаще на широких плечах - казалось, в нем было что-то сверхчеловеческое. Как много я помню об Иегуде! И как мало я понимаю, как мало я знаю его! Он был воплощением еврея - и в своей жизни, и в своей смерти. Только еврей мог слушать старцев так, как слушал Иегуда, думая при этом об Эльазаре и любя Эльазара, как он его любил, и вспоминая, как сто или больше раз Эльазар сражался бок о бок с ним... Я помню, как-то Иегуда мне сказал:
   -- Чего мне бояться, когда с одной стороны от меня такой молот, а с другой стороны твой меч?
   Только еврей мог слушать, как слушал Иегуда; и наконец он спросил тихим голосом, полным боли:
   - И все, за что мы сражались, все наши битвы, наши страдания, нашу борьбу - все это ты отдаешь на милость греков?
   Даже Рагеш пожалел его тогда и ласково сказал:
   - Не на милость греков, Иегуда, сын мой. Сейчас возникло такое равновесие сил, какого не было пять лет назад, и небольшое поражение, которое вам нанесли слоны, этого равновесия не изменит. У нас есть оружие, у нас есть тысячи воинов, закаленных в боях, и мы отучили греков смеяться над евреями. И поэтому мы сейчас в состоянии торговаться и полностью использовать сложное положение, возникшее в империи после смерти Антиоха; это положение мы можем обратить в свою пользу. Поверь, Иегуда, это не какое-нибудь поспешное и необдуманное решение.
   - А если бы я отразил натиск слонов, - почти умоляюще сказал Иегуда, - вы тоже бы так говорили? Вы называете меня Маккавеем - разве это моя первая битва? Когда никто не видел ни проблеска надежды, когда мы стояли перед лицом смерти и полного уничтожения, когда даже святой Храм был осквернен, разве я не восстал с отцом и братьями за свободу Израиля? И разве я не победил? Неужели одно поражение заставило вас забыть обо всех наших победах? Почему вы все набросились на меня?
   Почему вы набросились на меня? Вы предлагаете мне сан первосвященника - но разве он мне нужен? Разве я сражался ради награды? Взгляните на меня. То, что на мне, - это все, чем я владею в мире: плащ на плечах и меч у бедра. Есть ли здесь человек, который может сказать, что он видел, как кто-нибудь из семьи Мататьягу грабил мертвых? Или вы думаете, что я честолюбив? Пойдите, спросите моего брата Эльазара, который лежит мертвый там, в долине, растоптанный сотней разъяренных животных. Мне не нужно награды - мне нужна лишь свобода моей земли, а вы говорите мне, что хотите продать нашу свободу, торговаться ради мира, отдать нашу жизнь на милость врагу.
   - Иегуда, Иегуда бен Мататьягу, - спокойно сказал Рагеш. - Дело не в одной победе и не в одном поражении. Еще до битвы мы собирались и обсуждали, с какими условиями мы могли бы пойти к Лисию.
   - Еще до битвы? - переспросил Иегуда. - Значит, пока мы с братьями сражались, вы развели тут болтовню за нашей спиной? Рагеш, да хранит тебя Бог, - ты предал меня и предал наш народ!
   Я ждал, что Рагеш вспылит, но слова Иегуды, словно хлыстом, стегнули его по лицу, и гордый маленький человек весь сжался и опустил голову, и губы его что-то беззвучно прошептали.
   - Делай, как знаешь, - сказал Иегуда. - Делай, как знаешь, старик. Когда ты в первый раз назвал меня Маккавеем, я сказал, что я положу свой меч, если ты мне это прикажешь. Сегодня я кладу свой меч.
   Он повернулся к нам - к Иоханану, Ионатану и мне - и мягко сказал:
   - Идемте, братья, идемте отсюда прочь: больше нам здесь нечего делать.
   И мы вышли. И многие из старцев, которые там остались, закрыли лица руками и плакали...
   Так собрание старейшин заключило мир с Лисием, греком. Дань, которую они обязались платить, была невелика, всего десять талантов золота в год - сущий пустяк по сравнению с теми сотнями талантов, которые выжимали из Иудеи в прежние годы. В обмен на это евреям была дарована полная свобода исповедовать свою веру, и они получили право удерживать Храм и не отдавать его эллинизаторам, которые все еще сидели в Акре и не желали подчиниться ни Лисию, ни старцам. Лисий также согласился с тем, что, кроме Бет-Цура, нигде в Иудее не будет наемников, и что еврейские воины имеют право охранять дороги и границы.
   Так это было. И через два дня Лисий со своими слонами покинул Иерусалим и двинулся в Антиохию. А через другие ворота разрушенного города вышли Иегуда, Иоханан, Ионатан и я. И все, что было у нас, - это наша изодранная в походах одежда, наши мечи; наши луки и наши ножи. Мы отправились в Модиин, где уже жила жена Иоханана с двумя детьми, и в ту же ночь мы спали в высокой траве на склоне холма позади дома Мататьягу.
   А на следующее утро мы принялись за работу: начали отстраивать дом. Мы растаскивали обгоревшие бревна, лепили из глины кирпичи и раскладывали их для просушки под горячим летним солнцем. И такова жизнь людей - простая, обыденная, повседневная жизнь, - что очень скоро они привыкли к тому, что Маккавей, покрытый пылью, грязью и потом, строит дом.
   Модиин быстро возродился к жизни. Снова учитель Левел учил детей в каменной прохладе синагоги, расхаживая взад и вперед с розгой в руке, придирчиво улавливая малейшие ошибки в чтении или произношении. Снова яростное пламя с гулом клокотало в кузнице Рувима, рассыпая снопы золотых искр, снова стояли дети и смотрели на кузнеца, разинув рты, как завороженные. И снова каменные чаны наполнялись оливковым маслом, и снова колосилась на террасах пшеница, и снова гнулись в виноградниках лозы под тяжестью набухших гроздьев. И снова в пыли по деревенской улице бегали куры, а на порогах матери укачивали детей, и прохладными темными вечерами кумушки собирались почесать языки.
   И в эти вечера Ионатан гулял под оливами с Рахелью, дочерью Яакова бен Гидеона, кожевника, и они взбирались на террасы и высокие пастбища смотреть, как Солнце садится на западе в Средиземное море, и наслаждались они радостью жизни, дарованной мужчине и девушке...
   В эти дни Иегуда и я жили очень просто и тихо. Когда было светло, мы работали, - и работали мы с остервенением людей, для которых нет в жизни иной цели, кроме самой работы. Немного хлеба и вина, лук и редиска, иногда кусок мяса - этого нам хватало. Мы рано ложились и рано вставали. И своими руками мы добывали все, что было нам нужно в нашем скромном существовании. Хотя почти все в деревне были наши товарищи по оружию, с Маккавеем они держались скованно.
   Не могли они быть с ним накоротке. Он был Маккавей, и ему навсегда суждено было остаться Маккавеем, и, хотя он трудился так же, как все другие жители Модиина, чем-то он был все же не такой, как они.
   То же чувствовали жители других деревень, проходившие через Модиин. Они подходили к Маккавею, приветствовали его, иногда целовали его руку или в щеку. В их глазах ничто не могло изменить Иегуду, ничто не могло его унизить.
   Но сам он изменился. Всегда мягкий, он стал еще мягче; его словно обволакивала чистота - чистота, которая ни в ком не могла бы сочетаться с таким неосознанным и бескорыстным достоинством. Мы много времени проводили вместе, особенно с тех пор, как Ионатан стал своим человеком в доме Яакова бен Гидеона. Мы мало разговаривали, а если и говорили, то не о будущем, а о прошлом.
   Однажды вечером пришел к нам Рувим. Мы ужинали хлебом и вином, когда он вошел - неуверенный, смущенный, глядя на нас из-под густых бровей, придвигаясь к нам шаг за шагом, на цыпочках - так он был огромен и неуклюж; и он остановился робко, как нашкодивший ребенок, теребя руками свою курчавую черную бороду и нервно облизывая губы.
   - Мир, - сказал Иегуда, - мир тебе, Рувим, друг наш.
   - Алейхем шалом: и вам мир, - ответил Рувим.
   - Входи, - улыбнулся Иегуда и, поднявшись, взял Рувима за руку и повел его к столу.
   Я придвинул ему вино и хлеб. Он отужинал с нами, и за трапезой мы беседовали, и кузнец то смеялся, то грустил. Весь этот вечер мы сидели и вспоминали былые дни, и былую славу, и былые сражения, - пока кровь, которая уже стала холодеть у меня в жилах, не вскипела, наполнив меня гордостью...
   Это было на следующий день после того, как в наш дом вошли босоногие левиты, посланные стариком Энохом, александрийским рабби, и сообщили Иегуде, что совет, собранный Рагешем в Храме, заседал и постановил избрать Иегуду первосвященником всего Израиля.
   Иегуда выслушал эту весть спокойно, учтиво поблагодарил и продолжил свою работу. Посланцы стояли в растерянности, не зная, что им делать, и после долгого молчания Иегуда сказал:
   - Я буду жить здесь, в Модиине, как жил мой отец, и возделывать свою землю. Когда я буду вам нужен, я приду...
   Это было, как ни странно, в тот самый день, когда до нас дошли вести с севера. Деметрий, брат Антиоха, претендент на трон царя царей, заманил Лисия в засаду, убил его, а его труп, с которого содрал кожу, повесил над воротами Антиохии - и те, кто поддерживал Лисия, были рассеяны и уничтожены.
   В эту ночь Иегуда сказал мне:
   - Как это говорил старик адон? Что свобода покупается только ценою крови?
   - Да, что-то в этом роде.
   - Так вот чего стоят договоры, - пожал плечами Иегуда, - когда свободу пытаются выторговать за деньги.
   Так и случилось - я уже упоминал об этом, - что Деметрий, новый царь царей, послал своего главного наместника и военачальника Никанора к брату моему, Маккавею. Антиох был безумен и болезненно жесток, а другой Антиох - его сын - был просто идиотом. Но этот Деметрий, брат Антиоха, вырос и получил образование в Риме, и в Риме же он усвоил, что для порабощения народа совсем не обязательно уничтожать его.
   И наместники у Деметрия тоже были совсем не такие, как наместники Антиоха, - в них была видимость искренности и честности. И все же в конечном счете оказалось, что Никанор ничуть не лучше Перикла, или Апелла, или Аполлония. И в конце концов Иегуда убил его собственной рукой. Но об этом речь впереди.
   Во всяком случае Никанор понимал нас лучше, чем все остальные. Он явился без рабов и пешком, а не в носилках, и с ним был только оруженосец. Когда они появились, мы с Иегудой пахали на одной из высоких террас. Осел тащил плуг, взрыхлявший землю, которая не обрабатывалась уже пять лет. Никанора и его оруженосца вел Левел, учитель, а за ними следовали еще и Рувим, и Адам бен Элиэзер, и Ионатан, и Иоханан, и еще полдюжины людей, которых явно привело сюда любопытство, а также и страх; вдруг греки, не дай Бог, послали сюда человека, чтобы он убил Маккавея, когда тот работает в поле?
   А сзади бежали дети Иудеи - чудесные, мудрые, простодушные дети, которые прошли через войну и изгнание и лишения и все-таки чаще смеялись, чем плакали.
   Торжественным шествием все они поднялись к нам на террасу, и Никанор низко поклонился Иегуде, приветствуя в его лице первосвященника, Маккавея, вождя, чья слава дошла до дальних концов образованного мира.
   И Иегуда, который никогда не бывал дальше, чем за несколько миль от пределов нашей крохотной полоски земли, ответил ему с изысканным изяществом. Покрытый грязью и потом, с волосами, завязанными узлом на затылке, босой, по щиколотку в земле, он все же был Маккавей, и он возвышался над всеми, и его высокий рост и широкие плечи были столь же естественны, сколь его доброта и обаяние.
   Я помню, каким он был тысячу раз в тысяче разных мест, и все же я больше всего люблю вспоминать, как он стоял под жарким летним солнцем на высокой террасе, и его коротко стриженная борода отливала золотом, и его коричневая от загара кожа была чуть темнее там, где ее покрывали веснушки, и его длинные пальцы мяли и крошили комок земли. Ему еще не было и тридцати - далеко не было, - и он был в расцвете своей мужественной юности, такой высокий, стройный и прекрасный, что Никанор, грек, не мог отказать ему в том почтении, которое оказывали ему все другие люди.
   Позднее многие в Модиине вспоминали тот день. Как и я, они вспоминали Иегуду таким, каким его больше всего хотелось запомнить; и когда они говорили об Иегуде, в глазах их появлялись слезы, и они были горды одним лишь сознанием, что они принадлежат к тому же народу, что и этот человек, которому нет равных на земле.
   Сам Никанор был хорошо сложен, он был среднего роста, и явно воин по роду занятий. Он был непохож ни на выродка Апелла, ни на изверга и палача Аполлония - это был расчетливый, хитрый временщик, которому нужны деньги и слава и который ни перед чем не остановится, чтобы получить все, что он хочет. И он, и его хозяин Деметрий достаточно хорошо знали, что тысячи наемников, чьи кости лежали в наших долинах, обошлись в целое состояние, которое обогатило бы казну любого царя. Они также знали, что никто не сможет спокойно владеть Иудеей, пока против него будет Маккавей.
   Свой разговор Никанор начал не очень удачно. Он сказал, что под рукою царя царей есть - что вполне естественно - другие цари, так почему бы сыну Мататьягу, достойному Иегуде Маккавею, не сесть на трон Израиля?
   Иегуда слегка улыбнулся, рассматривая комок земли в руке, и пожал плечами.
   - Почему я должен быть царем? - спросил он, и в этом простом вопросе было все.
   По-моему, Никанор предпочел бы говорить с Иегудой наедине, но он понимал, что Иегуда на это не согласится, и поэтому греку волей-неволей приходилось выполнять поручение теперь или никогда, как бы много людей ни собралось вокруг.
   - Все хотят славы, - сказал Никанор.
   - Разве у меня мало было славы? - пробормотал Иегуда.
   - И власти, и богатства.
   Грек стоял, расставив ноги, теребя рукой подбородок, и был, наверно, изрядно озадачен: какой подход найти к Иегуде, чем его прельстить? И он с интересом рассматривал этого загадочного еврея, словно перед ним стояло существо, чья жизнь и образ мысли были вызовом всему, что он, грек, знал и во что верил.
   - Что мне делать с властью и богатством? - спросил Иегуда.
   - Многое, Иегуда, - искренне ответил Никанор. - Вы упрямый народ, однако есть на свете кое-что поинтереснее, чем плуг и клочок земли. Из своей ненависти к грекам и ко всему греческому вы сделали догмат веры, но подумай, разве кто-нибудь дал миру больше красоты и мудрости, чем греки? Приобщиться к ним, почувствовать их...
   - Так, как мы почувствовали все это у нас в Иудее ?
   - При этой сирийской свинье? Да ведь сама мечта о свободе, за которую ты сражался, Иегуда, - эта мечта родилась в Греции три века тому назад. Ты не можешь этого отрицать.
   - И долго ли жила эта мечта, когда вы познали власть и богатство и стали завоевывать чужие земли? - задумчиво ответил Иегуда. - Разве вы были тогда такие, как мы: без рабов и без наемников? Если так, то я склоняюсь перед мертвой славой Эллады. Но сейчас я не вижу славы в Греции, и нам не нужно ее даров. Я бы просто не знал, куда мне их девать и что мне с ними делать.
   Грек начинал сердиться.
   - Я пришел сюда не для того, чтобы меня превращали в посмешище, - сказал он.
   - Не понимаю, о чем ты говоришь, - сказал Иегуда.
   И грек увидел, что Иегуда говорит правду, что он действительно не понимает. Я следил за Никанором, и в глазах его мелькнуло мимолетное выражение, убедившее меня, что он наконец-то начинает осознавать, что за человек Иегуда; на лице грека отразилась тень сожаления, попытка понять непостижимое. А затем он поднял глаза и устремил взор вдаль, на прекрасные зазубренные холмы Иудеи, зеленые уступы террас и голубое, усеянное облаками, высокое небо.
   - Ты женат? - спросил он внезапно. Иегуда, улыбнувшись, покачал головой.
   - Тебе следовало бы жениться, - медленно произнес грек. - Не то, когда ты умрешь, не останется никого, подобного тебе.
   Иегуда снова покачал головой. По-моему, он был смущен и взволнован.
   - Я не знал, каков ты, - продолжал Никанор. - Может, было бы лучше, если бы ты был царем, а может, и нет. Но мне кажется, переубеждать тебя бесполезно.
   - У нас нет царей в Иудее, - сказал Иегуда. - Когда-то были у нас цари, и они принесли нам одни страдания - это было время печали, и до сих пор мы со скорбью вспоминаем о нем в синагогах.
   Никанор помолчал. А когда он снова начал говорить, это было несколько неучтиво.
   - В Антиохии поговаривают, да и в Дамаске тоже, - сказал Никанор, - что если бы Маккавей был мертв, на земле был бы мир.
   - Они не понимают, - мягко ответил Иегуда. - Маккавей - это ничто. Он вышел из народа, и все, что он делает, он делает потому, что этого хочет народ. И когда он становится больше не нужен, он делается таким же, как все люди.
   И, стирая с пальцев остатки земли, Иегуда задумчиво добавил:
   - Я думаю так: когда-то рабами были мы в Египте, и потому наш Закон гласит, что сопротивление угнетателям есть первейшее повиновение Богу. Когда на обратном пути ты будешь проходить через нашу деревню Модиин, посмотри на синагогу - если ты читаешь по-нашему, ты это там прочтешь, это высечено на краеугольном камне. А синагога - это очень древнее место. Я был покорен Богу. Это все. Если я буду убит, народ найдет себе другого Маккавея. Ничего не изменится.
   - Я думаю, что изменится очень многое, - сказал Никанор. - И мы еще встретимся с тобой.
   - Может быть, - согласился Иегуда. И грек удалился, а мы с Иегудой продолжали пахать.
   Мало-помалу люди начинали обосновываться в разрушенном Иерусалиме. Они селились в пустых, обугленных домах и пытались устроить себе там сносное жилье. Многие из этих людей прожили всю жизнь в других городах в соседних землях, но их сгоняли с насиженных мест по приказам безумного Антиоха, кровожадного царя царей. Одним из таких людей был Моше бен Даниэль. Со своей дочерью, единственной оставшейся от всей его родни, они поселились в Верхнем Городе. Все еще очень красивая, Дебора жила, омраченная гибелью Эльазара, в нескончаемой, всепоглощающей печали. Однажды мы с Ионатаном навестили их, но вот прошло уже много недель с нашей последней встречи.
   Приближался Судный День, когда Иегуде предстояло идти в Храм и стоять первым во время службы, так что мы стали собираться в Иерусалим. Каково же было наше изумление, когда вдруг в Модиине появился Моше бен Даниэль, покрытый пылью, запыхавшийся от быстрой ходьбы. Как всегда, мы были ему рады, ибо мы ценили его житейскую мудрость и тонкое остроумие, что было редкостью в нашей деревушке. Но сейчас в нем не было ни следа остроумия и еще меньше веселости.
   - Позови своих братьев, - сказал он мне.
   - Сначала поешь и выпей вина, - охладил я его, - я позволь мне омыть твои ноги, и дать тебе переодеться, Моше, мой добрый товарищ, и пока будем обедать, мы вспомним былые дни,
   - Нет времени. Позови их сейчас же. Он заметно осунулся, и в лице его было такое беспокойство, в голове такая тревога, что я тут же пошел исполнить его просьбу. И вскоре Иоханан, Ионатан и Иегуда сидели рядом со мною в доме Мататьягу, и горькие слова срывались с губ купца. Начал он с того, что стал умолять нас ему поверить.
   - Да мне ли не верить тебе, Моше? - участливо спросил Иегуда. - Да будет мир с тобою, мой добрый друг. Здесь старый дом Мататьягу, и здесь боятся нечего. Или что-то случилось с Деборой?
   - Нет, хвала Богу, она здорова, - сказал купец.
   - И здесь перед тобою родные тебе люди, - улыбнулся Иегуда. - Все мы твои сыновья, разве не так? Мы для тебя то, чем был Эльазар, только меньше. Выпей вина, и да будет с тобою мир!
   - Нет мира, - горестно сказал Моше бен Даниэль, - ибо то, что я собираюсь вам рассказать, подобно горьким ядовитым травам, которые растут в Араве, долине печали. Позвольте мне рассказать, и да простит Господь меня и всех остальных! Грек по имени Никанор - он теперь главный наместник Деметрия, нового царя царей...
   - Мы знаем этого Никанора, - сказал я.
   - Тогда вы знаете, что он за птица, - продолжал купец. - И вы знаете, что это вам не Аполлоний, это умный и коварный человек, который ни перед чем не остановится, чтобы заполучить то, что ему нужно. Так вот, он явился в Иерусалим - не с войском, не с наемниками, а всего лишь со своим оруженосцем; это сдержанный человек, умеющий владеть собой - и так он говорит: просто, прямо и точно к делу. И он прост в обращении и в одежде.
   Да, Деметрий - не Антиох, они делают свои дела по-разному; но я говорю вам, дети мои: добиваются они одного и того же. На языке у Никанора был сплошной мир - столько мира, сколько меду в сотах, но когда ему надо было, он умел показать и сало. Да, он дал нам это понять.
   Он предстал перед советом старейшин, в который вхожу и я, потому что когда-то в Дамаске я был как адон. Я был на этом совете, Иегуда Маккавей, дитя мое, и там был Рагеш, и все остальные. И вот что он сказал: "Должен быть мир в Иудее, - сказал он. - Евреи будут в мире пахать свою землю и будут в мире молиться в своих синагогах и в Храме. Но они должны признать себя безусловными подданными Деметрия. Они должны увеличить дань, которую они платят, до пятидесяти талантов золота и десяти талантов серебра в год. Они должны дать эллинизаторам уйти из Акры и снова поселиться в своих домах в Иерусалиме. Они должны согласиться на то, чтобы в Иерусалиме и в Бет-Цуре разместились пять тысяч наемников. И наконец - да сгниет мой язык! - они должны выдать Деметрию Маккавея.
   Наступила тишина, и Моше бен Даниэль переводил взгляд с одного лица на другое. Я уже понял, почему он явился к нам в такой спешке, и гнев, и ярость запылали во мне и в Ионатане тоже, но Иегуда оставался невозмутимо спокоен. Лицо его не дрогнуло. Налив еще стакан вина, он обратился к купцу: