Фаст Говард Мелвин. Последняя граница

   — Они не позволили старому Тупому Ножу выйти, — сказал Роуленд капитану Уэсселсу. — Он глава племени, он для них все равно что отец. Они не пустили его, потому что, умирая, хотят смотреть на него.
   — Разве ты не сказал, что это для совета?
   Роуленд пожал плечами:
   — Они уверены, что эти вожди уже не вернутся. Они со всеми перецеловались и простились. Вот какие у них теперь мысли.
   Уэсселс принял вождей у себя в конторе, сидя в старой качалке, покуривая сигару и стараясь придать своему лицу выражение полного беспристрастия. Стоя перед ним, эти три жутких и дрожащих от стужи скелета все же пытались и в лохмотьях сохранить прежнюю гордость. Но для трезвого человека это были только тени. Здесь же находились Врум и два солдата. Врум нюхал носовой платок, смоченный анисом. Роуленд старался держаться возможно дальше от вождей.
   Уэсселс прямо перешел к делу.
   — Видите, — сказал он, — до чего вас довело упрямство. Вы теперь убедились, что подчинение закону — дело очень хорошее. В моем сердце нет ненависти к вам. Возвращайтесь к своему народу и скажите, чтобы все вышли и готовились ехать на юг. Тогда я дам им поесть.
   Ужас и удивление прозвучали в голосе Роуленда, когда он перевел ответ вождей.
   — Они никогда не пойдут на юг. Вы можете убить их — это всё! — заявил он, пытаясь проникнуть в душу своих сородичей и понять, откуда у шайенов эта неистовая верность тому, что белые люди называют свободой.
   Ровным голосом, стиснув в зубах сигару, Уэсселс приказал солдатам:
   — Заковать этих краснокожих негодяев в кандалы!
   Индейцы не поняли его слов, они глядели на него без надежды, без любопытства, без всяких иных чувств, кроме мрачной, свойственной им гордости. Они не двинулись с места.
   Солдаты отступили назад и, подняв ружья, навели дула на вождей. Роуленд отскочил в сторону. Врум расстегнул кобуру револьвера.
   — Скажи им, что они арестованы, — хрипло произнес Уэсселс.
   Роуленд заговорил, но вожди уже поняли, что происходит.
   Один из них — гигант с длинным шрамом, пересекавшим его исхудалое лицо — выхватил из-под лохмотьев нож. Второй бросился на одного из кавалеристов, но тог нанес ему оглушающий удар по голове прикладом своего карабина. Тогда высокий индеец с ножом, издав боевой клич, прыгнул на другого солдата. Солдат отступил, боясь стрелять в этот клубок борющихся, переплетенных тел. Он отбивал удары ножа рукой, получив при этом несколько тяжелых ран. Но, очутившись за спиной индейца, Врум принялся колотить его по голове длинным стволом своего кольта. Уэсселс, вытащив револьвер, навел его на третьего вождя, однако между ним и индейцем находились Врум и солдаты. Тот индеец, которого колотил Врум, упал с разбитой, окровавленной головой, а Уэсселсу удалось выстрелить в другого вождя.
   Выстрел, должно быть, не попал в цель; он наполнил контору грохотом и разбудил весь форт. Врум обернулся было к вождю, но тот, оттолкнув его, с удивительной ловкостью выскочил в окно, увлекая за собой стекла и раму. Он перевернулся несколько раз в снегу и, вскочив на ноги, зигзагами побежал к бараку. Уэсселс, кинувшись к выбитому окну, разрядил весь барабан револьвера в бегущего индейца, но расстояние было уже слишком велико, и индеец, пригибаясь, увернулся от выстрелов.
   Когда солдаты с карабинами в руках добежали до окна, индеец находился уже возле барака. Он проскочил мимо часового, пытавшегося преградить ему дорогу, и вбежал в открытую дверь.
   Весь гарнизон проснулся, солдаты сбежались отовсюду. Врум вышел, чтобы успокоить их, а Уэсселс отдал приказ надеть наручники на оглушенного вождя. Индеец со шрамом на лице только что пришел в себя. Он ощупью старался отыскать нож, но Уэсселс отбросил нож ногой, навел на индейца револьвер и держал его под прицелом, пока на другого надевали наручники. Солдат, зажав рану на руке, спотыкаясь, побрел в лазарет.
 
   Уэсселсу казалось, что он стоит перед стеной неизмеримой высоты, не имеющей конца, неприступной, гнетущей, закрывшей все выходы. Он чувствовал ее и вечером, за обедом. Он видел ее и в глазах офицеров, хотя они избегали смотреть на него; в той манере, с какой они ели — медленно, глядя в тарелку; в том, как пили воду и кофе — с затаенным изумлением и ужасом, точно впервые поняли, что это значит — чувствовать во рту мягкую, вкусную пищу, увлажнять напитками пересохшее горло, иметь в своем распоряжении все, что тебе хочется: кофе, так щедро сдобренный сгущенным молоком, что он становится желтым и сладким, мясо, картофель, хлеб, варенье, стоявшее в четырех вазах на столе, крекер, сигары.
   Но у них не было аппетита. Пища оставалась на тарелках, ее уносили на кухню и выбрасывали вон. Во всю длину большого стола сидели капитаны, старшие лейтенанты и просто лейтенанты, и полковые знамена свисали над их головами. Большинство из них были молоды, некоторые приближались к среднему возрасту. Но никто из них не отдавал себе отчета в том, что это значит — убить сто пятьдесят человек, уморив их голодом. Большинство старалось просто не думать об этом.
   — Кажется, они прекратили вой, — сказал один из них.
   И тогда все стали прислушиваться. Врум закурил сигару. Кто-то попытался рассказать анекдот, с трудом довел его до конца, но никого не развеселил, и в комнате по-прежнему воцарилось гнетущее молчание.
   И все-таки никто не встал из-за стола.
   Бакстер сказал:
   — Они забаррикадировались там. Дженкинс пытался отворить дверь.
   Уэсселс кивнул.
   Никто из присутствующих не смел предложить, чтобы индейцев накормили. Для Уэсселса же отменить собственный приказ означало бы полное крушение каких-то основ, того, что давало смысл его жизни. А остальным мерещилась за Уэсселсом бездушная громада «приказов из Вашингтона».
   Затерянные в огромной пустыне льда и снега, они всё еще чувствовали себя покорными слугами тех иллюзий, которыми оправдывали свою жизнь.
   — Кажется, у них есть ружья, — угрюмо заметил Аллен. — Роуленд уверен в этом.
   «Если бы Джонсон позволил мне тогда обыскать женщин…» — подумал Уэсселс.
   — У них не может быть много ружей, — сказал он.
   И каждый подумал: через день-другой они начнут умирать. Не все ли равно, есть у них ружья или нет!
   — Этот метис наврал, — сказал один из них.
   — Он был слишком испуган, чтобы врать.
   Предложили сыграть в покер. Врум без особого энтузиазма стал собирать партнеров для виста. Кто-то подошел к двери и, открыв ее, взглянул на термометр. Он показывал четыре градуса ниже нуля.
   — Холодно…
   Врум все еще искал партнеров для виста.
   — Завтра мы войдем туда, — неуверенно сказал Уэсселс.
   — … четыре градуса ниже нуля.
   — Как обстоит дело с Лестером? — спросил Аллен о солдате, который был ранен в руку.
   — Все в порядке, хотя порезы глубокие. Если раны не загноятся, он скоро поправится.
   Офицеры снова сели за стол. Врум уже не искал партнеров. Все молча смотрели, как вестовой сметает крошки со скатерти.
 
   Полная луна поднялась во всем своем блеске. Внезапное похолодание разогнало тучи, и небо напоминало черную чашу, осыпанную тысячами звезд. В девять часов вечера на учебном плацу можно было читать газету, не напрягая зрения,-таким ярким был лунный свет, отраженный снегом. Кольцо холмов и темные, покрытые снегом сосны только усиливали контрасты, а постройки форта казались глыбами, наваленными в беспорядке на залитой светом площадке.
   Койот, запутавшись среди всевозможных запахов пищи, лошадей и очень знакомого запаха индейцев, сохранившегося где-то в укромной извилине его маленького мозга, выл, сидя на хвосте, на блестящую луну. Он выл до тех пор, пока повар не спустил с цепи двух собак-волкодавов и те не отогнали койота обратно в темный сосновый лес.
   Лошади, окутанные облаками своего дыхания, беспокойно ржали в длинных холодных конюшнях.
   Часовые — а их было много: цепь часовых вокруг барака, часовые у ворот, у конюшен — и те, кто по обязанности вынужден был находиться под открытым небом, двигались быстро и возбужденно, и их дыхание тянулось за ними белыми полосами.
   Маркитант, рано закрывший свой склад, пытался отвлечься чтением омахской газеты.
   Солдаты в казармах играли в карты, в кости, читали десятицентовые романы, чистили снаряжение, а некоторые от безделья улеглись спать, несмотря на ранний час.
   У сержанта Лэнси болели зубы, сильно распухла щека, покраснели глаза. Он не спал уже две ночи.
   Капитан Уэсселс, куря сигару, наблюдал, как группа офицеров без всякого оживления играет в покер по маленькой. Так как в форте была нехватка пенсовых монет, то вместо них использовались маленькие голубые жетоны, служившие личными знаками. Перед Врумом, которому сильно везло, лежала целая куча этих знаков. Лейтенант Аллен писал письмо матери — подробный отчет о каждом часе суток: он привык это делать с тех пор, как поступил в военную академию. Письмо изобиловало мельчайшими подробностями: пусть мать не беспокоится, он носит теперь теплое белье, а койот — совсем не волк и нисколько для человека не опасен, это маленькое животное, с лисицу, ни на что не годное, только ворует и лазает в помойные ведра. Насчет индейцев тоже пусть не тревожится — теперь, наверно, уже никаких сражений в прериях не будет.
   Повар кончил месить тесто для хлеба на следующий день и поставил его в деревянных кадках у печки, прикрыв мокрыми полотенцами. Он и вестовой капитана Уэсселса рассуждали насчет французов. Ни одному из них французы не нравились, хотя ни тот, ни другой их никогда не видел. Затем разговор перешел на китайцев-поваров, относительно которых их мнения совпали.
   Часовые, стоявшие вокруг барака, проклинали холод и строили догадки, поднимется или опустится термометр в ближайшие дни. Один из них уверял, что сейчас не меньше десяти градусов мороза. Другой заметил, что когда температура ниже пяти градусов, человек уже теряет способность чувствовать, какой стоит мороз — в пять, десять или тридцать градусов. Все с этим согласились.
   Так обстояло дело в форте Робинсон в девять часов вечера.
   В десять часов часовой, обходивший барак, в котором были заперты индейцы, услышал что-то странное. Потом он говорил, что это походило на щелканье взводимого курка. Ночь была очень тихая, и малейший звук далеко разносился в чистом, холодном воздухе. Часовой, имя которого было Питер Джефисон, остановился, ожидая, чтобы подошел ближайший часовой. Они с минуту постояли вместе, как раз против одного из окон барака. Эти окна были защищены ставнями, которые можно было открывать и закрывать изнутри: устройство, обычное не только в прериях, но и повсюду на американской границе, где дома служили не только жильем, но и крепостью. Когда вождь Сильная Левая Рука убежал из конторы Уэсселса обратно в барак, индейцы заперли дверь на засов, закрыли все ставни и уже не открывали их.
   Наконец Джефисон вместе с другим часовым подошел, прислушиваясь, поближе к бараку. Видя это, остальные часовые тоже остановились. Джефисону показалось, будто он опять услышал щелканье курка; ему показалось также, что из барака доносится хриплое дыхание сбившихся в кучу людей. Второй часовой просунул приклад карабина в разбитое окно и нажал на ставень. Ставень слегка подался, точно был не на засове, а его придерживали изнутри.
   Это не понравилось Джефисону; он так и заявил сотоварищу:
   — Там творится какая-то чертовщина.
   Второй часовой продолжал надавливать прикладом карабина на закрытый ставень. Третий часовой, находившийся у конца строения, прекратил обход и направился к ним. Двое часовых, стоявших у двери, повернулись к ней спиной и следили за Джефисоном и вторым часовым.
   То, что произошло затем, было так внезапно, что потом никто не мог вспомнить последовательность событий. Как выяснилось позднее, шайены под каждым окном построили что-то вроде ступенек, нагромоздив друг на друга седла, старые сыромятные бизоньи шкуры и узлы. И вот вдруг все ставни и дверь одновременно распахнулись, окна стекол и рамы вылетели, и из каждого окна на снег высыпали индейцы — впереди мужчины, которые выпрыгивали с почти неправдоподобной ловкостью и быстротой, за ними женщины и дети, карабкаясь с помощью мужчин и скатываясь вниз. По меньшей мере десяток индейцев, находившихся впереди, имели револьверы и ружья. Другие были вооружены всем, что могло играть роль оружия и что удалось смастерить в бараке: здесь были и ножки от железной печки, и доски, вырванные из пола, и палки, и камни, выкопанные из замерзшей земли под полом. У многих оказались ножи, которые женщинам удалось припрятать, когда их брали в плен.
   Второй часовой был убит наповал. Он попытался выстрелить из карабина, но получил в упор выстрел из пистолета и остался лежать на снегу под окном. Джефисон первым же выстрелом убил индейца, затем был отброшен в сторону. Прислонившись к стене барака, он продолжал вести стрельбу. Никто из остальных часовых не был убит. Некоторые успели отскочить, другие упали на землю, ошеломленные ринувшейся на них волной индейцев.
   Шайены, выскочив наружу из барака, бросились бежать через залитый лунным светом учебный плац со всей быстротой, на какую еще были способны. Мужчины и женщины несли на руках самых маленьких детей и стариков, слишком слабых, чтобы бежать. Инстинктивно они устремились к поросшему лесом руслу речки, ища там убежища и воды.
   Первые ружейные залпы разбудили весь гарнизон. Уэсселс как раз расстегивал мундир, чтобы лечь в постель. Схватив револьвер, он поспешил на учебный плац. Игравшие в покер офицеры еще не разошлись. Они вскочили и бросились вон, рассыпав на полу голубые фишки. В казармах половина солдат уже спала. Они выбегали наружу в одном белье, хватая на ходу карабины и патроны. Те, кто к моменту тревоги был кое-как одет, уже были на плацу.
   Перед ними в лунном свете, точно декорация, простиралось сверкающее белое пространство учебного плаца, усеянное убегавшими шайенами. Для солдат, для офицеров это была минута освобождения от присутствия этого странного народа, который так нелепо и безрассудно отстаивал то, что он называл своей свободой.

   Солдаты начали стрелять, и возможность наконец дать выход чувству избавления и какому-то нечеловеческому бешенству сделала их бесчувственными, холодными, точно ледяной белый свет луны И вот они стояли на плацу и стреляли, точно в тире по глиняным голубям. Стреляли до тех пор, пока их закоченевшие руки не покрылись пузырями от раскалившихся ружейных стволов. А индейцы, казавшиеся такими черными на белом снегу, падали, сраженные огнем, оседали, словно мешки, катились по земле, и на снегу выступал темный узор из мертвых тел.
   Солдаты убивали без разбора, без жалости, без смысла, они посылали свои пули в сердца пятилетних и десятилетних детей и в стариков, проживших долгие восемьдесят лет. Они стреляли в бегущих женщин и в раненых женщин, со стонами ползавших по снегу. Забыв про мороз и снег, они, босые, бежали за индейцами, останавливаясь только для того, чтобы разрядить карабин в уже упавших, но еще выказывавших какие-нибудь признаки жизни.
   Тем временем шайенам, вооруженным ружьями и револьверами и бежавшим впереди, удалось достичь речки. Они плашмя упали на лед и, разбив кулаками и ружьями тонкую ледяную корку, пили и пили, несмотря на раздававшиеся позади них выстрелы. Затем они поползли к берегу, делая попытки задержать солдат, пока другие индейцы скатывались с откоса и, обезумев, бросались к воде. Лишь около пятидесяти добралось до русла реки.
   Уэсселс и Врум вели за собой орду полуодетых солдат Уэсселс, размахивая пустым револьвером и саблей и неистово вопя, бежал к реке. Его воспаленный мозг сверлила смутная мысль о том, что он, получив наконец командование фортом, потерпел позорное поражение, что, отвечая за группу пленных, не только не выполнил приказа, но дал им возможность бежать. Это сознание сразу разрушило в нем то немногое, что было заложено воспитанием, дисциплиной, привычкой, он потерял всякую выдержку, и теперь это было только ничтожное, обезумевшее от ярости существо.
   Возле самой реки они догнали старика, державшего ребенка. Одним ударом сабли Уэсселс убил старика, а солдат, бежавший за ним по пятам, застрелил и ребенка. Они побежали по берегу и увидели в лунном свете двух шайенов, вооруженных только ножами; индейцы пытались хоть немного задержать погоню, чтобы дать возможность спастись тем, кто был впереди. Солдаты пронеслись мимо Уэсселса. Один из индейцев упал; другой, весь в крови, каким-то чудом еще держась на ногах, размахивал ножом. Врум зарубил его.
   Они увидели раненого шайена. Лежа на льду, подломившемся под тяжестью его тела, он тихо пел похоронную песнь. Уэсселс щелкнул курком своего пустого револьвера. Солдаты, бежавшие за ним, выпустили десяток пуль в умирающего индейца.
   Солдаты нагнали маленькую группу из шести женщин и двух мальчиков: прижимаясь друг к другу, они лежали в снегу, так как были слишком слабы, чтобы бежать дальше. Одна из женщин держала на руках мертвого ребенка. Солдаты открыли огонь и продолжали стрелять до тех пор, пока все шесть женщин и один из мальчиков не остались лежать на месте, в замерзающей луже крови. Другому мальчику удалось уползти в кусты. Уэсселс с солдатами нашли его шагах в десяти от убитых: он забился в расселину. Один из солдат вскинул карабин, чтобы выстрелить, но Уэсселс вышиб у него из рук ружье.
   Уэсселс забрался в расселину и вытащил из нее ребенка. Это был перепуганный мальчуган одиннадцати-двенадцати лет, похожий на гнома, худой, изнуренный, окровавленный. Он судорожно рыдал.
   Припадок бешенства, охвативший гарнизон форта, кончился, иссяк. Солдаты почувствовали усталость, стужу, отвращение. Они стояли вокруг ребенка, стараясь успокоить его. Затем, подняв, понесли обратно в форт.
   Уэсселс, испытывая тошноту, промерзший и дрожащий, шел через учебный плац. Звуки стрельбы, давно уже затихшей, все еще отдавались у него в ушах. Теперь слышались только стоны раненых.
   Вокруг него солдаты молча подбирали убитых индейцев и относили их к старому бараку, где и складывали у стены, как дрова, один подле другого. Иные уносили раненых детей, помогали раненым женщинам. Но раненых было меньше, чем мертвых. Десятками складывали их у стены барака; казалось, им не будет конца. С берега реки приносили все больше и больше трупов.
   Уэсселс пошел в лазарет, где гарнизонный врач Кленси пытался залатать растерзанную плоть и раздробленные кости. Низенький лысый доктор натянул штаны, но остался в ночных туфлях. Его руки и одежда были измазаны кровью. Тут же стояла бутылка виски.
   Лазарет был полон индейцев. Они лежали с неподвижными перекошенными лицами; мужчины — большей частью молча, дети — плача от боли и от воспоминаний о пережитом ужасе; женщины всхлипывали и тихонько стонали.
   — Виски делу не поможешь, — сказал Уэсселс.
   — Виски? — Доктор взглянул на него и презрительно отвернулся.
   — Я говорю, что виски тут не поможешь.
   — Подите вы к черту, Уэсселс! — сказал доктор.
   — Молчать!
   Поток грубой и насмешливой брани полился из уст доктора. Уэсселс постоял немного, слушая ее, затем вышел.
   Во дворе он увидел фургон, возвращавшийся в форт. Его отправили к реке по следу индейцев, чтобы подобрать мертвых. Подойдя, Уэсселс принялся наблюдать, как из него вытаскивают обледеневшие трупы.
   В офицерской столовой Уэсселс увидел сидящего у стола лейтенанта Аллена: он плакал, закрыв лицо руками.
   — Нашли занятие… — сказал Уэсселс.
   Аллен не двигался.
   — Да будьте вы мужчиной, чтоб вас! — крикнул Уэсселс. — Какого черта! Вы же офицер, а не школьник. Встать!
   Аллен медленно поднялся.
   — Слушаю, сэр, — сказал он.
   — Идите к себе, — вполголоса проговорил Уэсселс. — Ложитесь спать, хорошенько отдохните.
   — Слушаю, сэр, — прошептал Аллен.
   — До утра все как рукой снимет.
   — Да, сэр.
   Уэсселс сел за стол и, куря сигару, угрюмо уставился — в пространство. С мороза вошел Врум. Постучал ногами, стянул перчатки. Он. старался держаться прямо и молодцевато. Но Уэсселсу казалось, что он видит перед собой пузырь, из которого выпущен воздух.
   — Я встретил Аллена, — вскользь заметил Врум, выжидательно поглядывая на Уэсселса.
   Он взял предложенную капитаном сигару и тоже сел у стола.
   — Ну и чертовщина! — сказал он.
   — Сколько же? — спросил его Уэсселс, не поясняя своего вопроса, но зная, что будет понят.
   — Пока шестьдесят один, — ровным голосом ответил Врум. — Еще продолжают подвозить трупы с реки. И я думаю, кое-кто из раненых тоже умрет.
   — Шестьдесят один… — повторил Уэсселс.
   Врум флегматично дымил сигарой.
   — Почему они не могли вернуться обратно? — пробормотал Уэсселс.
   Врум продолжал курить.
   — Шестьдесят один… — повторил Уэсселс, как бы пытаясь закрепить этот факт в своей памяти.
   — Главным образом женщины, — добавил Врум. Спустя некоторое время Уэсселс сказал:
   — У тех, кому удалось бежать, есть ружья. Завтра утром придется отправиться за ними и привести их обратно.
   — И я так думаю, если только они не перемрут и не замерзнут, пока мы найдем их.
   — Как бы то ни было, а утром мы должны отправиться.
   — Видимо, да.
   — Вам лучше остаться с гарнизоном, я возьму с собой Бакстера.
   — Как хотите, — пожал плечами Врум.
   Они еще посидели некоторое время в молчании, покурили, наконец Врум спросил:
   — Пошли?
   — Нет, я еще хочу написать рапорт.
   Закончив рапорт, Уэсселс отправился к себе, выпил виски и попытался заснуть. Но безуспешно. Он лежал на постели одетый, а мрак пред его глазами был полон картин — слишком много картин, слишком реальных. Сон не приходил.
   Капитан надел теплый плащ и, спотыкаясь, выбрался наружу, но те же картины стояли у него перед глазами. Он вышел на холод, он был весь в испарине. Фургон как раз возвратился в форт с новым грузом убитых. Капитан остановился и глядел, как солдаты сбрасывают трупы, держа их за голову и за ноги. И вдруг он услышал собственный голос:
   — Сколько?
   Уэсселс прошел мимо освещенных окон лазарета, и они напомнили ему тоскливые, похоронные песни. Его охватила мучительная потребность деятельности — все равно, какой деятельности.
   Встреченный им лейтенант Бакстер сказал:
   — Я не могу спать, сэр, хотя и пытался.
   — Да…
   — Из штаба ничего не получено?
   — Пока еще нет, я только что отправил рапорт.
   — Газеты разузнают об этом?
   — Думаю, что да. Они узнают обо всем.
   — Вероятно, вам пришлось упомянуть и мое имя, сэр?
   Уэсселс кивнул.
   Первый раз в своей жизни он, против воли, подумал о том, сколько же наслоений и закоулков в душе у человека! Но он не хотел останавливаться на этой мысли. Ему и подумать было страшно, какая цепь событий может развернуться, если имя Бакстера будет связано с происшедшей резней.
   — Я должен был это сделать, — сказал он.
   Бакстер закивал головой; он походил на перепуганного ребенка и старался не смотреть в сторону барака и трупов.
   — А сколько раненых и убитых у нас? — спросил Уэсселс. Он втайне надеялся, что их потери хоть как-нибудь уравновесят число убитых шайенов.
   — Один, — ответил Бакстер.
   — Один?
   — Да, один часовой. Он был убит возле барака выстрелом прямо в сердце.
   — Неужели один? — недоверчиво переспросил Уэсселс.
   — Никак не могу заснуть, — жалобно ответил Бакстер. — Ужасно устал, а спать не могу.
   — Но у нас должны же быть хоть раненые, — настаивал Уэсселс.
   Солдаты выгружали из фургона последние трупы шайенов.
   — Должны быть раненые. Они же набросились на нас, у них были ружья…
   — Пять человек, сэр. Смит и Эверст чувствуют себя плохо. Они не захотели сразу отправиться в лазарет и, истекая кровью, побежали к реке.
   Бакстер, захлебываясь, принялся описывать подробности.
   — Ах, да замолчите вы! — вздохнув, сказал Уэсселс.
   — Прошу прощенья, сэр.
   — Да-да, я сам прошу прощенья.
   — Я думал…
   — Ничего, оставьте.
   Бакстер не мог стоять спокойно. Он был возбужден, расстроен. Уэсселс чувствовал, как холод начинает пробирать его, и сказал Бакстеру:
   — Мы с успехом можем отправиться за ними сейчас же.
   — Я думал, завтра утром.
   — Подготовиться можно и сейчас.
 
   На рассвете эскадрон Уэсселса и неполный эскадрон Бакстера двинулись по следу вдоль речки. Уэсселс ехал впереди, рядом с ним — Роуленд и следопыт-сиу. Бакстер находился позади колонны. Солдаты устали, им было холодно. Они ехали, часами не произнося ни слова.
   В нескольких милях от форта они обнаружили в протоке шайена, до половины вмерзшего в лед. У него было три раны, одна пуля попала в голову. Казалось невероятным, что он мог уйти так далеко. Здесь солдаты сделали привал, зарыли его, поели и двинулись дальше.
   Они обнаружили место, где кровавые отпечатки трех пар ног вели в сторону от главного следа. Они проехали мили три сосновым лесом по этому боковому следу, когда неожиданный выстрел заставил их остановиться. У одного из солдат оказалась простреленной рука. Тогда они спешились и поползли вперед, ведя непрерывный огонь. Ружье стреляло в ответ упорно и равномерно, и солдаты в течение двух часов засыпали свинцом сосновую чащу.