Федерико Гарсиа Лорка. Стихотворения. Проза. Театр (сборник)

входишь, как лемех
в землю.
 
 
Нет.
Не вонзайте.
Нет.
 
 
Нож, ты лучом кровавым
над гробовым
провалом.
 
 
Нет.
Не вонзайте.
Нет.
 

Перекресток
Перевод В. Парнаха

 
Восточный ветер.
Фонарь и дождь.
И прямо в сердце —
нож.
Улица —
дрожь
натянутого
провода,
дрожь
огромного овода.
Со всех сторон,
куда ни пойдешь,
прямо в сердце —
нож.
 

Ай!
Перевод А. Якобсона

 
Ветром крик повторился.
Эхо – тень кипариса.
 
 
(Оставьте меня в этом поле
плакать.)
 
 
Рухнуло все, и хлынули волны
безмолвья.
 
 
(Оставьте меня в этом поле
плакать.)
 
 
Мрак за далью холодной
кострами изглодан.
 
 
(Я говорю: оставьте
меня в этом поле
плакать.)
 

Нежданно
Перевод А. Якобсона

 
На улице мертвый лежал,
зажав между ребер нож, —
и был он всем незнакомый.
Фонарь прошибала дрожь.
Мама,
как он дрожал —
фонарик у этого дома!
 
 
Уже заря занялась,
а все не закрыли глаз,
распахнутых в мир кромешный.
Покойник один лежал,
и рану рукой зажимал,
и был он чужой, нездешний.
 

Солеа
Перевод А. Гелескула

 
Под покрывалом темным
ей кажется мир ничтожным,
а сердце – таким огромным.
 
 
Под покрывалом темным.
 
 
Ей кажется безответным
и вздох и крик, унесенный
неумолимым ветром.
 
 
Под покрывалом темным.
 
 
Балкон распахнулся в дали,
и небеса балконом
текли и в зарю впадали.
Ай, айяйяй,
под покрывалом темным!
 

Пещера
Перевод А. Гелескула

 
Протяжны рыдания
в гулкой пещере.
 
 
(Свинцовое тонет в багряном.)
 
 
Цыган вспоминает
дороги кочевий.
 
 
(Зубцы крепостей
за туманом.)
 
 
А звуки и веки —
что вскрытые вены.
 
 
(Черное
тонет в багряном.)
 
 
И в золоте слез
расплываются стены.
 
 
(И золото
тонет в багряном.)
 

Встреча
Перевод Б. Дубина

 
В этом глухом поречье
мы не искали
встречи.
Как я люблю, ты знаешь —
и понапрасну речи!
Лучше ступай тропинкой
к своей округе.
А у меня гвоздями
пробиты руки.
 
 
Или не хватит крови
и смертной муки?
Лучше ступай, не глядя,
и я не стану,
и поклонимся оба
Сан-Каэтану,
чтобы в глухом поречье
век не искать нам
встречи.
 

Заря
Перевод И. Тыняновой

 
Колоколам Ко́рдовы
зорька рада.
В колокола звонкие
бей, Гранада.
Колокола слушают из тумана
андалузские девушки
утром рано
и встречают рассветные перезвоны,
запевая заветные
песни-стоны.
Все девчонки Испании
с узкой ножкой,
что на звездочки ранние
глядят в окошко
и под шалями зыбкими в час прогулки
освещают улыбками
переулки.
Ах, колоколам Ко́рдовы
зорька рада,
ах, в колокола звонкие
бей, Гранада!
 

Поэма о саэте
Перевод А. Гелескула

Лучники

 
Дорогами глухими
идут они в Севилью.
 
 
К тебе, Гвадалквивир.
 
 
Плащи за их плечами —
как сломанные крылья.
 
 
О мой Гвадалквивир!
 
 
Из дальних стран печали
идут они веками.
 
 
К тебе, Гвадалквивир.
 
 
И входят в лабиринты
любви, стекла и камня.
 
 
О мой Гвадалквивир!
 

Ночь

 
Светляк и фонарик,
свеча и лампада…
 
 
Окно золотистое
в сумерках сада
колышет
крестов силуэты.
 
 
Светляк и фонарик,
свеча и лампада.
 
 
Созвездье
севильской саэты.
 

Севилья

 
Севилья – башенка
в зазубренной короне.
 
 
Севилья ранит.
Ко́рдова хоронит.
 
 
Севилья ловит медленные ритмы,
и, раздробясь о каменные грани,
свиваются они, как лабиринты,
как лозы на костре.
 
 
Севилья ранит.
 
 
Ее равнина, звонкая от зноя,
как тетива натянутая, стонет
под вечно улетающей стрелою
Гвадалквивира.
 
 
Ко́рдова хоронит.
 
 
Она смешала, пьяная от далей,
в узорной чаше каждого фонтана
мед Диониса,
горечь Дон-Хуана.
 
 
Севилья ранит.
Вечна эта рана.
 

Процессия

 
Идут единороги.
Не лес ли колдовской за поворотом?
Приблизились,
но каждый по дороге
внезапно обернулся звездочетом.
И в митрах из серебряной бумаги
идут мерлины, сказочные маги,
и вслед волхвам, кудесникам и грандам
Сын Человеческий
с неистовым Роландом.
 

Шествие

 
Мадонна в ожерельях,
мадонна Соледад,
по морю городскому
ты в лодке проплыла:
сама – цветок тюльпана,
а свечи – вымпела.
Минуя перекаты
неистовых рулад,
от уличных излучин
и звезд из янтаря,
мадонна всех печалей,
мадонна Соледад,
в моря ты уплываешь,
в далекие моря.
 

Саэта

 
Спешите, спешите скорее!
Христос темноликий
от лилий родной Галилеи
пришел за испанской гвоздикой.
 
 
Спешите скорее!
 
 
Испания.
В матовом небе
светло и пустынно.
Усталые реки,
сухая и звонкая глина.
Христос остроскулый и смуглый
идет мимо башен,
обуглены пряди,
и белый зрачок его страшен.
 
 
Спешите, спешите за Господом нашим!
 

Балкон

 
Лола
поет саэты.
Тореро встали
у парапета.
И брадобрей
оставил бритву
и головою
вторит ритму.
Среди гераней
и горицвета
поет саэты
та самая Лола,
та непоседа,
что вечно глядится
в воду бассейна.
 

Рассвет

 
Певцы саэт,
вы слепы,
как любовь.
 
 
В ночи зеленой
стрелами саэт
пробит каленый
ирисовый след.
 
 
Уходит месяц
парусом косым,
полны колчаны
утренней росы.
 
 
Но слепы лучники —
ах, слепы,
как любовь!
 

Силуэт Петенеры

Колокол
Перевод М. Самаева

 
(Припев)
На желтой башне
колокол
звенит.
 
 
На желтом ветре
звон
плывет в зенит.
 
 
Над желтой башней
тает звон.
 
 
Из пыли
бриз мастерит серебряные кили.
 

Дорога
Перевод М. Самаева

 
Едут сто конных в черном,
головы опустив,
по небесам, простертым
в тени олив.
 
 
Им ни с Севильей, ни с Ко́рдовой
встреча не суждена,
да и с Гранадой, что с морем
разлучена.
 
 
Сонно несут их кони,
словно не чуя нош,
в город крестов, где песню
бросает в дрожь.
 
 
Семь смертоносных криков
всем им пронзили грудь.
По небесам упавшим
лежит их путь.
 

Шесть струн
Перевод М. Самаева

 
Гитара,
и во сне твои слезы слышу.
Рыданье души усталой,
души погибшей
из круглого рта твоего вылетает,
гитара.
Тарантул плетет проворно
звезду судьбы обреченной,
подстерегая вздохи и стоны,
плывущие тайно в твоем водоеме
черном.
 

Танец
В саду Петенеры
Перевод М. Самаева

 
В ночи сада,
выбеленной мелом,
пляшут шесть цыганок
в белом.
 
 
В ночи сада…
Розаны и маки
в их венках из крашеной
бумаги.
 
 
В ночи сада…
Словно пламя свечек,
 
 
сумрак обжигают
зубы-жемчуг.
 
 
В ночи сада,
за одной другая,
тени всходят, неба
достигая.
 

Смерть Петенеры
Перевод М. Самаева

 
В белом домике скоро отмучится
Петенера, цыганка-разлучница.
 
 
Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.
 
 
Колеблется, догорая,
свеча в ее пальцах нетвердых,
юбка ее из муара
дрожит на бронзовых бедрах.
 
 
Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.
 
 
Острые черные тени
тянутся к горизонту.
И рвутся гитарные струны
и стонут.
 
 
Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.
 

Фальсета
(Погребение Петенеры)
Перевод М. Самаева

 
Ай, петенера-цыганка!
Ай-яй, петенера!
И место, где ты зарыта,
забыто, наверно.
 
 
И девушки – те, что кудри
Христу подарили,
не провожали тебя
к твоей могиле.
А шла за тобой лишь толпа
твоих страстотерпцев,
пропащий народ – в голове
сердце, —
рыдая, брел за тобой
по улочке тесной…
Ай-яй, моя петенера,
цыганская песня.
 

De Profundis
Перевод Н. Ванханен

 
Сто влюбленных уснули,
смежили накрепко веки,
в сухой земле андалузской
уснули они навеки.
 
 
За Ко́рдовой вьются длинно
дороги цвета кармина,
оливы томятся жаждой —
их сотня, и крест под каждой,
сто влюбленных навеки
под ними смежили веки.
 

Вопль
Перевод М. Самаева

 
На желтой башне
колокол
звенит.
 
 
На желтом ветре
звон
плывет в зенит.
 
 
Дорогой, обрамленной плачем,
шагает смерть
в венке увядшем.
Она идет,
полна веселья,
она поет,
подобна белой виуэле.
 
 
Над желтой башней
тает
звон.
Из пыли
бриз мастерит серебряные кили.
 

Три города
Перевод А. Гелескула

Малагенья

 
Смерть вошла
и ушла
из таверны.
 
 
Черные кони
и темные души
в ущельях гитары
бродят.
 
 
Запахли солью
и женской кровью
соцветия зыби
нервной.
 
 
А смерть
все выходит и входит,
выходит и входит…
 
 
А смерть
все уходит —
и все не уйдет из таверны.
 

Квартал Ко́рдовы

 
Ночь как вода в запруде.
За четырьмя стенами
от звезд схоронились люди.
У девушки мертвой,
девушки в белом платье,
алая роза зарылась
в темные пряди.
Плачут за окнами
три соловьиных пары.
 
 
И вторит мужскому вздоху
открытая грудь гитары.
 

Танец

 
Танцует в Севилье Ка́рмен
у стен, голубых от мела,
и жарки зрачки у Кармен,
а волосы снежно-белы.
 
 
Невесты,
закройте ставни!
 
 
Змея в волосах желтеет,
и, словно из дали дальней,
танцуя, встает былое
и бредит любовью давней.
 
 
Невесты,
закройте ставни!
Пустынны дворы Севильи,
и в их глубине вечерней
сердцам андалузским снятся
следы позабытых терний.
 
 
Невесты,
закройте ставни!
 

Плач
Перевод Н. Ванханен

 
Черный небоскат,
желтый звездопад.
 
 
Дал ты зренье, Боже,
чтоб отнять навеки!
Опустились веки,
а награда —
саван да в изножье
тусклая лампада.
 
 
Я по бездорожью
тропкой благостыни
шел к Тебе доныне!
А награда —
саван да в изножье
тусклая лампада.
 
 
Желтый сад лимонный,
сад и осень.
Падайте, лимоны,
с веток оземь.
Полно! Слез не надо,
ведь награда —
саван да в изножье
тусклая лампада.
 
 
Черный небоскат,
желтый звездопад.
 

Memento
Перевод И. Тыняновой

 
Когда умру,
схороните меня с гитарой
в речном песке.
 
 
Когда умру…
В апельсиновой роще старой,
в любом цветке.
 
 
Когда умру,
стану флюгером я на крыше,
на ветру.
 
 
Тише…
когда умру!
 

Свеча
Перевод М. Самаева

 
В скорбном раздумье
желтое пламя свечи!
 
 
Смотрит оно, как факир,
в недра свои золотые
и о безветренном мраке
молит, вдруг затухая.
 
 
Огненный аист клюет
из своего гнезда
вязкие тени ночи
и возникает, дрожа,
в круглых глазах
мертвого цыганенка.
 

Сцена с подполковником жандармерии
Перевод А. Гелескула

   Знаменный зал.
   Подполковник. Я подполковник жандармерии.
   Сержант. Так точно.
   Подполковник. И никто мне не смей перечить.
   Сержант. Никак нет.
   Подполковник. Меня приветствует архиепископ в мантии. Одних кистей двадцать четыре, и все лиловые.
   Сержант. Так точно.
   Подполковник. Я – подполковник жандармерии.
   Ромео и Джульетта – лазурь, белизна и золото – обнимаются в табачных кущах сигарной коробки. Карабинер гладит рукой ствол, полный подводной мглой.
   Голос (снаружи)

 
Полнолунье, полнолунье
в пору сбора винограда.
Лунно светится Касорла,
тенью кроется Кесада.
 
 
Полнолунье, полнолунье.
На луне тоскует кочет.
Полнолунье, мой алькальд,
ваших дочек заморочит.
 

   Подполковник. Что это?
   Сержант. Цыган.
   Взглядом молодого мула цыган затеняет и ширит щелки полковничьих глаз.
   Подполковник. Я подполковник жандармерии.
   Цыган. Вижу.
   Подполковник. А ты кто такой?
   Цыган. Цыган.
   Подполковник. Что значит цыган?
   Цыган. Что придется.
   Подполковник. Как тебя зовут?
   Цыган. Попросту.
   Подполковник. Говори толком!
   Цыган. Цыган.
   Сержант. Я встретил его, и я его задержал.
   Подполковник. Где ты был?
   Цыган. На мосту.
   Подполковник. Так. Через какую реку?
   Цыган. Через любую.
   Подполковник. И… что же ты там замышлял?
   Цыган. Сахарную башню.
   Подполковник. Сержант!
   Сержант. Я, господин жандармский подполковник!
   Цыган. Я придумал крылья и летал. Мак и сера на моих губах.
   Подполковник. Ай!
   Цыган. Что мне крылья! Я и так летаю. Талисманы и тучи в моей крови.
   Подполковник. Айй!
   Цыган. В январе цветут мои апельсины.
   Подполковник. Айййй!
   Цыган. И в метели зреют.
   Подполковник. Айййй! Пум, пим, пам. (Падает мертвый.)
   Его табачная душа цвета кофе с молоком улетает в окно.
   Сержант. Караул!
   Во дворе казармы четверо конвоиров избивают цыгана.

Песня избитого цыгана
Перевод А. Гелескула

 
Двадцать и два удара.
Двадцать и три с размаху.
Меня обряди ты, мама,
в серебряную бумагу.
 
 
Воды, господа гвардейцы!
За каплю вознаградится!
Воды, где весло и солнце!
Воды мне, воды, водицы!
 
 
Ай, полицейский начальник
там наверху на диване!
Таких платков не найдется,
чтоб эту кровь посмывали.
 

Сцена с Амарго
Перевод А. Гелескула

   Пустошь.
   Голос.

 
Амарго.
Вербная горечь марта.
Сердце – миндалинкой горькой.
Амарго.
 

   Входят трое юношей в широкополых шляпах.
   Первый Юноша. Запоздали.
   Второй. Ночь настигает.
   Первый. А где этот?
   Второй. Отстал.
   Первый (громко). Амарго!
   Амарго (издалека). Иду!
   Второй (кричит). Амарго!
   Амарго (тихо). Иду.
   Первый Юноша. Как хороши оливы!
   Второй. Да.
   Долгое молчание.
   Первый. Не люблю идти ночью.
   Второй. Я тоже.
   Первый. Ночь для того, чтобы спать.
   Второй. Верно.
   Лягушки и цикады засевают пустырь андалузского лета. Амарго – руки на поясе – бредет по дороге.
   Амарго.

 
А-а-а-ай…
Я спрашивал мою смерть…
А-а-а-ай…
 

   Горловой крик его песни сжимает обручем сердца тех, кто слышит.
   Первый Юноша (уже издалека). Амарго!
   Второй (еле слышно). Амарго-о-о!
   Молчание. Амарго один посреди дороги. Прикрыв большие зеленые глаза, он стягивает вокруг пояса вельветовую куртку. Его обступают высокие горы. Слышно, как с каждым шагом гулко звенят в кармане серебряные часы. Во весь опор его нагоняет всадник.
   Всадник (останавливает коня). Доброй вам ночи!
   Амарго. С Богом.
   Всадник. В Гранаду идете?
   Амарго. В Гранаду.
   Всадник. Выходит, нам по дороге.
   Амарго. Выходит.
   Всадник. Что ж вы не сядете ко мне на коня?
   Амарго. Я на ноги не жалуюсь.
   Всадник. Еду из Малаги.
   Амарго. В добрый час.
   Всадник. У меня там братья.
   Амарго (угрюмо). Много?
   Всадник. Трое. У них выгодное дело. Торгуют ножами.
   Амарго. На здоровье.
   Всадник. Золотыми и серебряными.
   Амарго. Ножу довольно быть ножом.
   Всадник. Вы ничего не смыслите.
   Амарго. Спасибо.
   Всадник. Ножи из золота сами входят в сердце. А серебряные рассекают горло, как соломинку,
   Амарго. Значит, ими не хлеб режут?
   Всадник. Мужчины ломают хлеб руками.
   Амарго. Это так.
   Конь начинает горячиться.
   Всадник. Стой!
   Амарго. Ночь.
   Горбатая дорога змеит лошадиную тень.
   Всадник. Хочешь нож?
   Амарго. Нет.
   Всадник. Я ведь дарю.
   Амарго. Да, но я не беру.
   Всадник. Смотри, другого случая не будет.
   Амарго. Как знать.
   Всадник. Другие ножи не годятся. Другие ножи – неженки и пугаются крови. Наши – как лед. Понял? Входя, они отыскивают самое жаркое место и там остаются.
   Амарго смолкает. Его правая рука леденеет, словно стиснула слиток золота.
   Всадник. Красавец нож!
   Амарго. И дорого стоит?
   Всадник. А хочешь такой? (Вытаскивает золотой нож, острие загорается, как пламя свечи.)
   Амарго. Я же сказал, нет.
   Всадник. Парень, садись на круп!
   Амарго. Я не устал.
   Конь опять испуганно шарахается.
   Всадник. Да что это за конь!
   Амарго. Темень…
   (Пауза.)
   Всадник. Как я уж говорил тебе, в Малаге у меня три брата. Вот как надо торговать! Один только собор закупил две тысячи ножей, чтобы украсить все алтари и увенчать колокольню. А на клинках написали имена кораблей. Рыбаки, что победнее, ночью ловят при свете, который отбрасывают эти лезвия.
   Амарго. Красиво.
   Всадник. Кто спорит!
   Ночь густеет, как столетнее вино. Тяжелая змея южного неба открывает глаза на восходе, и спящих заполняет неодолимое желание броситься с балкона в гибельную магию запахов и далей.
   Амарго. Кажется, мы сбились с дороги.
   Всадник (придерживая коня). Да?
   Амарго. За разговором.
   Всадник. Это не огни Гранады?
   Амарго. Не знаю.
   Всадник. Мир велик.
   Амарго. Точно вымер.
   Всадник. Твои слова!
   Амарго. Такая вдруг тоска смертная!
   Всадник. Оттого, что скоро придешь. А что тебе там делать?
   Амарго. Что делать?
   Всадник. И будь ты на месте, что с того?
   Амарго. Что с того?
   Всадник. Я вот еду на коне и продаю ножи, а не делай я этого – что изменится?
   Амарго. Что изменится?
   Всадник. Добрались до Гранады.
   Амарго. Разве?
   Всадник. Смотри, как горят окна!
   Амарго. Да, действительно…
   Всадник. Уж теперь-то ты не откажешься сесть на коня.
   Амарго. Еще немного…
   Всадник. Да садись же! Скорей! Надо поспеть, пока не рассвело… И бери этот нож. Дарю!
   Амарго. А-а-а-ай!
   Двое на одной лошади спускаются в Гранаду. Горы в глубине порастают цикутой и крапивой.

Песня матери Амарго

 
Руки мои в жасмины
запеленали сына.
 
 
Лезвие золотое.
Август. Двадцать шестое.
 
 
Крест. И ступайте с миром.
Смуглым он был и сирым.
 
 
Душно, соседки, жарко, —
где поминальная чарка?
 
 
Крест. И не смейте плакать.
Он на луне, мой Амарго.
 

 

 

Канте хондо. Древнее андалузское пение
(фрагменты лекции)
Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

   Сегодня вас собрал в этом зале Художественного клуба мой негромкий, но искренний голос, и хотелось бы ясно и глубоко раскрыть вам ту чудесную художественную правду, что таится в древнем андалузском пении – канте хондо.
   Те, кому принадлежит идея конкурса, – интеллигенция и энтузиасты, обеспокоенные судьбой канте хондо, – хотят одного: пробудить тревогу. Музыкальной душе нашего народа грозит смертельная опасность! Величайшее художественное сокровище – наше национальное достояние – на краю бездны забвения. День за днем срывает листья дивного дерева андалузской лирики; старики уносят с собой бесценные клады, сбереженные многими поколениями, и лавина низкопробных куплетов сметает народную испанскую культуру.
   Дело спасения – высокое дело, труд сердца и души, и приняться за него нас побудила любовь к родине.
   Все вы что-то слышали о канте хондо и как-то его себе представляете, но… я почти уверен, что, не посвященные в древнюю тайну этого искусства, вы путаете его с надрывным трактирным пеньем, кафешантаном, кутежом, рваньем страстей, а проще говоря – с испанщиной. Нельзя допустить, чтобы так продолжалось и дальше – ради нашей Андалузии, нашей души, так непохожей на другие, ради древнего духа нашей земли.
   Недопустимо, чтобы самые страстные и глубокие наши песни уродовали сальными кабацкими припевками, чтобы нить, завещанную нам непостижимым Востоком, цепляли на гриф разгульной гитары, чтобы липкое вино сутенеров пятнало самоцветы наших мелодий.
   Испанским музыкантам, поэтам и артистам пора вместе разобраться в том, что же такое канте хондо, и подивиться его затаенной и ясной красоте. Так велит нам инстинкт самосохранения.
   Но если при известии о нашем конкурсе, истинно андалузском и подлинно художественном, перед вашим мысленным взором предстанет плачевная фигура с хворостинкой и замогильным голосом затянет убийственные куплеты, значит, замысел наш остался непонятым и не нашел поддержки. Увидев афишу конкурса, всякий неосведомленный, но и непредубежденный человек должен задаться вопросом: «Что такое канте хондо?»
   Но прежде, чем объяснить что-либо, я хочу сказать о коренном отличии канте хондо от канте фламенко, отличии и временном, и структурном, и духовном.
 
   Канте хондо – это андалузское пение, чьим исконным и совершенным образцом можно считать цыганскую сигирийю и все песни, восходящие к ней и еще живущие в народе: поло, мартинете, карселера и солеа́. В отдаленном родстве с ними состоят малагеньи, гранадины, ронденьи и петенеры. Совершенно иные по архитектонике и по ритму, они-то и есть канте фламенко.
   Слава и гордость Испании, вдохновитель нашего конкурса, великий композитор Мануэль де Фалья убежден, что канья и плайера, ныне исчезнувшие, стилистически и структурно не отличались от сигирийи и ее сестер; он считает, что еще недавно они были просто вариациями сигирийи. А обнаруженные в последнее время тексты заставили его предположить, что в первой трети прошлого века канья и плайера занимали то место, которое мы отводим теперь цыганской сигирийе. Эстебанес Кальдерон в своих прелестных «Андалузских сценах» говорит, что канья – это ствол того генеалогического древа, которое уходит корнями в арабскую, мавританскую почву, и с присущей ему проницательностью замечает, что слово «канья» весьма сходно с арабским «ганнис», что значит «песня».
   Сущность отличия канте хондо от канте фламенко в том, что канте хондо восходит к древнейшим музыкальным системам Индии, первообразцам пения, а фламенко, его позднее эхо, определенно и окончательно сложилось в XVIII веке.
   Канте хондо – таинственный отсвет первовремен, канте фламенко – искусство, почти современное и сильно уступающее по глубине чувства. Духовный колорит и местный колорит – вот в чем их коренное отличие.
   Родственное древним музыкальным системам Индии канте хондо – это лишь бормотанье, волнистые перекаты голоса, чудесная горловая зыбь, которая ломает звуковые клетки нашей темперированной шкалы, не вмещается в жесткую и холодную пентаграмму современной музыки и сотнями лепестков раздвигает герметичные цветы полутонов.
   Канте хондо зыблется, канте фламенко – скачет, подчиняется, как и вся наша музыка, четкому ритму и родилось на несколько веков позже Гвидо д’Ареццо, впервые окрестившего ноты.
   Канте хондо сродни птичьей трели, петушиному пенью и природной музыке леса и ручья.
   Таким образом, это редчайший и единственный в Европе реликт первопения, в котором и доныне содрогается обнаженное чувство древних племен Востока.
   Тот, кто досконально изучил эту проблему и на кого я опираюсь, композитор Фалья, утверждает, что цыганская сигирийя – основа основ канте хондо, и глубоко убежден, что она единственная на нашем континенте сохранила в чистоте стиль и структуру древних восточных песен.
   Еще до знакомства с его работами мне, закоренелому поэту, цыганская сигирийя чудилась бесконечной одинокой дорогой к роднику младенческой поэзии, дорогой, где умерла первая птица и заржавела первая стрела.
   Цыганская сигирийя начинается отчаянным воплем, рассекающим надвое мир. Это предсмертный крик угасших поколений, жгучий плач по ушедшим векам и высокая память любви под иной луной и на ином ветру.