Федоров Евгений. Демидовы (Каменный пояс, Книга 1)

   Писал брат Акинфий.
   "Сей ирод Татищев, - тихо читал Щука, - со своими крапивниками пристал к нам, как смола липучая. Почитая нас, Демидовых, мохнорылыми, сия яичница драченая добилась посылки государева офицера Урлиха... Тебе, братец, ведомо, что народ наш приписной, о чем грамоты имеются в наличии. Такожды сей скорохват и шутила поклеп возводит о сребре..."
   Щука поперхнулся, притих. Демидов вытянул гусиную шею, на ней надулись синие жилы.
   - Дале читай! - сказал он строго.
   Холоп наклонился и чуть слышно изрек:
   - Остальное, господин, на словах. Народишко, что в подвалах башни, жил и не жил! И следа не стало!
   Хозяин снова нервно заколотил в пол костылем. Над башенным шпилем сверкнула молния. Ударил гром, раскаты его потрясали окна. Демидов поднял глаза:
   - Наказать Бугаю, когда дадут знак, открыть шлюзы.
   - Поднимет, не сумлевайтесь...
   - А теперь иди! - Никита махнул рукой. - Иди!
   В горнице стало совсем темно; хозяин опустил голову; костыль лежал рядом; рука нервно сжималась. Щука легкой, кошачьей походкой вышел из барского покоя.
   Верную весточку подал Акинфий Никитич: спустя день в Невьянск наехал горный офицер Урлих. Был он молод; проворно соскочил с брички и пошел прямо в демидовские хоромы. Никита Никитич обрядился в бархатный кафтан, надел завитой парик, отчего казался теперь остроносым и еще суше. Сидел Никита в кресле и зорко поглядывал на дверь. Только что офицер переступил порог, Демидов потянулся к нему:
   - Простите мне, гость дорогой, из-за болести я встретить не смог...
   На офицере надет зеленый мундир, высокие сапоги - ботфорты, при шпаге, в руках - треуголка. Парик прост, пылен. Офицер щелкнул каблуками, поклонился. Демидов глазами указал на кресло:
   - Садитесь, устали...
   Гость не заставил ждать, сел прочно:
   - Благодарю. От многих наслышался о вас, а видеть не доводилось.
   - Вот и свиделись, - улыбнулся Никита. - О Демидовых кто не слышал. Льем пушки отечеству, чай за тем и прибыли...
   - Вы угадали. - Офицер оглянулся и сердечно сказал: - У вас тут везде так прочно. Меня это поражает...
   Демидов поднял голову и похвалился:
   - Навек строились. Отец любил крепко, прочно ладить все. Да и край тут...
   - Край дальний, но богатый, - согласился гость.
   Демидов посмотрел на заношенное офицерское платье; на загорелых щеках юноши пробивалась щетинка, пышные брови густо срослись на переносице. Хозяин шевельнулся, повернул лицо в сторону гостя. Офицер смущенно опустил глаза: истощенное, желтое лицо стервятника было ему неприятно. В Санкт-Питербурхе и дорогой он наслышался о жестоком характере Никиты, таким он и представлял его себе. Хозяин предложил:
   - Сегодня о деле не будем говорить, сейчас вы отдохнете. - Демидов тяжело застучал костылем.
   В горницу вошла черноглазая служанка, молча поклонилась.
   - Отведи господина офицера в покой да накажи баню наладить: господин офицер с дороги! - приказал хозяин.
   Гость шевельнулся, но Демидов нетерпеливо стукнул костылем:
   - Почтите нашу уральскую баню...
   Молодка ласково смотрела на офицера. Хозяин прикрикнул:
   - Аль не слышишь? Веди гостя в покои!
   Служанка поклонилась гостю и раскрыла дверь.
   В полутемном коридоре под каменными сводами гулко отдавались шаги.
   В горнице, где поместили санкт-питербурхского гонца, было мрачновато; узкие высокие окна слабо пропускали свет, под сводами стоял полумрак. На стене в дубовой черной раме висел портрет Никиты Демидова-отца, - его признал гость по рассказам.
   Офицер сбросил портупею, положил на скамью шпагу, снял мундир и заходил по горнице; широкие половицы из тяжелого дуба гулко отдавали шаги. Куда бы ни поворачивался гость, за ним зорко следили с портрета жгучие глаза Никиты Демидова. Офицеру казалось, что тот хитро улыбается в свою смоляную бороду.
   Гостю стало не по себе; не снимая пыльных сапог, он бросился на широкий диван и закрыл глаза. Кожа на диване была прохладна и пахла легким тленом; от усталости слегка кружилась голова. После столицы, где в гостиных все было хрупко и блестело, здесь давили массивность и темные цвета: дуб, камень, железо...
   Спал и не спал гость; не слышал, как открылась тяжелая дверь и кто-то вошел.
   - А вы и не поели? - Голос был тепел, приятен; офицер открыл глаза; перед ним стояла черноглазая молодка; у нее смуглое лицо и густые черные брови. - Надо поесть, - повторила она, - чать, устали?
   Гость быстро вскочил, потянулся и улыбнулся молодке, сверкнули белые зубы. Молодка зарделась.
   - Умыться бы! - попросил гость.
   Она проворно приволокла медный таз, наполненный холодной водой; офицер умылся; стало легко и приятно.
   Служанка сытно накормила гостя, взбила пуховую постель и отошла к двери. Она стояла, потупив глаза и нервно теребя края передника, чего-то выжидала...
   - Ты что? - Гость поднял на нее голубые глаза и улыбнулся. Она была стройна, крепка. - Сколько тебе годов? - спросил он.
   - Осьмнадцать. Не будет ли каких повелений? - Девка густо покраснела.
   - Никаких. Я буду спать, можешь идти. - Офицер глянул на портрет. Ему показалось, что Демидов насмешливо улыбнулся.
   Молодка, отступая спиной, взялась за дверное кольцо. Тяжелая дверь с певучим скрипом полуоткрылась, и девушка скрылась.
   В окна заползали сумерки. Офицер поразился: на высокой башне куранты играли приятную мелодию.
   Засыпая, он вспоминал то насмешливые, жгучие глаза портрета, то лукавые - молодки...
   "Живут сюзеренами. Дам не видно, зато холопки".
   Он повернулся, приятная теплота и усталость охватили молодое, здоровое тело.
   Демидовские монетчики в подземелье невьянской башни спали тяжелым сном. Томили духота, мерзкие испарения; многие, гремя кандальем, бредили. На обрубке в каганце слабо светился огонек, по углам колебались густые тени. От духоты томила жажда, бородатые кандальники часто вскакивали, шатаясь и скребясь, шли к бадье, жадно пили тухлую воду. Напившись, валились на землю, храпели.
   Старик монетчик с седой бородой не спал; в малом коробе поблескивали серебряные рублевки. Кабальный, расчесывая до крови закоростевшее тело, не отрывал от серебра глаз.
   "В муках рождаем тебя. - Он звякнул цепью, поджал под себя по-татарски ноги, продолжал думать: - А сколь мук на свете от серебра? Пошто так? Зачем Демид упрятал нас, и всю жизнь чекань деньгу?"
   Чеканщик приложил ухо к камню: слышалось, куранты играли мелодию. Рядом по бородатому лицу сонного мужика, - он лежал, разметав ноги и руки, ползали мухи. Мастерко уныло допытывался: "Отколь мухи? Человек дохнет, а муха, ничтожная тварь, живет..."
   Он смахнул муху; она покружилась и уселась на черный свод.
   Старик бережно снял ошейник, цепи уложил рядом, - тайком подпилил их старик и при шагах дозорных снова надевал. Размялся; сухой и легкий, он заходил по тайнику. По стенам колебалась его уродливая тень...
   Следя за полетом мухи, монетчик сумрачно поглядел вверх. Там темнел узкий лаз, крытый решеткой...
   Старик вздохнул, перешагнул через сонное тело.
   - Крепок человек! - залюбовался спящим старик. - А кабален. Демидовская ржа изъест всю крепость. Эх-х...
   Литейщик подошел к дубовой двери, приложил ухо. Где-то далеко в подземелье глухо пели кабальные.
   - Господи, - перекрестился старик, - наши поют, правоверцы... Почему так много народу набрело?
   В углу, в запечье, где было тепло, поднялся лохматый кандальник, на черном от сажи лице блестели белки:
   - Ты что не спишь? Колобродишь?
   В эту минуту по каменным ступеням башни загремели шаги. Мастер быстро, как мышь, юркнул к печи, надел ошейник, присмирел. В замке со звоном повернулся ключ.
   - Идут! Пошто в полунощь идут? - удивился монетчик.
   Дверь тяжело, медленно подалась во тьму; в узком коридоре с фонарем в руке стоял Щука, за ним пять дозорных.
   - Спят, чертушки, - поморщился Щука. - Ну и дух! Ух, варнаки!
   У двери остались двое дозорных, в руках - пищали. Щука шагнул вперед, за ним - трое. Натруженные монетчики не шелохнулись, храпели. Старик поднял голову, глаза злы:
   - Пошто в полунощь прибрели, дня для расправы нет?
   Щука насупился:
   - Ты, старый пес, греховодник, покажи, где рублевки и серебро в слитках?
   Литейщик поднялся, прошел вдоль печи. Сам лохматый, тело тощее, торчали ребра.
   "Как пес лютый", - подумал Щука и сказал:
   - Хозяину серебро понадобилось, чуешь?
   Старик удивился:
   - А зачем слитки?
   - Пир хозяин задает, людей дивить будет. - Щука подошел к кошелке; в ней поблескивали рубли.
   Мастерко огрызнулся:
   - То вороны на падаль летят.
   Щука взял кошелку за поручни: грузна.
   - Эй, - крикнул он. - Бери двое!
   Дозорные с натугой подняли кошелку; поскрипывали свежие вицы.
   - Рубли считаны!
   Разбуженные шумом кабальные ругались. Гремели кандалы. Дозорные, огрызаясь, поклали в коробы серебро и утащили в проход. Дубовая дверь захлопнулась за ними. Загремел замок.
   В запечье поднялся лохматый мужик:
   - Братцы, пошто сребро уволокли в неурочное время? Неладно будет!
   На башне куранты заиграли получасье...
   В эту пору дозорщик на башне глядел на высокие звезды, на ночную синь неба. Внизу у плотины с фонарем стояли грозный Бугай и кривоногий Щука. В хозяйских хоромах стояла тишина. На поселке пропели полунощники петухи; над прудом дымился легкий туман. Далеко на задворье лязгал цепью растревоженный болячками медведь.
   Дозорщик надвинул на глаза шапку: холодил гулевой ветер. Обойдя башню, холоп крикнул вниз:
   - Валяй!
   Щука толкнул Бугая в спину.
   Взъерошенный плотинный угрюмо перекрестился. Он положил мускулистые руки на бревно и поглядел на Щуку:
   - Жать?
   - Жми!
   Бугай грудью навалился на бревно, ухнул. Под плотиной зазвенела струйка.
   - Еще! Жми! - прохрипел Щука, поставив на землю фонарь, и стал рядом.
   Бугай расстегнул ворот рубахи; грудь волосата, на гайтане болтался крест. Низколобое мохнатое лицо плотинного натужилось.
   - Еще!
   Дубовый щит пополз вверх, вода у плотины ударилась в берег и с ревом ринулась в темный лаз...
   Дозорный на башне снял шапку, положил крест:
   - Господи, ревет-то как. Зверь!
   Куранты играли мелодию; она была нежна, тосклива.
   Офицер Урлих проснулся: приснился менуэт. Он долго слушал: где-то шумела вода, потом стало стихать; мелодия на башне смолкла. В узкое окно задумчиво глядело созвездие Стрельца.
   На перине тепло, мягко; офицер вздохнул, и снова дремота смежила очи...
   Туман над прудом стал гуще; звезды угасли; на поселке заскрипели ворота: бабы шли доить коров.
   Дозорный глянул вниз: ни Щуки, ни плотинного у шлюзов не было. Шлюзы вновь опущены; пруд поблескивал; тихо. В ушах у дозорного стоял звон. Он неторопливо, с раздумьем, стал спускаться с башни; сошел на этаж, где медленно двигался грузный вал, было много колес, тягачей... Где-то зашаркало, зазвенело: куранты собирались отбивать утренний час.
   Дозорный миновал вал, спустился ниже; ступени лестницы стали шире, грузней. Вот и конец лестницы... В каменной камере было тихо, пусто...
   - Господи, ох-х, - схватился рукой за сердце доглядчик.
   В полу, в решетчатом окошке, торчала застрявшая голова: глаза выпучены, бородища мокрая. К дозорному тянулась когтистая застывшая рука...
   - Что только робят Демидовы! - Он с оглядкой подошел к окошку, его сердце гулко колотилось.
   Не глядя, он с размаху ткнул сапогом в мохнатую голову. Булькнула вода, утопленник сорвался с решетки и исчез в глубине.
   Дозорный схватил крышку и торопливо прикрыл окно...
   Бугай вернулся с плотины в свою избенку на лесных вырубках до восхода солнца. Усталый, голодный, придя домой, снял рубаху; от его громадного косматого тела валил пар. Работный нацедил жбан квасу, взял хлеба и вышел на двор.
   Из-за гор блеснули первые лучи солнца; над порубками на лесное озеро со свистом пролетела запоздавшая утиная стайка. Бугай сидел на бревне, насыщался.
   Внезапно раздался выстрел. Бугай бросил недоеденный хлеб, вскочил. "Что такое?" - изумился он. У плетня таял пороховой дымок, и по вырубкам проворно убегал кривоногий человек. Грудь плотинного ожгло; он взглянул и увидел кровь - понял все...
   Богатырь схватил бревно, на котором сидел, и, вертя над лохматой головой, бросился за убийцей.
   Отбежав сотню шагов, Бугай запнулся за пень и упал мертвым.
   Государственный доверенный офицер Урлих проснулся рано, его отвели в баню, испарили. Гость телом был крепок, упруг и с наслаждением хлестался веником. В бане стоял непереносимый жар, потрескивала каменка: офицер покрякивал от приятного пара и просил: "А нельзя ли еще?"
   Демидовский слуга сам обомлел, ахал: "Из господ, а хлещется, как холоп. Ишь сердце какое!"
   Распаренный офицер соскочил с полка, рванул дверь, выбежал на воздух и помчался к пруду. С разбегу он нырнул головой в самую глубь. Холоп развел руками: "Вот ирод, что творит!" Офицер остудил в пруду разгоряченное тело, отпил квасу, оделся...
   Гостя пригласили к демидовскому столу. Черноглазая служанка проводила его в столовую горницу. Молодка шла впереди, беспокойно оглядываясь. Офицер не утерпел, тронул ее за локоть. Она приостановилась.
   - Ты, барин, не очень-то всему верь! - нахмурив брови, прошептала она.
   - То есть чему? - затаил дыхание Урлих.
   Служанка промолчала, повела круглыми плечами и пошла вперед. Офицер подумал: "Совсем приятная девушка..."
   Никита Никитич, одетый в малиновый бархатный кафтан и жабо, в свежем, пышно завитом парике, давно поджидал гостя.
   - Как спалось господину офицеру? - поднимая выпученные глаза на гостя, спросил Демидов.
   Урлих поклонился и сел за стол против хозяина. За спиной Демидова, держась за возило, стоял дядька в красной рубахе. Насколько был могуч и крепок холоп, настолько жалким и тщедушным выглядел хозяин. Никита Никитич кивнул прислужнице, и она налила в чары вина. Но, глядя на бархатный кафтан и пудреный парик хозяина, гость заметил, что за всем этим внешним лоском скрывались невежество и худые манеры. За желтыми, давно не подрезанными ногтями Никиты Никитича чернела грязь; за едой хозяин чавкал и брызгал слюной; гость еле сдерживал брезгливость. Пил хозяин много и этим еще больше удивлял офицера.
   "Паралитик, а пьет за семерых здоровых", - подумал он.
   Однако Демидов не хмелел: он хищно поглядывал то на бутыли, то на гостя...
   На башне часы заиграли приятную мелодию. Урлих вздрогнул и поднял на хозяина глаза:
   - Отколь сии музыкальные куранты взялись у вас?
   Демидов шевельнул перстами, на них блеснули драгоценные камни; он скупо ответил:
   - Братец наш Акинфий Никитич добыл в иноземщине сии куранты. Из Голландской земли купчишки по наказу привезли...
   Гость вспомнил ночную музыку, загадочный шум и внезапно спросил хозяина:
   - Ночью почудилось мне, большая вода была; что могло сие означать?
   Служанка опустила глаза, теребила краешки передника. Лицо Никиты Никитича побагровело; хозяин надулся индюком и хрипло выдавил:
   - Пошто холопы не сказывали мне? Може, беда какая приключилась? Кличьте Щуку!
   Слуга-хожалый протопал к двери, с грохотом распахнул ее и рявкнул:
   - Щука, черт, хозяин зовет!
   Холоп стал на свое место, служанка отошла к двери, притихла. В горницу торопливо вошел кривоногий Щука, сапоги и плисовые штаны его были забрызганы грязью.
   Щука по-уставному, как раскольник, поклонился Демидову:
   - Беда стряслась, хозяин. Плотину прорвало, да и подвалишки под башней затопли...
   - Как так? - Никита Никитич схватился за костыль и застучал зло. Разор! А еще что?
   Щука дышал тяжело и часто, глаза воровски избегали глядеть на офицера; он еще раз поклонился Демидову:
   - А еще, хозяин, беглые варнаки убили плотинного. На перелесье нашли тело...
   Паралитик вытянул длинную жилистую шею, пучеглазие испугало офицера. Хозяин сипло, как гусак, зашипел:
   - Сами видите, господин офицер, как в наших краях опасно живется. Каторжные и варнаки из Сибири бегут, а Каменный Пояс на перепутье, оттого часты беды... Вот оно, насолили Демидовым, разорили плотину... Уйди, холоп, уйди, не могу о бедах слышать!
   Щука, пятясь, вышел за дверь.
   Демидов залпом осушил чару, закричал:
   - Везите на заводишко; и господин офицер, я чаю, заждался к делу приступить...
   Хозяина вывезли на обширный двор, озолоченный утренним солнцем. Все блестело: и серебристый пруд, и шпиль башни, и зелень. В корпусах стучали молоты, черным дымом дышали домны. У крыльца бродили куры; хохлатый петух задорно посмотрел на Демидова и прокукарекал. Хозяин ткнул перстом в петуха:
   - В котел прохвоста!
   Возило остановили посреди двора. Демидов насторожил ухо: отовсюду неслись знакомые, налаженные звуки.
   "Ну, слава те господи! - успокоился Никита. - Цепной пес Щука чисто обладил".
   Хозяин повернул свое желтое лицо к гостю и сказал вслух:
   - Сами видите, ходить я не мастер, искалечен болезнью. Вы, господин офицер, извольте сами оглядеть все, что надумается. Холопишко проводит ваше благородие.
   Перед офицером как из-под земли появился Щука.
   - Пожалуйте, ваше благородие.
   Урлих в сопровождении приказчика обошел мастерские. Огромный, грузный молот падал на раскаленное железо; огненной метелью из-под молота сыпались искры. Кругом рвались белые струи пламени, по песчаным канавкам лился расплавленный металл; среди этого пекла бегали потные, грязные люди и, как демоны, подхватывали на лету белые куски железа; ковшами, как похлебку, разливали чугун. В дверь дуло, а у печей и молота от жары выжигало ресницы, и глаза наливались кровью. Люди были полуголы, по телу катился пот; на разгоряченных людей у печей прямо из ведра хлестали студеной водой.
   Офицеру стало не по себе, он быстро пошел к выходу и был рад, когда вышел к пруду.
   - Покажите башню! - попросил он Щуку.
   Офицер вошел в башню и долго заглядывал вниз; стояла тишина; в решетке виднелась мутная вода.
   - Жаль, что затопило, - со вздохом сказал Урлих и пронзительно посмотрел на Щуку. - Погиб народ?
   - Никак нет, ваша милость. Народишку тут не доводилось бывать. Клети для меди были, да и те впусте стояли. - Щука стоял тихо, понурив голову.
   - А ежели воду вычерпать? - поднял на приказчика глаза офицер.
   - Эх, ваше благородие, да ее во сто годов не вычерпаешь.
   Офицер выпрямился, стал строг:
   - Я тогда пруд спущу!
   Демидовский приказчик угрюмо откликнулся:
   - Пруд-то не шутка спустить, да тогда завод станет и пушки не отлиты останутся. Вот ведь как! Может, на башню подниметесь?
   - Нет.
   Быстрым шагом Урлих пошел к себе в горницу и потребовал из конторы записи о литье железа.
   Шла третья неделя; питербурхский гость никак не мог проверить конторские записи, все было запутано. В отчаянии офицер метался по горнице и не знал, что предпринять.
   Утро и обед Урлих проводил с хозяином. Демидов сидел чинно, важно и все жаловался гостю: донимает доносами злой соседишка Татищев. Урлих отмалчивался.
   Из головы не выходило: "Потопил народ Демидов, потопил".
   За столом и в горнице по-прежнему прислуживала черноглазая служанка. Офицер только сейчас заметил, до чего у девки длинные да пушистые косы. Ресницы у нее густые и черные.
   "Хороша девушка", - подумал он; было приятно глядеть в ее глаза; не стесняясь Демидова, офицер любовался холопкой. Хозяин словно и не замечал этого.
   Однажды вечером усталый от работы господин Урлих шел по темному коридору; никого из холопов не было в этот поздний час. Только в хозяйской горнице дверь была приоткрыта, и косой солнечный луч падал на каменный пол коридора.
   Офицер хотел прикрыть дверь, подошел и стал, как прикованный. В кресле сидел хозяин без парика, отчего он выглядел болезненнее; слуги за возилом не было. Перед хозяином стояла черноглазая служанка и кончиком фартука утирала глаза. По вздрагиванию плеч девушки Урлих догадался: она плачет. Хозяин меж тем протянул сухую руку и пытался ухватить служанку за подбородок.
   - Целуй меня, дурочка. Ну!
   - Не мо-о-гу-у... - сквозь слезы выдавила девка. - Не мо-гу-у...
   - А ты моги, а ты моги! - Голос хозяина был слащав, он вертел острой головкой на длинной шее и мурлыкал.
   Офицеру стало не по себе.
   "Шелудивый кот", - брезгливо подумал он.
   Надо было уйти от этого зрелища: не к лицу офицеру подсматривать, - но внезапная тоска навалилась на сердце и приковала Урлиха к порогу.
   Демидов продолжал уговаривать девку:
   - Ты поцелуй да уготовь мне постельку.
   - Что вы, барин! - простонала девушка. - Не могу! Вы лучше меня потопите, как...
   - Помолчи! - стукнул костылем хозяин и заметил приоткрытую дверь.
   Офицер нырнул в тень.
   - Закрой! - приказал девке Никита, но чернавка выбежала из горницы и прихлопнула дверь. Вслед ей в горнице истошно закричал паралитик:
   - Вернись, дура-а!
   Служанка темным коридором пробежала в горенку гостя и стала стелить постель. Урлих неслышным шагом вошел к себе. Девушка роняла слезы; плечи ее вздрагивали. Взбивая перину, она вдруг заплакала в голос и пожаловалась:
   - Ох, не могу! Ох, не могу...
   - Почему "не могу"? Что "не могу"? - спросил офицер.
   - Ему подыхать пора, а он... - Она опустила глаза и зашептала: - А ты бойся их, бойся! Они со Щукой в подвалах потопили народ и рубли сами робили. И Бугая пристрелили они. Они и тебя убить могут.
   Урлих еще неделю прожил в Невьянске, лазил на башню, подолгу глядел на горы, на бегущие облака, - но тревога его не проходила. Под башней в затопленных тайниках плавали трупы, но как доказать это? Взять с собой черноглазку, но что скажут дворяне да хозяин? Пристыдят: спутался-де офицер с холопкой. Да и будет ли вера холопке? Демидовское слово и слово холопки не в одной цене ходят.
   Демидов притомился от чужого взгляда в его поместье, он беспокойно посматривал на офицера и недовольно думал: "Когда провалится к чертям незваный гость?"
   Гость между тем собрался в обратный путь. В конторских книгах Урлих заметил фальшь: не вносил Демидов десятину железом государству. Подозрения эти подтверждала и черноглазка.
   - Выкупите меня, господин Урлих, у вас холопкой быть приятнее; у Демидова страшно! - просила она.
   В последний вечер девушка пришла стелить гостю постель и горько плакала.
   - Убьет меня Демид! Ой, убьет! - пожаловалась она.
   Он промолчал. Служанка степенно отошла к двери, почтительно поклонилась:
   - Прощай, барин...
   За дубовой дверью затихли ее шаги; Урлиху стало горько, он повалился лицом в пуховик и терзался всю ночь.
   Для отъезда столичного офицера Демидов предоставил свою колымагу, обитую бархатом; два конных пристава охраняли Урлиха. Никита Никитич, важно одетый, сидел в кресле посреди двора, провожал гостя:
   - Добрый путь господину офицеру. Кланяйтесь от меня царице-матушке, их неусыпными попечениями держатся наши заводишки.
   Демидов посмотрел вслед колымаге и сказал сердито:
   - Освободились от соглядатая...
   На запрудье, на огородах, в синем сарафане стояла черноглазая служанка.
   На дороге улеглась пыль; она вздохнула, и крупная слезинка покатилась по ее щеке...
   После немалых трудностей добрался Урлих до Москвы. Дорогой донимали осенние дожди, проселки утопали в грязи, вздулись реки. Ломались колеса, рвались постромки, подолгу приходилось стоять у кузниц да в почтовых ямах. В Москве офицера поджидал приказ: Урлиху свыше давался совет пожить в Москве и не торопиться в Санкт-Питербурх. Урлих понял, что ослушание грозит опалой. Делать было нечего, офицер остановился в Замоскворечье у дальней родственницы. В Москве жизнь шла вяло, замоскворецкие улицы рано затихали; от разбойников и татей ворота и калитки запирались на крепкие запоры с заходом солнца. Родственница Урлиха была старая глухая дева; ей доходил восьмой десяток. От тоски господин Урлих неумеренно прикладывался к бутылям и жаловался старухе:
   - В демидовском царстве народ живет по-каторжному. Демидов грозен: сам и пушки льет, и деньги чеканит, и расправу чинит. Когда захочет - губит народ. Я государыне о сем доложить жажду, а меня на Москве держат...
   Старуха подслеповатыми глазами посмотрела на молодца и прошамкала:
   - И, батюшка, не лезь лучше, не лезь, оно спокойнее. С богатым не судись, батюшка, с сильным не борись... Нажалуешься и сам не рад будешь. Молчи да живи! Лежачий камень и тот мохом обрастает, батюшка, вон оно как!
   В Москве Урлих прожил до санного пути и возвратился в Санкт-Питербурх, когда указом государыни дело о злоупотреблениях Демидовых было прекращено.
   Урлиху же предложили обратиться к исполнению обычных дел; этим все и окончилось...
   5
   Девка-чернавка сбежала от Демидовых к отцу, доменщику Гордею. Никита Никитич был зол, грозил:
   - Никуда от Демидовых не сбежишь. От нас ни одна козявка не бегала.
   Параличный хозяин приказал Щуке:
   - Приведи!
   Вечером приказчик пришел к литейщику. В пасти высоченной домны пылал жадный огонь; черные, закопченные сажей стропила и крыша озарялись багровым отсветом. Потные голые рабочие с потемневшими лицами суетились возле печи.
   Перед домницей стоял доменщик Гордей и, насторожив ухо, слушал клокотанье в ней. Расплавленная лава ослепляюще светилась. Литейщик был широкоплеч, мускулист, с подпаленной густой бородой и черными глазами. Увидев Щуку, работный угрюмо отвернулся и, как будто не замечая его, уставился в жадный зев домны.
   Палила невыносимая жара. Щука покосился на багровое пламя и, ероша бороду, крикнул:
   - Небось тепло?
   Гордей отмалчивался.
   - Вот что! - хлопнул по голенищу плетью приказчик. - Пошто твоя дочь от хозяина сбегла? Гони немедля! Понял?