ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Когда во всю красоту расцветают золотые шары и начинают поспевать дыни-зимовки, считай – скоро конец знойному уральскому лету, суховейным ветрам и грозовым ливням. Хорош нынче урожай хлебов, а о бахчевых и говорить нечего. На полевом стане, где недавно стояла со своим комбайном Глафира, навалена горка белобоких, на подбор крупных арбузов и тут же рядом – полсотни желтых, до упоения пахучих дынь. Кажется, все здесь пропитано неповторимым дынным запахом: и вагончик, и доска Почета с вывешенной на ней стенной газетой «Механизатор», и сама Дашутка похожа на свежую, розовощекую дыньку, только что созревшую на утренней зорьке.
Она сидит в дверях вагончика, на приступочке, чему-то радостно улыбается и с завидным аппетитом уплетает мясистый, сочный и духовитый кусок дыни.
– Может, Федюня, тебе отрезать кусочек?
– Не. Спасибо. Не хочу. – Федя склонился над старым кухонным столом, украдкой увезенным из кладовки тетки Агафьи, и переписывает протокол комсомольского собрания. Вчера было решено оказать помощь в уборке урожая совхозу «Степному». Туда сегодня должны выехать несколько агрегатов, в том числе машина Глафиры и Мартьяна.
– Ну один ломтик! Умереть можно до чего вкусная! – Даша берет на раскрытые ладони треснувшую от сока и спелости, почти развалившуюся пополам дыню и подносит к раскрасневшемуся лицу.
– Только уж не помирай, пожалуйста, – замечает Федя и продолжает писать.
Откинув на спину и без того съехавшую с головы голубенькую косынку, Даша беспричинно и радостно смеется. Ее смех заражает и Федю. Бросив писать, он кладет голову на стол и беззвучно хохочет. Эту парочку радует сейчас все: жизнь, молодость, а самое главное – счастье первой любви. Они родились и росли в трудные военные годы, а потом привольно мужали на этой благодатной уральской земле, сызмальства зная, как пахнет весною бахчевой целинный пар, а летом дыня-костянка с шершавой, лопнувшей от сока кожей, как царапает голые икры ног колючее жнивье, когда ты сломя голову мчишься по ней босиком, догоняя лязгающий гусеницами трактор, чтобы на ходу забраться в кабину и боязливо присесть рядом с отцом на клеенчатое сиденье или же вскарабкаться на площадку комбайна и глядеть с замирающим сердцем, как ползет, буйно стрекочет хедер, крутятся, хлещут по колосьям крылья, а нос забивается хлебной от молотильного барабана пылью. Сельским детям жизнь доступна во всей ее первозданной красоте и трудности.
Блаженно прищурив лукавые глазки, Даша уплетает дыню и пристально рассматривает стенную газету, в центре которой, на самом видном месте, красочная карикатура на дядю Архипа. Прислонив к плечу двуствольное ружье, он сладко и беспробудно спит. Из ружейного ствола выглядывает воробей и ехидно подмигивает расклеванному ярко-красному арбузу. Это веселое художество – изделие самой Даши. Она очень любит рисовать смешные картинки. Улыбающаяся плутовка хорошо знает, что сейчас должен появиться и сам виновник. Вон уже слышатся его слова про сад-виноград и зеленую рощу… Даша с наслаждением вонзает молодые крепкие зубки в рассыпчатую мякоть дыни и с нетерпением ждет, как начнет сейчас Архип Матвеевич «реагировать» на ее озорное художество.
Продолжая напевать, из-за домика на колесах степенно выходит босоногий Архип Матвеевич, неся в руках единственный сапог. Вид у него сегодня очень живописный. Одна штанина опущена и почти волочится по земле, закрывая деревяшку с резиновым наконечником, вторая, на правой здоровой ноге, закатана выше колена. Вся кожа на ступне розовая, словно кипятком ошпаренная… Даша знает, что у Архипа есть новый, хороший протез, но он его почему-то не носит и говорить об этом не любит. Деревяшку он выстругал сам. Он многое умеет. Сейчас он сучил на голой ноге дратву. Он даже лески сучит этим старым, допотопным способом.
– Привет комсомолии! – любуясь починенным сапогом, Архип останавливается перед Федей.
– Здравствуйте, дядя Архип, – отзывается Федя и снова начинает бойко водить по бумаге самопиской.
– Слушай, Федяша, нет ли у тебя тут молоточка и кусачек?
– Есть, наверное. Зачем тебе? – спрашивает Федя.
– Да гвоздочек хочу в сапоге загнуть аль отгрызть!
– Колет, что ли?
– До кровищи расцарапал последнее копыто, самую что ни на есть пятку ковыряет, подлец! – жалуется Архип Матвеевич.
– У-у! – чуть не захлебнувшись от хохота дынным соком, Даша заваливается на спину и смешно болтает короткими, одетыми в синие штаны ногами. Перевернувшись на бок, вкатывается внутрь вагончика.
– А у тебя, Федяша, невеста-то вроде как того, с дуринкой, – сокрушенно качая головой, замечает Архип.
– Есть чуток… – нарочно соглашается Федя, чтобы не выдать себя и не расхохотаться.
– Вот и гляжу, целый день одни хи-хи-хи. Так как насчет молоточка?
– Посмотри в инструментальном ящике.
– Это который под будкой?
– Он самый.
– Значит, уборку закругляем, – копаясь в ящике, говорит Архип Матвеевич. – Молодцы! А Мартьян-то с Глашей! Мартьян-то! Кто бы мог подумать! Утром раскрываю газету и гляжу: два портрета! Передовики, герои, знаменосцы! А ведь я, можно сказать, в этом деле первым закоперщиком был.
– Это с какого же боку?
– А с такого… Всю эту самую мартьяновскую до думку я своими руками всю ночь привинчивал. А ты в это время вон с той своей фитюлькой да с Сенькой бахчи шуровали, негодники!
– Подумаешь, пару арбузов взяли…
– Хорошо хоть, сам признаешься. Ты что пишешь-то?
– Протокол переписывал, а сейчас заметку для стенгазеты.
– Про Мартьяна с Глафирой, конечно, тоже напишешь?
– Обязательно напишу.
– Упомяни и про меня. Черкани парочку словечков, что Архип, мол, Катауров тоже принимал участие, и так далее. А то этот наш башковитый студент про Мартьяна с Глафирой вон как расписал! Надо не забыть ихние портретики на память выстричь…
– А ты лучше бы на свой взглянул! – высунувшись из вагончика, крикнула Даша.
– На какой такой свой? Мой завсегда при мне.
– Ты, дядя Архип, назад оглянись, на доску Почета посмотри, – сдерживая смешок, проговорил Федя.
– Ну и что? – Буравя деревяшкой землю, Архип проворно повернулся и остолбенел. – Размалевали все-таки, лиходеи. – Он медленно приближался к газете, удивленно приговаривая: – А ведь похож, едрена вошь! Ей-ей, вылитый, моя физия, как две капли воды! Кто же это такое содеял?
– Редколлегия, – ответил Федя.
– Ты мне рисовальщика назови! – замахиваясь на Федю сапогом, крикнул Архип.
– Ты сапожком-то не маши, дядя Архип! – визжала из вагончика Даша. – Ты лучше обуйся.
– По-твоему, фитюлька, босиком вредно самокритику переживать? – спросил Архип.
– Кому как! Это я тебя нарисовала, меня и казни, а Федора не трогай.
– Ты нарисовала?
– Мартьян факт рассказал, а я оформила, – с нескрываемой гордостью проговорила Даша.
– Слова-то ведь какие казенные выдумали! – Архип Матвеевич покачал головой. – Раз, как ты говоришь, оформила, серчать не стану. А вот насчет Мартьяна – не токмо портрет его выстригать, цигарки из той газетенки не скручу. Вместе, можно сказать, всю его муру ночью привинчивали, а он, елки-палки!..
Архип присел на дышло и закурил.
– Правда, не сердитесь, дядя Архип? – жалостливо спросила Даша.
Поначалу ей было смешно, а потом вдруг стало от души жалко безногого дядьку – бахчевого сторожа, который вот уж какой год угощал их первыми, скороспелыми дыньками.
– Ну, не обижайтесь! – просительно добавила она. – Я ведь за дурочку ни капельки не сержусь!
– Ладно уж… возьму оформление твое себе и дома на стенку повешу. Мне в этой картинке больше всего воробушек нравится, он такой же, как и ты, еще глупый и несмышленый.
– Значит, я все-таки глупышка? Вот же вредный! – крикнула Даша.
Архип Матвеевич не ответил, заглянул в голенище, потом сунул туда руку, пошебуршил внутри и снова полез рукой в инструментальный ящик за кусачками. Проклятый гвоздь не давал ему покоя.
Солнце уже свернуло с полудня и спустилось ближе к горам, продольно освещая сверкающую в лучах кожуру арбузов. На хлебном поле кучами возвышалась солома. За ближайшим увалом, куда убегала вдоль загона накатанная машинами дорога, звучно громыхали гусеницами мощные тракторы, которые должны были тащить комбайны в совхоз «Степной». Неожиданно из-за бугра выкатился велосипедист, спугнув своим появлением притаившихся в высокой стерне тетеревят. Они шумно взмыли над полем и тут же неподалеку приземлились за соломенной копежкой.
Архип знал, что скоро тетеревушки начнут копаться в соломе сотнями, но подползти к ним на ружейный выстрел все равно не дадут. Вот ежели на машине да из мелкокалиберки – разлюли малина, бей сколько хошь.
Велосипедистом оказалась Варвара. Увидев ее, Даша заслонила ладошкой глаза и тут же скрылась в вагончике.
– Варваре Корнеевне наше нижайшее! – приветствовал ее Архип Матвеевич.
– Здравствуйте кого не видела, – слезая с машины, хмуро ответила Варвара.
– Магарыч с тебя причитается, – вытряхивая из сапога мусор, проговорил Архип.
– С меня-то за что? – прислоняя велосипед к крышке старого кухонного стола, спросила она.
– За подвиг мужний и прочее, – подмигнул Архип Матвеевич.
– Ты, босоногий, не юли! – отвязывая с багажника небольшой чемоданчик, огрызнулась Варвара.
– Юли не юли, а прикатила… Газетку-то сегодняшнюю, поди, читала? – пытал Архип.
– Мне не до чтения… У меня вон мать пропала. Третий день нету, – кривя губы и намереваясь заплакать, ответила Варвара.
– Как это пропала? – поднимая от стола голову, удивился Федя.
– Вот так и нет… Тут не была она?
– Не была, – ответил Федя.
– Мамашу ищешь? – Держа в руке кусачки, Архип, как в подзорную трубу, заглядывал в голенище, отыскивая свой несчастный гвоздок.
– Ну ищу! – косясь на него, отозвалась Варвара. – Может, ты видел?
– Конечно, видел. Позавчера ехала на почтовой летучке, сидела за решеткой, будто тюремщица…
– Не шути, Архип! – взмолилась Варвара.
– Какие там шутки! Мамаша твоя в район покатила, жалобу на своего зятька повезла.
– Врешь!
– Никодим Малый сочинил за пол-литра.
– А может быть, ты сам? – крикнула Варвара.
– Цыц, баба! – Архип погрозил ей кусачками. – Ты на меня голос не поднимай. На меня даже сам эскадронный командир голоса не завышал!
Отойдя в сторонку, он присел на дышло и стал переобуваться.
Варвара, немного успокоившись, открыла свой чемоданчик, выложила на стол поджаренную до румянца курицу, несколько, штук яичек и стопку шанег, завернутых в промасленную бумагу.
– Вам с Мартьяном настряпала, ешьте, – часто помаргивая черными ресницами, суетилась она. – Почему домой не приходишь? Сколько уж дней в бане не был! – укоряла она Федю.
– Да я тут мылся.
– Все равно тебе надо домой… Мы говорили с мамашей про твою свадьбу и решили бычка зарезать. Боковушку тоже оклеить нужно…
Ей хотелось спросить про Мартьяна и Глафиру. В Дрожжевке про них плели бог знает что.
– Не надо оклеивать, – возразил Федя. – Михаил Лукьянович сказал, что мы у них будем жить.
– Федя! – выглянув из вагончика, громко и властно крикнула Даша.
– Ну, вот я, ну? – отозвался Федя.
– Собирайся живо! Нам уже пора. Скоро Ульяна и Чертыковцев трактор пригонят. Слышь, мотор работает!
Запихивая в рюкзак свои и Федькины вещички, Даша зорко поглядывала на Варвару и подслушала весь разговор до единого словечка. Можно было послушать еще, да времени не хватило. Вместе с отцом и Мартьяном они уезжали в совхоз «Степной». Агафон, как начальник комсомольского поста, был выделен ответственным за сборы и своевременный выезд. Где-то поблизости, за ближайшим бугорком, гудел трактор, который должен был тащить их жилой вагончик.
– Машина подходит, слышишь? – поторапливала Дашутка.
– Слышу, слышу, – охотно откликнулся Федя.
– Раз слышишь, иди скорей!
– Даша, попробуй шанежек, – предложила Варвара.
– Нет уж… – Не только шанежек, ей даже не хотелось, чтобы Федор торчал и балясничал около этой злюки. – Ты идешь или нет? – Подняв дынную кожуру, она с презрением швырнула ее к столу с намерением попасть в неслуха Федьку или в табунок лежащих на столе яичек.
Федя аккуратно сложил свои бумаги и направился к своей неугомонной, требовательной подружке. С бугра скатывался трактор и приближался к стану. Впереди лихо пылили рысью два всадника. Поравнявшись с вагончиком, они повернули к нему, сдерживая резвый ход разгоряченных лошадей.
– Ну, как вы тут, готовы? – спросил Агафон, гарцуя на высоком рыжем коне, высоко задирая ему белолобую голову.
– У нас все в порядке! Мы готовы! – крикнула Даша.
– Ну где же готовы? – подъезжая к стану, спокойно заметила Ульяна. – Ни одного арбуза не погрузили.
– Сейчас, Яновна, справимся, – пообещала Даша. – Становись, Федюня! – приказала она своему женишку и, выхватив из кучи крупный белый арбуз, подкинула его на руках и бросила Феде. Тот ловко подхватил и осторожно, катышком пустил в вагончик.
Варвара сидела за столом и молча, отчужденно наблюдала, словно дела этих беспокойных людей совсем ее не касались.
Увидев бывшую хозяйку, Агафон резко остановил коня и с заметной, как показалось Ульяне, поспешностью крикнул:
– Добрый день, товарищи! – и, тут же обернувшись к Голубенковой, быстро, но уже негромко, с подчеркнутым вниманием произнес: – Здравствуйте, Варвара Корнеевна.
Все заметили, как Варя вздрогнула, словно ее подстегнули. Сверкая темными зрачками, она взглядывала то на Ульяну, то на Федю, то снова на Агафона, не зная, куда спрятать глаза.
– Здравствуй… Здравствуй, – удивленно и растерянно проговорила она, настороженно продолжая коситься на подъехавшего Агафона. Он рассматривал бывшую хозяйку с нескрываемым любопытством, как-то по-особенному сдержанно и благожелательно улыбался.
«Вот и пойми таких!» – подумала Варвара, смущаясь все больше и больше. Разве могла понять она, как прекрасны были те новые чувства, которые завладели парнем после всего пережитого с такой девушкой, как Ульяна?
Именно здесь, на этом стане, произошло примирение, когда они приезжали сюда, поздравили Глафиру и Мартьяна с окончанием уборки и устроили на бахчах у Архипа маленькую пирушку. Это был радостный, незабываемый для них день с коротким, но яростным ливнем и громовыми раскатами, под которые Архип Матвеевич своим удивительно приятным голосом затягивал песню о Ермаке. Ульяне было немножко грустно, что стан разорялся. Он был расположен на ее любимом месте, неподалеку от березового колка с неуемным, веселым родничком на опушке. Понравился стан и Варваре. Все это было ей знакомо по прежней работе, когда на весь край гремело ее звено. Хорошо знала она и зеленый вагончик с крылечком, ружье Архипа на колышке стволом вниз, а раньше так висело ружье Мартьяна… Как и прежде, стенная газета на щитке, едва державшаяся на одном гвоздике… Бахчи на склоне бугра, солнечный блеск крутобоких арбузов. А какое здесь ясное и синее небо над вершинами гор; и как смешливы Федя и Даша, кидавшие с рук на руки арбузы и шершавые дыни с неповторимым запахом; даже Гошка и приветливая девушка агроном Ульяна здесь слились неразлучно. От самого стана и молодых людей, тесно жавшихся друг к другу, веяло чем-то уютным, домашним. У Вари защемило в груди.
Склонившись с седла, Агафон сказал Феде и Даше, чтобы они поторопились с погрузкой; помахав им концом Повода, он круто завернул коня и поехал навстречу громыхавшему трактору.
Ульяна догнала Агафона уже на пригорке, с которого некруто сбегала в широкий, золотистый от жнивища дол хорошо укатанная дорога.
– Все-таки ты, Гоша, пожалел Варварушку, – поравнявшись с его конем, сказала Ульяна.
– Просто так, по-человечески… – ответил Агафон. – Она такая потерянная…
Дол наполнялся прохладой. Горный воздух становился оживляюще свежим и ласковым.
– А себя ты уже перестал жалеть? – спросила Ульяна.
– У меня сейчас, Ульяша, такое в душе… Хочется, чтобы все были счастливыми, как Федя и Даша. Мне даже стан этот, и вагон, и родничок – все жаль до смерти.
– Почему? – тихо спросила она.
Он ответил не сразу.
– Ты вспомни, как приезжали поздравлять наших комбайнеров, какая гроза была, Архипушка пел…
Ульяна подняла коротенькую плетку и поправила концом черенка выбившуюся из-под синего берета прядь волос.
– Да, здесь очень хорошо, – по-прежнему тихим голосом подтвердила она. – Этот чудо-родничок, лесок березовый прелесть! А весной цвели такие подснежники! Ты хотел бы здесь жить всегда?
– Очень хотел бы!
– И в таком же вот вагончике?
«Да, с тобой», – хотелось ответить ему, но сказал он совсем другое:
– В таком вагончике не хочу жить.
– Да? – Ульяна вскинула брови и, натянув поводья, придержала Белоножку. – Ты только что говорил…
– Говорил и сейчас скажу, что для каждой совхозной фермы нужно выбирать именно такие места, около родников, речушек, лесков.
– Истина!
– Да, но нам нужно давно уже строить здесь не вагончики, не времянки финского образца, а постоянные здания, чтобы жить в них круглый год – и в суровую зиму – с полными удобствами.
– В тебе сидит горожанин, – попробовала возразить Ульяна. – Однако тебе нужен дворец?
– Нет! – горячо запротестовал Агафон. – Дело не в дворце. Но строения должны быть самые современные, легкие, ажурные, из стекла и пластика. Особенно главный корпус, где будут размещены жилые комнаты, агрокабинеты, лаборатории и обязательно оранжерея. Я вижу и цветы, и бассейн, и зрительный зал с киноаппаратурой, телевизионными установками. При теперешней технике все это можно очень быстро собрать из легких дешевых панелей. Кончать нужно с этими общежитиями, где даже, извини, рубахи негде выстирать.
– А ты прав! Нам надо думать, как лучше жить нашим людям, – задумчиво, под мерный шаг коня, проговорила Ульяна.
А пока… Агафон вспомнил: в прошлом году в один из зауральских целинных совхозов прибыло около двадцати молодых механизаторов, а удержался только один – остальные уехали из-за бытовой неустроенности… Он поделился этим с Ульяшей.
– Да, человек не только должен работать, заниматься, читать, писать, но и еще просто жить. Жить хорошо!
– Когда мы с папой ездили в Прибалтику, – подхватила Ульяна, – заезжали к его другу в один замечательный эстонский колхоз. У них даже есть должность архитектора. Он спланировал такие фермы, жилые поселки, и они их построили.
– У нас тоже был инженер-строитель, но он не построил даже путной для коз и овец кошары. А Спиглазов хвастается, что Петр Иванович схлопотал для совхоза десять финских домиков. Убожество! Но тем, кому они достались, завидуют остальные. Ты когда-нибудь видела, как живут наши молодые чабаны?
– Я была у них с Мартой… – сочувственно улыбнулась Ульяна. – Мы делаем вид, что у нас все в порядке. Привозим раз или два в месяц кинопередвижку, да и то только летом. Пару десятков растрепанных книг; ну, иногда Иван Михайлович, как член бюро райкома, сам беседу проведет или подбросит скучного, как бессонница, докладчика… А потом полгода они живут, задутые буранами.
– Да. Быт молодых чабанов – это тоже проблема, да еще какая! Мы еще всколыхнем и этот вопрос и Марту нашу расшевелим. А сейчас я, Ульяша, мечтаю о своем, о нашем… Знаешь, о чем?
– Не знаю… – насторожилась она.
– На Волгу, на Волгу поедем! – нетерпеливо предложил Агафон.
– Думаешь, я там буду кстати? – Ульяна посмотрела на него долгим, проникновенным взглядом.
– Тут и думать нечего! – решительно и беззаботно выкрикнул он, но, встретив ее отчужденный и в то же время пытливый взгляд, просительно и не совсем уверенно продолжал: – Ты только вообрази себе, как обрадуются твоему приезду мама и отец! Мы сходим на пристани Большая Волга, бежим по трапу, а навстречу нам наши милые старики. А мы им: «Привет вам из большой уральской жизни!»
Ульяна не ответила. Сильно послав Бедоножку, рысью выехала вперед. Ей трудно было говорить. Дорога вывернулась из широкого дола на сыртовую степь. День уходил. Низкое солнце над шиханом горело багровым пламенем. Конь Ульяны усилил ход, звонко загудела дорога, и, казалось, еще звонче, сердитей зароптали в колке молодые дубки и березки.
Агафон пришпорил коня, догнал Ульяну и, словно не замечая ее холодноватой замкнутости и отчужденности, снова заговорил о поездке на Большую Волгу. И тут только заметил, как на измученное, неотразимое лицо и высокий лоб Ульяны набежали те самые знакомые морщинки, значение которых он очень хорошо знал и помнил еще с того самого знаменательного утра, когда они после отъезда Зинаиды обсуждали в саду ее письмо. Сейчас светлые, засверкавшие слезами глаза девушки смотрели на ковыльную степь с нескрываемой печалью; синий, выжженный солнцем берет сполз на белесый висок. Она тяжко вздохнула и, с трудом выталкивая каждое слово, проговорила:
– Пойми меня, я не могу ехать с тобой на Большую Волгу.
Ее ответ он ощутил, как удар. Склонив голову к конской гриве, с окаменевшим лицом ехал рядом. Он понял, какая боль проснулась в ее сердце. А он-то ждал и надеялся, что огорчения уже позади и у нее… Ведь совсем недавно на этом стане они как будто окончательно примирились. Вот ему и примирение!..
Над головой коня, чутко прядавшего ушами, качались в мутной предвечерней хмари рыжие горы. Степь шелестела сухим будыльем застарелого ковыля. Агафона и Ульяну придавило глубокое гнетущее молчание, они чувствовали его физически, и оба знали, что изменить пока ничего не могут.
Она сидит в дверях вагончика, на приступочке, чему-то радостно улыбается и с завидным аппетитом уплетает мясистый, сочный и духовитый кусок дыни.
– Может, Федюня, тебе отрезать кусочек?
– Не. Спасибо. Не хочу. – Федя склонился над старым кухонным столом, украдкой увезенным из кладовки тетки Агафьи, и переписывает протокол комсомольского собрания. Вчера было решено оказать помощь в уборке урожая совхозу «Степному». Туда сегодня должны выехать несколько агрегатов, в том числе машина Глафиры и Мартьяна.
– Ну один ломтик! Умереть можно до чего вкусная! – Даша берет на раскрытые ладони треснувшую от сока и спелости, почти развалившуюся пополам дыню и подносит к раскрасневшемуся лицу.
– Только уж не помирай, пожалуйста, – замечает Федя и продолжает писать.
Откинув на спину и без того съехавшую с головы голубенькую косынку, Даша беспричинно и радостно смеется. Ее смех заражает и Федю. Бросив писать, он кладет голову на стол и беззвучно хохочет. Эту парочку радует сейчас все: жизнь, молодость, а самое главное – счастье первой любви. Они родились и росли в трудные военные годы, а потом привольно мужали на этой благодатной уральской земле, сызмальства зная, как пахнет весною бахчевой целинный пар, а летом дыня-костянка с шершавой, лопнувшей от сока кожей, как царапает голые икры ног колючее жнивье, когда ты сломя голову мчишься по ней босиком, догоняя лязгающий гусеницами трактор, чтобы на ходу забраться в кабину и боязливо присесть рядом с отцом на клеенчатое сиденье или же вскарабкаться на площадку комбайна и глядеть с замирающим сердцем, как ползет, буйно стрекочет хедер, крутятся, хлещут по колосьям крылья, а нос забивается хлебной от молотильного барабана пылью. Сельским детям жизнь доступна во всей ее первозданной красоте и трудности.
Блаженно прищурив лукавые глазки, Даша уплетает дыню и пристально рассматривает стенную газету, в центре которой, на самом видном месте, красочная карикатура на дядю Архипа. Прислонив к плечу двуствольное ружье, он сладко и беспробудно спит. Из ружейного ствола выглядывает воробей и ехидно подмигивает расклеванному ярко-красному арбузу. Это веселое художество – изделие самой Даши. Она очень любит рисовать смешные картинки. Улыбающаяся плутовка хорошо знает, что сейчас должен появиться и сам виновник. Вон уже слышатся его слова про сад-виноград и зеленую рощу… Даша с наслаждением вонзает молодые крепкие зубки в рассыпчатую мякоть дыни и с нетерпением ждет, как начнет сейчас Архип Матвеевич «реагировать» на ее озорное художество.
Продолжая напевать, из-за домика на колесах степенно выходит босоногий Архип Матвеевич, неся в руках единственный сапог. Вид у него сегодня очень живописный. Одна штанина опущена и почти волочится по земле, закрывая деревяшку с резиновым наконечником, вторая, на правой здоровой ноге, закатана выше колена. Вся кожа на ступне розовая, словно кипятком ошпаренная… Даша знает, что у Архипа есть новый, хороший протез, но он его почему-то не носит и говорить об этом не любит. Деревяшку он выстругал сам. Он многое умеет. Сейчас он сучил на голой ноге дратву. Он даже лески сучит этим старым, допотопным способом.
– Привет комсомолии! – любуясь починенным сапогом, Архип останавливается перед Федей.
– Здравствуйте, дядя Архип, – отзывается Федя и снова начинает бойко водить по бумаге самопиской.
– Слушай, Федяша, нет ли у тебя тут молоточка и кусачек?
– Есть, наверное. Зачем тебе? – спрашивает Федя.
– Да гвоздочек хочу в сапоге загнуть аль отгрызть!
– Колет, что ли?
– До кровищи расцарапал последнее копыто, самую что ни на есть пятку ковыряет, подлец! – жалуется Архип Матвеевич.
– У-у! – чуть не захлебнувшись от хохота дынным соком, Даша заваливается на спину и смешно болтает короткими, одетыми в синие штаны ногами. Перевернувшись на бок, вкатывается внутрь вагончика.
– А у тебя, Федяша, невеста-то вроде как того, с дуринкой, – сокрушенно качая головой, замечает Архип.
– Есть чуток… – нарочно соглашается Федя, чтобы не выдать себя и не расхохотаться.
– Вот и гляжу, целый день одни хи-хи-хи. Так как насчет молоточка?
– Посмотри в инструментальном ящике.
– Это который под будкой?
– Он самый.
– Значит, уборку закругляем, – копаясь в ящике, говорит Архип Матвеевич. – Молодцы! А Мартьян-то с Глашей! Мартьян-то! Кто бы мог подумать! Утром раскрываю газету и гляжу: два портрета! Передовики, герои, знаменосцы! А ведь я, можно сказать, в этом деле первым закоперщиком был.
– Это с какого же боку?
– А с такого… Всю эту самую мартьяновскую до думку я своими руками всю ночь привинчивал. А ты в это время вон с той своей фитюлькой да с Сенькой бахчи шуровали, негодники!
– Подумаешь, пару арбузов взяли…
– Хорошо хоть, сам признаешься. Ты что пишешь-то?
– Протокол переписывал, а сейчас заметку для стенгазеты.
– Про Мартьяна с Глафирой, конечно, тоже напишешь?
– Обязательно напишу.
– Упомяни и про меня. Черкани парочку словечков, что Архип, мол, Катауров тоже принимал участие, и так далее. А то этот наш башковитый студент про Мартьяна с Глафирой вон как расписал! Надо не забыть ихние портретики на память выстричь…
– А ты лучше бы на свой взглянул! – высунувшись из вагончика, крикнула Даша.
– На какой такой свой? Мой завсегда при мне.
– Ты, дядя Архип, назад оглянись, на доску Почета посмотри, – сдерживая смешок, проговорил Федя.
– Ну и что? – Буравя деревяшкой землю, Архип проворно повернулся и остолбенел. – Размалевали все-таки, лиходеи. – Он медленно приближался к газете, удивленно приговаривая: – А ведь похож, едрена вошь! Ей-ей, вылитый, моя физия, как две капли воды! Кто же это такое содеял?
– Редколлегия, – ответил Федя.
– Ты мне рисовальщика назови! – замахиваясь на Федю сапогом, крикнул Архип.
– Ты сапожком-то не маши, дядя Архип! – визжала из вагончика Даша. – Ты лучше обуйся.
– По-твоему, фитюлька, босиком вредно самокритику переживать? – спросил Архип.
– Кому как! Это я тебя нарисовала, меня и казни, а Федора не трогай.
– Ты нарисовала?
– Мартьян факт рассказал, а я оформила, – с нескрываемой гордостью проговорила Даша.
– Слова-то ведь какие казенные выдумали! – Архип Матвеевич покачал головой. – Раз, как ты говоришь, оформила, серчать не стану. А вот насчет Мартьяна – не токмо портрет его выстригать, цигарки из той газетенки не скручу. Вместе, можно сказать, всю его муру ночью привинчивали, а он, елки-палки!..
Архип присел на дышло и закурил.
– Правда, не сердитесь, дядя Архип? – жалостливо спросила Даша.
Поначалу ей было смешно, а потом вдруг стало от души жалко безногого дядьку – бахчевого сторожа, который вот уж какой год угощал их первыми, скороспелыми дыньками.
– Ну, не обижайтесь! – просительно добавила она. – Я ведь за дурочку ни капельки не сержусь!
– Ладно уж… возьму оформление твое себе и дома на стенку повешу. Мне в этой картинке больше всего воробушек нравится, он такой же, как и ты, еще глупый и несмышленый.
– Значит, я все-таки глупышка? Вот же вредный! – крикнула Даша.
Архип Матвеевич не ответил, заглянул в голенище, потом сунул туда руку, пошебуршил внутри и снова полез рукой в инструментальный ящик за кусачками. Проклятый гвоздь не давал ему покоя.
Солнце уже свернуло с полудня и спустилось ближе к горам, продольно освещая сверкающую в лучах кожуру арбузов. На хлебном поле кучами возвышалась солома. За ближайшим увалом, куда убегала вдоль загона накатанная машинами дорога, звучно громыхали гусеницами мощные тракторы, которые должны были тащить комбайны в совхоз «Степной». Неожиданно из-за бугра выкатился велосипедист, спугнув своим появлением притаившихся в высокой стерне тетеревят. Они шумно взмыли над полем и тут же неподалеку приземлились за соломенной копежкой.
Архип знал, что скоро тетеревушки начнут копаться в соломе сотнями, но подползти к ним на ружейный выстрел все равно не дадут. Вот ежели на машине да из мелкокалиберки – разлюли малина, бей сколько хошь.
Велосипедистом оказалась Варвара. Увидев ее, Даша заслонила ладошкой глаза и тут же скрылась в вагончике.
– Варваре Корнеевне наше нижайшее! – приветствовал ее Архип Матвеевич.
– Здравствуйте кого не видела, – слезая с машины, хмуро ответила Варвара.
– Магарыч с тебя причитается, – вытряхивая из сапога мусор, проговорил Архип.
– С меня-то за что? – прислоняя велосипед к крышке старого кухонного стола, спросила она.
– За подвиг мужний и прочее, – подмигнул Архип Матвеевич.
– Ты, босоногий, не юли! – отвязывая с багажника небольшой чемоданчик, огрызнулась Варвара.
– Юли не юли, а прикатила… Газетку-то сегодняшнюю, поди, читала? – пытал Архип.
– Мне не до чтения… У меня вон мать пропала. Третий день нету, – кривя губы и намереваясь заплакать, ответила Варвара.
– Как это пропала? – поднимая от стола голову, удивился Федя.
– Вот так и нет… Тут не была она?
– Не была, – ответил Федя.
– Мамашу ищешь? – Держа в руке кусачки, Архип, как в подзорную трубу, заглядывал в голенище, отыскивая свой несчастный гвоздок.
– Ну ищу! – косясь на него, отозвалась Варвара. – Может, ты видел?
– Конечно, видел. Позавчера ехала на почтовой летучке, сидела за решеткой, будто тюремщица…
– Не шути, Архип! – взмолилась Варвара.
– Какие там шутки! Мамаша твоя в район покатила, жалобу на своего зятька повезла.
– Врешь!
– Никодим Малый сочинил за пол-литра.
– А может быть, ты сам? – крикнула Варвара.
– Цыц, баба! – Архип погрозил ей кусачками. – Ты на меня голос не поднимай. На меня даже сам эскадронный командир голоса не завышал!
Отойдя в сторонку, он присел на дышло и стал переобуваться.
Варвара, немного успокоившись, открыла свой чемоданчик, выложила на стол поджаренную до румянца курицу, несколько, штук яичек и стопку шанег, завернутых в промасленную бумагу.
– Вам с Мартьяном настряпала, ешьте, – часто помаргивая черными ресницами, суетилась она. – Почему домой не приходишь? Сколько уж дней в бане не был! – укоряла она Федю.
– Да я тут мылся.
– Все равно тебе надо домой… Мы говорили с мамашей про твою свадьбу и решили бычка зарезать. Боковушку тоже оклеить нужно…
Ей хотелось спросить про Мартьяна и Глафиру. В Дрожжевке про них плели бог знает что.
– Не надо оклеивать, – возразил Федя. – Михаил Лукьянович сказал, что мы у них будем жить.
– Федя! – выглянув из вагончика, громко и властно крикнула Даша.
– Ну, вот я, ну? – отозвался Федя.
– Собирайся живо! Нам уже пора. Скоро Ульяна и Чертыковцев трактор пригонят. Слышь, мотор работает!
Запихивая в рюкзак свои и Федькины вещички, Даша зорко поглядывала на Варвару и подслушала весь разговор до единого словечка. Можно было послушать еще, да времени не хватило. Вместе с отцом и Мартьяном они уезжали в совхоз «Степной». Агафон, как начальник комсомольского поста, был выделен ответственным за сборы и своевременный выезд. Где-то поблизости, за ближайшим бугорком, гудел трактор, который должен был тащить их жилой вагончик.
– Машина подходит, слышишь? – поторапливала Дашутка.
– Слышу, слышу, – охотно откликнулся Федя.
– Раз слышишь, иди скорей!
– Даша, попробуй шанежек, – предложила Варвара.
– Нет уж… – Не только шанежек, ей даже не хотелось, чтобы Федор торчал и балясничал около этой злюки. – Ты идешь или нет? – Подняв дынную кожуру, она с презрением швырнула ее к столу с намерением попасть в неслуха Федьку или в табунок лежащих на столе яичек.
Федя аккуратно сложил свои бумаги и направился к своей неугомонной, требовательной подружке. С бугра скатывался трактор и приближался к стану. Впереди лихо пылили рысью два всадника. Поравнявшись с вагончиком, они повернули к нему, сдерживая резвый ход разгоряченных лошадей.
– Ну, как вы тут, готовы? – спросил Агафон, гарцуя на высоком рыжем коне, высоко задирая ему белолобую голову.
– У нас все в порядке! Мы готовы! – крикнула Даша.
– Ну где же готовы? – подъезжая к стану, спокойно заметила Ульяна. – Ни одного арбуза не погрузили.
– Сейчас, Яновна, справимся, – пообещала Даша. – Становись, Федюня! – приказала она своему женишку и, выхватив из кучи крупный белый арбуз, подкинула его на руках и бросила Феде. Тот ловко подхватил и осторожно, катышком пустил в вагончик.
Варвара сидела за столом и молча, отчужденно наблюдала, словно дела этих беспокойных людей совсем ее не касались.
Увидев бывшую хозяйку, Агафон резко остановил коня и с заметной, как показалось Ульяне, поспешностью крикнул:
– Добрый день, товарищи! – и, тут же обернувшись к Голубенковой, быстро, но уже негромко, с подчеркнутым вниманием произнес: – Здравствуйте, Варвара Корнеевна.
Все заметили, как Варя вздрогнула, словно ее подстегнули. Сверкая темными зрачками, она взглядывала то на Ульяну, то на Федю, то снова на Агафона, не зная, куда спрятать глаза.
– Здравствуй… Здравствуй, – удивленно и растерянно проговорила она, настороженно продолжая коситься на подъехавшего Агафона. Он рассматривал бывшую хозяйку с нескрываемым любопытством, как-то по-особенному сдержанно и благожелательно улыбался.
«Вот и пойми таких!» – подумала Варвара, смущаясь все больше и больше. Разве могла понять она, как прекрасны были те новые чувства, которые завладели парнем после всего пережитого с такой девушкой, как Ульяна?
Именно здесь, на этом стане, произошло примирение, когда они приезжали сюда, поздравили Глафиру и Мартьяна с окончанием уборки и устроили на бахчах у Архипа маленькую пирушку. Это был радостный, незабываемый для них день с коротким, но яростным ливнем и громовыми раскатами, под которые Архип Матвеевич своим удивительно приятным голосом затягивал песню о Ермаке. Ульяне было немножко грустно, что стан разорялся. Он был расположен на ее любимом месте, неподалеку от березового колка с неуемным, веселым родничком на опушке. Понравился стан и Варваре. Все это было ей знакомо по прежней работе, когда на весь край гремело ее звено. Хорошо знала она и зеленый вагончик с крылечком, ружье Архипа на колышке стволом вниз, а раньше так висело ружье Мартьяна… Как и прежде, стенная газета на щитке, едва державшаяся на одном гвоздике… Бахчи на склоне бугра, солнечный блеск крутобоких арбузов. А какое здесь ясное и синее небо над вершинами гор; и как смешливы Федя и Даша, кидавшие с рук на руки арбузы и шершавые дыни с неповторимым запахом; даже Гошка и приветливая девушка агроном Ульяна здесь слились неразлучно. От самого стана и молодых людей, тесно жавшихся друг к другу, веяло чем-то уютным, домашним. У Вари защемило в груди.
Склонившись с седла, Агафон сказал Феде и Даше, чтобы они поторопились с погрузкой; помахав им концом Повода, он круто завернул коня и поехал навстречу громыхавшему трактору.
Ульяна догнала Агафона уже на пригорке, с которого некруто сбегала в широкий, золотистый от жнивища дол хорошо укатанная дорога.
– Все-таки ты, Гоша, пожалел Варварушку, – поравнявшись с его конем, сказала Ульяна.
– Просто так, по-человечески… – ответил Агафон. – Она такая потерянная…
Дол наполнялся прохладой. Горный воздух становился оживляюще свежим и ласковым.
– А себя ты уже перестал жалеть? – спросила Ульяна.
– У меня сейчас, Ульяша, такое в душе… Хочется, чтобы все были счастливыми, как Федя и Даша. Мне даже стан этот, и вагон, и родничок – все жаль до смерти.
– Почему? – тихо спросила она.
Он ответил не сразу.
– Ты вспомни, как приезжали поздравлять наших комбайнеров, какая гроза была, Архипушка пел…
Ульяна подняла коротенькую плетку и поправила концом черенка выбившуюся из-под синего берета прядь волос.
– Да, здесь очень хорошо, – по-прежнему тихим голосом подтвердила она. – Этот чудо-родничок, лесок березовый прелесть! А весной цвели такие подснежники! Ты хотел бы здесь жить всегда?
– Очень хотел бы!
– И в таком же вот вагончике?
«Да, с тобой», – хотелось ответить ему, но сказал он совсем другое:
– В таком вагончике не хочу жить.
– Да? – Ульяна вскинула брови и, натянув поводья, придержала Белоножку. – Ты только что говорил…
– Говорил и сейчас скажу, что для каждой совхозной фермы нужно выбирать именно такие места, около родников, речушек, лесков.
– Истина!
– Да, но нам нужно давно уже строить здесь не вагончики, не времянки финского образца, а постоянные здания, чтобы жить в них круглый год – и в суровую зиму – с полными удобствами.
– В тебе сидит горожанин, – попробовала возразить Ульяна. – Однако тебе нужен дворец?
– Нет! – горячо запротестовал Агафон. – Дело не в дворце. Но строения должны быть самые современные, легкие, ажурные, из стекла и пластика. Особенно главный корпус, где будут размещены жилые комнаты, агрокабинеты, лаборатории и обязательно оранжерея. Я вижу и цветы, и бассейн, и зрительный зал с киноаппаратурой, телевизионными установками. При теперешней технике все это можно очень быстро собрать из легких дешевых панелей. Кончать нужно с этими общежитиями, где даже, извини, рубахи негде выстирать.
– А ты прав! Нам надо думать, как лучше жить нашим людям, – задумчиво, под мерный шаг коня, проговорила Ульяна.
А пока… Агафон вспомнил: в прошлом году в один из зауральских целинных совхозов прибыло около двадцати молодых механизаторов, а удержался только один – остальные уехали из-за бытовой неустроенности… Он поделился этим с Ульяшей.
– Да, человек не только должен работать, заниматься, читать, писать, но и еще просто жить. Жить хорошо!
– Когда мы с папой ездили в Прибалтику, – подхватила Ульяна, – заезжали к его другу в один замечательный эстонский колхоз. У них даже есть должность архитектора. Он спланировал такие фермы, жилые поселки, и они их построили.
– У нас тоже был инженер-строитель, но он не построил даже путной для коз и овец кошары. А Спиглазов хвастается, что Петр Иванович схлопотал для совхоза десять финских домиков. Убожество! Но тем, кому они достались, завидуют остальные. Ты когда-нибудь видела, как живут наши молодые чабаны?
– Я была у них с Мартой… – сочувственно улыбнулась Ульяна. – Мы делаем вид, что у нас все в порядке. Привозим раз или два в месяц кинопередвижку, да и то только летом. Пару десятков растрепанных книг; ну, иногда Иван Михайлович, как член бюро райкома, сам беседу проведет или подбросит скучного, как бессонница, докладчика… А потом полгода они живут, задутые буранами.
– Да. Быт молодых чабанов – это тоже проблема, да еще какая! Мы еще всколыхнем и этот вопрос и Марту нашу расшевелим. А сейчас я, Ульяша, мечтаю о своем, о нашем… Знаешь, о чем?
– Не знаю… – насторожилась она.
– На Волгу, на Волгу поедем! – нетерпеливо предложил Агафон.
– Думаешь, я там буду кстати? – Ульяна посмотрела на него долгим, проникновенным взглядом.
– Тут и думать нечего! – решительно и беззаботно выкрикнул он, но, встретив ее отчужденный и в то же время пытливый взгляд, просительно и не совсем уверенно продолжал: – Ты только вообрази себе, как обрадуются твоему приезду мама и отец! Мы сходим на пристани Большая Волга, бежим по трапу, а навстречу нам наши милые старики. А мы им: «Привет вам из большой уральской жизни!»
Ульяна не ответила. Сильно послав Бедоножку, рысью выехала вперед. Ей трудно было говорить. Дорога вывернулась из широкого дола на сыртовую степь. День уходил. Низкое солнце над шиханом горело багровым пламенем. Конь Ульяны усилил ход, звонко загудела дорога, и, казалось, еще звонче, сердитей зароптали в колке молодые дубки и березки.
Агафон пришпорил коня, догнал Ульяну и, словно не замечая ее холодноватой замкнутости и отчужденности, снова заговорил о поездке на Большую Волгу. И тут только заметил, как на измученное, неотразимое лицо и высокий лоб Ульяны набежали те самые знакомые морщинки, значение которых он очень хорошо знал и помнил еще с того самого знаменательного утра, когда они после отъезда Зинаиды обсуждали в саду ее письмо. Сейчас светлые, засверкавшие слезами глаза девушки смотрели на ковыльную степь с нескрываемой печалью; синий, выжженный солнцем берет сполз на белесый висок. Она тяжко вздохнула и, с трудом выталкивая каждое слово, проговорила:
– Пойми меня, я не могу ехать с тобой на Большую Волгу.
Ее ответ он ощутил, как удар. Склонив голову к конской гриве, с окаменевшим лицом ехал рядом. Он понял, какая боль проснулась в ее сердце. А он-то ждал и надеялся, что огорчения уже позади и у нее… Ведь совсем недавно на этом стане они как будто окончательно примирились. Вот ему и примирение!..
Над головой коня, чутко прядавшего ушами, качались в мутной предвечерней хмари рыжие горы. Степь шелестела сухим будыльем застарелого ковыля. Агафона и Ульяну придавило глубокое гнетущее молчание, они чувствовали его физически, и оба знали, что изменить пока ничего не могут.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Пока Сенька Донцов разворачивал «Челябинец» и цеплял сзади вагона бочку с водой, все арбузы и дыни были погружены. В открытой дверце, на порожке, уселись рядом Дашутка и Федя.
– В добрый час, – когда домик на колесах стронулся с места, напутствовал Архип Матвеевич. Он уже был обут и подпоясан военным ремнем, на котором, как у настоящего солдата, висели подсумки с ружейными патронами.
Подминая гусеницами пыльную стерню, могучий «Челябинец» вытащил вагончик на широкий, укатанный машинами шлях и, усиливая ход, повез Федю с Дашуткой на ближний крутоватый изволок, в поджидавшую впереди прозрачную синеватую даль.
Архип Матвеевич стоял с непокрытой головой и смотрел вслед. Ветер играл его жидким седеньким чубом и опущенной на деревянную ногу штаниной, донося до его ушей новый звук приближающегося мотора. Архип оглянулся. Из подъехавшего грузовика, как старая базарная купчиха, с сумками и корзинками вылезла Агафья Нестеровна.
– Ну, спасибо тебе, Роман Николаевич, дай бог доброго здоровья, – с умиленной растроганостью проговорила она.
– Мама! Роман! – Варвара подбежала к машине и навалилась грудью на приоткрытую дверцу кабины. – Ах, Роман, ты меня напугал совсем… как твои дела?
– Сдаю свои дела, Варвара Корнеевна, – вздохнул Спиглазов.
– Куда же тебя?
«Вот, может быть, сейчас здесь и решится моя судьба», – подумала она.
– Еще не знаю, – задумчиво ответил Роман Николаевич. – Про меня говорят, что я типичная отрыжка культа, – усмехнувшись, добавил он.
– Кто же мог сказать такую гадость? – возмутилась Варвара.
– Нашлись, – косясь на сидевшего за рулем Афанасия Косматова, ответил Спиглазов.
– Не я, Варя, это товарищ Константинов ему впаял, – ухмыльнулся Афонька.
Варвара издала глухой звук, будто застряло в горле слово. Значит, дела Романа были плохи.
– Ну что же, Варя, не поминай лихом, – давая Афоньке знак трогаться, сказал Спиглазов.
– А как же мы… как же я, Рома? – вопрошающе вглядываясь в жесткое, постное лицо своего бывшего дружка, тихо шептала Варвара.
– А так, что вон за пригорком меня Раиса ждет… Бывай здорова. – Роман вторично кивнул шоферу.
Машина взвыла и шибко рванула с места, обдав Варвару гарью бензина и густым вихорьком пыли. Перед ее глазами закружились и куда-то поплыли разбросанные по жнивищу скирды соломы. Ослабевшие руки вдруг опустились и как плети повисли вдоль тела.
– А я, Варенька, все совершила! – подходя к дочери, громко заговорила Агафья Нестеровна. – Все обмозговала и даже газетку привезла! Вот только не знаю, куда я ее засунула, – роясь в битком набитой сумке, продолжала она.
– Какую газетку? Что ты могла совершить! – повернувшись к матери, с ужасом в голосе спросила Варвара.
– Не шуми ты ради бога! Довольна будешь и спасибо мне не раз скажешь… Теперече ты вольная казачка!
– Что ты наделала, мама?
– Как что? Я тебе развод схлопотала и объявление в газетке пропечатала. Все честь по чести! Помнишь того кудрявенького редактора?
– Ну? – со стоном выкрикнула Варвара.
– Он все мне так быстренько обтяпал.
– Мама! – Голос Варвары хлипко надломился дрожью и одиноко замер в опустевшей степи. Она отлично помнила, как после партактива привела к себе домой молодого пышноволосого редактора районной газеты и накормила сочными беляшами, приготовленными Агафьей Нестеровной. Видимо, он не забыл гостеприимства, уважил старуху и тиснул объявление без всякой задержки.
– Оказывается, проще простого, – разглагольствовала мать. – Пришла, отдала бумажки, он черкнул на уголышке два словца и в кассу. Там с меня, конешно, содрали тридцать целковых новенькими и квиток выписали… Между прочим, кудрявенький-то тебе поклон прислал.
– Ой, мама! – повторила Варвара и опустила голову на крышку кухонного стола.
– Да что ты все мамкаешь? – спросила Агафья Нестеровна. Увидев свой стол, удивленно добавила: – Глянька, и стол мой тут! Кто же это его приволок сюда? Небось Федька или тот супостат.
Увидев приближающегося Архипа, Агафья Нестеровна замолчала. Ей вдруг как-то стало не по себе. Брошенный стан выглядел сейчас сиротливо, опустошенно. Куча остывшей золы, а рядом скрюченные арбузные корки, охапка примятой соломы, на которой спал под вагончиком Архип. Нелепый четырехногий стол и словно пьяная, поникшая Варвара. А вон еще двустволка на колу, где, наверное, проветривалось и сушилось Глафиркино тряпье, оглядываясь по сторонам, подмечала Агафья.
«Я-то за каким шутом сюда приперлась, – подумалось ей, – могла и дома поведать…»
Архип подошел к колышку и снял с сучка ружье. Потом повернулся к дощатому щитку, где висела его, как он выражался, «физия», еще раз полюбовался Дашуткиным изделием, потрогал, раскачал сначала один гвоздик, затем второй, газета скользнула вниз и повисла на одном уголке. Архип Матвеевич снял ее, аккуратно скатал в трубочку и крепко, как нечто самое для него дорогое и важное, перевязал ее.
Гул трактора все больше отдалялся. Архип видел, как, шлепая гусеницами и таща за собой вагончик, он вскарабкался на бугор и вскоре скрылся в голубоватой, освещенной солнцем дали. Близился вечер. На меже, покачивая сухой, словно поджаренной, метелкой, остался одинокий лошадиный щавель. Удлиненная тень его со скрюченными на боках отростками показалась Агафье лохматой и жуткой.
– Нам тоже ведь пора ехать, а? – беспомощно озираясь на разворошенный стан, упираясь испуганными глазами в свой кухонный стол, заговорила Агафья Нестеровна. – Как бы нам, Архипушка, выехать отсюдова? – просительно и робко поглядывая на Архипа, спрашивала она. – Вон и стол надо захватить. Бросили вещь-то, а?
– Пёхом придется. Уж более попутных не будет. Все закончили на этом рубеже, теперь дальше марш-марш! Прощайте!
Архип поправил на плече ружье и, как солдат, зашагал на свой пост к видневшемуся бахчевому шалашу с пугалом на длинном шесте. Взойдя на ближайший малый бугорок, он остановился и оглянулся.
У бывшего полевого стана, положив свертки и сумки на старый раскоряченный стол, одиноко маячили две женщины и со страхом смотрели на темнеющий посреди золотистого жнивья, опустевший, далеко уходящий шлях.
Урал – Москва – Волга
1958—1966
– В добрый час, – когда домик на колесах стронулся с места, напутствовал Архип Матвеевич. Он уже был обут и подпоясан военным ремнем, на котором, как у настоящего солдата, висели подсумки с ружейными патронами.
Подминая гусеницами пыльную стерню, могучий «Челябинец» вытащил вагончик на широкий, укатанный машинами шлях и, усиливая ход, повез Федю с Дашуткой на ближний крутоватый изволок, в поджидавшую впереди прозрачную синеватую даль.
Архип Матвеевич стоял с непокрытой головой и смотрел вслед. Ветер играл его жидким седеньким чубом и опущенной на деревянную ногу штаниной, донося до его ушей новый звук приближающегося мотора. Архип оглянулся. Из подъехавшего грузовика, как старая базарная купчиха, с сумками и корзинками вылезла Агафья Нестеровна.
– Ну, спасибо тебе, Роман Николаевич, дай бог доброго здоровья, – с умиленной растроганостью проговорила она.
– Мама! Роман! – Варвара подбежала к машине и навалилась грудью на приоткрытую дверцу кабины. – Ах, Роман, ты меня напугал совсем… как твои дела?
– Сдаю свои дела, Варвара Корнеевна, – вздохнул Спиглазов.
– Куда же тебя?
«Вот, может быть, сейчас здесь и решится моя судьба», – подумала она.
– Еще не знаю, – задумчиво ответил Роман Николаевич. – Про меня говорят, что я типичная отрыжка культа, – усмехнувшись, добавил он.
– Кто же мог сказать такую гадость? – возмутилась Варвара.
– Нашлись, – косясь на сидевшего за рулем Афанасия Косматова, ответил Спиглазов.
– Не я, Варя, это товарищ Константинов ему впаял, – ухмыльнулся Афонька.
Варвара издала глухой звук, будто застряло в горле слово. Значит, дела Романа были плохи.
– Ну что же, Варя, не поминай лихом, – давая Афоньке знак трогаться, сказал Спиглазов.
– А как же мы… как же я, Рома? – вопрошающе вглядываясь в жесткое, постное лицо своего бывшего дружка, тихо шептала Варвара.
– А так, что вон за пригорком меня Раиса ждет… Бывай здорова. – Роман вторично кивнул шоферу.
Машина взвыла и шибко рванула с места, обдав Варвару гарью бензина и густым вихорьком пыли. Перед ее глазами закружились и куда-то поплыли разбросанные по жнивищу скирды соломы. Ослабевшие руки вдруг опустились и как плети повисли вдоль тела.
– А я, Варенька, все совершила! – подходя к дочери, громко заговорила Агафья Нестеровна. – Все обмозговала и даже газетку привезла! Вот только не знаю, куда я ее засунула, – роясь в битком набитой сумке, продолжала она.
– Какую газетку? Что ты могла совершить! – повернувшись к матери, с ужасом в голосе спросила Варвара.
– Не шуми ты ради бога! Довольна будешь и спасибо мне не раз скажешь… Теперече ты вольная казачка!
– Что ты наделала, мама?
– Как что? Я тебе развод схлопотала и объявление в газетке пропечатала. Все честь по чести! Помнишь того кудрявенького редактора?
– Ну? – со стоном выкрикнула Варвара.
– Он все мне так быстренько обтяпал.
– Мама! – Голос Варвары хлипко надломился дрожью и одиноко замер в опустевшей степи. Она отлично помнила, как после партактива привела к себе домой молодого пышноволосого редактора районной газеты и накормила сочными беляшами, приготовленными Агафьей Нестеровной. Видимо, он не забыл гостеприимства, уважил старуху и тиснул объявление без всякой задержки.
– Оказывается, проще простого, – разглагольствовала мать. – Пришла, отдала бумажки, он черкнул на уголышке два словца и в кассу. Там с меня, конешно, содрали тридцать целковых новенькими и квиток выписали… Между прочим, кудрявенький-то тебе поклон прислал.
– Ой, мама! – повторила Варвара и опустила голову на крышку кухонного стола.
– Да что ты все мамкаешь? – спросила Агафья Нестеровна. Увидев свой стол, удивленно добавила: – Глянька, и стол мой тут! Кто же это его приволок сюда? Небось Федька или тот супостат.
Увидев приближающегося Архипа, Агафья Нестеровна замолчала. Ей вдруг как-то стало не по себе. Брошенный стан выглядел сейчас сиротливо, опустошенно. Куча остывшей золы, а рядом скрюченные арбузные корки, охапка примятой соломы, на которой спал под вагончиком Архип. Нелепый четырехногий стол и словно пьяная, поникшая Варвара. А вон еще двустволка на колу, где, наверное, проветривалось и сушилось Глафиркино тряпье, оглядываясь по сторонам, подмечала Агафья.
«Я-то за каким шутом сюда приперлась, – подумалось ей, – могла и дома поведать…»
Архип подошел к колышку и снял с сучка ружье. Потом повернулся к дощатому щитку, где висела его, как он выражался, «физия», еще раз полюбовался Дашуткиным изделием, потрогал, раскачал сначала один гвоздик, затем второй, газета скользнула вниз и повисла на одном уголке. Архип Матвеевич снял ее, аккуратно скатал в трубочку и крепко, как нечто самое для него дорогое и важное, перевязал ее.
Гул трактора все больше отдалялся. Архип видел, как, шлепая гусеницами и таща за собой вагончик, он вскарабкался на бугор и вскоре скрылся в голубоватой, освещенной солнцем дали. Близился вечер. На меже, покачивая сухой, словно поджаренной, метелкой, остался одинокий лошадиный щавель. Удлиненная тень его со скрюченными на боках отростками показалась Агафье лохматой и жуткой.
– Нам тоже ведь пора ехать, а? – беспомощно озираясь на разворошенный стан, упираясь испуганными глазами в свой кухонный стол, заговорила Агафья Нестеровна. – Как бы нам, Архипушка, выехать отсюдова? – просительно и робко поглядывая на Архипа, спрашивала она. – Вон и стол надо захватить. Бросили вещь-то, а?
– Пёхом придется. Уж более попутных не будет. Все закончили на этом рубеже, теперь дальше марш-марш! Прощайте!
Архип поправил на плече ружье и, как солдат, зашагал на свой пост к видневшемуся бахчевому шалашу с пугалом на длинном шесте. Взойдя на ближайший малый бугорок, он остановился и оглянулся.
У бывшего полевого стана, положив свертки и сумки на старый раскоряченный стол, одиноко маячили две женщины и со страхом смотрели на темнеющий посреди золотистого жнивья, опустевший, далеко уходящий шлях.
Урал – Москва – Волга
1958—1966