Страница:
Нина Федорова
Уйти по воде
…Не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос, все же вы – братья; и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах; и не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник – Христос. Больший из вас да будет вам слуга: ибо, кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится.
Мф. 23:8-12
Мы, православные, в каком-то смысле родом из Средневековья. Да, Средневековье создало свою дивную культуру. Но в этой культуре не было места для ребенка.
А. Кураев
Часть первая
Житие святых
С нами Бог
І
Осенью стало немного легче.
После того как она сожгла акварель с тремя лилиями.
Конечно, это был полный бред – решить, что рисунок просто заговорила Арина Георгиевна, чтобы Кате было плохо, и вот теперь ей плохо и все никак не проходит: эта жизнь не своей жизнью, или как там еще это назвать, в общем, какая-то помешанность, одержимость, Бог знает что.
Но рисунок она порвала на мелкие кусочки и сожгла в старой пепельнице, которую специально отыскала на антресолях (папа раньше курил), и даже, смеясь про себя, развеяла с балкона пепел, и после этого обряда ее действительно стало отпускать.
Мама, конечно, не раз говорила, что на людей, которые регулярно причащаются, сглазы и заговоры не действуют, но у мамы слова расходились с делами: ее страха перед Ариной Георгиевной, великого и необъяснимого, не замечать было нельзя.
Катя, хоть еще и совсем маленькая, чувствовала, как напрягались мама и бабушка, когда она проходила мимо забора Арины Георгиевны, как зорко они следили за Катей, сразу одергивали ее, и от этого становилось еще интересней пройти мимо, совсем близко, чтобы даже дотронуться до увитой плющом заборной сетки и сразу услышать нервно-напряженный окрик: «Катя, иди сюда!» И дальше, уже тише: «Не ходи там, поняла?»
Но на вопросы – почему? – никто не хотел отвечать.
Однажды мама уехала в Москву, а Катя осталась на даче с бабушкой, они сидели на диване и читали книжку. Бабушка вдруг поднялась и стала выглядывать в окно, прячась за занавеску, чтобы ее с улицы не было видно, и крепко держала возле себя Катю за руку, не давая ей вскарабкаться на подоконник, посмотреть – что там.
А там, на улице, возле калитки, стояла Арина Георгиевна и разбрасывала какие-то желуди, время от времени посматривая на окна и шевеля губами. Бабушка велела протянуть вместе с ней руки к окну и, сжимая и разжимая кулаки, повторять: «Черное тело, твое дело: что желаешь нам – возьми себе!»
Катя стояла рядом с бабушкой, повторяя за ней странный стишок, бабушка потом объяснила, что это не стишок, а заклинание, ему ее научила женщина, которая отдыхала вместе с ней прошлым летом в санатории, и заклинание нужно повторять и делать так руками, когда кто-то хочет навредить.
Когда Арина Георгиевна ушла, бабушка подавила ногой все разбросанные у калитки желуди и велела Кате тоже наступить. Катя потом взахлеб рассказывала об этом маме, как они делали руками, и про «черное тело», и про желуди, но мама ее не слушала, все вопросы пропускала мимо ушей, только на один – почему Арина Георгиевна хочет нам навредить? – ответила коротко:
– Она не любит женщин.
Арина Георгиевна кое-что «умела», так объяснила бабушка, уже вечером, перед сном, и когда Катя спросила: «Она колдунья, да?», бабушка ответила, что не совсем, но навредить может. Особенно девочкам.
И больше она ничего не хотела говорить.
Много лет Катю мучили эти вопросы, и даже потом, когда она узнала, в чем дело, и когда они были уже православными, когда бабушка уже не ездила на дачу, когда Арина Георгиевна перестала вредить, даже вроде бы «покаялась» и помирилась с мамой, всё равно было немного жутко.
Потому что странности не исчезали.
Мама вообще боялась что-либо брать от Арины Георгиевны, хотя та всегда щедро делилась – то помидорами из парника, то солеными грибами, то клубникой, но эту еду детям не давали, родители ели сами, перекрестив и прочитав «Да воскреснет Бог…». А в дачном иконостасе появилась маленькая икона святых Киприана и Устинии, на обратной стороне которой была молитва от колдовства.
А однажды случилось совсем странное. Было очень жарко, мама с Ильей и Аней ушли в лес, Катя осталась дома одна. Она любила в такую жару читать или рисовать в прохладной комнате, единственное, что ее вынуждало выходить из укрытия, – желание добыть конфет. Конфеты мама прятала в летнем сарае, в большой жестяной коробке из-под чая, тайник Катя обнаружила быстро – пока мама не догадалась и не перепрятала, можно было пользоваться.
Во время очередной вылазки за конфетами ее подозвала через забор Арина Георгиевна, спросила, почему так тихо. Катя подошла, ответила, что все ушли, она сейчас одна.
– Мама твоя говорит, что ты хорошо рисуешь, покажешь мне что-нибудь?
Показывать было нечего – все свои рисунки Катя недавно отвезла в Москву, когда ездили в храм на Петра и Павла, нашлась только маленькая акварель с тремя лилиями – еще неоконченная. Арина Георгиевна взяла рисунок и стала водить по нему пальцем. Она что-то спрашивала, давно ли Катя рисует, где училась и сложно ли рисовать акварелью. Катя отвечала, что рисовать любит с детства, даже одно время ходила заниматься в студию (про иконопись она сказать не решилась), но Арина Георгиевна не слушала – шевелила губами, водила по рисунку пальцем, Катя смотрела с недоумением: всё это было как-то странно.
Рисунок так и остался почему-то незаконченным и почти шесть лет пролежал у Кати в шкафу, время от времени попадаясь ей на глаза при очередной генеральной уборке.
А потом, через несколько лет, не зная уже, что думать, не понимая, почему так все сложилось в ее жизни, от отчаяния и безысходности она нашла его и сожгла в пепельнице, смеясь над собой.
После того как она сожгла акварель с тремя лилиями.
Конечно, это был полный бред – решить, что рисунок просто заговорила Арина Георгиевна, чтобы Кате было плохо, и вот теперь ей плохо и все никак не проходит: эта жизнь не своей жизнью, или как там еще это назвать, в общем, какая-то помешанность, одержимость, Бог знает что.
Но рисунок она порвала на мелкие кусочки и сожгла в старой пепельнице, которую специально отыскала на антресолях (папа раньше курил), и даже, смеясь про себя, развеяла с балкона пепел, и после этого обряда ее действительно стало отпускать.
Мама, конечно, не раз говорила, что на людей, которые регулярно причащаются, сглазы и заговоры не действуют, но у мамы слова расходились с делами: ее страха перед Ариной Георгиевной, великого и необъяснимого, не замечать было нельзя.
Катя, хоть еще и совсем маленькая, чувствовала, как напрягались мама и бабушка, когда она проходила мимо забора Арины Георгиевны, как зорко они следили за Катей, сразу одергивали ее, и от этого становилось еще интересней пройти мимо, совсем близко, чтобы даже дотронуться до увитой плющом заборной сетки и сразу услышать нервно-напряженный окрик: «Катя, иди сюда!» И дальше, уже тише: «Не ходи там, поняла?»
Но на вопросы – почему? – никто не хотел отвечать.
Однажды мама уехала в Москву, а Катя осталась на даче с бабушкой, они сидели на диване и читали книжку. Бабушка вдруг поднялась и стала выглядывать в окно, прячась за занавеску, чтобы ее с улицы не было видно, и крепко держала возле себя Катю за руку, не давая ей вскарабкаться на подоконник, посмотреть – что там.
А там, на улице, возле калитки, стояла Арина Георгиевна и разбрасывала какие-то желуди, время от времени посматривая на окна и шевеля губами. Бабушка велела протянуть вместе с ней руки к окну и, сжимая и разжимая кулаки, повторять: «Черное тело, твое дело: что желаешь нам – возьми себе!»
Катя стояла рядом с бабушкой, повторяя за ней странный стишок, бабушка потом объяснила, что это не стишок, а заклинание, ему ее научила женщина, которая отдыхала вместе с ней прошлым летом в санатории, и заклинание нужно повторять и делать так руками, когда кто-то хочет навредить.
Когда Арина Георгиевна ушла, бабушка подавила ногой все разбросанные у калитки желуди и велела Кате тоже наступить. Катя потом взахлеб рассказывала об этом маме, как они делали руками, и про «черное тело», и про желуди, но мама ее не слушала, все вопросы пропускала мимо ушей, только на один – почему Арина Георгиевна хочет нам навредить? – ответила коротко:
– Она не любит женщин.
Арина Георгиевна кое-что «умела», так объяснила бабушка, уже вечером, перед сном, и когда Катя спросила: «Она колдунья, да?», бабушка ответила, что не совсем, но навредить может. Особенно девочкам.
И больше она ничего не хотела говорить.
Много лет Катю мучили эти вопросы, и даже потом, когда она узнала, в чем дело, и когда они были уже православными, когда бабушка уже не ездила на дачу, когда Арина Георгиевна перестала вредить, даже вроде бы «покаялась» и помирилась с мамой, всё равно было немного жутко.
Потому что странности не исчезали.
Мама вообще боялась что-либо брать от Арины Георгиевны, хотя та всегда щедро делилась – то помидорами из парника, то солеными грибами, то клубникой, но эту еду детям не давали, родители ели сами, перекрестив и прочитав «Да воскреснет Бог…». А в дачном иконостасе появилась маленькая икона святых Киприана и Устинии, на обратной стороне которой была молитва от колдовства.
А однажды случилось совсем странное. Было очень жарко, мама с Ильей и Аней ушли в лес, Катя осталась дома одна. Она любила в такую жару читать или рисовать в прохладной комнате, единственное, что ее вынуждало выходить из укрытия, – желание добыть конфет. Конфеты мама прятала в летнем сарае, в большой жестяной коробке из-под чая, тайник Катя обнаружила быстро – пока мама не догадалась и не перепрятала, можно было пользоваться.
Во время очередной вылазки за конфетами ее подозвала через забор Арина Георгиевна, спросила, почему так тихо. Катя подошла, ответила, что все ушли, она сейчас одна.
– Мама твоя говорит, что ты хорошо рисуешь, покажешь мне что-нибудь?
Показывать было нечего – все свои рисунки Катя недавно отвезла в Москву, когда ездили в храм на Петра и Павла, нашлась только маленькая акварель с тремя лилиями – еще неоконченная. Арина Георгиевна взяла рисунок и стала водить по нему пальцем. Она что-то спрашивала, давно ли Катя рисует, где училась и сложно ли рисовать акварелью. Катя отвечала, что рисовать любит с детства, даже одно время ходила заниматься в студию (про иконопись она сказать не решилась), но Арина Георгиевна не слушала – шевелила губами, водила по рисунку пальцем, Катя смотрела с недоумением: всё это было как-то странно.
Рисунок так и остался почему-то незаконченным и почти шесть лет пролежал у Кати в шкафу, время от времени попадаясь ей на глаза при очередной генеральной уборке.
А потом, через несколько лет, не зная уже, что думать, не понимая, почему так все сложилось в ее жизни, от отчаяния и безысходности она нашла его и сожгла в пепельнице, смеясь над собой.
II
Православная христианка должна любить православную жизнь. Но Катя православную жизнь не любила, хотя никогда не признавалась в этом даже самой себе. Она не любила ужасно – службы, молитвы, исповедоваться отцу Митрофану, бороться со страстями и вообще идти тернистым путем.
Страстей по большому счету Катя в себе обнаруживала две – к чтению и сладкому. И та и другая владели ею безраздельно и постоянно заставляли согрешать, потому что и книги, и сладкое она чаще брала без разрешения и тайком. Таким образом, пагубные страсти ввергали ее еще и в непослушание, ложь и тайноядение. Она знала, что на самом деле все грехи связаны между собой и непременно один грех влечет за собой другой: у нее под прозрачным стеклом на письменном столе даже лежала назидательная картинка на эту тему. На картинке был нарисован блестящий серый змей (по-православному «змий»), свернувшийся в кольцо и схвативший себя пастью за хвост, а по всему туловищу змия были равномерно расположены рамочки с восемью смертными грехами. От рамочек шли стрелочки с подписями, как из смертного греха вытекает другой, поменьше, и среди них было много интересного, например, мшелоимство или окамененное нечувствие, которое, кстати, проистекало от гордости и лени. Лень тоже была Катиной страстью, даже пороком – отдельно на картинке была нарисована схема, на которой наглядно было показано, как прилог развивается в помысел, помысел в поступок, поступок в порок, а порок в страсть. Часто, отвлекаясь от уроков, Катя разглядывала картинку со змием и размышляла, какие грехи она уже совершила, а какие пока нет, где у нее страсть и порок, а где только пока помысел или поступок. Картинка была неоценимым подспорьем при подготовке к исповеди, к которой Катя всегда готовилась тщательно: исповедоваться было очень страшно, ведь ее духовником был сам отец Митрофан.
Отца Митрофана она ужасно боялась. Впрочем, его боялись все – и старший брат Митя, и мама, и папа, и вообще, кажется, все прихожане. Отец Митрофан был огромен и могуч, с черной, разбойничьей какой-то, всегда чуть всклокоченной бородой и густыми длинными усами, из-под которых показывались в быстрой улыбке белоснежные зубы («людоедские» – моментально пробегала у Кати кощунственная мысль и тут же с ужасом изгонялась). У отца Митрофана был мощный и удивительно красивый голос, пронизывающий взгляд больших черных глаз, богатырские плечи и крепкие кулаки. Возле него даже рослые мужчины почему-то выглядели хилыми, и остальные батюшки по сравнению с ним производили какое-то несолидное впечатление, а любое помещение казалось слишком маленьким для него – только в просторном храме он и смотрелся в самый раз. Когда он возглашал в алтаре, даже стены храма как будто дрожали от мощного голоса. Катя рядом с ним всегда чувствовала себя крохотной песчинкой перед черной скалой, и все ее мысли и чувства начинали казаться ей мелкими, ничтожными да еще и почему-то постыдными, и сразу вполне реальными становились слова из псалма «язык мой прильпе к гортани моему».
Когда Катина семья пришла к Богу, жизнь сразу и резко изменилась. Чтобы стать настоящими православными христианами, нужно было отвергнуть все прежнее – светское и греховное, покаяться и начать новую жизнь. Тем более что прежняя привычная жизнь все равно рухнула вместе с безбожным СССР, оставалось искать спасения только в Боге, иначе в начинающемся безумии было не выжить. Сначала продали телевизор – «бесовский ящик», праздное и ненужное развлечение. Лучше в свободное время в тишине подумать о душе и почитать душеполезные книги. Газеты перестали выписывать по той же причине – зачем их читать, узнавать сплети и суетные новости. К тому же в газетах и телевизоре стало появляться много гадости, всюду был разврат, пошлость, грех. Мама раздарила большую часть библиотеки, которую всю жизнь собирала, оставила только нескольких негреховных писателей. Теперь она сняла серьги и все остальные украшения, кроме обручального кольца, перестала краситься, купила длинную юбку в пол и решила отпускать волосы, как и полагается православной женщине. Папа бросил курить и смотреть футбол, стал растить бороду и читать Святых Отцов. Все атрибуты прежней жизни были отправлены на антресоли – и украшения, и косметика, и мамины брюки, и пепельница, и даже некоторые книги – тоже греховные, но мама с ними почему-то не могла совсем расстаться, просто спрятала. Катю забрали с хореографии, потому что Святые Отцы писали «где пляска, там и дьявол». Мите тоже запретили дзюдо – не нужны эти восточные единоборства православному мальчику.
Каждые выходные теперь ходили в храм: вечером в субботу – на всенощную, утром в воскресенье – на литургию. Каждый день утром и вечером молились: читали утреннее и вечернее правило. Стали поститься – среду, четверг, пятницу и субботу, потому что среда и пятница всегда были постными днями, а четверг и суббота входили в те три постных дня, которые полагается соблюдать перед причастием. Кроме того, стали соблюдать и все четыре православных поста. Перед сном мама вместо светских книжек читала теперь Мите и Кате «Житие преподобного Сергия Радонежского» и грустную книжку «Сын Человеческий» (переложение Евангелия, которое написал отец Александр Мень).
Родители перестали общаться с неправославными друзьями, зато появилось много православных знакомых. С тетей Зиной и тетей Наташей мама подружилась на конференции. Еще до того как окончательно стать православной, мама постоянно ездила на какие-то полуподпольные конференции, привозила оттуда фотографии расстрелянной царской семьи, взорванного храма Христа Спасителя, а еще толстые стопки листов с черной широкой каймой с одной стороны – отксеренные самиздатовские книги. Папа обрезал черную кайму широким ножом, сшивал листы, делал коленкоровые переплеты, снимая обложки со своих старых институтских тетрадей. Катя заглядывала маме через плечо в плохо пропечатанный текст на как будто грязных, запачканных черной пылью страницах – такие «ненастоящие» книги ей не нравились, она любила цветные картинки и красивые обложки.
После очередной конференции мама стала много рассказывать про новую знакомую, тетю Зину, восхищалась – тетя Зина ходила в храм давно, была воцерковлена с детства, писала иконы, муж ее был первым помощником старосты, у нее даже был духовник, какой-то отец Маврикий, и своя община. Однажды мама даже туда поехала вместе с Катей – в совсем маленький старый храм. Служба уже кончилась, мама приложила Катю к иконе Богородицы, которая называлась чудотворной, а потом они пошли гулять в парк вместе с тетей Зиной, Дашей и Лешей.
Тетя Зина была худая, строгая и степенная, в черной длинной юбке, сером широком свитере и темно-синем платке, который она не сняла, когда из храма вышли на улицу, а только приспустила с головы, так что стало немного видно гладко зачесанные и собранные в пучок волосы. Ее дети – Даша и Леша – были на нее похожи, особенно Даша: тоже в длинной юбке и платке, тоненькая и строгая. Леша был немножко другой – хотя тоже худой, с длинными постриженными в кружок волосами и обвязанной вокруг головы тонкой узорчатой ленточкой он был похож на какого-то древнерусского мальчика, но все-таки он бегал и скакал, и пока мама с тетей Зиной сидели на лавочке и разговаривали, все время подбивал Катю то залезть на дерево, то отковырять мозаичные камешки из неработающего фонтана. Катя бы непременно соблазнилась, но немного робела перед Дашей, потому что Даша гуляла степенно и баловством не интересовалась, только чуть-чуть порисовала с Катей мелками на асфальте. Потом Даша похвасталась, что скоро будет петь на клиросе, уже ходит в младшую группу общинного кружка по церковному пению, а еще она иногда помогает подавать запивочку в храме.
В тете Зине, Леше и Даше была какая-то другая жизнь. Катя еще не знала ни про клирос, ни про запивочку, и уж тем более не подозревала, что совсем скоро у нее тоже появится свой храм и духовник.
Но духовник появился – через другую мамину знакомую по конференции, тетю Наташу. Она была маленькая, веселая и только воцерковлялась, а ее муж – строгий, высокий, с худым суровым лицом – уже десять лет ходил в храм, к отцу Митрофану, своему духовнику. Позвал и Катиных родителей – отцу Митрофану только что дали восстанавливать храм, бывший при советской власти складом, можно было пойти поработать, помочь, а заодно и приглядеться.
Вскоре, когда полы были отмыты, сооружен фанерный иконостас и проведено электричество, в храме совершили малый чин освящения. На стенах зияли дыры от отвалившейся штукатурки, под ногами скрипели и перекатывались камешки от разбитых плит; икон и подсвечников почти не было, Царские врата пока заменяла натянутая на веревке шторка, а вместо паникадила с потолка свешивалась одинокая лампочка на длинном шнуре. Но народу пришло так много, что Катя вместе с другими детьми стояла на сбитых ступенях солеи, и огромный, мощный и полный сил отец Митрофан, довольно улыбаясь, вышел на выщербленный амвон говорить первую в этом храме проповедь.
Страстей по большому счету Катя в себе обнаруживала две – к чтению и сладкому. И та и другая владели ею безраздельно и постоянно заставляли согрешать, потому что и книги, и сладкое она чаще брала без разрешения и тайком. Таким образом, пагубные страсти ввергали ее еще и в непослушание, ложь и тайноядение. Она знала, что на самом деле все грехи связаны между собой и непременно один грех влечет за собой другой: у нее под прозрачным стеклом на письменном столе даже лежала назидательная картинка на эту тему. На картинке был нарисован блестящий серый змей (по-православному «змий»), свернувшийся в кольцо и схвативший себя пастью за хвост, а по всему туловищу змия были равномерно расположены рамочки с восемью смертными грехами. От рамочек шли стрелочки с подписями, как из смертного греха вытекает другой, поменьше, и среди них было много интересного, например, мшелоимство или окамененное нечувствие, которое, кстати, проистекало от гордости и лени. Лень тоже была Катиной страстью, даже пороком – отдельно на картинке была нарисована схема, на которой наглядно было показано, как прилог развивается в помысел, помысел в поступок, поступок в порок, а порок в страсть. Часто, отвлекаясь от уроков, Катя разглядывала картинку со змием и размышляла, какие грехи она уже совершила, а какие пока нет, где у нее страсть и порок, а где только пока помысел или поступок. Картинка была неоценимым подспорьем при подготовке к исповеди, к которой Катя всегда готовилась тщательно: исповедоваться было очень страшно, ведь ее духовником был сам отец Митрофан.
Отца Митрофана она ужасно боялась. Впрочем, его боялись все – и старший брат Митя, и мама, и папа, и вообще, кажется, все прихожане. Отец Митрофан был огромен и могуч, с черной, разбойничьей какой-то, всегда чуть всклокоченной бородой и густыми длинными усами, из-под которых показывались в быстрой улыбке белоснежные зубы («людоедские» – моментально пробегала у Кати кощунственная мысль и тут же с ужасом изгонялась). У отца Митрофана был мощный и удивительно красивый голос, пронизывающий взгляд больших черных глаз, богатырские плечи и крепкие кулаки. Возле него даже рослые мужчины почему-то выглядели хилыми, и остальные батюшки по сравнению с ним производили какое-то несолидное впечатление, а любое помещение казалось слишком маленьким для него – только в просторном храме он и смотрелся в самый раз. Когда он возглашал в алтаре, даже стены храма как будто дрожали от мощного голоса. Катя рядом с ним всегда чувствовала себя крохотной песчинкой перед черной скалой, и все ее мысли и чувства начинали казаться ей мелкими, ничтожными да еще и почему-то постыдными, и сразу вполне реальными становились слова из псалма «язык мой прильпе к гортани моему».
Когда Катина семья пришла к Богу, жизнь сразу и резко изменилась. Чтобы стать настоящими православными христианами, нужно было отвергнуть все прежнее – светское и греховное, покаяться и начать новую жизнь. Тем более что прежняя привычная жизнь все равно рухнула вместе с безбожным СССР, оставалось искать спасения только в Боге, иначе в начинающемся безумии было не выжить. Сначала продали телевизор – «бесовский ящик», праздное и ненужное развлечение. Лучше в свободное время в тишине подумать о душе и почитать душеполезные книги. Газеты перестали выписывать по той же причине – зачем их читать, узнавать сплети и суетные новости. К тому же в газетах и телевизоре стало появляться много гадости, всюду был разврат, пошлость, грех. Мама раздарила большую часть библиотеки, которую всю жизнь собирала, оставила только нескольких негреховных писателей. Теперь она сняла серьги и все остальные украшения, кроме обручального кольца, перестала краситься, купила длинную юбку в пол и решила отпускать волосы, как и полагается православной женщине. Папа бросил курить и смотреть футбол, стал растить бороду и читать Святых Отцов. Все атрибуты прежней жизни были отправлены на антресоли – и украшения, и косметика, и мамины брюки, и пепельница, и даже некоторые книги – тоже греховные, но мама с ними почему-то не могла совсем расстаться, просто спрятала. Катю забрали с хореографии, потому что Святые Отцы писали «где пляска, там и дьявол». Мите тоже запретили дзюдо – не нужны эти восточные единоборства православному мальчику.
Каждые выходные теперь ходили в храм: вечером в субботу – на всенощную, утром в воскресенье – на литургию. Каждый день утром и вечером молились: читали утреннее и вечернее правило. Стали поститься – среду, четверг, пятницу и субботу, потому что среда и пятница всегда были постными днями, а четверг и суббота входили в те три постных дня, которые полагается соблюдать перед причастием. Кроме того, стали соблюдать и все четыре православных поста. Перед сном мама вместо светских книжек читала теперь Мите и Кате «Житие преподобного Сергия Радонежского» и грустную книжку «Сын Человеческий» (переложение Евангелия, которое написал отец Александр Мень).
Родители перестали общаться с неправославными друзьями, зато появилось много православных знакомых. С тетей Зиной и тетей Наташей мама подружилась на конференции. Еще до того как окончательно стать православной, мама постоянно ездила на какие-то полуподпольные конференции, привозила оттуда фотографии расстрелянной царской семьи, взорванного храма Христа Спасителя, а еще толстые стопки листов с черной широкой каймой с одной стороны – отксеренные самиздатовские книги. Папа обрезал черную кайму широким ножом, сшивал листы, делал коленкоровые переплеты, снимая обложки со своих старых институтских тетрадей. Катя заглядывала маме через плечо в плохо пропечатанный текст на как будто грязных, запачканных черной пылью страницах – такие «ненастоящие» книги ей не нравились, она любила цветные картинки и красивые обложки.
После очередной конференции мама стала много рассказывать про новую знакомую, тетю Зину, восхищалась – тетя Зина ходила в храм давно, была воцерковлена с детства, писала иконы, муж ее был первым помощником старосты, у нее даже был духовник, какой-то отец Маврикий, и своя община. Однажды мама даже туда поехала вместе с Катей – в совсем маленький старый храм. Служба уже кончилась, мама приложила Катю к иконе Богородицы, которая называлась чудотворной, а потом они пошли гулять в парк вместе с тетей Зиной, Дашей и Лешей.
Тетя Зина была худая, строгая и степенная, в черной длинной юбке, сером широком свитере и темно-синем платке, который она не сняла, когда из храма вышли на улицу, а только приспустила с головы, так что стало немного видно гладко зачесанные и собранные в пучок волосы. Ее дети – Даша и Леша – были на нее похожи, особенно Даша: тоже в длинной юбке и платке, тоненькая и строгая. Леша был немножко другой – хотя тоже худой, с длинными постриженными в кружок волосами и обвязанной вокруг головы тонкой узорчатой ленточкой он был похож на какого-то древнерусского мальчика, но все-таки он бегал и скакал, и пока мама с тетей Зиной сидели на лавочке и разговаривали, все время подбивал Катю то залезть на дерево, то отковырять мозаичные камешки из неработающего фонтана. Катя бы непременно соблазнилась, но немного робела перед Дашей, потому что Даша гуляла степенно и баловством не интересовалась, только чуть-чуть порисовала с Катей мелками на асфальте. Потом Даша похвасталась, что скоро будет петь на клиросе, уже ходит в младшую группу общинного кружка по церковному пению, а еще она иногда помогает подавать запивочку в храме.
В тете Зине, Леше и Даше была какая-то другая жизнь. Катя еще не знала ни про клирос, ни про запивочку, и уж тем более не подозревала, что совсем скоро у нее тоже появится свой храм и духовник.
Но духовник появился – через другую мамину знакомую по конференции, тетю Наташу. Она была маленькая, веселая и только воцерковлялась, а ее муж – строгий, высокий, с худым суровым лицом – уже десять лет ходил в храм, к отцу Митрофану, своему духовнику. Позвал и Катиных родителей – отцу Митрофану только что дали восстанавливать храм, бывший при советской власти складом, можно было пойти поработать, помочь, а заодно и приглядеться.
Вскоре, когда полы были отмыты, сооружен фанерный иконостас и проведено электричество, в храме совершили малый чин освящения. На стенах зияли дыры от отвалившейся штукатурки, под ногами скрипели и перекатывались камешки от разбитых плит; икон и подсвечников почти не было, Царские врата пока заменяла натянутая на веревке шторка, а вместо паникадила с потолка свешивалась одинокая лампочка на длинном шнуре. Но народу пришло так много, что Катя вместе с другими детьми стояла на сбитых ступенях солеи, и огромный, мощный и полный сил отец Митрофан, довольно улыбаясь, вышел на выщербленный амвон говорить первую в этом храме проповедь.
III
На Рождество в гимназии устроили первый приходской концерт. Папы помогли соорудить в самом большом классе сцену, притащили стулья для зрителей, мамы украсили стены мишурой и гирляндами. Где-то добыли большую, под потолок, настоящую елку и нарядили ее принесенными из дома игрушками.
В соседнем классе Лидия Петровна с кучей бумаг в руках давала последние указания ученикам – они должны были петь колядки и читать стихи. Кате и Соне поручили вместе рассказывать стихотворение «Рождественская звезда», правда, только до середины, оно большое. Катя учила его две недели и выучила хорошо, но Лидия Петровна велела повторять, и они отошли к окну, повторяли, почти не глядя в отпечатанный на машинке бледный текст на тонких листочках. Катя время от времени выглядывала в коридор – пришел ли отец Митрофан? Тогда бы сразу же начался концерт… Но отец Митрофан почему-то опаздывал. Зашла мама, поправила Кате белые банты в косичках, перекрестила ее и ушла в «зал». Катя снова выглянула в коридор.
– Восста-а-а-а-ни-те-е-е-е! – вдруг загремело на всю школу.
Все вздрогнули, замерли. По коридору, воздев руки, стремительно шел отец Митрофан, рукава его рясы развевались и летели за ним, как черные крылья. И тут уже все выдохнули, облегченно засмеялись – наш батюшка такой, может и пошутить!
Он улыбался, довольный, подмигнул – Кате? Или еще кому-то? Она испуганно спряталась обратно за дверь.
– Ро-жде-ство Тво-е, Хри-сте Бо-о-же-е на-аш… – затянул мощный голос, как будто начал мерно и гулко бить огромный колокол, и все подхватили, разом поднявшись.
Лидия Петровна быстро всех построила, напомнила, кто в каком порядке выступает. Зрители уже расселись – на почетном месте возвышался отец Митрофан, возле него, почтительно соблюдая дистанцию в два пустых стула с каждой стороны, разместились все остальные, ближе – директор и учителя, дальше – родители.
Катя с Соней поднялись на сцену, держась за руки для храбрости, Катя старалась не смотреть в зал. Но все равно пришлось поднять голову – Лидия Петровна строго-настрого запретила бубнить, глядя в пол.
– Борис Леонидович Пастернак. «Рождественская звезда», – объявила откуда-то Лидия Петровна.
– Стояла зима. Дул ветер из степи, – начала Катя в наступившей вдруг тишине, собственный голос теперь казался почему-то незнакомым и неприятно дрожал. – И холодно было Младенцу в вертепе на склоне холма…
Она увидела вдруг, что прямо на нее смотрит отец Митрофан. Дыхание перехватило. И тут он опять подмигнул. Или показалось? Хорошо, что дальше вступала Соня:
– Его согревало дыханье вола. Домашние звери стояли в пещере…
Хлопали им громко и радостно, все улыбались, а отец Митрофан хлопал широко, необычно – разводил руки, как будто лепил снежок и собирался кинуть его на сцену.
Домой они с мамой шли по свежему похрустывающему снегу – весь вечер мело, а потом снег прекратился и сильно похолодало. Морозный воздух заклеивал нос, Катя терла его варежкой. В другой руке она несла подарок в блестящем пакете – пряник в виде елочки и маленькую бумажную икону Рождества.
– Чудо Божие! – говорила мама. – Какое же счастье, что ты не в этом «обезьяньем питомнике»! Сколько же нам Бог всего посылает! Сейчас придем, лампадку зажжем, помолимся, Бога поблагодарим.
«Обезьяньим питомником» отец Митрофан называл обычную школу, всегда говорил в проповедях, что детей там калечат, поэтому первым делом было решено создать свою гимназию, пока только начальные классы, но все равно – оазис в этом развратном мире, который катился в ад: здесь учились только приходские дети, а учили их приходские учителя. Для благого дела нашлось и помещение – храму вернули одно из отнятых после революции зданий, в котором при советской власти был детский сад. Утром все классы собирались в холле, где висели иконы (иконы, впрочем, были и в каждом классе, но в холле стоял еще аналой и подсвечник). Там все вместе пели «Царю Небесный», а после уроков собирались, чтобы пропеть благодарственное «Достойно есть». Закон Божий вел сам отец Митрофан: всех детей собирали в самом большом классе, рассаживали в кружок, а он садился в середину, разъяснял библейские сюжеты и евангельские притчи, интересно рассказывал, как устроен храм, из чего состоит священническое облачение, какие бывают церковные праздники, что такое чины ангельские, как причисляют к лику святых.
Но вскоре оказалось, что милость Божию – учебу в такой школе – еще надо заслужить.
Началось все с дачи. Там у Кати были подруги – Аля и Маша. На даче Катя в первый же день, как приехала, собрала своих подруг в секретном шалаше и рассказала страшную тайну про Антихриста.
Они дружили с самого раннего детства, все лето играли, катались на велосипедах, выясняли отношения с мальчишками с соседней улицы. За Алю Катя один раз серьезно подралась с главарем врагов – отбила из плена, Маша как-то отмывала Катю под пожарным краном, когда мальчишки столкнули ее в канаву и запихнули строительной глины за шиворот. Катя убегала от них через забор и порвала шорты, а у Маши были точно такие же, и она отдала Кате свои, чтобы бабушка ее не ругала.
Поэтому лучших друзей необходимо было предупредить – что Антихрист придет совсем скоро, что уже упала звезда Полынь – Чернобыль – и отравила воду, и скоро всем будут ставить печати на лоб и на правую руку, но принимать их нельзя!
Надо потерпеть всего три года, и тогда точно будешь в Царствии Небесном.
Но уже в тот же день, после обеда, мама не дала Кате сразу убежать к друзьям, а позвала в комнату – нужно было поговорить. Оказалось, что на последнем родительском собрании в школе предупредили: детей надо ограждать от мира, потому что оазис создан не для того, чтобы превращать его в притон. С мирскими детьми общаться нельзя. Катя ужасно расстроилась и даже собралась плакать, но мама утешила – ладно, этим летом еще можно играть, но меньше и не в пост – нельзя все время проводить жизнь в праздности и развлечениях. Надо думать и о душе.
Так дача стала больным местом в деле спасения.
Раньше все соседи дружили. Если кто-то затевал пироги, то обязательно делился со всеми, по вечерам взрослые собирались вместе у кого-нибудь смотреть телевизор, пили чай, смеялись и разговаривали на веранде, разрешая детям бегать и играть допоздна. Иногда Катю отпускали с Алиными родителями на пикник или на озеро, а Машины родители затевали целые «вечера»: дядя Лева был физик, ученый, кажется, знал все на свете, интересно рассказывал всякие истории, показывал опыты и задавал мудреные задачки, а тетя Света читала вслух интересные книги, и все пили чай, сидя за круглым столом под большим уютным абажуром с кистями.
Теперь же Катины родители перестали печь пироги и ходить в гости – смотреть «бесовский ящик» и проводить время в праздных разговорах. В Петров пост Катя больше не ходила на «вечера», потому что к чаю подавали конфеты и пирожные, а их в пост нельзя, и не участвовала в спектаклях, которые устраивали дети под руководством Алиной бабушки для всех соседских родителей, потому что театр – это лицедейство и грех. Соседи из-за этого, конечно, обижались, но что было делать! В Геенну Огненную Катя никак не хотела.
Про Геенну она в первый раз всерьез задумалась на одной из проповедей отца Митрофана. Проповеди ей нравились: во время них можно было сидеть – на солее или на корточках, можно было запасти заранее воска с подсвечника или набрать бумажек со стола, где пишут записки, из воска что-нибудь лепить, а из бумажек – мастерить. Один раз Катя попробовала притащить в храм карандаши, чтобы даже порисовать, но мама карандаши забрала и рисовать на проповедях не разрешила – баловство. Хотя Катя же не просто так сидела и баловалась, она еще и внимательно слушала.
Отец Митрофан обычно говорил о том, как далеки все от спасения, как все ужасны и грешны. Слушать это было грустно. Раньше Катя утешала себя тем, что это всё – для взрослых, но именно на этой проповеди услышала страшное.
– Смерть приходит внезапно, – сказал отец Митрофан. – Заберет Господь душу, вот прямо сегодня, когда вернемся со службы, когда сытно так пообедаем, расслабимся, на диванчике растянемся с удовольствием. А тут – перед Господом предстать. А мы готовы?
Дома после обеда Катя на всякий случай решила никуда не ложиться и не расслабляться и поэтому села за стол с «Искрой Божией», книжкой «для девочек, девиц и жен», родительским подарком на именины. Книжка раскрылась на маленьком рассказе о детях, которые гуляли по кладбищу и видели маленькие могилки. Дети ведь тоже умирают – так было сказано им, легкомысленно веселящимся и проводящим время в праздности.
Да, знак был очевиден, ей тоже уже пора было спасаться, а не только праздно сидеть на солее и надеяться, что всё это она исполнит, «когда вырастет», – она могла и не успеть вырасти. Вдруг Бог решит, что она бесплодная смоковница? Все-таки уже три года ходит в храм.
Но избежать Геенны было не так-то просто. Нужно было не грешить, но при этом сам отец Митрофан говорил, что все люди грешны по своей природе, что грехам нашим несть числа, как песку морскому, что бес не дремлет и всегда нас искушает. Катя со вздохом соглашалась – да, это так. Человек грешен по своей природе – это истинная правда, потому что ее природа просто не могла без конфет, никак. Двух к чаю ей было мало, гортанобесие одолевало ее, она лезла тайком в буфет, хватала целую горсть и (жадность!) еще и вторую, прислушиваясь, не идет ли по коридору мама, а потом было тайноядение в комнате, но тайное становится явным – мама обнаруживала под диваном забытый фантик, ругала, прятала конфеты в хитрые места, но Катя всегда их находила. Сколько ни пыталась она, покаявшись в непослушании, в ссорах и даже драках с Митей, исправиться – ничего у нее не выходило, она согрешала вновь и вновь, вела себя плохо, в постные дни веселилась, помыслы – хулиганить, брать что-нибудь без разрешения – приходили к ней постоянно. Более того – все эти грехи составляли ее жизнь, как бы она жила, если бы была безгрешной? Наверное, как-то совсем грустно.
Впрочем, и постоянная борьба с грехами тоже ничего не гарантировала. Отец Митрофан всегда повторял, что можно двадцать пять лет ходить в храм, а все равно не спастись. Уверенность в своем спасении – едва ли не самый тяжкий грех, ведь даже святые говорили: «все спасутся, один я погибну».
Катя приходила в уныние. Получается, всю жизнь надо страдать и идти тернистым путем, а потом еще и неизвестно, где окажешься, может быть, в аду, с теми, кто всю жизнь грешил и радовался. В «Законе Божием» даже была такая картинка: узким путем, сквозь тернии пробирались в рай скорбные ликом праведники, несущие на спинах кресты, а по широкой удобной дороге шли, с гитарой, с бокалом вина, веселые улыбающиеся грешники – в ад. От этой картинки Кате становилось совсем грустно. Она даже едва ли не мыслила кощунственно, что лучше бы она не знала православной веры. Ведь сказано: «тот, кто не знал и делал, бит будет меньше», если бы Катя была неправославной девочкой с неверующими родителями, может, Бог бы ее на Страшном суде простил. Но она была православной, и грешить ей было никак нельзя.
В соседнем классе Лидия Петровна с кучей бумаг в руках давала последние указания ученикам – они должны были петь колядки и читать стихи. Кате и Соне поручили вместе рассказывать стихотворение «Рождественская звезда», правда, только до середины, оно большое. Катя учила его две недели и выучила хорошо, но Лидия Петровна велела повторять, и они отошли к окну, повторяли, почти не глядя в отпечатанный на машинке бледный текст на тонких листочках. Катя время от времени выглядывала в коридор – пришел ли отец Митрофан? Тогда бы сразу же начался концерт… Но отец Митрофан почему-то опаздывал. Зашла мама, поправила Кате белые банты в косичках, перекрестила ее и ушла в «зал». Катя снова выглянула в коридор.
– Восста-а-а-а-ни-те-е-е-е! – вдруг загремело на всю школу.
Все вздрогнули, замерли. По коридору, воздев руки, стремительно шел отец Митрофан, рукава его рясы развевались и летели за ним, как черные крылья. И тут уже все выдохнули, облегченно засмеялись – наш батюшка такой, может и пошутить!
Он улыбался, довольный, подмигнул – Кате? Или еще кому-то? Она испуганно спряталась обратно за дверь.
– Ро-жде-ство Тво-е, Хри-сте Бо-о-же-е на-аш… – затянул мощный голос, как будто начал мерно и гулко бить огромный колокол, и все подхватили, разом поднявшись.
Лидия Петровна быстро всех построила, напомнила, кто в каком порядке выступает. Зрители уже расселись – на почетном месте возвышался отец Митрофан, возле него, почтительно соблюдая дистанцию в два пустых стула с каждой стороны, разместились все остальные, ближе – директор и учителя, дальше – родители.
Катя с Соней поднялись на сцену, держась за руки для храбрости, Катя старалась не смотреть в зал. Но все равно пришлось поднять голову – Лидия Петровна строго-настрого запретила бубнить, глядя в пол.
– Борис Леонидович Пастернак. «Рождественская звезда», – объявила откуда-то Лидия Петровна.
– Стояла зима. Дул ветер из степи, – начала Катя в наступившей вдруг тишине, собственный голос теперь казался почему-то незнакомым и неприятно дрожал. – И холодно было Младенцу в вертепе на склоне холма…
Она увидела вдруг, что прямо на нее смотрит отец Митрофан. Дыхание перехватило. И тут он опять подмигнул. Или показалось? Хорошо, что дальше вступала Соня:
– Его согревало дыханье вола. Домашние звери стояли в пещере…
Хлопали им громко и радостно, все улыбались, а отец Митрофан хлопал широко, необычно – разводил руки, как будто лепил снежок и собирался кинуть его на сцену.
Домой они с мамой шли по свежему похрустывающему снегу – весь вечер мело, а потом снег прекратился и сильно похолодало. Морозный воздух заклеивал нос, Катя терла его варежкой. В другой руке она несла подарок в блестящем пакете – пряник в виде елочки и маленькую бумажную икону Рождества.
– Чудо Божие! – говорила мама. – Какое же счастье, что ты не в этом «обезьяньем питомнике»! Сколько же нам Бог всего посылает! Сейчас придем, лампадку зажжем, помолимся, Бога поблагодарим.
«Обезьяньим питомником» отец Митрофан называл обычную школу, всегда говорил в проповедях, что детей там калечат, поэтому первым делом было решено создать свою гимназию, пока только начальные классы, но все равно – оазис в этом развратном мире, который катился в ад: здесь учились только приходские дети, а учили их приходские учителя. Для благого дела нашлось и помещение – храму вернули одно из отнятых после революции зданий, в котором при советской власти был детский сад. Утром все классы собирались в холле, где висели иконы (иконы, впрочем, были и в каждом классе, но в холле стоял еще аналой и подсвечник). Там все вместе пели «Царю Небесный», а после уроков собирались, чтобы пропеть благодарственное «Достойно есть». Закон Божий вел сам отец Митрофан: всех детей собирали в самом большом классе, рассаживали в кружок, а он садился в середину, разъяснял библейские сюжеты и евангельские притчи, интересно рассказывал, как устроен храм, из чего состоит священническое облачение, какие бывают церковные праздники, что такое чины ангельские, как причисляют к лику святых.
Но вскоре оказалось, что милость Божию – учебу в такой школе – еще надо заслужить.
Началось все с дачи. Там у Кати были подруги – Аля и Маша. На даче Катя в первый же день, как приехала, собрала своих подруг в секретном шалаше и рассказала страшную тайну про Антихриста.
Они дружили с самого раннего детства, все лето играли, катались на велосипедах, выясняли отношения с мальчишками с соседней улицы. За Алю Катя один раз серьезно подралась с главарем врагов – отбила из плена, Маша как-то отмывала Катю под пожарным краном, когда мальчишки столкнули ее в канаву и запихнули строительной глины за шиворот. Катя убегала от них через забор и порвала шорты, а у Маши были точно такие же, и она отдала Кате свои, чтобы бабушка ее не ругала.
Поэтому лучших друзей необходимо было предупредить – что Антихрист придет совсем скоро, что уже упала звезда Полынь – Чернобыль – и отравила воду, и скоро всем будут ставить печати на лоб и на правую руку, но принимать их нельзя!
Надо потерпеть всего три года, и тогда точно будешь в Царствии Небесном.
Но уже в тот же день, после обеда, мама не дала Кате сразу убежать к друзьям, а позвала в комнату – нужно было поговорить. Оказалось, что на последнем родительском собрании в школе предупредили: детей надо ограждать от мира, потому что оазис создан не для того, чтобы превращать его в притон. С мирскими детьми общаться нельзя. Катя ужасно расстроилась и даже собралась плакать, но мама утешила – ладно, этим летом еще можно играть, но меньше и не в пост – нельзя все время проводить жизнь в праздности и развлечениях. Надо думать и о душе.
Так дача стала больным местом в деле спасения.
Раньше все соседи дружили. Если кто-то затевал пироги, то обязательно делился со всеми, по вечерам взрослые собирались вместе у кого-нибудь смотреть телевизор, пили чай, смеялись и разговаривали на веранде, разрешая детям бегать и играть допоздна. Иногда Катю отпускали с Алиными родителями на пикник или на озеро, а Машины родители затевали целые «вечера»: дядя Лева был физик, ученый, кажется, знал все на свете, интересно рассказывал всякие истории, показывал опыты и задавал мудреные задачки, а тетя Света читала вслух интересные книги, и все пили чай, сидя за круглым столом под большим уютным абажуром с кистями.
Теперь же Катины родители перестали печь пироги и ходить в гости – смотреть «бесовский ящик» и проводить время в праздных разговорах. В Петров пост Катя больше не ходила на «вечера», потому что к чаю подавали конфеты и пирожные, а их в пост нельзя, и не участвовала в спектаклях, которые устраивали дети под руководством Алиной бабушки для всех соседских родителей, потому что театр – это лицедейство и грех. Соседи из-за этого, конечно, обижались, но что было делать! В Геенну Огненную Катя никак не хотела.
Про Геенну она в первый раз всерьез задумалась на одной из проповедей отца Митрофана. Проповеди ей нравились: во время них можно было сидеть – на солее или на корточках, можно было запасти заранее воска с подсвечника или набрать бумажек со стола, где пишут записки, из воска что-нибудь лепить, а из бумажек – мастерить. Один раз Катя попробовала притащить в храм карандаши, чтобы даже порисовать, но мама карандаши забрала и рисовать на проповедях не разрешила – баловство. Хотя Катя же не просто так сидела и баловалась, она еще и внимательно слушала.
Отец Митрофан обычно говорил о том, как далеки все от спасения, как все ужасны и грешны. Слушать это было грустно. Раньше Катя утешала себя тем, что это всё – для взрослых, но именно на этой проповеди услышала страшное.
– Смерть приходит внезапно, – сказал отец Митрофан. – Заберет Господь душу, вот прямо сегодня, когда вернемся со службы, когда сытно так пообедаем, расслабимся, на диванчике растянемся с удовольствием. А тут – перед Господом предстать. А мы готовы?
Дома после обеда Катя на всякий случай решила никуда не ложиться и не расслабляться и поэтому села за стол с «Искрой Божией», книжкой «для девочек, девиц и жен», родительским подарком на именины. Книжка раскрылась на маленьком рассказе о детях, которые гуляли по кладбищу и видели маленькие могилки. Дети ведь тоже умирают – так было сказано им, легкомысленно веселящимся и проводящим время в праздности.
Да, знак был очевиден, ей тоже уже пора было спасаться, а не только праздно сидеть на солее и надеяться, что всё это она исполнит, «когда вырастет», – она могла и не успеть вырасти. Вдруг Бог решит, что она бесплодная смоковница? Все-таки уже три года ходит в храм.
Но избежать Геенны было не так-то просто. Нужно было не грешить, но при этом сам отец Митрофан говорил, что все люди грешны по своей природе, что грехам нашим несть числа, как песку морскому, что бес не дремлет и всегда нас искушает. Катя со вздохом соглашалась – да, это так. Человек грешен по своей природе – это истинная правда, потому что ее природа просто не могла без конфет, никак. Двух к чаю ей было мало, гортанобесие одолевало ее, она лезла тайком в буфет, хватала целую горсть и (жадность!) еще и вторую, прислушиваясь, не идет ли по коридору мама, а потом было тайноядение в комнате, но тайное становится явным – мама обнаруживала под диваном забытый фантик, ругала, прятала конфеты в хитрые места, но Катя всегда их находила. Сколько ни пыталась она, покаявшись в непослушании, в ссорах и даже драках с Митей, исправиться – ничего у нее не выходило, она согрешала вновь и вновь, вела себя плохо, в постные дни веселилась, помыслы – хулиганить, брать что-нибудь без разрешения – приходили к ней постоянно. Более того – все эти грехи составляли ее жизнь, как бы она жила, если бы была безгрешной? Наверное, как-то совсем грустно.
Впрочем, и постоянная борьба с грехами тоже ничего не гарантировала. Отец Митрофан всегда повторял, что можно двадцать пять лет ходить в храм, а все равно не спастись. Уверенность в своем спасении – едва ли не самый тяжкий грех, ведь даже святые говорили: «все спасутся, один я погибну».
Катя приходила в уныние. Получается, всю жизнь надо страдать и идти тернистым путем, а потом еще и неизвестно, где окажешься, может быть, в аду, с теми, кто всю жизнь грешил и радовался. В «Законе Божием» даже была такая картинка: узким путем, сквозь тернии пробирались в рай скорбные ликом праведники, несущие на спинах кресты, а по широкой удобной дороге шли, с гитарой, с бокалом вина, веселые улыбающиеся грешники – в ад. От этой картинки Кате становилось совсем грустно. Она даже едва ли не мыслила кощунственно, что лучше бы она не знала православной веры. Ведь сказано: «тот, кто не знал и делал, бит будет меньше», если бы Катя была неправославной девочкой с неверующими родителями, может, Бог бы ее на Страшном суде простил. Но она была православной, и грешить ей было никак нельзя.