Ягненку всего несколько дней, может, два. Вероятно, он ничего не видел, кроме этой каменной разложины, где родился, да двух-трех манящих к себе вершин. Возможно, и этот круторог первый из собратьев встретился ему в его еще крошечном поднебесном мире.
Он как будто в восторге скачет обратно на пригорок, будит мать крошечными копытцами. Та поднимает голову, долго, пристально смотрит на пасущегося рядом барана. Затем чешет задней ногою возле уха и опять засыпает.
Слышу, Пашка настойчиво шепчет Гурьянычу:
-- Дедушка, стреляй барана, я же обещал... Старик опускает левую руку, ловит ею Пашку за штаны и внушительно дергает, дескать, сейчас же замолчи!
А ягненок вдруг поворачивается в нашу сторону и, как взрослый при опасности, замирает в настороженной позе.
В этот момент с воздуха доносится потрясающий свист крыльев -- с неба на ягненка падает белохвостый орлан. На помощь малышу поспевает вскочившая мать. И мы видим, как выброшенные вперед когтистые лапы хищника, не достав ягненка, чесанули по спине самки.
Баран, отскочив в сторону, замирает на камне, подняв высоко рогастую голову.
Нас никто не замечает. Гурьяныч вдруг заторопился. Он берет ружье, прикладывает ложе к плечу, липнет к камню. Пашка шепчет:
-- Стреляй, иначе уйдет. Старик отбивается от него локтем.
В воздухе снова приближающийся свист крыльев. Орлан повторяет удар, стремительно, с пугающим криком, падает на ягненка, но в эту секунду гремит сухой короткий выстрел...
Опустела котловина. Смолкло эхо. Рассеялся пороховой дым. Барана как ветром сдуло, от него остался только шорох камней под удаляющимися прыжками. А на том месте, где отдыхала самка с ягненком, лежал мертвый орлан, распластав по земле безвольные крылья.
Пашка выпрямляется, смотрит то на мертвую птицу, то на дедушку и торжествующе хлопает в ладоши: рад за ягненка, доволен дедом. Кажется, он забыл в этот момент про рогача, про чучело, что обещал привезти в школу.
Гурьяныч делает вид, что не замечает радости внука, достает бычий рог с порохом, заряжает шомполку и только потом поворачивается к парнишке.
-- Молодое, внучек, беречь надо. Все равно, ягненок это или веточка. Только жить -- никуда не годится, надо чтобы твоя тропа знала добро.
Пашка утвердительно кивает головою. Он мигом перебирается через каменистую гряду, несет к нам орлана. Это старый хищник в темно-буром наряде, чуть с фиолетовым оттенком, с желтым клювом и такого же цвета лапами, заканчивающимися черными когтями.
-- Вот тебе и чучело для школы. Глянь, какой красавец, -- восторгается старик, растягивая на полный размах могучие крылья. -- Будет что тебе и рассказать ребятам. А что баран? Он сейчас линяет, никакого чучела из него не получится.
Старик быстрым взглядом смотрит на солнце.
-- Ну, хватит, пошли на табор, -- сказал он и зашагал вперед. -- Не для забавы ж все-таки пустились в такую дорогу.
ПРОВОДНИК ДУЛУУ
На седловине нас встречает жалобным ржанием Кудряшка.
-- Соскучилась, родимая, -- кричит Гурьяныч, выбираясь из стланика.
Он подходит к лошади, чешет ей за ухом, хлопает ладонью по костлявой спине, а она так и стоит с высоко поднятой головою и настороженными ушами, будто кого-то еще дожидаясь.
Мы не стали даже пить чай. Решили сразу спускаться в Кедровый ключ.
Проходим седловину. У края останавливаемся. Гурьянычу надо осмотреться, проверить себя. Нам хорошо виден пройденный путь и затонувшая в дымке молчаливая тайга под низким солнцем. Впереди же, там, куда идет наш путь, вздымаются заснеженные вершины гор. До них километров сорок, но сквозь прозрачный воздух они кажутся рядом. Эти горы с одной стороны освещены солнцем, а с другой на них лежат густые тени. В таком освещении хребет обнажается всеми своими многочисленными изломами, выступами скал, извилистыми линиями отрогов, зияет черными отверстиями горных цирков. Несколько левее видны лесистые увалы, перевитые овражками, падями со сторожевыми маяками из белых мраморных утесов. За ними снова тайга, С перевала она видна отчетливо: вырубки на ней лежат огромными заплатами. Видна и глубокая лощина -- Кедровый ключ.
Наконец-то наш караван у цели! У спуска мы были приятно удивлены, увидев вдали, где сливались два верхних истока Кедрового ключа, одинокую струйку дыма. Это, несомненно, проводник из подразделения Макаровой. Я поднимаю ствол ружья, выстрелом предупреждаю проводника о нашем приближении.
Мы так рады, что забываем об усталости. Тропа бежит по косогору, падает в глубину боковых ложков, проводит нас сквозь густую чащу. Здесь в сырых местах попадаются на глаза следы медведя.
Идем на стук топора. Перебредаем мутный от тающего в горах снега ручей, выходим на поляну. В углу ее, там, где видны остатки брошенного лагеря Макаровой, горит костер. Рядом у березы стоят два нерасседланных оленя. Нас встречает эвенк лет пятидесяти, узкоплечий, небольшого роста, чуточку сгорбленный. На нем старенькая оленья дошка без шерсти, на ногах лосевые олочи, аккуратно перевитые ремешками. Скуластое, обветренное коричневое лицо оживляют маленькие подвижные глаза. Он улыбается -- рад нашему появлению, идет навстречу легкими рысьими шагами. С первого взгляда угадывается следопыт-таежник, человек лесных просторов, далеких кочевий. Он принес с собой с вершин гор на изрядно поношенной одежонке запах рододендронов, через заросли которых он, наверно, долго шел.
-- Здорово! -- приветствует он нас и подает всем поочередно свою маленькую жесткую руку. -- Хорошо, не опоздал, давай груз, и моя ходи!
-- Куда же в ночь? Утром разъедемся.
-- Что ты, тут близко олень корма нет, оставаться не могу, и Евдокия Ивановна шибко просила скоро вернуться.
-- Скажи прежде, как звать тебя? -- спрашивает Гурьяныч, развязывая веревки на Кудряшке.
-- Дулуу.
-- Чудное имя.
-- По-русски -- пенек.
-- Слушай, Дулуу, чай пьем, разговариваем, потом. поедешь. Без этого, сам знаешь, в тайге нельзя. Хлебом деревенским угостим, -- настаивает Гурьяныч.
Эвенк смотрит на него так ласково, точно увидел давно желанного друга, но не сдается.
-- Задерживай не надо. Олень весь день не кушай, завтра голодный никуда не пойдет, что скажу Евдокия Ивановна?
-- Хорошо, Дулуу, решай, как тебе лучше, -- говорю я. -- Сейчас ты получишь груз. Жаль, конечно, что не можешь до утра побыть с нами.
Пока я с Гурьянычем развьючиваю Кудряшку, Пашка крутится возле оленей. Этих животных он впервые видит так близко. Его все удивляет: и черные мягкие вздутия будущих рогов, и слишком широкие для небольшого роста северного оленя копыта, хорошо приспособленные для ходьбы по топким болотам, и чрезмерно длинная голова по сравнению с головой его собрата -- благородного оленя. Парнишка то присядет, заглядывая на них снизу, то зайдет спереди, то осторожно потрогает еще не облинявший, в зимней шерсти зад. На его лице ненасытное любопытство. А в голове, конечно, уже зреют какие-то планы...
У нас для Макаровой небольшая посылка с конфетами и печеньем: в тайге женщинам всегда недостает сладостей.
Передаем эту ценность проводнику.
Дулуу бережно берет посылку в руки.
-- Тут паутина? -- спрашивает он.
-- Нет, это гостинец Евдокии Ивановне, а паутину сейчас дам. -- И я достаю из кармана гимнастерки бумажный сверточек, передаю ему.
Проводник кладет его на загрубевшую от сыромятных поводьев ладонь, на лице недоуменье: вот из-за этой паутины люди на гольце не могут работать и ему пришлось ехать так далеко за ней?
-- Это все? -- спрашивает он и бережно прячет сверток.
-- Еще отвези от нас привет Евдокии Ивановне и ребятам.
-- Такой груз можно много бери, -- шутит проводник.
Дулуу не нравится, что содержимое посылки плохо уложено, тарахтит. Он усаживается на землю, быстро распаковывает коробку. Мы наблюдаем за эвенком. Он кладет себе в рот печенье и жует, не обращая на нас внимания. Затем берет еще два печенья, две самые большие конфеты и, запихнув это все за пазуху, объясняет:
-- Когда работа кончай, моя тоже вези гостинцы на стойбище, там есть старушка, есть сын, -- говорит он, весело поблескивая малюсенькими глазками.
Не зная обычаев эвенков, мы с Гурьянычем, вероятно, были бы смущены столь беззастенчивым хозяйничаньем проводника. Но мы и не думаем его упрекать. Все это он делает, будучи убежденным, что человек с человеком должны делить не только пищу, ночлег, но и горе и радость, он уверен, что имеет такое же право на печенье, как и Макарова -- на добытое им мясо; что блага на земле должны распределяться поровну между всеми людьми. Все это лежит в основе жизни эвенков -- детей природы. Этим потомкам лесных кочевников чужды обман, воровство, хитрость. Вот почему мы не удивились, увидев, как Дулуу брал из посылки гостинцы для своей старушки и сына.
-- Какой люди плохо паковал посылка, разве не знает, что вьюк не должен шуметь, зверь далеко слышит, пугается?..
Он аккуратно укладывает содержимое коробки, пустоту в ней заполняет мхом, тщательно утрясает.
-- Дулуу, ты с какого стойбища? -- спрашивает Гурьяныч.
-- Селикан. -- Марфу знаешь?
-- Тешкину бабу, что в Ясненском промышляет?
-- Да, да. Хороший человек.
-- Ее сестра -- моя старушка.
-- Ну вот видишь, будто родственника встретил, -- обрадовался Гурьяныч. -Как же не выпить с нами чаю! Что я скажу Марфе?
-- Корм был бы -- остался. -- И проводник снова за. торопился, стал укладывать потки (* Потки -- вьючная оленья сумка).
Гурьяныч расстегивает кожаные сумы и что-то ищет в них.
-- Дядя Дулуу, -- слышу вкрадчивый голос Пашки. -- На олене можно верхом?
-- Как же, постоянно ездим, -- охотно отвечает проводник.
-- А вы далеко ночевать будете?
-- На перевале, однако, километров пять.
-- Меня возьмете?
-- Пашка! -- кричит Гурьяныч. -- Чего затеваешь, не смей отлучаться.
-- Дедушка, отпусти до утра: охота на олене покататься.
-- Я те покатаюсь, баламут!
Пашка стихает и уже молча смотрит сухими, застывшими глазами, как Дулуу увязывает потки, перебрасывает их через седло вьючного оленя, перехватывает ремнем. Но что-то еще задерживает проводника.
Он достает из-за пазухи трубку, вырезанную в виде пасти медведя из березового наплыва с прямым и длинным таволожным чубуком. Трубка наверняка побывала в руках хорошего мастера. С какой тщательностью вырезана голова хищника с характерным медвежьим прищуром глаз, с маленькими тупыми ушами, с пятачком! Видно, мастер хорошо владел резцом.
-- Возьми, -- обращается проводник к Гурьянычу, -- скажи Марфе, что это Дулуу делай, теперь будет ее.
-- Спасибо, передам. А это тебе от нас домашнего -хлеба и немного чая.
Эвенк растроган заботой старика. Ему тоже жаль, что он не может остаться с нами. Он развязал потку, вложил в нее подрумяненную буханку, а из другой потки достал с десяток ремней вяленой оленины;
-- Моя тоже вас угощает, бери...
Мы прощаемся, и опять он подает нам поочередно свою маленькую, дочерна смуглую руку.
-- Дедушка, я до лесу доеду и вернусь, -- умасливает старика Пашка и, уже не ожидая ответа, взбирается на учага.
Сколько радости на его конопатом лице!
-- Сняться бы так на карточку, а то ребята не поверят, -- говорит Пашка, а сам сияет от торжества.
-- Дулуу, -- кричит вслед проводнику старик, -- пугнешь его с края поляны назад. Слышишь?
Мы с Гурьянычем долго смотрим, как торопливыми шагами уходит от стоянки проводник. Жаль, что наша встреча с ним оказалась такой короткой. Мы даже не успели расспросить о делах Макаровой.
У края поляны Дулуу ссаживает Пашку, садится верхом на оленя и скрывается в лесу.
Я подбрасываю в костер дров.
И вдруг в тишину врывается протяжная, печальная песня. Это поет эвенк. В его песне нет слов. Он складывает ее, как варакушка, из того, о чем думает, что видят его глаза, что улавливает слух, Но почему же так печально звучит эта песня на закате дня? Вероятно, Дулуу поет о том, что где-то далеко жена и сын и что слишком короткая жизнь на земле, что надо было остаться ночевать с нами, и о том, зачем нужна людям паутина...
Его песня, однообразная, грустная, уплывает в даль вечереющей тайги...
А через поляну на всех парусах мчится Пашка.
-- Угадайте, что у меня в руках? -- кричит он, подбегая ко мне, и тут же, торжествуя, выпаливает: -- Шерсть с оленя!
-- Какое богатство!
-- Это же с живого оленя!
-- И что ты с ней будешь делать?
-- Как -- что? Ребятам покажу, вот и поверят, что я на олене верхом ездил.
-- Разве это доказательство? -- говорю я. У него падает настроение.
-- Успокойся. Вернемся домой, я дам тебе настоящую справку: в ней будет написано и про оленей, и куда мы и зачем путешествовали.
-- Да ну?! С печатью?
-- Конечно, по всем правилам.
-- Вот это да-а!..
Но парнишка все же запихивает клочок шерсти в карман телогрейки.
Постепенно смолкает пернатое племя певцов. Синий сумрак неслышно ложится на землю. Появляются облака, подбитые снизу всеми цветами радуги. Они, как снежные корабли, плывут за скрывшимся солнцем. Тайга стоит онемевшая, вся в думах. Долга ли ее жизнь на земле? Неужели и она исчезнет и от ее таежных богатств останутся лишь пни? Чутко сторожит лес шаги приближающегося человека, будто хочет угадать -- друг это или враг?
Пашка таинственно манит меня от стоянки под густые кроны деревьев.
Тут уже ночь. С шумом падает прошлогодняя шишка.
Встрепенулась разбуженная птица. Кто-то вздохнул...
Мы долго стоим, слушаем лесные шорохи, пока густой мрак не окутывает всю землю.
В сплошной темноте возвращаемся к стоянке. Я доволен этой молчаливой встречей с лесом, с его ночной тишиной...
На стоянке полыхает огонь, обнимая концы лиственничных дров. Тихо качаются над костром тяжелые лапы столетних елей. Безвольно стелется сизый дымок над поляной.
-- Где вас носило? -- встречает нас Гурьяныч.
-- По лесу ходили. Ну и хорошо же там! -- радостно отвечает Пашка.
-- Лес, милый мой, -- это школа жизни. С ним только подружись -- всему тебя научит...
Мы усаживаемся у костра и начинаем расправляться с ужином. Вяленое оленье мясо -- подарок Дулуу, -- пахнущее дымом и солнцем, поджаренное прямо в огне костра, кажется необыкновенно вкусным.
Спасибо тебе, Дулуу! Где-то в лесу у огонька ты тоже, наверно, пьешь сейчас крепкий чай с поджаренным на углях деревенским хлебом и вспоминаешь о нас...
НОЧНОЙ ГОСТЬ
В тучах гаснут звезды. Пробуждается ветер. Пахнет дождем. Пора спать.
Пашка допивает чай, забирается вместе со стариком в палатку. Я подкладываю в костер толстое бревно, на всю ночь, и тоже готовлюсь ко сну.
Поздний час ночи. В тишине стоит лес со своими тяжкими вздохами. Он стал еще прекраснее оттого, что взошла луна и ворвалась в его ажурные просветы. Луна необыкновенно белая и кажется такой близкой, что хоть рукой бери. Навстречу ей, точно из глухого подземелья, дыбятся грозные тучи, и в них буйствует гром.
Над тлеющими головешками костра вспыхивает и потухает синее пламя. Но вот в тучах погасла луна, и угольно-черный мрак окутал стоянку. Ветер, обрушиваясь на лес, качает стволы елей, нагоняет сон.
Крепко спится в тайге уставшему человеку. Но вот какой-то звук задел уснувший слух, что-то тревожное донес он... Надо проснуться, прийти в себя. А я никак не могу очнуться. Странное забытье! Но тревога и во сне не рассеивается, остается во мне, как несмолкшее эхо...
Опять смутно ловлю какой-то шум, еще и еще. Что-то творится вокруг меня, силюсь пробудиться, преодолеть свинцовую тяжесть сна и не могу.
И вдруг кто-то сильно толкает в бок. Душераздирающий крик Пашки мгновенно вырывает меня из забытья. Падает палатка, гремит посуда... Ничего не понимаю! Что случилось?! Пытаюсь высвободиться, захватываю руками что-то живое, мокрое, шерстистое... Лицо обжигает гневное звериное дыхание. Мне не хватает воздуха. Пашка орет. Я растерялся, никак не могу выбраться из спального мешка.
-- М-медведь!.. -- слышу истошный крик Гурьяныча.
Наконец с трудом отбрасываю край палатки. Вижу страшное зрелище: черный медведь наскакивает на старика, сбивает с ног, наваливается на него всей тушей... Пашка уже на ногах, хватает тлеющую головешку, с ожесточенной решимостью бросается на помощь деду, тычет зверю в морду огнем... Тот ревет, отскакивает от Гурьяныча и, на миг замирая, как-то растерянно смотрит на меня малюсенькими, как будто круглыми, глазами.
-- Потап! -- радостно вырывается у меня, когда я вдруг по белому галстуку на черной шерсти груди и по знакомой хитрющей морде узнаю прирученного в экспедиции звереныша.
Медведь бросается ко мне, жмется, лижет горячим языком мое лицо и обрадованно мычит. Чувствую -- рад, косолапый, встрече с людьми. Я обнимаю его, но все еще не могу прийти в себя от пережитого страха.
Гурьяныч и Пашка буквально столбенеют. На их лицах ужас и изумление. Они не верят своим глазам. Кажется, никакое чудо их так не удивило бы, как эта сцена братания с медведем.
Я отталкиваю Потапа, встаю. На какую-то долю минуты наступает тишина, все постепенно приходят в себя. У всех одна мысль: хорошо, что обошлось без выстрела.
Уже утро. По светлому небу плывут редкие облака навстречу багряной зорьке. Мирно падают капли влаги с хвои. Стоит безмолвный туман над рекою. Молча пролетают кедровки.
Гурьяныч повертывается к Пашке, обнимает обеими руками парнишку, крепко целует его, и две скупые слезы скатываются по обветренным щекам.
-- Молодец, внучек, не растерялся!
И они оба смотрят на меня, все еще не понимая, откуда взялся такой необычный ночной гость.
-- Это Потап, наш экспедиционный медвежонок, самый добрый и шкодливый из всего медвежьего рода, -- объясняю я.
-- Но как он забрел сюда?
-- Вероятно, наткнулся на наш вчерашний след и прибежал.
Пашка мигом преображается.
-- Ну и напугал! А тут кто-то от страха стал кричать, я и вовсе оробел... -- И парнишка, поддернув штаны, косит плутовские глаза на деда.
-- Нечего сваливать на других! Уж кто орал благим матом, так это ты, -отвечает Гурьяныч.
-- Что-то не помню такого... -- хитрит Пашка.
-- А по переносице кто меня стукнул локтем, тоже не помнишь?
И оба смеются, вспоминая ночное происшествие.
Пашка смелеет и храбро вышагивает к медведю. Он кружит вокруг зверя, не знает, с какой стороны лучше подойти, заглядывает ему в глаза, осторожно, готовый вмиг отпрыгнуть, дотрагивается рукою до шерстистой спины зверя. А тот уже ждет чего-нибудь вкусного, сладко чмокая мокрыми губами, и не обращает, никакого внимания на парнишку.
Подновляем костер и через полчаса завтракаем. Все разговоры у нас о Потапе.
-- Вот ты, Пашка, вчера спрашивал, кто самый сильный в тайге? -- начинаю я свой рассказ о Потапе. -- У птиц самые грозные и сильные -- это орлы, а среди таежных зверей царем слывет медведь. В прошлом году встретились мы с этими лесными хозяевами. Экспедиция наша работала в горах Тувы. Была весна. Мы с моим помощником Василием Николаевичем пробирались к истокам речки Систиг-Хем. Как-то на четвертый день пути заночевали под Таргакским хребтом. Лошадей отпустили на поляну, сами поужинали -- и спать: утром надо было рано трогаться в путь. Ночью нас разбудил страшный рев. Мы вскочили. Небо в тучах. Темень. Лошади прибежали к костру, трясутся, храпят. "Должно, медведь, но с чего это он ревет? Не иначе, что-то с ним случилось", -говорит Василий Николаевич. Стоим ждем. Дров подкинули в огонь, а лошади ушами прядут, косят глазами в темноту. И вдруг под скалой опять раздался рев, да не один, а два. Теперь ясно, это звери между собой схватились. Загремели камни, затрещал лес, все наполнилось шумом. Мы быстро привязали коней и бросились с ружьями к краю скалы. Вот, Пашка, когда мне жутковато было! Драка медведей -- это тебе не бой петухов. Представляешь, что творится, когда эти зверюги со злобой вцепятся друг в друга и начнут рвать зубами, когтями?.. Земля дыбом становится!
-- А чего они дрались-то?
-- Ты слушай. Стоим мы на скале. От туч еще больше потемнело. Внизу рычанье, стон, грохот, возня, и все это как будто ближе и ближе. Василий Николаевич говорит: "Давай-ка убираться отсюда к огню, иначе в темноте они нас живо похватают, не успеешь выстрелить". Я и сам уже подумывал уйти от греха подальше... Когда мы снова очутились под кедрами у большого костра, спокойнее стало. Скоро и под скалой все затихло.
-- А что же дальше? -- разочарованно тянет Пашка.
-- Дождались утра -- и под скалу. Смотрим и глазам не верим: вся земля вздыблена, кусты выдернуты с корнями, деревья сломаны, лужи крови. Чуть пониже видим какой-то холмик, прикрытый мхом, ветками и разным лесным мусором. Подошли и обомлели: перед нами лежала мертвая медведица. Задрал ее самец...
-- Зачем же он спрятал ее? -- перебивает парнишка удивленно.
-- Видишь ли, Пашка, эти лесные цари не очень-то любят свежее мясо, предпочитают протухшее, вот он и накрыл свою добычу мусором, чтобы быстрее приготовить себе лакомство. Если зайчонка поймает, и того сразу не съест: под мох его, подождет день-два, потом лакомится... Стали мы с Василием Николаевичем отгадывать, из-за чего медведи поссорились. Осматриваем все вокруг. Видим, рядом с холмиком молодая лиственница стоит со сломанной вершиной, а на стволе следы когтей большого медведя и медвежонка. Тут мы догадались, в чем дело. Видно, самец увидел медвежонка, тот -- на лиственницу, он -- за ним, но до вершины, куда забрался медвежонок, ему не добраться -- тяжел. Тогда он перегрыз ее, и вершина упала на землю вместе с медвежонком. Но тут на помощь подоспела мать. Они и схватились.
-- Разве медведь ест своих медвежат? -- удивляется Пашка.
-- Выходит, ест. Старый медведь -- самый страшный враг медвежат. Этот злой, всеядный хищник не щадит ни своих, ни чужих зверят -- всех под себя подминает, Зря ему приписывают добродушие. Несмотря на то, что он с виду неуклюжий, косолапый, этот зверь в схватке самый сильный, ловкий и быстрый. Ну вот, дальше мы с Василием Николаевичем решили освежевать медведицу, взять шкуру на поршни и немного мяса для собак. Стали переворачивать тушу, а из-под нее медвежонок -- как фыркнет на нас, лапой норовит ударить. Мы его поймали, завернули в телогрейку. Успокоился. Ободрали медведицу, отрубили от туши задок и думаем: что же делать с медвежонком? Отпустить -- сегодня же его слопает медведь; взять с собой -- лишняя забота, да и зачем он нам? Василий Николаевич говорит: "Давай подальше от этого места отвезем и выпустим". На том и решили. Посадили медвежонка в кожаную суму и поехали дальше. В полдень приезжаем в подразделение Макаровой, а выпустить-то медвежонка по дороге забыли. Я и говорю Макаровой: "Нахлебника привезли, принимайте". Все в подразделении обрадовались, дескать, будет с кем потешаться, и оставили медвежонка у себя, Он быстро освоился. Еще бы! Ведь в тайге надо искать пищу, ловить, копать, выслеживать, а тут готовое в рот кладут, и сахар, и ягоды, и сгущенное молоко, купают и даже играют с ним -- не житье, а масленица! Избаловался, разжирел. А когда подрос, все пришлось в лагере прятать от него. Что ни найдет -- все утащит, изорвет, спрячет. Пороли его за шкоду -- не помогало. За все проделки расплачивалась Макарова. Он же, хитрец, всегда к ней ласкался и ее слушался.
И вот пришла осень. Что делать с медведем? Решили оставить в тайге. Шуба на нем была теплая, и жира накопил на даровых харчах. Но не тут-то было: не идет из лагеря, привык к людскому шуму, а в лесу тишина пугает его, да и одиночество, видно, не радует. Ничего не могли придумать. Привезли в поселок. Перезимовал он, к людям еще больше привязался, а весной опять взяли в тайгу, Но держать его в лагере уже нельзя было -- шкодил на каждом шагу. Тогда и решили бросить Потапа. Уводили за несколько километров, обманывали, бросали, но, что ни делали, отвязаться от него не могли. А недавно Макарова нам сообщила, что напоила его спиртом. Вот уж он, говорит, побуянил, поревел, погрозился и, наконец, мертвецки уснул. А тем временем отряд снялся и ушел.
-- Что же с ним случилось дальше? -- с нетерпением спрашивает Пашка.
-- Сам видишь: живет тут в Кедровом ключе, и, кажется, ему не так уж плохо...
А Потап шарит по стоянке, что-то ищет и иногда косит на нас малюсенькие барсучьи глазки.
Он сильно вырос с тех пор, как я видел его последний раз, Теперь это настоящий взрослый медведь -- лесной царь, косолапый, лобастый. Даже во взгляде хотя и сохранилась еще прежняя доверчивость, но уже появилась подозрительность и что-то настороженное. Пройдет еще немного времени, к нему вернется все звериное, присущее медведю, он станет хозяином Кедрового ключа...
Между тем Пашка достал горсть сухарей. Потап по шороху вмиг догадывается, что у того в руках, бросается к парнишке, хватает пастью сухари, и они хрустят на его острых зубах. Пашка хохочет. Гурьяныч все еще озабоченно наблюдает за внуком и зверем. А Пашка вдруг бросает остатки сухарей, подбегает к Гурьянычу, обхватывает его за шею руками;
-- Дедушка, дедушка, разреши мне остаться с Потапом в лесу?!
-- Что ты, голубчик, опомнись, что с тобой. -- Старик ласково прижимает к себе внука и гладит его своею заскорузлой ладонью. -- Кто же с медведем в лесу живет?
-- Я буду жить с ним. Помнишь, я читал тебе про мальчика Маугли? Он был царем джунглей!
Гурьяныч говорит строго:
-- Оставь свои фокусы. Я вот бабушке расскажу, Она тебя никогда больше в тайгу не пустит.
Он как будто в восторге скачет обратно на пригорок, будит мать крошечными копытцами. Та поднимает голову, долго, пристально смотрит на пасущегося рядом барана. Затем чешет задней ногою возле уха и опять засыпает.
Слышу, Пашка настойчиво шепчет Гурьянычу:
-- Дедушка, стреляй барана, я же обещал... Старик опускает левую руку, ловит ею Пашку за штаны и внушительно дергает, дескать, сейчас же замолчи!
А ягненок вдруг поворачивается в нашу сторону и, как взрослый при опасности, замирает в настороженной позе.
В этот момент с воздуха доносится потрясающий свист крыльев -- с неба на ягненка падает белохвостый орлан. На помощь малышу поспевает вскочившая мать. И мы видим, как выброшенные вперед когтистые лапы хищника, не достав ягненка, чесанули по спине самки.
Баран, отскочив в сторону, замирает на камне, подняв высоко рогастую голову.
Нас никто не замечает. Гурьяныч вдруг заторопился. Он берет ружье, прикладывает ложе к плечу, липнет к камню. Пашка шепчет:
-- Стреляй, иначе уйдет. Старик отбивается от него локтем.
В воздухе снова приближающийся свист крыльев. Орлан повторяет удар, стремительно, с пугающим криком, падает на ягненка, но в эту секунду гремит сухой короткий выстрел...
Опустела котловина. Смолкло эхо. Рассеялся пороховой дым. Барана как ветром сдуло, от него остался только шорох камней под удаляющимися прыжками. А на том месте, где отдыхала самка с ягненком, лежал мертвый орлан, распластав по земле безвольные крылья.
Пашка выпрямляется, смотрит то на мертвую птицу, то на дедушку и торжествующе хлопает в ладоши: рад за ягненка, доволен дедом. Кажется, он забыл в этот момент про рогача, про чучело, что обещал привезти в школу.
Гурьяныч делает вид, что не замечает радости внука, достает бычий рог с порохом, заряжает шомполку и только потом поворачивается к парнишке.
-- Молодое, внучек, беречь надо. Все равно, ягненок это или веточка. Только жить -- никуда не годится, надо чтобы твоя тропа знала добро.
Пашка утвердительно кивает головою. Он мигом перебирается через каменистую гряду, несет к нам орлана. Это старый хищник в темно-буром наряде, чуть с фиолетовым оттенком, с желтым клювом и такого же цвета лапами, заканчивающимися черными когтями.
-- Вот тебе и чучело для школы. Глянь, какой красавец, -- восторгается старик, растягивая на полный размах могучие крылья. -- Будет что тебе и рассказать ребятам. А что баран? Он сейчас линяет, никакого чучела из него не получится.
Старик быстрым взглядом смотрит на солнце.
-- Ну, хватит, пошли на табор, -- сказал он и зашагал вперед. -- Не для забавы ж все-таки пустились в такую дорогу.
ПРОВОДНИК ДУЛУУ
На седловине нас встречает жалобным ржанием Кудряшка.
-- Соскучилась, родимая, -- кричит Гурьяныч, выбираясь из стланика.
Он подходит к лошади, чешет ей за ухом, хлопает ладонью по костлявой спине, а она так и стоит с высоко поднятой головою и настороженными ушами, будто кого-то еще дожидаясь.
Мы не стали даже пить чай. Решили сразу спускаться в Кедровый ключ.
Проходим седловину. У края останавливаемся. Гурьянычу надо осмотреться, проверить себя. Нам хорошо виден пройденный путь и затонувшая в дымке молчаливая тайга под низким солнцем. Впереди же, там, куда идет наш путь, вздымаются заснеженные вершины гор. До них километров сорок, но сквозь прозрачный воздух они кажутся рядом. Эти горы с одной стороны освещены солнцем, а с другой на них лежат густые тени. В таком освещении хребет обнажается всеми своими многочисленными изломами, выступами скал, извилистыми линиями отрогов, зияет черными отверстиями горных цирков. Несколько левее видны лесистые увалы, перевитые овражками, падями со сторожевыми маяками из белых мраморных утесов. За ними снова тайга, С перевала она видна отчетливо: вырубки на ней лежат огромными заплатами. Видна и глубокая лощина -- Кедровый ключ.
Наконец-то наш караван у цели! У спуска мы были приятно удивлены, увидев вдали, где сливались два верхних истока Кедрового ключа, одинокую струйку дыма. Это, несомненно, проводник из подразделения Макаровой. Я поднимаю ствол ружья, выстрелом предупреждаю проводника о нашем приближении.
Мы так рады, что забываем об усталости. Тропа бежит по косогору, падает в глубину боковых ложков, проводит нас сквозь густую чащу. Здесь в сырых местах попадаются на глаза следы медведя.
Идем на стук топора. Перебредаем мутный от тающего в горах снега ручей, выходим на поляну. В углу ее, там, где видны остатки брошенного лагеря Макаровой, горит костер. Рядом у березы стоят два нерасседланных оленя. Нас встречает эвенк лет пятидесяти, узкоплечий, небольшого роста, чуточку сгорбленный. На нем старенькая оленья дошка без шерсти, на ногах лосевые олочи, аккуратно перевитые ремешками. Скуластое, обветренное коричневое лицо оживляют маленькие подвижные глаза. Он улыбается -- рад нашему появлению, идет навстречу легкими рысьими шагами. С первого взгляда угадывается следопыт-таежник, человек лесных просторов, далеких кочевий. Он принес с собой с вершин гор на изрядно поношенной одежонке запах рододендронов, через заросли которых он, наверно, долго шел.
-- Здорово! -- приветствует он нас и подает всем поочередно свою маленькую жесткую руку. -- Хорошо, не опоздал, давай груз, и моя ходи!
-- Куда же в ночь? Утром разъедемся.
-- Что ты, тут близко олень корма нет, оставаться не могу, и Евдокия Ивановна шибко просила скоро вернуться.
-- Скажи прежде, как звать тебя? -- спрашивает Гурьяныч, развязывая веревки на Кудряшке.
-- Дулуу.
-- Чудное имя.
-- По-русски -- пенек.
-- Слушай, Дулуу, чай пьем, разговариваем, потом. поедешь. Без этого, сам знаешь, в тайге нельзя. Хлебом деревенским угостим, -- настаивает Гурьяныч.
Эвенк смотрит на него так ласково, точно увидел давно желанного друга, но не сдается.
-- Задерживай не надо. Олень весь день не кушай, завтра голодный никуда не пойдет, что скажу Евдокия Ивановна?
-- Хорошо, Дулуу, решай, как тебе лучше, -- говорю я. -- Сейчас ты получишь груз. Жаль, конечно, что не можешь до утра побыть с нами.
Пока я с Гурьянычем развьючиваю Кудряшку, Пашка крутится возле оленей. Этих животных он впервые видит так близко. Его все удивляет: и черные мягкие вздутия будущих рогов, и слишком широкие для небольшого роста северного оленя копыта, хорошо приспособленные для ходьбы по топким болотам, и чрезмерно длинная голова по сравнению с головой его собрата -- благородного оленя. Парнишка то присядет, заглядывая на них снизу, то зайдет спереди, то осторожно потрогает еще не облинявший, в зимней шерсти зад. На его лице ненасытное любопытство. А в голове, конечно, уже зреют какие-то планы...
У нас для Макаровой небольшая посылка с конфетами и печеньем: в тайге женщинам всегда недостает сладостей.
Передаем эту ценность проводнику.
Дулуу бережно берет посылку в руки.
-- Тут паутина? -- спрашивает он.
-- Нет, это гостинец Евдокии Ивановне, а паутину сейчас дам. -- И я достаю из кармана гимнастерки бумажный сверточек, передаю ему.
Проводник кладет его на загрубевшую от сыромятных поводьев ладонь, на лице недоуменье: вот из-за этой паутины люди на гольце не могут работать и ему пришлось ехать так далеко за ней?
-- Это все? -- спрашивает он и бережно прячет сверток.
-- Еще отвези от нас привет Евдокии Ивановне и ребятам.
-- Такой груз можно много бери, -- шутит проводник.
Дулуу не нравится, что содержимое посылки плохо уложено, тарахтит. Он усаживается на землю, быстро распаковывает коробку. Мы наблюдаем за эвенком. Он кладет себе в рот печенье и жует, не обращая на нас внимания. Затем берет еще два печенья, две самые большие конфеты и, запихнув это все за пазуху, объясняет:
-- Когда работа кончай, моя тоже вези гостинцы на стойбище, там есть старушка, есть сын, -- говорит он, весело поблескивая малюсенькими глазками.
Не зная обычаев эвенков, мы с Гурьянычем, вероятно, были бы смущены столь беззастенчивым хозяйничаньем проводника. Но мы и не думаем его упрекать. Все это он делает, будучи убежденным, что человек с человеком должны делить не только пищу, ночлег, но и горе и радость, он уверен, что имеет такое же право на печенье, как и Макарова -- на добытое им мясо; что блага на земле должны распределяться поровну между всеми людьми. Все это лежит в основе жизни эвенков -- детей природы. Этим потомкам лесных кочевников чужды обман, воровство, хитрость. Вот почему мы не удивились, увидев, как Дулуу брал из посылки гостинцы для своей старушки и сына.
-- Какой люди плохо паковал посылка, разве не знает, что вьюк не должен шуметь, зверь далеко слышит, пугается?..
Он аккуратно укладывает содержимое коробки, пустоту в ней заполняет мхом, тщательно утрясает.
-- Дулуу, ты с какого стойбища? -- спрашивает Гурьяныч.
-- Селикан. -- Марфу знаешь?
-- Тешкину бабу, что в Ясненском промышляет?
-- Да, да. Хороший человек.
-- Ее сестра -- моя старушка.
-- Ну вот видишь, будто родственника встретил, -- обрадовался Гурьяныч. -Как же не выпить с нами чаю! Что я скажу Марфе?
-- Корм был бы -- остался. -- И проводник снова за. торопился, стал укладывать потки (* Потки -- вьючная оленья сумка).
Гурьяныч расстегивает кожаные сумы и что-то ищет в них.
-- Дядя Дулуу, -- слышу вкрадчивый голос Пашки. -- На олене можно верхом?
-- Как же, постоянно ездим, -- охотно отвечает проводник.
-- А вы далеко ночевать будете?
-- На перевале, однако, километров пять.
-- Меня возьмете?
-- Пашка! -- кричит Гурьяныч. -- Чего затеваешь, не смей отлучаться.
-- Дедушка, отпусти до утра: охота на олене покататься.
-- Я те покатаюсь, баламут!
Пашка стихает и уже молча смотрит сухими, застывшими глазами, как Дулуу увязывает потки, перебрасывает их через седло вьючного оленя, перехватывает ремнем. Но что-то еще задерживает проводника.
Он достает из-за пазухи трубку, вырезанную в виде пасти медведя из березового наплыва с прямым и длинным таволожным чубуком. Трубка наверняка побывала в руках хорошего мастера. С какой тщательностью вырезана голова хищника с характерным медвежьим прищуром глаз, с маленькими тупыми ушами, с пятачком! Видно, мастер хорошо владел резцом.
-- Возьми, -- обращается проводник к Гурьянычу, -- скажи Марфе, что это Дулуу делай, теперь будет ее.
-- Спасибо, передам. А это тебе от нас домашнего -хлеба и немного чая.
Эвенк растроган заботой старика. Ему тоже жаль, что он не может остаться с нами. Он развязал потку, вложил в нее подрумяненную буханку, а из другой потки достал с десяток ремней вяленой оленины;
-- Моя тоже вас угощает, бери...
Мы прощаемся, и опять он подает нам поочередно свою маленькую, дочерна смуглую руку.
-- Дедушка, я до лесу доеду и вернусь, -- умасливает старика Пашка и, уже не ожидая ответа, взбирается на учага.
Сколько радости на его конопатом лице!
-- Сняться бы так на карточку, а то ребята не поверят, -- говорит Пашка, а сам сияет от торжества.
-- Дулуу, -- кричит вслед проводнику старик, -- пугнешь его с края поляны назад. Слышишь?
Мы с Гурьянычем долго смотрим, как торопливыми шагами уходит от стоянки проводник. Жаль, что наша встреча с ним оказалась такой короткой. Мы даже не успели расспросить о делах Макаровой.
У края поляны Дулуу ссаживает Пашку, садится верхом на оленя и скрывается в лесу.
Я подбрасываю в костер дров.
И вдруг в тишину врывается протяжная, печальная песня. Это поет эвенк. В его песне нет слов. Он складывает ее, как варакушка, из того, о чем думает, что видят его глаза, что улавливает слух, Но почему же так печально звучит эта песня на закате дня? Вероятно, Дулуу поет о том, что где-то далеко жена и сын и что слишком короткая жизнь на земле, что надо было остаться ночевать с нами, и о том, зачем нужна людям паутина...
Его песня, однообразная, грустная, уплывает в даль вечереющей тайги...
А через поляну на всех парусах мчится Пашка.
-- Угадайте, что у меня в руках? -- кричит он, подбегая ко мне, и тут же, торжествуя, выпаливает: -- Шерсть с оленя!
-- Какое богатство!
-- Это же с живого оленя!
-- И что ты с ней будешь делать?
-- Как -- что? Ребятам покажу, вот и поверят, что я на олене верхом ездил.
-- Разве это доказательство? -- говорю я. У него падает настроение.
-- Успокойся. Вернемся домой, я дам тебе настоящую справку: в ней будет написано и про оленей, и куда мы и зачем путешествовали.
-- Да ну?! С печатью?
-- Конечно, по всем правилам.
-- Вот это да-а!..
Но парнишка все же запихивает клочок шерсти в карман телогрейки.
Постепенно смолкает пернатое племя певцов. Синий сумрак неслышно ложится на землю. Появляются облака, подбитые снизу всеми цветами радуги. Они, как снежные корабли, плывут за скрывшимся солнцем. Тайга стоит онемевшая, вся в думах. Долга ли ее жизнь на земле? Неужели и она исчезнет и от ее таежных богатств останутся лишь пни? Чутко сторожит лес шаги приближающегося человека, будто хочет угадать -- друг это или враг?
Пашка таинственно манит меня от стоянки под густые кроны деревьев.
Тут уже ночь. С шумом падает прошлогодняя шишка.
Встрепенулась разбуженная птица. Кто-то вздохнул...
Мы долго стоим, слушаем лесные шорохи, пока густой мрак не окутывает всю землю.
В сплошной темноте возвращаемся к стоянке. Я доволен этой молчаливой встречей с лесом, с его ночной тишиной...
На стоянке полыхает огонь, обнимая концы лиственничных дров. Тихо качаются над костром тяжелые лапы столетних елей. Безвольно стелется сизый дымок над поляной.
-- Где вас носило? -- встречает нас Гурьяныч.
-- По лесу ходили. Ну и хорошо же там! -- радостно отвечает Пашка.
-- Лес, милый мой, -- это школа жизни. С ним только подружись -- всему тебя научит...
Мы усаживаемся у костра и начинаем расправляться с ужином. Вяленое оленье мясо -- подарок Дулуу, -- пахнущее дымом и солнцем, поджаренное прямо в огне костра, кажется необыкновенно вкусным.
Спасибо тебе, Дулуу! Где-то в лесу у огонька ты тоже, наверно, пьешь сейчас крепкий чай с поджаренным на углях деревенским хлебом и вспоминаешь о нас...
НОЧНОЙ ГОСТЬ
В тучах гаснут звезды. Пробуждается ветер. Пахнет дождем. Пора спать.
Пашка допивает чай, забирается вместе со стариком в палатку. Я подкладываю в костер толстое бревно, на всю ночь, и тоже готовлюсь ко сну.
Поздний час ночи. В тишине стоит лес со своими тяжкими вздохами. Он стал еще прекраснее оттого, что взошла луна и ворвалась в его ажурные просветы. Луна необыкновенно белая и кажется такой близкой, что хоть рукой бери. Навстречу ей, точно из глухого подземелья, дыбятся грозные тучи, и в них буйствует гром.
Над тлеющими головешками костра вспыхивает и потухает синее пламя. Но вот в тучах погасла луна, и угольно-черный мрак окутал стоянку. Ветер, обрушиваясь на лес, качает стволы елей, нагоняет сон.
Крепко спится в тайге уставшему человеку. Но вот какой-то звук задел уснувший слух, что-то тревожное донес он... Надо проснуться, прийти в себя. А я никак не могу очнуться. Странное забытье! Но тревога и во сне не рассеивается, остается во мне, как несмолкшее эхо...
Опять смутно ловлю какой-то шум, еще и еще. Что-то творится вокруг меня, силюсь пробудиться, преодолеть свинцовую тяжесть сна и не могу.
И вдруг кто-то сильно толкает в бок. Душераздирающий крик Пашки мгновенно вырывает меня из забытья. Падает палатка, гремит посуда... Ничего не понимаю! Что случилось?! Пытаюсь высвободиться, захватываю руками что-то живое, мокрое, шерстистое... Лицо обжигает гневное звериное дыхание. Мне не хватает воздуха. Пашка орет. Я растерялся, никак не могу выбраться из спального мешка.
-- М-медведь!.. -- слышу истошный крик Гурьяныча.
Наконец с трудом отбрасываю край палатки. Вижу страшное зрелище: черный медведь наскакивает на старика, сбивает с ног, наваливается на него всей тушей... Пашка уже на ногах, хватает тлеющую головешку, с ожесточенной решимостью бросается на помощь деду, тычет зверю в морду огнем... Тот ревет, отскакивает от Гурьяныча и, на миг замирая, как-то растерянно смотрит на меня малюсенькими, как будто круглыми, глазами.
-- Потап! -- радостно вырывается у меня, когда я вдруг по белому галстуку на черной шерсти груди и по знакомой хитрющей морде узнаю прирученного в экспедиции звереныша.
Медведь бросается ко мне, жмется, лижет горячим языком мое лицо и обрадованно мычит. Чувствую -- рад, косолапый, встрече с людьми. Я обнимаю его, но все еще не могу прийти в себя от пережитого страха.
Гурьяныч и Пашка буквально столбенеют. На их лицах ужас и изумление. Они не верят своим глазам. Кажется, никакое чудо их так не удивило бы, как эта сцена братания с медведем.
Я отталкиваю Потапа, встаю. На какую-то долю минуты наступает тишина, все постепенно приходят в себя. У всех одна мысль: хорошо, что обошлось без выстрела.
Уже утро. По светлому небу плывут редкие облака навстречу багряной зорьке. Мирно падают капли влаги с хвои. Стоит безмолвный туман над рекою. Молча пролетают кедровки.
Гурьяныч повертывается к Пашке, обнимает обеими руками парнишку, крепко целует его, и две скупые слезы скатываются по обветренным щекам.
-- Молодец, внучек, не растерялся!
И они оба смотрят на меня, все еще не понимая, откуда взялся такой необычный ночной гость.
-- Это Потап, наш экспедиционный медвежонок, самый добрый и шкодливый из всего медвежьего рода, -- объясняю я.
-- Но как он забрел сюда?
-- Вероятно, наткнулся на наш вчерашний след и прибежал.
Пашка мигом преображается.
-- Ну и напугал! А тут кто-то от страха стал кричать, я и вовсе оробел... -- И парнишка, поддернув штаны, косит плутовские глаза на деда.
-- Нечего сваливать на других! Уж кто орал благим матом, так это ты, -отвечает Гурьяныч.
-- Что-то не помню такого... -- хитрит Пашка.
-- А по переносице кто меня стукнул локтем, тоже не помнишь?
И оба смеются, вспоминая ночное происшествие.
Пашка смелеет и храбро вышагивает к медведю. Он кружит вокруг зверя, не знает, с какой стороны лучше подойти, заглядывает ему в глаза, осторожно, готовый вмиг отпрыгнуть, дотрагивается рукою до шерстистой спины зверя. А тот уже ждет чего-нибудь вкусного, сладко чмокая мокрыми губами, и не обращает, никакого внимания на парнишку.
Подновляем костер и через полчаса завтракаем. Все разговоры у нас о Потапе.
-- Вот ты, Пашка, вчера спрашивал, кто самый сильный в тайге? -- начинаю я свой рассказ о Потапе. -- У птиц самые грозные и сильные -- это орлы, а среди таежных зверей царем слывет медведь. В прошлом году встретились мы с этими лесными хозяевами. Экспедиция наша работала в горах Тувы. Была весна. Мы с моим помощником Василием Николаевичем пробирались к истокам речки Систиг-Хем. Как-то на четвертый день пути заночевали под Таргакским хребтом. Лошадей отпустили на поляну, сами поужинали -- и спать: утром надо было рано трогаться в путь. Ночью нас разбудил страшный рев. Мы вскочили. Небо в тучах. Темень. Лошади прибежали к костру, трясутся, храпят. "Должно, медведь, но с чего это он ревет? Не иначе, что-то с ним случилось", -говорит Василий Николаевич. Стоим ждем. Дров подкинули в огонь, а лошади ушами прядут, косят глазами в темноту. И вдруг под скалой опять раздался рев, да не один, а два. Теперь ясно, это звери между собой схватились. Загремели камни, затрещал лес, все наполнилось шумом. Мы быстро привязали коней и бросились с ружьями к краю скалы. Вот, Пашка, когда мне жутковато было! Драка медведей -- это тебе не бой петухов. Представляешь, что творится, когда эти зверюги со злобой вцепятся друг в друга и начнут рвать зубами, когтями?.. Земля дыбом становится!
-- А чего они дрались-то?
-- Ты слушай. Стоим мы на скале. От туч еще больше потемнело. Внизу рычанье, стон, грохот, возня, и все это как будто ближе и ближе. Василий Николаевич говорит: "Давай-ка убираться отсюда к огню, иначе в темноте они нас живо похватают, не успеешь выстрелить". Я и сам уже подумывал уйти от греха подальше... Когда мы снова очутились под кедрами у большого костра, спокойнее стало. Скоро и под скалой все затихло.
-- А что же дальше? -- разочарованно тянет Пашка.
-- Дождались утра -- и под скалу. Смотрим и глазам не верим: вся земля вздыблена, кусты выдернуты с корнями, деревья сломаны, лужи крови. Чуть пониже видим какой-то холмик, прикрытый мхом, ветками и разным лесным мусором. Подошли и обомлели: перед нами лежала мертвая медведица. Задрал ее самец...
-- Зачем же он спрятал ее? -- перебивает парнишка удивленно.
-- Видишь ли, Пашка, эти лесные цари не очень-то любят свежее мясо, предпочитают протухшее, вот он и накрыл свою добычу мусором, чтобы быстрее приготовить себе лакомство. Если зайчонка поймает, и того сразу не съест: под мох его, подождет день-два, потом лакомится... Стали мы с Василием Николаевичем отгадывать, из-за чего медведи поссорились. Осматриваем все вокруг. Видим, рядом с холмиком молодая лиственница стоит со сломанной вершиной, а на стволе следы когтей большого медведя и медвежонка. Тут мы догадались, в чем дело. Видно, самец увидел медвежонка, тот -- на лиственницу, он -- за ним, но до вершины, куда забрался медвежонок, ему не добраться -- тяжел. Тогда он перегрыз ее, и вершина упала на землю вместе с медвежонком. Но тут на помощь подоспела мать. Они и схватились.
-- Разве медведь ест своих медвежат? -- удивляется Пашка.
-- Выходит, ест. Старый медведь -- самый страшный враг медвежат. Этот злой, всеядный хищник не щадит ни своих, ни чужих зверят -- всех под себя подминает, Зря ему приписывают добродушие. Несмотря на то, что он с виду неуклюжий, косолапый, этот зверь в схватке самый сильный, ловкий и быстрый. Ну вот, дальше мы с Василием Николаевичем решили освежевать медведицу, взять шкуру на поршни и немного мяса для собак. Стали переворачивать тушу, а из-под нее медвежонок -- как фыркнет на нас, лапой норовит ударить. Мы его поймали, завернули в телогрейку. Успокоился. Ободрали медведицу, отрубили от туши задок и думаем: что же делать с медвежонком? Отпустить -- сегодня же его слопает медведь; взять с собой -- лишняя забота, да и зачем он нам? Василий Николаевич говорит: "Давай подальше от этого места отвезем и выпустим". На том и решили. Посадили медвежонка в кожаную суму и поехали дальше. В полдень приезжаем в подразделение Макаровой, а выпустить-то медвежонка по дороге забыли. Я и говорю Макаровой: "Нахлебника привезли, принимайте". Все в подразделении обрадовались, дескать, будет с кем потешаться, и оставили медвежонка у себя, Он быстро освоился. Еще бы! Ведь в тайге надо искать пищу, ловить, копать, выслеживать, а тут готовое в рот кладут, и сахар, и ягоды, и сгущенное молоко, купают и даже играют с ним -- не житье, а масленица! Избаловался, разжирел. А когда подрос, все пришлось в лагере прятать от него. Что ни найдет -- все утащит, изорвет, спрячет. Пороли его за шкоду -- не помогало. За все проделки расплачивалась Макарова. Он же, хитрец, всегда к ней ласкался и ее слушался.
И вот пришла осень. Что делать с медведем? Решили оставить в тайге. Шуба на нем была теплая, и жира накопил на даровых харчах. Но не тут-то было: не идет из лагеря, привык к людскому шуму, а в лесу тишина пугает его, да и одиночество, видно, не радует. Ничего не могли придумать. Привезли в поселок. Перезимовал он, к людям еще больше привязался, а весной опять взяли в тайгу, Но держать его в лагере уже нельзя было -- шкодил на каждом шагу. Тогда и решили бросить Потапа. Уводили за несколько километров, обманывали, бросали, но, что ни делали, отвязаться от него не могли. А недавно Макарова нам сообщила, что напоила его спиртом. Вот уж он, говорит, побуянил, поревел, погрозился и, наконец, мертвецки уснул. А тем временем отряд снялся и ушел.
-- Что же с ним случилось дальше? -- с нетерпением спрашивает Пашка.
-- Сам видишь: живет тут в Кедровом ключе, и, кажется, ему не так уж плохо...
А Потап шарит по стоянке, что-то ищет и иногда косит на нас малюсенькие барсучьи глазки.
Он сильно вырос с тех пор, как я видел его последний раз, Теперь это настоящий взрослый медведь -- лесной царь, косолапый, лобастый. Даже во взгляде хотя и сохранилась еще прежняя доверчивость, но уже появилась подозрительность и что-то настороженное. Пройдет еще немного времени, к нему вернется все звериное, присущее медведю, он станет хозяином Кедрового ключа...
Между тем Пашка достал горсть сухарей. Потап по шороху вмиг догадывается, что у того в руках, бросается к парнишке, хватает пастью сухари, и они хрустят на его острых зубах. Пашка хохочет. Гурьяныч все еще озабоченно наблюдает за внуком и зверем. А Пашка вдруг бросает остатки сухарей, подбегает к Гурьянычу, обхватывает его за шею руками;
-- Дедушка, дедушка, разреши мне остаться с Потапом в лесу?!
-- Что ты, голубчик, опомнись, что с тобой. -- Старик ласково прижимает к себе внука и гладит его своею заскорузлой ладонью. -- Кто же с медведем в лесу живет?
-- Я буду жить с ним. Помнишь, я читал тебе про мальчика Маугли? Он был царем джунглей!
Гурьяныч говорит строго:
-- Оставь свои фокусы. Я вот бабушке расскажу, Она тебя никогда больше в тайгу не пустит.