никогда не случится! Он сидит на своей американской даче, и детки у него
американцы -- Егор, Платон и Сидор, и женки их американцы! Вы его там
видели? А я видел! Я его как облупленного знаю, у него трусы в зеленый
горошек". Белкер сунул мой голубой конверт в пепельницу, поднес к нему
зажигалку, и конверт ярко вспыхнул.
-- Пахнет! -- озабоченно сказал нобелевец. -- Еще как пахнет, столько
мышьяка переводят!
В кабинете явственно запахло чесноком. Конверт почти догорел, осталось
еще несколько клочков бумаги со стариковскими каракулями.
-- Сам конверты готовит! -- с уважением сказал Белкер-Замоиский. --
Третье покушение за месяц, господин отравитель. Потом всех до единого сдают
полиции. И вас сдадут -- идите, идите, уже, наверное, заждались! Не верите?!
А Вы проверьте, сделайте опыт. Придумайте чего-нибудь, неужели и на это не
хватает ума?! Цветочницу вперед себя пошлите!
Я вышел, пошатываясь. Я старался не бежать. Кажется, за мной никто не
следил. Если Белкер был прав, то возвращаться к себе на квартиру было крайне
глупо. В голове была пустота и отчаяние. Наконец я решился позвонить
Ависаге, но трубку никто не поднял.
Я не стал посылать туда для проверки автофургон с тюльпанами.
Полицейские машины не стояли у подъезда моей любимой, и я не следил за ними
из окна соседней кофейни. Для любви характернее всего то, что она тоже
кончается.
Больше всего в женщинах я ценю их тягу к предательству. Я вообще люблю
предательство, не знаю почему, но люблю. Были еще какие-то мысли, но все
вялые и необязательные.
Если женщина к восемнадцати годам не вышла замуж, то глупо надеяться,
что ее удастся приручить. Смешной анекдот вертелся в голове, но я не мог его
вспомнить.
Еще через час, поменяв несколько машин, я ехал на юг. Границу я решил
пересекать в Югославии. Только кретин может верить в будущее. Любви нет.
Была раньше, но сейчас нет. У меня ни к кому нет претензий. Никаких обещаний
выполнить нельзя. Их и не надо выполнять. Вечной любви не существует. Брака
быть не может. В душе у всех грязища и мрак. В рамках русской культуры
отношения полов невозможны. Чем раньше себе это уяснишь, тем меньше будет
иллюзий. Скоро на всей земле будет швейцарский коммунизм. Остался один час.
Там на улицах не плюют и собаки не гадят. На туристах бирка "право на
пребывание в Швейцарии истекло". Через сутки она начнет светиться. И любой
швейцарец на веревочке отведет вас в полицию. На мне бирка "право на жизнь
истекло". Осталось совсем немного.
Эпилог
I
(Лярош Фуко)
Лярош Фуко познакомился с одной очень интеллигентной девушкой, но она
его выгнала, потому что он при ней пукнул. Господи, я твой усталый раб.
Время диктует свою прозу. Четыре недели, как мы перешли на положение
абсолютных нелегалов. Член "Конгресса" Шприц отвез нас на явочную квартиру к
товарищу по партии -- румынской девушке Вирсавии, которая промышляет
проституцией и прячет нас в подвальном помещении от маккавеев. Она --
румынка духа. Нас трое, это бывшие сотрудники "Иерусалимских хроник"
Григорий Сильвестрович Барский, Шкловец и я.
"Гриша, скажите, почему все-таки все явки у проституток? Это вы
проработали? Какой еще мудак мог подготовить такую нелегальную сеть?!"
--Так спокойнее, -- говорит Григорий Сильвестрович, не отрываясь от
машинки, -- к ним реже заходят маккавеи.
Григорий Сильвестрович похож на узника знаменитого замка Иф. Целыми
днями он сидит и равнодушно пишет роман "Русский романс". Я бы назвал его
окончательным русским романом. Я еще не все прочитал. Квартира товарища
Вирсавии где-то в окрестностях Хайфы. У проституток всегда много комаров.
Даже если нет окон. Они откуда-то влетают и больно кусают в ноги. Приходится
носить толстые носки. Из окна уборной очень исторический вид: слева гора
Гильбоа, где в свое время Гидеон разбил мидианитян или мидийцев, которые
потом станут персами и Персидской империей. Царь Кир был мидийцем. Я сам
иногда чувствую себя мидийцем, но на это полагаться нельзя. А слева
виднеется гора Тавор, известная русским как Фавор. Вся путаница Фавор и
Тавор происходит оттого, что в греческом алфавите нету буквы "т", и таким
образом Тамар стала Фамарью, Бейт-Лехем превратился в Вифлеем, а Вирсавией
стали сразу трое: мать царя Соломона, которой я посвятил три главы, город
Беер-Шева, столица нового маккавейского царства, а также квартирная хозяйка,
у которой мы прячемся несколько последних недель. Историческое прошлое
догоняет историческое будущее и стучится в окно уборной. Сама Вирсавия ходит
по квартире в панталончиках чуть ниже колен. В таких трусах раньше ходили
борцы во французском цирке. Вирсавия похожа на знаменитую картину художника
Рубенса "Земля и Вода". В Иерусалим я уже поднимался дважды. Новая власть.
Маккавейская республика! Женщин на улпцах не сыскать. Большинство мужчин в
темной маккавейской форме. Каждая наша поездка может кончиться
принудительным лечением, но "Конгресс" требует, чтобы любой ценой была
обеспечена победа Менделевича. За это нам обещан безопасный выезд и
гражданство в Б. Но Шкловец не поедет. Он просит, чтобы мы оставили его у
Вирсавии. Ей пятьдесят лет, но выглядит она старше. Она -- двойной агент.
Шкловец тратит па нашу хозяйку все наличные боны. По вечерам мы вместе
смотрим чрезвычайную сводку новостей и предварительные этапы конкурса.
Вирсавия и Шкловец сидят, держась за руки. Хозяйка знает, что Шкловец тратит
на нее деньги из партийной казны, и очень за него переживает. Психологию
девушек понять нельзя.
-- Гришка, вы заметили? Этот мерзавец болеет за Меерзон! Это против
правил.
-- Шкловец! Тебя распнут. Свои? Свои или чужие -- кто теперь свои! И не
пытайся, гнида, нас предать: ты для них отрезанный ломоть. Вот читай: "Все
ковенцы дали общую клятву маккавеев". Это прежде всего не трахаться.
-- Врете!
-- Ха-ха, чего мне врать, -- равнодушно дразнит его доктор Барский, --
черным по белому написано.
-- С женщинами?! -- в ужасе переспрашивает Шкловец.
-- Я же тебе читаю -- "ни с кем"!
-- Дайте мне еще три бона, я верну!
Шкловец берет три оранжевых маккавейских бона и исчезает за дверью.
Боны Григорий Сильвестрович аккуратно записывает на его счет. По утрам член
"Конгресса" Шприц приносит еду и свежие новости. Шприц говорит, что арабы
тоже перешли на нелегальное положение. Может быть, они тоже сидят у
проституток. Совершенно не умею спать в комнате с незапертой дверью, а у
Вирсавии все время посетители, и Шкловец караулит гостей под дверью.
-- Шкловец, давайте спать!
-- Я чувствую, что клиент сейчас уйдет.
-- Скажите Вирсавии, чтобы она никого не назначала "на время", только
"на миспарим". В стране гражданская война-- не время шляться к шлюхам!
-- И не место! -- глухо говорит Григорий Сильвестрович, не поднимая
головы от машинки. -- Передай ей, хватит ебаться, пусть лучше суп
приготовит: опять был мясной салат с майонезом, а первого совершенно не
носят. Мне тяжело без первого.
II
(Первый тур)
Пропуск истекал в двадцать три часа -- в запасе было еще минут
двадцать. На театральных ступенях кроме меня торчал возбужденный
Милославский -- уже в маккавейской форме с двумя топорами на рукаве. Его
охраняло несколько крепких лбов, похожих на мужские модели из "Бурды" --
полные израильтяне, индекс двести. На время конкурса было объявлено
перемирие, и главный раввин дал свои гарантии: в зал охранников не впускали.
Охрана была вооружена биопистолетами "Москва". Преимущество биопистолетов
"Москва" в том, что от них никто не умирает, человек может даже остаться
евреем, но поведение становится неадекватным. Сегодня происходил
тренировочный тур по просьбе телевидения, но обстановка складывалась
скандальная. В жюри, кроме министра Переса и старца Ножницына, были еще
маккавейские раввины, пара Донатовичей из Парижа и известный академик
Аверинцев. Аверинцев все время с любопытством вертел головой. Первый скандал
состоялся из-за Юза Алешковского, который постоянно гнусно матерился, а
единственным условием, которое поставили маккавеи, было не употреблять
названий гениталий, как будто их не существует, даже иносказательно, в том
числе и губы. И половину хороших стихов пришлось зарезать. А Алешковский все
время выкрикивал слово "хуй" и порядком всем надоел, пока его, наконец, не
увели. Но на этом неприятности не кончились -- перед началом тура арестовали
несколько человек, в первую очередь Бауха, но Григорий Сильвестрович не
переживал, сказал, что пусть посидит, наберется литературного опыта,
которого ему недостает! Потому что Баух шестнадцать лет подряд работал в
Кишиневе шофером, и было не до стихов. Но потом забрали самого Менделевича и
сильно избили, потому что он, разнервничавшись, заговорил по-турецки.
Вытаскивать его из участка пришлось ехать самому главному раввину.
Менделевича автоматически перевели в следующий тур, но плохо было, что он
совсем не размялся, а он все-таки откровенно боялся провала. Вырядился
Менделевич ужасно. Больше всего его портил галстук. Даже старец, который
делал на Менделевича ставку, перекрестился и в сердцах плюнул на пол. Место
Бродского пустовало, но Лимонов сегодня в зале был. Григорий Сильвестрович
делал все возможное, чтобы его сняли с первого тура, но пока это не
удавалось. Виза в Иерусалим у Лимонова была в полном порядке, даже лучше
нашей. Вообще выход в город Григорию Сильвестровичу был запрещен, но по залу
он мог передвигаться беспрепятственно, и я не успевал следить за интригой,
которую он плел. От либералов сегодня читали Копытманы из Министерства
юстиции. Говорили, что они неплохо пишут, и их рекомендовали оба президента
-- и нынешний, и опальный. Поэма, которую они читали, была в том смысле, что
они ненавидят березы и всегда верили, что существуют места, где на пятьдесят
тысяч километров вокруг нет ни одной березы. Чтение было очень красиво
поставлено. Если кто-нибудь видел, как поют сестры-близнецы Бузукины, когда
одна поет, а вторая в это время притопывает ножкой, и получается очень
эффектно. Еще читал Войнштейн, но с ним было некоторое недоразумение. Он
среди приглашенных был единственным настоящим поэтом, и совсем не приглашать
его было неудобно. Но он был с физическими недостатками, и министр культуры
Перес сказал, чтобы на второй тур он даже не рассчитывал. Да и читал он
совершенно по ту сторону, а половина зрителей была израильтянами, индекс
двести, и Войнштейна понимали плохо. А сам он не до конца понимал, где
находится. Главное, что он постоянно подбегал к Менделевичу и спрашивал, кто
его повезет после конкурса домой, чувствуя, что его забудут. Наконец к
вечеру Григорий Сильвестрович притащил в жюри справку, что Лимонов и
Белкер-Замойский генетически не чистая раса, не евреи и вообще никто, и
обоих повели на экспертизу. Белкер приехал на конкурс в форме православного
маккавея -- с окровавленным крестом на погонах. Я подумал, насколько
бессмысленным было наше пребывание в Будапеште, и грустно вздохнул.
Несколько жизней назад. Забытый сон. "Приехал, гад! -- сказал Григорий
Сильвестрович, набычившись. -- Но мы еще поглядим, чья возьмет! А вот и
Андрей Дормидонтович к выходу попер, да и за нами автобус подали. Рабочий
день окончен!"
ВОЙНШТЕЙН (подбегает к Менделевичу). Так вы, юноша, отвезете меня в
Яффо? Вы, кажется, тоже участвуете в поэтическом состязании?! Как ваша
фамилия?
МЕНДЕЛЕВИЧ. Менделевич!
ВОЙНШТЕЙН (жмурится). Нет, ей Богу, никогда не слышал! Так не забудьте
меня отвезти.
ЮЗ АЛЕШКОВСКЙЙ. ...хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй...
АКАДЕМИК АВЕРИНЦЕВ (оглядывает охрану маккавеез и все время с
любопытством вертит головой).
III
(Страсти)
ШКЛОВЕЦ. Не пугайтесь! Вы спите? Барский спит, а мне во что бы то ни
стало нужно посоветоваться.
Я. Шкловец, что с вами? Вы заболели?
ШКЛОВЕЦ. Хуже. У меня в груди. Слушайте, у вас так было, что вы без
одного человека можете умереть? Только по-настоящему, разорвать себя на
части и умереть?
Я. Давайте я вам дам еще три бона!
ШКЛОВЕЦ. Как вам не стыдно! Это не Вирсавия. Вирсавия -- добрая,
несчастная женщина. И она знает, что я влюблен совершенно в другую!
Я. В кого же это, черт подери?!
ШКЛОВЕЦ. В поэтессу М. -- не хочу здесь называть ее имени.
Я (зевнув и сев в постели). Как это вас угораздило?
ШКЛОВЕЦ. Мне надо ее видеть! Дайте мне свой пропуск на один день, на
один час! Я хочу поклониться ей в землю.
ГРИГОРИЙ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (громко, из темноты). Я тебе такой пропуск дам,
гнида! Попрешься вместо конкурса к жене, а она тебя сразу выдаст властям! А
заодно и нас: ковенские жены любят порядок.
ШКЛОВЕЦ (плаксиво). Я не знаю, что со мной: мне надо видеть Меерзон.
Это главнее, чем дышать.
ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (с насмешкой). Она же бухарка! Ты зря надеешься:
бухарки никому не дают. Они и бухарцам не дают, у меня точные сведения.
Очень боятся родителей. Зря будешь каблуки топтать!
ШКЛОВЕЦ. Я вас вызову на дуэль! Она превосходнейшая поэтесса, она --
талант!
ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (с изумлением). За что на дуэль? Я вам обоим
желаю всего хорошего. Хочешь, я тебе ее сюда доставлю?! Кстати, это мысль!
За меня не беспокойся: по мне лучше одной маленькой писательницы завести
двух...
ШКЛОВЕЦ (нерешительно). Как же это вы ее доставите?! Неудобно!
ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (решительно). Чепуха! Скажешь, что мы твои
братья, а Вирсавию выдашь за маму. И шуму от нее будет поменьше.
ШКЛОВЕЦ (гордо). Бухарка Меерзон побьет вашего Менделевича!
ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (вздыхает). Вот ты себя и выдал, предатель. (Про
себя) Я бы и сам поставил на бухарку.
(В дверь стучит Вирсавия и приглашает всех смотреть Национальное
телевидение. Шкловец уходит.)
ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (ему вслед). Нельзя тебе, Шкловец, в Иерусалим.
(Сочувственно) Совсем обезумел. Ты не помнишь, как его зовут?
Я (пожимая плечами). Я забыл.
(Возвращается Шкловец.)
ШКЛОВЕЦ (стесняясь). Дайте еще три бона, я верну!
ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (с недовольным видом записывает долг в блокнот).
Товарищ по партии называется! Румынка до мозга костей. Раздевает парня до
нитки!
IV
(Парад поэзии)
Утром должны были репетировать шествие по городу на лошадях. Сначала
возражало министерство национальной чистоты, потому что лошадь -- это
все-таки лошадь, конь! Это уже не средние века, чтобы лошадь. И для
маккавеев лошадь -- не чистое животное. Но и сами поэты не могли до конца
решить, кто же на ней поедет. Решили поначалу, что повезут двух женщин --
бухарку Меерзон и Владимову, вместе ровно центнер, но Менделевич устроил
какую-то невероятную склоку. Он орал:
"Шмакодявку на коня -- только через мой бездыханный труп! Тем более
обеих. И это против техники безопасности. Посмотрите, какая кляча!" Лошадь
действительно была неважнецкая. Ее привел откуда-то из либерального кибуца
трибун либералов поэт Дектер. Дектер божился, что лошадь стоила ему двести
бонов, но все знали, что это блеф, что он невероятный выжига и двоих теток
на его лошадь никогда не усадить. Главный распорядитель, профессор-маккавей
Сигаль, начал подобострастно шептать, чтобы на ней ехал сам Ножницын, и
вроде бы все согласились, "и нашим, и вашим", но старик из-за геморроя не
хотел об этом и слышать. В конце концов через город повели голую лошадь в
голубой попоне, и к ней приделали крылья в смысле Пегаса, что как бы ее
готов оседлать победитель. За ней шла группа второстепенных поэтов в
полосатых нарядах, символизирующих поэтическое трудолюбие, а дальше уже шли
бронетранспортеры с маккавеями. Профессор Сигаль и Менделевич ехали в
головном транспортере, и я понял, что судьба конкурса решена. К сожалению, я
ошибся. Утром по телевидению выступал генерал-маккавей Эдуард Кузнецов
(Смит). Он угрюмо сообщил, что по его настоянию женщины-поэтессы к
заключительным турам допущены не будут, потому что за конкурсом следит много
исполняющих-маккавеев и на них плохо действует вид возбужденных поэтесс.
Кроме того, шмакодявка своим альковным голосом нервирует бойцов охраны
театра. "Охраны от кого! -- начала визжать Меерзон. -- Что я, перед ними
голая, что ли, собираюсь выступать?!" Снова пришлось вмешаться главному
раввину, и Кузнецов (Смит) выступил с извинениями, но бухарка Меерзон из-за
всех этих распрей стала безумно подозрительной. Во время обеда я заметил,
что она не притрагивается ни к одному блюду, не дав попробовать стоящему за
ней голодному маккавею-охраннику. Впрочем, кормили довольно прилично, но без
излишеств. Войнштейн даже наивно крикнул, что поэт при жизни может
обходиться простым бульоном, но ему вовремя заткнули рот. Я так до сих пор
еще ни разу не увидел ни в зале, ни на сцене своего друга Арьева, но я
слышал, что он прошел во второй тур и очень понравился старцу. Дома нас ждал
неприятный сюрприз:
Шкловец лежал еле живой в постели, и бледная Вирсавия растерянно вокруг
него хлопотала.
--Вы слышали?! -- прошептал Шкловец чуть слышно. -- Этот подонок перед
всей страной назвал ее с экрана грязным словом!
Я многозначительно взглянул на Барского. Мы совсем упустили из виду,
что утренний скандал с лошадью транслировался по второму каналу.
Я убью его, я поклялся! Только бы мне для этого выжить. Ну, как там
она, ведь она невероятно ранима!
Мы успокоили Шкловца как могли, но пришлось обещать, что мы возьмем его
на финальный тур, а пока ему нужно беречь силы.
-- Я возьму его на свой риск и страх, -- обещал Григорий Сильвестрович,
-- но чтобы непременно снял бороду и шляпу и как следует постригся. Если
мерзавец действительно влюблен, пусть едет бритым.
V
(Что такое поэзия)
Я не всегда очень ясно объясняю. Но сначала я думал, что поэзия -- это
не больше, чем жизнь. Что это свист налившихся льдинок. Но это до конкурса.
Теперь я вижу все иначе. Теперь я понимаю, что поэзия это не тогда, когда
пишут в рифму. Поэзия -- это ветер с моря. Поэзия -- это убить Менделевича.
Потому что она такая маленькая, такая беззащитная, как корюшка, жопа вся в
родинках, -- вот что такое поэзия. Стих бьет стих.
-- Жидовочке, знамо, не вручамо! -- говорит старец Н.
"Какое на хер "не вручамо", Андрей Дормидонтович! Это не жиды, это ваше
время кончилось! Вот что такое поэзия! Это гладиаторский бой на литературную
смерть! Когда вся страна живет маккавейскими буднями, когда горят костры
духовной свободы и последние заблудшие овцы робко примеряют на себя
маккавейские знаки отличия, в этот момент, в последнем зале на Земле, кучка
убогих, слепых и хромых творцов уводит нас в такие дали, в которых мы просто
никогда не были! И не приведи Бог там когда-нибудь побывать, такая там жуть
и мизерабль -- вот что такое поэзия".
ВЕДУЩИЙ. Слушайте, почему бывает Дед Мороз, но никогда не бывает Бабы
Мороз или как там от феи мужской род?!
ВСЕ ПОЭТЫ. Фей!
ВЕДУЩИЙ. Не бывает такого, "фей"!
ВСЕ ПОЭТЫ (с удивлением переглядываются).
ВСЕ ПОЭТЫ. Мы--поэтический процесс!
Они -- поэтический процесс!
Ты -- поэтический процесс!
Вы -- поэтический процесс!
Он -- поэтический процесс!
Она -- поэтический процесс!
Оно -- поэтический процесс! (Уходят.)
ГОЛОСА ИЗ-ЗА СЦЕНЫ (речитативом). Мы все -- нобелевцы! Весь поэтический
процесс! Весь процесс --поэтический! Поэтический процесс -- весь! Процесс
весь --поэтический! Поэтический весь -- процесс! Больше ни хера не придумать
-- уже глубокая ночь! За окном бряцают маккавеи!
.
VI
(Заключительный тур)
Когда зал был уже практически полон, в ложе жюри начали появляться люди
в желтых тогах. Первым по проходу шел министр культуры Перес, просто, без
чинов, и под руку с ним шел подсохший старик в несвежей тоге, прибывший на
конкурс из самой белокаменной Новой Москвы. Представляя его, профессор
Сигаль слегка запнулся -- и не мудрено! Эти жесткие ефрейторские усы,
маленькую выбритую голову легко узнавал на улице каждый школьник! По
репродуктору объявили, что присутствующие присутствуют при историческом
моменте для маккавейской культуры -- выборе кандидата на самую престижную
премию прошлого. У старика дико болел желудок. Он проклинал себя за острую
арабскую пищу, которой он налопался в гостях у главного раввина, но неудобно
было отказываться. Кроме того, ему опять пришлось изображать из себя
военного грузина н даже плясать что-то с носовым платком. От стихов его
сильно тошнило. "Сидай, Булат, сидай, у ногах правда немае", -- сказал ему
Перес с сильным польским акцентом. Старик машинально сел.
Из полных израильтян, кроме маккавеев, был еще какой-то обветренный
дедушка из киббуца с протезом, зато русский эстеблишмент на этот раз был
представлен неплохо, были даже женщины, но совершенно маккавейского толка.
Один за другим в тогах шли по проходу Маргарита Семеновна из издательства
"Алия", три самолетчика, рав Фишер в тоге и желтой шляпе, Азбели-Воронели,
шел рав Максимов, совершенно сбитый с толку происходящим, шла Алла
Русинек-старшая, чьих темных связей побаивались даже маккавеи, семенящей
походкой промчался комиссар-инспектор из ковенской структуры, несколько
приезжих академиков, но центр ложи, красное плетеное кресло председателя,
все еще пустовал. Наконец зал начал завывать, и я заметил, что по проходу
идет старец Ножницын. Он прошел, не поднимая головы, сосредоточенно глядя в
пол. Видно было, что на ходу он что-то пишет. Это был крепкий еще, злой
старик, видимо, страшный деспот.
Сегодняшний день "десятка" начинала с переводов. Читали на трех сценах,
и чтобы всех услышать, приходилось много побегать. Ведущий Сигаль зачитал
письмо от короля Португалии -- о влиянии бухарки Меерзон на современную
христианскую литературу, потом показали слайды, как она едет с королем на
водном велосипеде.
Белкер-Замойский переводился в Германии, я сам его переводов никогда не
читал, но говорили, что немцам это очень и очень! И Белкера ценил сам
Бродский. Он входил в ту легендарную ахматовскую четверку вместо
опростевшего Димы Бобышева. Бродский сказал: ты будешь "фактически
четвертым, как апостол Павел", хотя его к Ахматовой при жизни так ни разу и
не пустили. Из этой же четверки сегодня читал Евгений Рейн. "Мы и она", -
замогильным голосом произнес Рейн. Там в таком смысле, что "она" сидит перед
ними в Комарове на оттоманке, перед всей четверкой, но еще без Белкера, и
постепенно белеет и превращается в голубой мрамор. Ему похлопали, но не
слишком. А шмакодявка обычно начинала с "Зимой в Челябе", потом она читала
"Русские девушки Люся и Тася", и этот порядок в течение всех трех туров
практически не менялся. Только сегодня еще добавили переводы. В обе стороны,
кто в какую может. Менделевич переводился формально меньше всех, собственно,
он успел покорить еще только русский восток и израильскую публику, но в
Европе его до сих пор еще знали мало. Ведущий профессор-маккавей Сигаль,
представляя Мен-делевича, сообщил, что это преемник Хикмета, и тоже для
достоверности показал фото.
С преемником творилось что-то непонятное. Читал он из рук вон плохо.
Слишком много с ним все носились, только и слышишь "Менделевич, Менделевич,
улица Менделевич, кинотеатр Менделевич", и в результате Михаил совершенно
перестал себе доверять. Я думаю, что в глубине души у него было
предчувствие, что даже если всех отравят -- и шмакодявку Меерзон, и
Губермана, в общем -- всех, даже в этом случае что-нибудь помешает ему
выиграть. Он все читал плохо, даже "Цепи". Я заметил, что Григорий
Сильвестрович несколько раз поморщился. И не он один. Белкер-Замойский между
тем срывал шквал за шквалом. "На котурнах" он читал в греческом стиле, сидя
на корточках, парализуя громадный зал своим тревожным голосом. И на его фоне
Менделевич со своими трогательными галстуками был как уточка в рассказе
"Серая шейка". Полынья сжималась, сердце мое заныло от нехорошего
предчувствия. Пока первой по очкам все-таки шла бухарка, и Григорий
Сильвестрович захрипел мне на ухо, что пора с этим что-то делать. Я прошелся
по залу и вызвал всех наших в фойе на летучее совещание. В зале сегодня были
Аркадий Ионович, исполнительный Вайскопф и мой старинный знакомый Борис
Федорович Усвяцов. Все трое сидели в первых рядах и изображали из себя
харьковских физиков. Бориса Федоровича после маккавейского переворота я
встретил в первый раз, выглядел он неплохо, может, чуть заторможенным. При
инструктаже он тоже вел себя странно. Решено было послать всю тройку за
кулисы, а там будь что будет! Григорий Сильвестрович несколько раз повторил
Усвяцову: "Ты должен изолировать шмакодявку!"
--Ликвидировать?! -- тупо произнес Борис Федорович, глядя в одну точку.
-- Да нет, изолировать, идиот! -- заорал доктор Барский,-- не могу же я
все делать сам. Вот тебе и христианский кибуц! -- недовольно процедил он
мне. -- Угробили парня.
Но я подозревал, что наш Шкловец не одинок и Борису Федоровичу тоже
больше нравится шмакодявка Меерзон, во всяком случае, бороться против нее
Борис Феродович не хочет. За кулисы для вида он побрел, но от него никакого
прока я не ждал, и я не думал, что осторожная Меерзон его близко к себе
подпустит. Чтобы справиться с Меерзон, правильнее было использовать своих
людей, но из числа самих участников. Вместо Войнштейна, которого не
пропустили в заключительный тур, потому что министр культуры Перес вообще не
американцы -- Егор, Платон и Сидор, и женки их американцы! Вы его там
видели? А я видел! Я его как облупленного знаю, у него трусы в зеленый
горошек". Белкер сунул мой голубой конверт в пепельницу, поднес к нему
зажигалку, и конверт ярко вспыхнул.
-- Пахнет! -- озабоченно сказал нобелевец. -- Еще как пахнет, столько
мышьяка переводят!
В кабинете явственно запахло чесноком. Конверт почти догорел, осталось
еще несколько клочков бумаги со стариковскими каракулями.
-- Сам конверты готовит! -- с уважением сказал Белкер-Замоиский. --
Третье покушение за месяц, господин отравитель. Потом всех до единого сдают
полиции. И вас сдадут -- идите, идите, уже, наверное, заждались! Не верите?!
А Вы проверьте, сделайте опыт. Придумайте чего-нибудь, неужели и на это не
хватает ума?! Цветочницу вперед себя пошлите!
Я вышел, пошатываясь. Я старался не бежать. Кажется, за мной никто не
следил. Если Белкер был прав, то возвращаться к себе на квартиру было крайне
глупо. В голове была пустота и отчаяние. Наконец я решился позвонить
Ависаге, но трубку никто не поднял.
Я не стал посылать туда для проверки автофургон с тюльпанами.
Полицейские машины не стояли у подъезда моей любимой, и я не следил за ними
из окна соседней кофейни. Для любви характернее всего то, что она тоже
кончается.
Больше всего в женщинах я ценю их тягу к предательству. Я вообще люблю
предательство, не знаю почему, но люблю. Были еще какие-то мысли, но все
вялые и необязательные.
Если женщина к восемнадцати годам не вышла замуж, то глупо надеяться,
что ее удастся приручить. Смешной анекдот вертелся в голове, но я не мог его
вспомнить.
Еще через час, поменяв несколько машин, я ехал на юг. Границу я решил
пересекать в Югославии. Только кретин может верить в будущее. Любви нет.
Была раньше, но сейчас нет. У меня ни к кому нет претензий. Никаких обещаний
выполнить нельзя. Их и не надо выполнять. Вечной любви не существует. Брака
быть не может. В душе у всех грязища и мрак. В рамках русской культуры
отношения полов невозможны. Чем раньше себе это уяснишь, тем меньше будет
иллюзий. Скоро на всей земле будет швейцарский коммунизм. Остался один час.
Там на улицах не плюют и собаки не гадят. На туристах бирка "право на
пребывание в Швейцарии истекло". Через сутки она начнет светиться. И любой
швейцарец на веревочке отведет вас в полицию. На мне бирка "право на жизнь
истекло". Осталось совсем немного.
Эпилог
I
(Лярош Фуко)
Лярош Фуко познакомился с одной очень интеллигентной девушкой, но она
его выгнала, потому что он при ней пукнул. Господи, я твой усталый раб.
Время диктует свою прозу. Четыре недели, как мы перешли на положение
абсолютных нелегалов. Член "Конгресса" Шприц отвез нас на явочную квартиру к
товарищу по партии -- румынской девушке Вирсавии, которая промышляет
проституцией и прячет нас в подвальном помещении от маккавеев. Она --
румынка духа. Нас трое, это бывшие сотрудники "Иерусалимских хроник"
Григорий Сильвестрович Барский, Шкловец и я.
"Гриша, скажите, почему все-таки все явки у проституток? Это вы
проработали? Какой еще мудак мог подготовить такую нелегальную сеть?!"
--Так спокойнее, -- говорит Григорий Сильвестрович, не отрываясь от
машинки, -- к ним реже заходят маккавеи.
Григорий Сильвестрович похож на узника знаменитого замка Иф. Целыми
днями он сидит и равнодушно пишет роман "Русский романс". Я бы назвал его
окончательным русским романом. Я еще не все прочитал. Квартира товарища
Вирсавии где-то в окрестностях Хайфы. У проституток всегда много комаров.
Даже если нет окон. Они откуда-то влетают и больно кусают в ноги. Приходится
носить толстые носки. Из окна уборной очень исторический вид: слева гора
Гильбоа, где в свое время Гидеон разбил мидианитян или мидийцев, которые
потом станут персами и Персидской империей. Царь Кир был мидийцем. Я сам
иногда чувствую себя мидийцем, но на это полагаться нельзя. А слева
виднеется гора Тавор, известная русским как Фавор. Вся путаница Фавор и
Тавор происходит оттого, что в греческом алфавите нету буквы "т", и таким
образом Тамар стала Фамарью, Бейт-Лехем превратился в Вифлеем, а Вирсавией
стали сразу трое: мать царя Соломона, которой я посвятил три главы, город
Беер-Шева, столица нового маккавейского царства, а также квартирная хозяйка,
у которой мы прячемся несколько последних недель. Историческое прошлое
догоняет историческое будущее и стучится в окно уборной. Сама Вирсавия ходит
по квартире в панталончиках чуть ниже колен. В таких трусах раньше ходили
борцы во французском цирке. Вирсавия похожа на знаменитую картину художника
Рубенса "Земля и Вода". В Иерусалим я уже поднимался дважды. Новая власть.
Маккавейская республика! Женщин на улпцах не сыскать. Большинство мужчин в
темной маккавейской форме. Каждая наша поездка может кончиться
принудительным лечением, но "Конгресс" требует, чтобы любой ценой была
обеспечена победа Менделевича. За это нам обещан безопасный выезд и
гражданство в Б. Но Шкловец не поедет. Он просит, чтобы мы оставили его у
Вирсавии. Ей пятьдесят лет, но выглядит она старше. Она -- двойной агент.
Шкловец тратит па нашу хозяйку все наличные боны. По вечерам мы вместе
смотрим чрезвычайную сводку новостей и предварительные этапы конкурса.
Вирсавия и Шкловец сидят, держась за руки. Хозяйка знает, что Шкловец тратит
на нее деньги из партийной казны, и очень за него переживает. Психологию
девушек понять нельзя.
-- Гришка, вы заметили? Этот мерзавец болеет за Меерзон! Это против
правил.
-- Шкловец! Тебя распнут. Свои? Свои или чужие -- кто теперь свои! И не
пытайся, гнида, нас предать: ты для них отрезанный ломоть. Вот читай: "Все
ковенцы дали общую клятву маккавеев". Это прежде всего не трахаться.
-- Врете!
-- Ха-ха, чего мне врать, -- равнодушно дразнит его доктор Барский, --
черным по белому написано.
-- С женщинами?! -- в ужасе переспрашивает Шкловец.
-- Я же тебе читаю -- "ни с кем"!
-- Дайте мне еще три бона, я верну!
Шкловец берет три оранжевых маккавейских бона и исчезает за дверью.
Боны Григорий Сильвестрович аккуратно записывает на его счет. По утрам член
"Конгресса" Шприц приносит еду и свежие новости. Шприц говорит, что арабы
тоже перешли на нелегальное положение. Может быть, они тоже сидят у
проституток. Совершенно не умею спать в комнате с незапертой дверью, а у
Вирсавии все время посетители, и Шкловец караулит гостей под дверью.
-- Шкловец, давайте спать!
-- Я чувствую, что клиент сейчас уйдет.
-- Скажите Вирсавии, чтобы она никого не назначала "на время", только
"на миспарим". В стране гражданская война-- не время шляться к шлюхам!
-- И не место! -- глухо говорит Григорий Сильвестрович, не поднимая
головы от машинки. -- Передай ей, хватит ебаться, пусть лучше суп
приготовит: опять был мясной салат с майонезом, а первого совершенно не
носят. Мне тяжело без первого.
II
(Первый тур)
Пропуск истекал в двадцать три часа -- в запасе было еще минут
двадцать. На театральных ступенях кроме меня торчал возбужденный
Милославский -- уже в маккавейской форме с двумя топорами на рукаве. Его
охраняло несколько крепких лбов, похожих на мужские модели из "Бурды" --
полные израильтяне, индекс двести. На время конкурса было объявлено
перемирие, и главный раввин дал свои гарантии: в зал охранников не впускали.
Охрана была вооружена биопистолетами "Москва". Преимущество биопистолетов
"Москва" в том, что от них никто не умирает, человек может даже остаться
евреем, но поведение становится неадекватным. Сегодня происходил
тренировочный тур по просьбе телевидения, но обстановка складывалась
скандальная. В жюри, кроме министра Переса и старца Ножницына, были еще
маккавейские раввины, пара Донатовичей из Парижа и известный академик
Аверинцев. Аверинцев все время с любопытством вертел головой. Первый скандал
состоялся из-за Юза Алешковского, который постоянно гнусно матерился, а
единственным условием, которое поставили маккавеи, было не употреблять
названий гениталий, как будто их не существует, даже иносказательно, в том
числе и губы. И половину хороших стихов пришлось зарезать. А Алешковский все
время выкрикивал слово "хуй" и порядком всем надоел, пока его, наконец, не
увели. Но на этом неприятности не кончились -- перед началом тура арестовали
несколько человек, в первую очередь Бауха, но Григорий Сильвестрович не
переживал, сказал, что пусть посидит, наберется литературного опыта,
которого ему недостает! Потому что Баух шестнадцать лет подряд работал в
Кишиневе шофером, и было не до стихов. Но потом забрали самого Менделевича и
сильно избили, потому что он, разнервничавшись, заговорил по-турецки.
Вытаскивать его из участка пришлось ехать самому главному раввину.
Менделевича автоматически перевели в следующий тур, но плохо было, что он
совсем не размялся, а он все-таки откровенно боялся провала. Вырядился
Менделевич ужасно. Больше всего его портил галстук. Даже старец, который
делал на Менделевича ставку, перекрестился и в сердцах плюнул на пол. Место
Бродского пустовало, но Лимонов сегодня в зале был. Григорий Сильвестрович
делал все возможное, чтобы его сняли с первого тура, но пока это не
удавалось. Виза в Иерусалим у Лимонова была в полном порядке, даже лучше
нашей. Вообще выход в город Григорию Сильвестровичу был запрещен, но по залу
он мог передвигаться беспрепятственно, и я не успевал следить за интригой,
которую он плел. От либералов сегодня читали Копытманы из Министерства
юстиции. Говорили, что они неплохо пишут, и их рекомендовали оба президента
-- и нынешний, и опальный. Поэма, которую они читали, была в том смысле, что
они ненавидят березы и всегда верили, что существуют места, где на пятьдесят
тысяч километров вокруг нет ни одной березы. Чтение было очень красиво
поставлено. Если кто-нибудь видел, как поют сестры-близнецы Бузукины, когда
одна поет, а вторая в это время притопывает ножкой, и получается очень
эффектно. Еще читал Войнштейн, но с ним было некоторое недоразумение. Он
среди приглашенных был единственным настоящим поэтом, и совсем не приглашать
его было неудобно. Но он был с физическими недостатками, и министр культуры
Перес сказал, чтобы на второй тур он даже не рассчитывал. Да и читал он
совершенно по ту сторону, а половина зрителей была израильтянами, индекс
двести, и Войнштейна понимали плохо. А сам он не до конца понимал, где
находится. Главное, что он постоянно подбегал к Менделевичу и спрашивал, кто
его повезет после конкурса домой, чувствуя, что его забудут. Наконец к
вечеру Григорий Сильвестрович притащил в жюри справку, что Лимонов и
Белкер-Замойский генетически не чистая раса, не евреи и вообще никто, и
обоих повели на экспертизу. Белкер приехал на конкурс в форме православного
маккавея -- с окровавленным крестом на погонах. Я подумал, насколько
бессмысленным было наше пребывание в Будапеште, и грустно вздохнул.
Несколько жизней назад. Забытый сон. "Приехал, гад! -- сказал Григорий
Сильвестрович, набычившись. -- Но мы еще поглядим, чья возьмет! А вот и
Андрей Дормидонтович к выходу попер, да и за нами автобус подали. Рабочий
день окончен!"
ВОЙНШТЕЙН (подбегает к Менделевичу). Так вы, юноша, отвезете меня в
Яффо? Вы, кажется, тоже участвуете в поэтическом состязании?! Как ваша
фамилия?
МЕНДЕЛЕВИЧ. Менделевич!
ВОЙНШТЕЙН (жмурится). Нет, ей Богу, никогда не слышал! Так не забудьте
меня отвезти.
ЮЗ АЛЕШКОВСКЙЙ. ...хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй, хуй...
АКАДЕМИК АВЕРИНЦЕВ (оглядывает охрану маккавеез и все время с
любопытством вертит головой).
III
(Страсти)
ШКЛОВЕЦ. Не пугайтесь! Вы спите? Барский спит, а мне во что бы то ни
стало нужно посоветоваться.
Я. Шкловец, что с вами? Вы заболели?
ШКЛОВЕЦ. Хуже. У меня в груди. Слушайте, у вас так было, что вы без
одного человека можете умереть? Только по-настоящему, разорвать себя на
части и умереть?
Я. Давайте я вам дам еще три бона!
ШКЛОВЕЦ. Как вам не стыдно! Это не Вирсавия. Вирсавия -- добрая,
несчастная женщина. И она знает, что я влюблен совершенно в другую!
Я. В кого же это, черт подери?!
ШКЛОВЕЦ. В поэтессу М. -- не хочу здесь называть ее имени.
Я (зевнув и сев в постели). Как это вас угораздило?
ШКЛОВЕЦ. Мне надо ее видеть! Дайте мне свой пропуск на один день, на
один час! Я хочу поклониться ей в землю.
ГРИГОРИЙ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (громко, из темноты). Я тебе такой пропуск дам,
гнида! Попрешься вместо конкурса к жене, а она тебя сразу выдаст властям! А
заодно и нас: ковенские жены любят порядок.
ШКЛОВЕЦ (плаксиво). Я не знаю, что со мной: мне надо видеть Меерзон.
Это главнее, чем дышать.
ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (с насмешкой). Она же бухарка! Ты зря надеешься:
бухарки никому не дают. Они и бухарцам не дают, у меня точные сведения.
Очень боятся родителей. Зря будешь каблуки топтать!
ШКЛОВЕЦ. Я вас вызову на дуэль! Она превосходнейшая поэтесса, она --
талант!
ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (с изумлением). За что на дуэль? Я вам обоим
желаю всего хорошего. Хочешь, я тебе ее сюда доставлю?! Кстати, это мысль!
За меня не беспокойся: по мне лучше одной маленькой писательницы завести
двух...
ШКЛОВЕЦ (нерешительно). Как же это вы ее доставите?! Неудобно!
ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (решительно). Чепуха! Скажешь, что мы твои
братья, а Вирсавию выдашь за маму. И шуму от нее будет поменьше.
ШКЛОВЕЦ (гордо). Бухарка Меерзон побьет вашего Менделевича!
ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (вздыхает). Вот ты себя и выдал, предатель. (Про
себя) Я бы и сам поставил на бухарку.
(В дверь стучит Вирсавия и приглашает всех смотреть Национальное
телевидение. Шкловец уходит.)
ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (ему вслед). Нельзя тебе, Шкловец, в Иерусалим.
(Сочувственно) Совсем обезумел. Ты не помнишь, как его зовут?
Я (пожимая плечами). Я забыл.
(Возвращается Шкловец.)
ШКЛОВЕЦ (стесняясь). Дайте еще три бона, я верну!
ГРИГОРИИ СИЛЬВЕСТРОВИЧ (с недовольным видом записывает долг в блокнот).
Товарищ по партии называется! Румынка до мозга костей. Раздевает парня до
нитки!
IV
(Парад поэзии)
Утром должны были репетировать шествие по городу на лошадях. Сначала
возражало министерство национальной чистоты, потому что лошадь -- это
все-таки лошадь, конь! Это уже не средние века, чтобы лошадь. И для
маккавеев лошадь -- не чистое животное. Но и сами поэты не могли до конца
решить, кто же на ней поедет. Решили поначалу, что повезут двух женщин --
бухарку Меерзон и Владимову, вместе ровно центнер, но Менделевич устроил
какую-то невероятную склоку. Он орал:
"Шмакодявку на коня -- только через мой бездыханный труп! Тем более
обеих. И это против техники безопасности. Посмотрите, какая кляча!" Лошадь
действительно была неважнецкая. Ее привел откуда-то из либерального кибуца
трибун либералов поэт Дектер. Дектер божился, что лошадь стоила ему двести
бонов, но все знали, что это блеф, что он невероятный выжига и двоих теток
на его лошадь никогда не усадить. Главный распорядитель, профессор-маккавей
Сигаль, начал подобострастно шептать, чтобы на ней ехал сам Ножницын, и
вроде бы все согласились, "и нашим, и вашим", но старик из-за геморроя не
хотел об этом и слышать. В конце концов через город повели голую лошадь в
голубой попоне, и к ней приделали крылья в смысле Пегаса, что как бы ее
готов оседлать победитель. За ней шла группа второстепенных поэтов в
полосатых нарядах, символизирующих поэтическое трудолюбие, а дальше уже шли
бронетранспортеры с маккавеями. Профессор Сигаль и Менделевич ехали в
головном транспортере, и я понял, что судьба конкурса решена. К сожалению, я
ошибся. Утром по телевидению выступал генерал-маккавей Эдуард Кузнецов
(Смит). Он угрюмо сообщил, что по его настоянию женщины-поэтессы к
заключительным турам допущены не будут, потому что за конкурсом следит много
исполняющих-маккавеев и на них плохо действует вид возбужденных поэтесс.
Кроме того, шмакодявка своим альковным голосом нервирует бойцов охраны
театра. "Охраны от кого! -- начала визжать Меерзон. -- Что я, перед ними
голая, что ли, собираюсь выступать?!" Снова пришлось вмешаться главному
раввину, и Кузнецов (Смит) выступил с извинениями, но бухарка Меерзон из-за
всех этих распрей стала безумно подозрительной. Во время обеда я заметил,
что она не притрагивается ни к одному блюду, не дав попробовать стоящему за
ней голодному маккавею-охраннику. Впрочем, кормили довольно прилично, но без
излишеств. Войнштейн даже наивно крикнул, что поэт при жизни может
обходиться простым бульоном, но ему вовремя заткнули рот. Я так до сих пор
еще ни разу не увидел ни в зале, ни на сцене своего друга Арьева, но я
слышал, что он прошел во второй тур и очень понравился старцу. Дома нас ждал
неприятный сюрприз:
Шкловец лежал еле живой в постели, и бледная Вирсавия растерянно вокруг
него хлопотала.
--Вы слышали?! -- прошептал Шкловец чуть слышно. -- Этот подонок перед
всей страной назвал ее с экрана грязным словом!
Я многозначительно взглянул на Барского. Мы совсем упустили из виду,
что утренний скандал с лошадью транслировался по второму каналу.
Я убью его, я поклялся! Только бы мне для этого выжить. Ну, как там
она, ведь она невероятно ранима!
Мы успокоили Шкловца как могли, но пришлось обещать, что мы возьмем его
на финальный тур, а пока ему нужно беречь силы.
-- Я возьму его на свой риск и страх, -- обещал Григорий Сильвестрович,
-- но чтобы непременно снял бороду и шляпу и как следует постригся. Если
мерзавец действительно влюблен, пусть едет бритым.
V
(Что такое поэзия)
Я не всегда очень ясно объясняю. Но сначала я думал, что поэзия -- это
не больше, чем жизнь. Что это свист налившихся льдинок. Но это до конкурса.
Теперь я вижу все иначе. Теперь я понимаю, что поэзия это не тогда, когда
пишут в рифму. Поэзия -- это ветер с моря. Поэзия -- это убить Менделевича.
Потому что она такая маленькая, такая беззащитная, как корюшка, жопа вся в
родинках, -- вот что такое поэзия. Стих бьет стих.
-- Жидовочке, знамо, не вручамо! -- говорит старец Н.
"Какое на хер "не вручамо", Андрей Дормидонтович! Это не жиды, это ваше
время кончилось! Вот что такое поэзия! Это гладиаторский бой на литературную
смерть! Когда вся страна живет маккавейскими буднями, когда горят костры
духовной свободы и последние заблудшие овцы робко примеряют на себя
маккавейские знаки отличия, в этот момент, в последнем зале на Земле, кучка
убогих, слепых и хромых творцов уводит нас в такие дали, в которых мы просто
никогда не были! И не приведи Бог там когда-нибудь побывать, такая там жуть
и мизерабль -- вот что такое поэзия".
ВЕДУЩИЙ. Слушайте, почему бывает Дед Мороз, но никогда не бывает Бабы
Мороз или как там от феи мужской род?!
ВСЕ ПОЭТЫ. Фей!
ВЕДУЩИЙ. Не бывает такого, "фей"!
ВСЕ ПОЭТЫ (с удивлением переглядываются).
ВСЕ ПОЭТЫ. Мы--поэтический процесс!
Они -- поэтический процесс!
Ты -- поэтический процесс!
Вы -- поэтический процесс!
Он -- поэтический процесс!
Она -- поэтический процесс!
Оно -- поэтический процесс! (Уходят.)
ГОЛОСА ИЗ-ЗА СЦЕНЫ (речитативом). Мы все -- нобелевцы! Весь поэтический
процесс! Весь процесс --поэтический! Поэтический процесс -- весь! Процесс
весь --поэтический! Поэтический весь -- процесс! Больше ни хера не придумать
-- уже глубокая ночь! За окном бряцают маккавеи!
.
VI
(Заключительный тур)
Когда зал был уже практически полон, в ложе жюри начали появляться люди
в желтых тогах. Первым по проходу шел министр культуры Перес, просто, без
чинов, и под руку с ним шел подсохший старик в несвежей тоге, прибывший на
конкурс из самой белокаменной Новой Москвы. Представляя его, профессор
Сигаль слегка запнулся -- и не мудрено! Эти жесткие ефрейторские усы,
маленькую выбритую голову легко узнавал на улице каждый школьник! По
репродуктору объявили, что присутствующие присутствуют при историческом
моменте для маккавейской культуры -- выборе кандидата на самую престижную
премию прошлого. У старика дико болел желудок. Он проклинал себя за острую
арабскую пищу, которой он налопался в гостях у главного раввина, но неудобно
было отказываться. Кроме того, ему опять пришлось изображать из себя
военного грузина н даже плясать что-то с носовым платком. От стихов его
сильно тошнило. "Сидай, Булат, сидай, у ногах правда немае", -- сказал ему
Перес с сильным польским акцентом. Старик машинально сел.
Из полных израильтян, кроме маккавеев, был еще какой-то обветренный
дедушка из киббуца с протезом, зато русский эстеблишмент на этот раз был
представлен неплохо, были даже женщины, но совершенно маккавейского толка.
Один за другим в тогах шли по проходу Маргарита Семеновна из издательства
"Алия", три самолетчика, рав Фишер в тоге и желтой шляпе, Азбели-Воронели,
шел рав Максимов, совершенно сбитый с толку происходящим, шла Алла
Русинек-старшая, чьих темных связей побаивались даже маккавеи, семенящей
походкой промчался комиссар-инспектор из ковенской структуры, несколько
приезжих академиков, но центр ложи, красное плетеное кресло председателя,
все еще пустовал. Наконец зал начал завывать, и я заметил, что по проходу
идет старец Ножницын. Он прошел, не поднимая головы, сосредоточенно глядя в
пол. Видно было, что на ходу он что-то пишет. Это был крепкий еще, злой
старик, видимо, страшный деспот.
Сегодняшний день "десятка" начинала с переводов. Читали на трех сценах,
и чтобы всех услышать, приходилось много побегать. Ведущий Сигаль зачитал
письмо от короля Португалии -- о влиянии бухарки Меерзон на современную
христианскую литературу, потом показали слайды, как она едет с королем на
водном велосипеде.
Белкер-Замойский переводился в Германии, я сам его переводов никогда не
читал, но говорили, что немцам это очень и очень! И Белкера ценил сам
Бродский. Он входил в ту легендарную ахматовскую четверку вместо
опростевшего Димы Бобышева. Бродский сказал: ты будешь "фактически
четвертым, как апостол Павел", хотя его к Ахматовой при жизни так ни разу и
не пустили. Из этой же четверки сегодня читал Евгений Рейн. "Мы и она", -
замогильным голосом произнес Рейн. Там в таком смысле, что "она" сидит перед
ними в Комарове на оттоманке, перед всей четверкой, но еще без Белкера, и
постепенно белеет и превращается в голубой мрамор. Ему похлопали, но не
слишком. А шмакодявка обычно начинала с "Зимой в Челябе", потом она читала
"Русские девушки Люся и Тася", и этот порядок в течение всех трех туров
практически не менялся. Только сегодня еще добавили переводы. В обе стороны,
кто в какую может. Менделевич переводился формально меньше всех, собственно,
он успел покорить еще только русский восток и израильскую публику, но в
Европе его до сих пор еще знали мало. Ведущий профессор-маккавей Сигаль,
представляя Мен-делевича, сообщил, что это преемник Хикмета, и тоже для
достоверности показал фото.
С преемником творилось что-то непонятное. Читал он из рук вон плохо.
Слишком много с ним все носились, только и слышишь "Менделевич, Менделевич,
улица Менделевич, кинотеатр Менделевич", и в результате Михаил совершенно
перестал себе доверять. Я думаю, что в глубине души у него было
предчувствие, что даже если всех отравят -- и шмакодявку Меерзон, и
Губермана, в общем -- всех, даже в этом случае что-нибудь помешает ему
выиграть. Он все читал плохо, даже "Цепи". Я заметил, что Григорий
Сильвестрович несколько раз поморщился. И не он один. Белкер-Замойский между
тем срывал шквал за шквалом. "На котурнах" он читал в греческом стиле, сидя
на корточках, парализуя громадный зал своим тревожным голосом. И на его фоне
Менделевич со своими трогательными галстуками был как уточка в рассказе
"Серая шейка". Полынья сжималась, сердце мое заныло от нехорошего
предчувствия. Пока первой по очкам все-таки шла бухарка, и Григорий
Сильвестрович захрипел мне на ухо, что пора с этим что-то делать. Я прошелся
по залу и вызвал всех наших в фойе на летучее совещание. В зале сегодня были
Аркадий Ионович, исполнительный Вайскопф и мой старинный знакомый Борис
Федорович Усвяцов. Все трое сидели в первых рядах и изображали из себя
харьковских физиков. Бориса Федоровича после маккавейского переворота я
встретил в первый раз, выглядел он неплохо, может, чуть заторможенным. При
инструктаже он тоже вел себя странно. Решено было послать всю тройку за
кулисы, а там будь что будет! Григорий Сильвестрович несколько раз повторил
Усвяцову: "Ты должен изолировать шмакодявку!"
--Ликвидировать?! -- тупо произнес Борис Федорович, глядя в одну точку.
-- Да нет, изолировать, идиот! -- заорал доктор Барский,-- не могу же я
все делать сам. Вот тебе и христианский кибуц! -- недовольно процедил он
мне. -- Угробили парня.
Но я подозревал, что наш Шкловец не одинок и Борису Федоровичу тоже
больше нравится шмакодявка Меерзон, во всяком случае, бороться против нее
Борис Феродович не хочет. За кулисы для вида он побрел, но от него никакого
прока я не ждал, и я не думал, что осторожная Меерзон его близко к себе
подпустит. Чтобы справиться с Меерзон, правильнее было использовать своих
людей, но из числа самих участников. Вместо Войнштейна, которого не
пропустили в заключительный тур, потому что министр культуры Перес вообще не