заснуть. Из знакомых в зале был Розенфельд, но он мне едва кивнул. Кто-то
обещал Розенфельду новую ссуду на ресторан, и он снова стал немного
важничать.
У Розенфельда была масса идей. Он был уверен, что русской интеллигенции
в Святом городе обязательно нужен свой ресторан. Когда-то единственным
оплотом русской культуры был книжный магазин Миллера. И вот там-то
Розенфельд для начала открыл свое питейное заведение с русской кухней.
Миллер с утра крутил русские пластинки, и сам Розенфельд, который к концу
рабочего дня был уже сильно пьян, довольно хорошо пел блатные песни. Но
продолжалось все это недолго: в результате этой затеи сам хозяин Миллер тоже
совершенно не протрезвлялся. Вдобавок религиозный поэт Бориска (Барух)
Камянов, окна которого выходили прямо на кухню Розенфельда, регулярно
доносил в Национальное бюро, что в конце пятницы, когда во всем святом
городе уже торжественно наступает шабат, в магазине Миллера продолжается
безудержная пьянка. И бизнес закрыли. Миллер переехал на новое место, уже
без еды, а Розенфельд открыл ресторан "Алые паруса". Но потом Розенфельда
каким-то отвратительным образом подвели Галя и Фира, две очень толстые бабы
из "Национального бюро" , которые зря пообещали ему большие ссуды, тут же
его предал кто-то из соратников, одним словом, эти "Алые паруса" простояли
не больше трех месяцев.
Открывая свой ресторан, Розенфельд говорил, что он преследует сразу три
цели: сплочение рядов русских интеллектуалов, возрождение сионистской идеи,
сильно уже дискредитированной Галей и Фирой, и, наконец, лично он считает,
что открытие русского ресторана должно приблизить приход Мессии. Полных
израильтян, индекс двести, Розенфельд пускал не дальше первого зала. А во
втором зале у него стояли два главных столика: первый по важности для него
самого и его ближайшей свиты, которая его впоследствии и предала, а второй
-- для просто хороших знакомых, к которым он подходил в конце дня с гитарой
и неизменно исполнял "Перепетую". Интеллектуалы действительно заходили и
пили, но преимущественно в долг, приход Мессии затягивался, и "Алые паруса"
приказали долго жить.
Как Розенфельд и опасался, большинство русских после этого стали пить
по домам. Но существенная часть перекочевала в "щель", и он их тут караулил
и некоторых даже поил на свои деньги, чтобы не растерять клиентуру. Это была
страшная дыра.
Постоянный состав "Таамона" можно было разделить на три категории: на
алкоголиков, на гомосексуалистов и на проституток. Причем проституция была
представлена слабее всего. По-настоящему художественных натур тоже было
мало. Правда, на стенах висели разные местные шедевры, и Миша Гробман
подарил им бесплатно одну из своих довольно страшных рыб.
Пару раз приезжие барды устраивали тут свои концерты, и тогда по
пригласительным билетам сюда набегало человек по двадцать университетских
дам, они заказывали себе кофе с пирожными, за которыми приходилось посылать
в соседнее кафе. Но в целом "Таамон" был демократичным и пристойным местом.
Там даже бегал негр-официант, который умел говорить на идиш.
Я затянулся ментоловой сигаретой и совсем не ощутил вкуса ментола.
Я понял, что допился уже до такой степени, что организм перестал
воспринимать ментол! И даже вспотел от напряжения. Я поднял голову от
коньячной лужи на столе и все вспомнил.
Прямо передо мной за столиком сидел милый норвежец Бьорн со своей
конопатой полькой. У него кончался срок визы, и он не хотел брать ее с собой
в Норвегию, потому что она была кошатницей, а он не мог заснуть, когда на
нем сидят кошки.
Слева зашуршал газетой израильский поэт-коммунист, ужасный дебил. А
сзади какие-то люди говорили вполголоса по-русски: "Что это за ресторан
такой? девок нельзя склеить... сидят три пришмандовки... начали вывозить
вьетнамцев-лодочников... слышали анекдот? Трое евреев встречаются в
Монте-Карло... миллионер приехал... русский из Конгресса... фанатик... зовет
всех в Россию... сулит золотые горы..."
"Россию", "Россию" -- я не оборачивался. Я снова прикурил ментоловую
сигарету и ясно все вспомнил. Я вспомнил, как ночью тебя вдруг подхватывает
волна и ты можешь писать историческую прозу, а не только впитывать фольклор
про Монте-Карло. Только нужно больше работать, меньше встречаться с русскими
и постараться не пить каждый день.
Глава десятая
БОРИС ФЕДОРОВИЧ
Писатель, которому я завидую, прежде всего нормально питался. Он жил на
маленьком уютном островке греческого архипелага, спал в теплой постели и
жрал шашлык из молодой баранины. Это Плутарх. А тут зябко жить и зябко
писать. Бумаги даже нормальной не купить -- пишешь черт знает на чем.
Когда я говорю, что завидую Плутарху, я имею в виду главные принципы,
которые он ввел. Во-первых, это принцип парных биографий, связывающий судьбы
в каждой паре вечной связью. Но еще существеннее другое: Плутарх был первым,
кто начал создавать историографию на сравнении сынов Хама и Иафета.
Идея эта в некотором смысле условна. Сейчас вообще тяжело проследить
абсолютно чистые линии, но и во времена Плутарха на многое приходилось
закрывать глаза. То есть у меня нет никакого сомнения в том, что исходно
Борис Федорович является татарином, сыном Сина, а следовательно, типичным
Хамом. И наоборот, Григорий Сильвестрович Барски, который еще не появлялся
на страницах моих хроник, является Иафетом, хотя сомнительным. Но парадокс в
том, что Борис Федорович Усвяцов -- один из немногих в Израиле людей, кто
удостоен звания полного еврея: он -- коэн, левит, исраэль, о чем существует
справка, подписанная раввинской "тройкой". И решение это уже при всем
желании люди изменить не в праве!
То есть "исраэль" -- это еврейский плебс, ничего диковинного в этом
нет. "Левит" -- это племя Левино, право нести службу в скинии откровения и
заведовать всеми песнопениями в Храме -- для ковенца это готовая карьера. Но
быть "коэном" -- значит иметь права, недоступные простым смертным: это
значит иметь доступ к жертвеннику, значит быть в Святая Святых за завесою!
Все эти права у Бори есть! И то, что эти права раввинская "тройка" вручила
спившемуся алкашу и вору, говорит лишь о том, насколько тщетны наши усилия
на Земле. Хоть, несомненно, Борис Федорович Усвяцов сам является жертвой, и
в Израиль оба раза попал именно из-за несчастной любви!
Первый раз он приехал с женой Раей, которую он подцепил в Бердичеве,
где после очередной отсидки работал в автоколонне. Они познакомились в
"пионерском" садике, и хоть, как он рассказывает, "она и не была целкой, но
потом заплакала", а Борис Федорович ударил себя в грудь и сказал, что "я не
такой, я женюсь". Посему вы сразу можете понять, что Борис Федорович человек
благородный и романтик. И так он стал "исраэлем" де факто!
Но уже через несколько лет разъяренные ковенцы посягнули на его звание.
За то, что Борис Федорович помог Шнайдеру продать арабам и пропить ешивский
холодильник, ковенцы отправили его за казенный счет в город Мюнхен. И там
он, опять как честный человек, решил жениться на фрау Маргарите Шкловской,
но его удостоверение личности израильтянина на беду оказалось просроченным!
А когда он на деньги невесты захотел вернуться в Израиль и все поправить, в
аэропорту он был арестован немецкой полицией и отправлен навсегда восвояси.
Я не знаю более страшной истории крушения любящих сердец!
Но вообще немецкие тюрьмы Борис Федорович хвалит, говорит, что жрачка
там очень хорошая, телевизор цветной, восемь каналов, работать не нужно, и
иногда он даже покупал себе яблочное вино. А в Израиле кормили несравненно
хуже, и в основном курицей, в камере было невероятное количество людей, а
телевизор был только типа в "ленинской комнате". Дольше всего, конечно, Боря
Усвяцов сидел в Союзе! В конце сорок третьего года его взял к себе вор в
законе, и сорок третий, сорок четвертый и сорок пятый годы он уже
гастролировал со своим шефом и разными тоже Райками и Ритками по украинским
вокзалам и рынкам. И его взяли с поличным на рынке в Днепропетровске и дали
первый трояк. А добавки до двенадцати лет Боря начал получать уже в лагерях.
Так что освободился он только в двадцать восемь лет, но зато на воле ему все
ужасно нравилось!
В Иерусалиме он тоже по привычке попробовал себя на автобусном вокзале,
но его несколько раз очень сильно избили, а потом посадили в Аккскую тюрьму,
где он и сошелся с Володькой Шнайдером. А в Беер-Шевской тюрьме они уже
сидели за голландские "визы", которые они предъявили в Машбире: там половина
кассирш румынки, и у них дурацкая манера: чуть что -- вызывать полицию.
Вообще в Израиле жизнь Бориса Федоровича сложилась не очень легко, потому
что наличных денег он воровал мало, а ворованные чеки у него принимать
отказывались. Промышлял он в основном на улице Агриппы (внука Ирода
Великого) -- от "Райского сада" до "Мамочки" -- и поэтому повсюду
примелькался. Иерусалим -- небольшой город, здесь трудно воровать на улице,
здесь люди знают друг друга в лицо.
Но вот после Мюнхена Борис Федорович жил у кантора Дунаевского, который
плевал в мэра, и отсюда начинается цепь его чудесных превращений в еврея.
У Дунаевского был сосед, пытавшийся лишить его звания ответственного
квартиросъемщика в довольно задрипанной квартире --
полуамериканец-полуиндеец, прошедший "гиюр" (мистическое посвящение в
евреи). И когда они чего-то не поделили на кухне, Борис Федорович отбил
горлышко от бутылки водки и отчаянно полез драться. А этот цивилизованный
индеец никогда раньше не видел таких страшных татарских рож, очень
растерялся и всадил ему прямо в брюхо столовый нож. И вы бы растерялись!
Уже когда Бориса Федоровича выпустили из больницы и состоялся суд,
идиотка-адвокатесса спросила потерпевшего, выпивает ли он, Борис Федорович
степенно откашлялся и сказал: "Конечно". А на вопрос суда, каждый ли день он
пьет, Борис Федорович, подумав, сказал: "У меня бывают перерывы по два
дня!", -- а потом важно добавил: "И даже по три!" Потом вызвали свидетеля
Дунаевского, и тот, с презрением глядя на индейца, сообщил, что Борис
Федорович выпивает "как правоверный еврей по субботам", и это тоже было
только частичной правдой. Потому что по субботам, конечно, Борис Федорович
тоже пил, но тогда он вовсе не был никаким евреем, а еще был татарином.
Евреем же он стал, разводясь в раббануте со своей женой из "пионерского
скверика". Фактически в раббануте должны были слушаться целых два дела: по
установлению национальности супругов и непосредственно по разводу.
Свидетелем у него проходил рав Бильдер в серой шляпе, который раньше был
правой рукой академика Чеботарева по математике в самой Казани, откуда у
Бори Усвяцова все кровные родственники. То есть свидетель был на редкость
солидным. Рав Бильдер специально шныряет целыми днями около раббанута, чтоб
совершать хорошие дела, а остальных свидетелей раввинам искать было лень.
И Борис Федорович все как требуется сообщил: что мамаша у него всю
жизнь была еврейка, зажигала перед субботой свечи, а главное, надо было
правильно сказать, как зовут его жену Раю или как ее называют какие-нибудь
два еврея. И именно так ее называли два хайфских еврея, с которыми она в это
время проживала и которые регулярно спускали Бориса Федоровича с лестницы,
когда он, напившись, приезжал к ней просить на лечение предательской
индейской раны в живот. И в конце процесса требовался совершеннейший пустяк,
чтобы Борис Федорович произнес присягу, что он отпускает свою жену Раю, мне
пришлось стоять рядом и диктовать ему, но когда мы дошли до формулы -- ХИ
МИГУРЕШЕТ МИМЕНИ -- она изгнана от меня, -- произошло вмешательство
провидения, и больше ничем то, что случилось, я объяснить не могу: Борис
Федорович неожиданно для всех присутствующих произнести эти магические слова
не смог! После того, как двенадцать раз подряд он вместо "МИМЕНИ" произнес
"МЕНЕМЕ", делая всю процедуру недействительной, раввинская тройка махнула
рукой и стала выписывать свидетельство о разводе. Сидели три
представительных ковенских даяна с поседевшими смоляными бородами и в
круглых добролюбовских очках и тревожно о чем-то переговаривались. Но из-за
этих "менеме" они были так утомлены, что у них просто не хватило сил
выяснить, кто же Борис Федорович -- коэн, левит или просто исраэль. И
основные строки -- "ненужное обязательно зачернуть" -- остались нетронутыми!
То есть Борис Федорович формально выполнил все нужные пункты и, к безумному
ужасу ковенцев, получил официальный диплом полного еврея, хоть чем он при
этом может заведовать в Храме, осталось совершенно неясным. Песню он знает
вообще только одну: "Я не умру, так с горя поседею", но поет ее скверно и
после нее сразу засыпает. При этом по званию он теперь на две головы выше
ешиботника Шкловца, который хоть и стал "исраэль", но во всех документах
было сказано, что Шкловец всего лишь "перешел в еврейство", и не обратить на
это внимания, конечно, было невозможно.
Впрочем, Борис Федорович - человек относительно культурный: он часто
упоминает имя "специона африканского" -- вообще очень интересуется
пуническими войнами, особенно битвой при Заме. И очень подробно знаком с
театром военных действий Второй мировой войны -- даже может довольно точно
вычертить дислокацию австралийских войск на Крите по пятитомнику Черчиля.
Поэтому звание, присвоенное ему раббанутом, не такое уж незаслуженное. Но
теперь, когда в бухарском скверике ребята справляют "каббалат шабат" --
сретение субботы -- Борису Федоровичу ковенцы часто выговаривают, что он
отказывается читать "броху", и он этим сильно недоволен. А когда степенный
ешиботник Венька Бен-Йосеф заявляет ему резонно, что "тебе же звание
присвоено!", Борис Федорович злится, начинает топать ногами и сердито
кричит: "Я этот диплом порву!"
Вообще у него начал портиться характер: напьется и начинает
допытываться, помню ли я Володьку Шестопалова, или злится на Глинку, что
никакого Сусанина на свете не существовало и Глинка его просто придумал из
головы.
Про то, что Сусанин выдуман, я впервые услышал именно от Бориса
Федоровича. А Володьку Шестопалова я не знаю.
Глава одиннадцатая
БЕРИ ВЫШЕ
В "Таамоне" никого не было. Негр растолкал меня и сказал, что они
закрываются. Может быть, Женя меня не заметил или просто не захотел меня
будить. Хмель прошел. Я попросил негра в последний раз записать мне на счет
и вышел на улицу. Запахло весной. Вот и еще одну зиму я здесь провел. Скоро
уже пальцев не хватит считать эти зимы. Я услышал, что меня кто-то тихо
окликает. Я подошел поближе. "Идите к Боре в госпиталь, -- зашептал Арьев,
-- я буду там вас ждать!" Он совершенно уже рехнулся, при встрече со мной
пока еще не нужны такие предосторожности. И я не собираю коробочки из-под
фруктового йогурта, как покойный Габриэлов. Но жизнь на дне очень
затягивает, и за средний класс меня принять уже нельзя.
Я пролез под колючую проволоку и стал ждать. Через несколько минут в
воротах госпиталя возник черный силуэт. Мы спустились по винтовой лестнице в
подвал, и я зажег толстую субботнюю свечу. Боря спал. Шиллера в подвале не
было, но в углу за его матрацем стояла початая бутылка арака.
Пока я оглядывался, Женя вел со мной шепотом невероятно возвышенный
разговор. Что пришли добрые люди с котом, и он струсил и сбежал с работы, но
теперь он им благодарен. Иначе он никогда бы не решился начать новую жизнь.
И мне он благодарен. Женя всегда немного плывет, и в разговорах его
постоянно приходится одергивать. "Вы не могли бы зайти ко мне в офис и
забрать оттуда мои вещи, -- прошептал он, -- я приготовил записку!"
-- Давайте я сделаю костерок, -- сказал я громким голосом, но Борис
Федорович даже не шелохнулся, -- у них тут дрова запасены. Пожрать вы с
собой ничего не захватили?
-- Что мне, с собой бутерброды таскать?! -- недовольно отозвался Арьев.
Не сердитесь, вот у Бори есть редиска. Он уже ничего толком не может
украсть, кроме редисок. Докладывайте, что с вами стряслось. С женой опять не
заладилось?
Перестаньте строить из себя Смердякова, -- прошипел он.
А вы перестаньте шептаться! Чего вы меня сюда ползком заставили
добираться? Поговорить о качестве прозы?
Я дал подписку о неразглашении.
Ох, ни хуя себе! О неразглашении чего?!
Большего я вам пока сказать не могу.
-- Женя, вы удивительный болтун. Вы уже почти все сказали.
Не ловите меня на слове!
Вы поступили работать в КГБ?
-- Бери выше!
-- Выше я не знаю. Ваше здоровье!
-- Крепкая, зараза. Знаете, чувствую себя обновленным человеком!
Мы пили арак из горлышка и закусывали редиской, Арьев сообщал мне прямо
поразительные вещи! Этот трепетный человек, этот эстет с больной печенкой
вдруг устроился в какое-то тайное русское общество, ля ренессанс рюс!
-- Ну хорошо, русский союз, Молодая Россия, но при чем тут вы? --
недоуменно выспрашивал я. -- У вас еврейский индекс пятьдесят четыре?
Индекс липовый. И они об этом знают. Я -- русский, хорошо бы вам это
запомнить! -- упрямо отвечал мой собеседник.
-- Хорошо, хорошо, я не против, я тоже русский.
Борис Федорович Усвяцов перевернулся во сне и что-то промычал.
Мы еще выпили, и Арьев продолжал болтать о русских реформах.
"Зашевелились! Они думают теперь колонизировать Аляску. Но старец сказал
свое решительное "нет!", пусть гады возвращаются! Этих туда, а тех -- сюда!
И знаете, кто их повернет? Пресса! Их повернет наш печатный орган. Эта
газета изменит судьбы мира!"
Женя был страшно взвинчен. Он размахивал своими нелепыми руками, и на
мрачных госпитальных стенах от костра отражались длинные тревожные тени.
-- Вы имеете хоть отдаленное представление о том, как делается газета?
Я закончил с отличием тартуский филфак!
Мы все тут что-нибудь закончили, -- сказал я.
-- Понимаете, -- пьяным голосом орал Арьев, -- Министерство Интеграции
хочет купить старика -- и израильтян можно по-человечески понять, евреев
сюда пока больше везти нельзя. Тогда самим нечего будет жрать. Конечно, живы
сионистские идеалы, но людей нельзя селить в юртах! Они все-таки не монголы!
И зря старец не готов ни к каким компромиссам! Но он неподкупен. Чист как
кристалл. А претворять его идеи за гроши приходится нам, рядовым работникам
"Конгресса"! Только вы никому не говорите, что я с вами делюсь, -- это в
ваших же интересах. Они вас раздавят!
-- Меня уже некуда дальше давить. Так это и есть "Русский конгресс"? Я
уже имел счастье слышать.
Женя картинно развел руками: "Через пять лет в России не останется ни
одного еврея! "Национальный обмен" -- вот главная идея старика! Помочь всем
угнетенным нациям вернуться в точки исхода. И вернуть России всех
генетически русских!"
-- Бред! Каких русских?! Разве что вы сами и пять придурков в
Аргентине. Но я не видел еще ни одного человека, который готов вернуться в
Новую Москву. И как вам удастся их отловить? Или вы их клиппируете, как
аистов?!
Женя посмотрел на меня внимательно, но сдержался и ничего не сказал. Я
понял, что он чего-то не договаривает.
-- Слушайте, Арьев, шепните мне по-честному, вы же не поддерживали
"Указ 512"?! Зачем же вы с ними сотрудничаете? Вы плохо кончите.
Может быть и так, -- сказал он, на секунду очнувшись, -- терять мне все
равно нечего. Вам никогда не приходилось служить в национальном офисе?
Сидеть там с половины восьмого до трех и молиться на свой индекс?!
Единственная отдушина -- это читать в сортирах детективы. А тут запахло
свободой и жизнью. И все-таки делаем настоящее дело! Скоро в Израиле
появится свой Нобелевский лауреат!
-- В какой области?
При чем тут области? В литературной области! В изящной словесности.
Я только изумленно присвистнул.
А кого вы собираетесь отрядить в Нобелевские лауреаты? Ирину Левинзон?!
Или, может быть, Гришку Вассермана?
Это еще кто? Поэт? Сколько их развелось! -- Женя неодобрительно раздул
ноздри. -- Нет, скорее всего, выдвинут Мишку Менделевича.
-- "Армяшку"? -- опешил я.
-- Да вы читали его дремы о русском корне? Старец был потрясен!
-- Я не читаю по-турецки.
-- И зря! Впрочем, есть переводы. Я впервые кому-то позавидовал --
талантище! Даром что бакинец.
-- Слушайте, может быть, вы и сами надумали вернуться? -- спросил я с
любопытством.
Арьев деланно засмеялся: "А почему бы и нет? Все куда-нибудь
возвращаются. Все равно скоро подохнем. Если вы захотите, я скоро смогу
начать вас печатать. Да не стройте из себя девственницу! Раз пишете, значит
желаете видеть себя напечатанным. Если старцу Ножницыну подойдет, я смогу
брать у вас по одному материалу в номер. Тема не имеет значения".
-- У вас что, ежемесячник? -- как можно вежливее спросил я.
А черт его знает, я еще сам не разобрался. Говорят, что это будет не
простая газета, а, так сказать, для вождей. Вроде предостережения.
-- Кто же это вам говорил?
-- Кто надо, тот и говорил. Начальство говорило. В общем, ждите меня
здесь по четвергам, и пока никому ни слова. В это же время, и приготовьте
какой-нибудь стоящий материал. Этот упырь пусть тут пока валяется, а второго
юродивого мы отсюда перевели.
Я решил, что ослышался, и промолчал.
-- У вас нет с собой немного денег? -- спросил я. -- В виде аванса.
С деньгами сложность. Я же сказал вам, что текст должен понравиться
старцу. Сколько вам нужно?
Дайте сто шекелей. Или знаете, дайте сразу сто двадцать. Если рассказ
не подойдет, то я вам верну.
Брат! Ты сделаешь так, чтобы рассказ подошел! -- жестко отрезал Арьев и
стал подниматься к выходу.
-- Я постараюсь, "брат", -- сказал я ему вдогонку. И вдруг увидел, что
Борис Федорович не спит и пристально из темноты на меня смотрит.
- Продался христопродавцу? -- торжественно спросил он.
- Продался, продался, -- ответил я недовольно.
- Если эта гнида что-нибудь сделает с Шиллером, я ему пасть порву.
- Конечно, Боря, порвешь, -- сказал я устало, - но лучше тебе самому
отсюда убираться.
Он зло засопел, потом пробурчал:
-- Возраст уже не тот -- мне хата нужна с плитой. Веди меня к
христианам -- пусть везут в Европу, я согласен.
Хорошо. В следующий понедельник пойдем, в Йом-шени. Только не пей с
утра - Ван-Хувен этого сильно не любит.
Глава двенадцатая
АРЬЕВ НЕ СОВРАЛ
Держа деньги в руках, я поплелся домой. Теплый ветерок из спящей
кондитерской потрепал меня по лицу. Где-то в конце мира, на краю бездны,
брести к себе в бревенчатый сарай, думал я. Вот то, чего ты хотел. И
добился. Ты свободен. Ты на хуй никому не нужен. Кроме Бориса Федоровича и
этих джигитов, которым ты должен за квартиру. И самый близкий тебе человек
Арьев все время мелет чепуху про дружбу, про нехватку чуткого собеседника и
пугается теней от костра. А теперь еще вступает в эту таинственную русскую
лигу, и до него уже не достучаться. Но даже Боре Усвяцову помочь я не в
состоянии. В христианское посольство я его, конечно, отвести смогу. Тут есть
такие придурки. Раз в год они нагоняют сюда баб в передничках, и те
маршируют по улицам и скандируют, как они любят евреев. Но Боре там ничего
не отколется -- у него слишком высокий еврейский индекс.
Я носком открыл дверь своей парадной и неожиданно на чем-то
поскользнулся. Тогда я включил свет. Вся лестница была усеяна бумагами,
более того, я сразу понял, что это мои собственные папки. "Маккавеи!" --
ужас промелькнул у меня мозгу. Уже несколько месяцев я не подтверждал свой
индекс, но пока это могло ограничиться простым штрафом. Я побежал наверх.
В комнате творилось что-то невообразимое. Все было вверх дном, диван
вспорот, перевернуты полки, разодраны картонные ящики, в которых я держал
старые письма. Нашли где искать! Я тихонечко выругался и начал сносить вещи
обратно к себе в квартиру. Соседи спали. Раскладывать книги по полкам я
поленился -- притащил все, бросил на пол и, обессиленный, опустился на стул.
Меня уже второй раз пытались ограбить, но у меня совершенно нечего взять.
Письма все смяты, фотографии сорваны со стен.
За один день у меня было слишком много впечатлений. Еще этого мудака
Арьева подменили. Я видел много людей, которым начинает сниться нечисть, и
сейчас это был кандидат номер один на психдиспансер.
На следующее утро я спустился в мясную лавку к хозяину и постучался к
соседкам. Тайная полиция "маккавеев" всегда предупреждает соседей, но на
этот раз никто ничего не слышал. Но прошло несколько дней, и ко мне в дверь
кто-то осторожно постучался. "Нет никого? -- чуть слышно прохрипел Аркадий
Ионович (а это был он). -- Закрой на всякий случай ставни, никто не знает,
что я в городе".
Выглядел он встревоженным, и ему хотелось чем-то со мной поделиться. Я
пошел ставить чайник, и когда вернулся в комнату, он уже извертелся на
табурете.
-- Послушай, -- сказал он, -- я немедленно отсюда уезжаю. Денег -- ни
гроша. На тебя вся надежда.
Меня поразило и то, что он впервые обратился ко мне на "ты", и то, что
его лицо было как-то необычно вдавлено и перекошено по оси.
-- Пора вам тоже завязать с питьем, -- посоветовал я, -- кажется, что
по вам проехал танк.
-- Молчи, у меня нет времени, -- прошипел он, -- ты был у меня дома?
Такой, блядь, погром устроили, будьте нате! Но это еще не все. Я тебе сейчас
порасскажу такое, что у тебя волосы встанут дыбом. Верные сведения. Плесни
мне еще чая. Но проболтаешься -- пеняй на себя!
-- Вы все с ума посходили! -- сказал я, чтобы что-нибудь сказать. Я
налил ему чая в большую кружку в горошек и слушал, не прерывая, пока он
обещал Розенфельду новую ссуду на ресторан, и он снова стал немного
важничать.
У Розенфельда была масса идей. Он был уверен, что русской интеллигенции
в Святом городе обязательно нужен свой ресторан. Когда-то единственным
оплотом русской культуры был книжный магазин Миллера. И вот там-то
Розенфельд для начала открыл свое питейное заведение с русской кухней.
Миллер с утра крутил русские пластинки, и сам Розенфельд, который к концу
рабочего дня был уже сильно пьян, довольно хорошо пел блатные песни. Но
продолжалось все это недолго: в результате этой затеи сам хозяин Миллер тоже
совершенно не протрезвлялся. Вдобавок религиозный поэт Бориска (Барух)
Камянов, окна которого выходили прямо на кухню Розенфельда, регулярно
доносил в Национальное бюро, что в конце пятницы, когда во всем святом
городе уже торжественно наступает шабат, в магазине Миллера продолжается
безудержная пьянка. И бизнес закрыли. Миллер переехал на новое место, уже
без еды, а Розенфельд открыл ресторан "Алые паруса". Но потом Розенфельда
каким-то отвратительным образом подвели Галя и Фира, две очень толстые бабы
из "Национального бюро" , которые зря пообещали ему большие ссуды, тут же
его предал кто-то из соратников, одним словом, эти "Алые паруса" простояли
не больше трех месяцев.
Открывая свой ресторан, Розенфельд говорил, что он преследует сразу три
цели: сплочение рядов русских интеллектуалов, возрождение сионистской идеи,
сильно уже дискредитированной Галей и Фирой, и, наконец, лично он считает,
что открытие русского ресторана должно приблизить приход Мессии. Полных
израильтян, индекс двести, Розенфельд пускал не дальше первого зала. А во
втором зале у него стояли два главных столика: первый по важности для него
самого и его ближайшей свиты, которая его впоследствии и предала, а второй
-- для просто хороших знакомых, к которым он подходил в конце дня с гитарой
и неизменно исполнял "Перепетую". Интеллектуалы действительно заходили и
пили, но преимущественно в долг, приход Мессии затягивался, и "Алые паруса"
приказали долго жить.
Как Розенфельд и опасался, большинство русских после этого стали пить
по домам. Но существенная часть перекочевала в "щель", и он их тут караулил
и некоторых даже поил на свои деньги, чтобы не растерять клиентуру. Это была
страшная дыра.
Постоянный состав "Таамона" можно было разделить на три категории: на
алкоголиков, на гомосексуалистов и на проституток. Причем проституция была
представлена слабее всего. По-настоящему художественных натур тоже было
мало. Правда, на стенах висели разные местные шедевры, и Миша Гробман
подарил им бесплатно одну из своих довольно страшных рыб.
Пару раз приезжие барды устраивали тут свои концерты, и тогда по
пригласительным билетам сюда набегало человек по двадцать университетских
дам, они заказывали себе кофе с пирожными, за которыми приходилось посылать
в соседнее кафе. Но в целом "Таамон" был демократичным и пристойным местом.
Там даже бегал негр-официант, который умел говорить на идиш.
Я затянулся ментоловой сигаретой и совсем не ощутил вкуса ментола.
Я понял, что допился уже до такой степени, что организм перестал
воспринимать ментол! И даже вспотел от напряжения. Я поднял голову от
коньячной лужи на столе и все вспомнил.
Прямо передо мной за столиком сидел милый норвежец Бьорн со своей
конопатой полькой. У него кончался срок визы, и он не хотел брать ее с собой
в Норвегию, потому что она была кошатницей, а он не мог заснуть, когда на
нем сидят кошки.
Слева зашуршал газетой израильский поэт-коммунист, ужасный дебил. А
сзади какие-то люди говорили вполголоса по-русски: "Что это за ресторан
такой? девок нельзя склеить... сидят три пришмандовки... начали вывозить
вьетнамцев-лодочников... слышали анекдот? Трое евреев встречаются в
Монте-Карло... миллионер приехал... русский из Конгресса... фанатик... зовет
всех в Россию... сулит золотые горы..."
"Россию", "Россию" -- я не оборачивался. Я снова прикурил ментоловую
сигарету и ясно все вспомнил. Я вспомнил, как ночью тебя вдруг подхватывает
волна и ты можешь писать историческую прозу, а не только впитывать фольклор
про Монте-Карло. Только нужно больше работать, меньше встречаться с русскими
и постараться не пить каждый день.
Глава десятая
БОРИС ФЕДОРОВИЧ
Писатель, которому я завидую, прежде всего нормально питался. Он жил на
маленьком уютном островке греческого архипелага, спал в теплой постели и
жрал шашлык из молодой баранины. Это Плутарх. А тут зябко жить и зябко
писать. Бумаги даже нормальной не купить -- пишешь черт знает на чем.
Когда я говорю, что завидую Плутарху, я имею в виду главные принципы,
которые он ввел. Во-первых, это принцип парных биографий, связывающий судьбы
в каждой паре вечной связью. Но еще существеннее другое: Плутарх был первым,
кто начал создавать историографию на сравнении сынов Хама и Иафета.
Идея эта в некотором смысле условна. Сейчас вообще тяжело проследить
абсолютно чистые линии, но и во времена Плутарха на многое приходилось
закрывать глаза. То есть у меня нет никакого сомнения в том, что исходно
Борис Федорович является татарином, сыном Сина, а следовательно, типичным
Хамом. И наоборот, Григорий Сильвестрович Барски, который еще не появлялся
на страницах моих хроник, является Иафетом, хотя сомнительным. Но парадокс в
том, что Борис Федорович Усвяцов -- один из немногих в Израиле людей, кто
удостоен звания полного еврея: он -- коэн, левит, исраэль, о чем существует
справка, подписанная раввинской "тройкой". И решение это уже при всем
желании люди изменить не в праве!
То есть "исраэль" -- это еврейский плебс, ничего диковинного в этом
нет. "Левит" -- это племя Левино, право нести службу в скинии откровения и
заведовать всеми песнопениями в Храме -- для ковенца это готовая карьера. Но
быть "коэном" -- значит иметь права, недоступные простым смертным: это
значит иметь доступ к жертвеннику, значит быть в Святая Святых за завесою!
Все эти права у Бори есть! И то, что эти права раввинская "тройка" вручила
спившемуся алкашу и вору, говорит лишь о том, насколько тщетны наши усилия
на Земле. Хоть, несомненно, Борис Федорович Усвяцов сам является жертвой, и
в Израиль оба раза попал именно из-за несчастной любви!
Первый раз он приехал с женой Раей, которую он подцепил в Бердичеве,
где после очередной отсидки работал в автоколонне. Они познакомились в
"пионерском" садике, и хоть, как он рассказывает, "она и не была целкой, но
потом заплакала", а Борис Федорович ударил себя в грудь и сказал, что "я не
такой, я женюсь". Посему вы сразу можете понять, что Борис Федорович человек
благородный и романтик. И так он стал "исраэлем" де факто!
Но уже через несколько лет разъяренные ковенцы посягнули на его звание.
За то, что Борис Федорович помог Шнайдеру продать арабам и пропить ешивский
холодильник, ковенцы отправили его за казенный счет в город Мюнхен. И там
он, опять как честный человек, решил жениться на фрау Маргарите Шкловской,
но его удостоверение личности израильтянина на беду оказалось просроченным!
А когда он на деньги невесты захотел вернуться в Израиль и все поправить, в
аэропорту он был арестован немецкой полицией и отправлен навсегда восвояси.
Я не знаю более страшной истории крушения любящих сердец!
Но вообще немецкие тюрьмы Борис Федорович хвалит, говорит, что жрачка
там очень хорошая, телевизор цветной, восемь каналов, работать не нужно, и
иногда он даже покупал себе яблочное вино. А в Израиле кормили несравненно
хуже, и в основном курицей, в камере было невероятное количество людей, а
телевизор был только типа в "ленинской комнате". Дольше всего, конечно, Боря
Усвяцов сидел в Союзе! В конце сорок третьего года его взял к себе вор в
законе, и сорок третий, сорок четвертый и сорок пятый годы он уже
гастролировал со своим шефом и разными тоже Райками и Ритками по украинским
вокзалам и рынкам. И его взяли с поличным на рынке в Днепропетровске и дали
первый трояк. А добавки до двенадцати лет Боря начал получать уже в лагерях.
Так что освободился он только в двадцать восемь лет, но зато на воле ему все
ужасно нравилось!
В Иерусалиме он тоже по привычке попробовал себя на автобусном вокзале,
но его несколько раз очень сильно избили, а потом посадили в Аккскую тюрьму,
где он и сошелся с Володькой Шнайдером. А в Беер-Шевской тюрьме они уже
сидели за голландские "визы", которые они предъявили в Машбире: там половина
кассирш румынки, и у них дурацкая манера: чуть что -- вызывать полицию.
Вообще в Израиле жизнь Бориса Федоровича сложилась не очень легко, потому
что наличных денег он воровал мало, а ворованные чеки у него принимать
отказывались. Промышлял он в основном на улице Агриппы (внука Ирода
Великого) -- от "Райского сада" до "Мамочки" -- и поэтому повсюду
примелькался. Иерусалим -- небольшой город, здесь трудно воровать на улице,
здесь люди знают друг друга в лицо.
Но вот после Мюнхена Борис Федорович жил у кантора Дунаевского, который
плевал в мэра, и отсюда начинается цепь его чудесных превращений в еврея.
У Дунаевского был сосед, пытавшийся лишить его звания ответственного
квартиросъемщика в довольно задрипанной квартире --
полуамериканец-полуиндеец, прошедший "гиюр" (мистическое посвящение в
евреи). И когда они чего-то не поделили на кухне, Борис Федорович отбил
горлышко от бутылки водки и отчаянно полез драться. А этот цивилизованный
индеец никогда раньше не видел таких страшных татарских рож, очень
растерялся и всадил ему прямо в брюхо столовый нож. И вы бы растерялись!
Уже когда Бориса Федоровича выпустили из больницы и состоялся суд,
идиотка-адвокатесса спросила потерпевшего, выпивает ли он, Борис Федорович
степенно откашлялся и сказал: "Конечно". А на вопрос суда, каждый ли день он
пьет, Борис Федорович, подумав, сказал: "У меня бывают перерывы по два
дня!", -- а потом важно добавил: "И даже по три!" Потом вызвали свидетеля
Дунаевского, и тот, с презрением глядя на индейца, сообщил, что Борис
Федорович выпивает "как правоверный еврей по субботам", и это тоже было
только частичной правдой. Потому что по субботам, конечно, Борис Федорович
тоже пил, но тогда он вовсе не был никаким евреем, а еще был татарином.
Евреем же он стал, разводясь в раббануте со своей женой из "пионерского
скверика". Фактически в раббануте должны были слушаться целых два дела: по
установлению национальности супругов и непосредственно по разводу.
Свидетелем у него проходил рав Бильдер в серой шляпе, который раньше был
правой рукой академика Чеботарева по математике в самой Казани, откуда у
Бори Усвяцова все кровные родственники. То есть свидетель был на редкость
солидным. Рав Бильдер специально шныряет целыми днями около раббанута, чтоб
совершать хорошие дела, а остальных свидетелей раввинам искать было лень.
И Борис Федорович все как требуется сообщил: что мамаша у него всю
жизнь была еврейка, зажигала перед субботой свечи, а главное, надо было
правильно сказать, как зовут его жену Раю или как ее называют какие-нибудь
два еврея. И именно так ее называли два хайфских еврея, с которыми она в это
время проживала и которые регулярно спускали Бориса Федоровича с лестницы,
когда он, напившись, приезжал к ней просить на лечение предательской
индейской раны в живот. И в конце процесса требовался совершеннейший пустяк,
чтобы Борис Федорович произнес присягу, что он отпускает свою жену Раю, мне
пришлось стоять рядом и диктовать ему, но когда мы дошли до формулы -- ХИ
МИГУРЕШЕТ МИМЕНИ -- она изгнана от меня, -- произошло вмешательство
провидения, и больше ничем то, что случилось, я объяснить не могу: Борис
Федорович неожиданно для всех присутствующих произнести эти магические слова
не смог! После того, как двенадцать раз подряд он вместо "МИМЕНИ" произнес
"МЕНЕМЕ", делая всю процедуру недействительной, раввинская тройка махнула
рукой и стала выписывать свидетельство о разводе. Сидели три
представительных ковенских даяна с поседевшими смоляными бородами и в
круглых добролюбовских очках и тревожно о чем-то переговаривались. Но из-за
этих "менеме" они были так утомлены, что у них просто не хватило сил
выяснить, кто же Борис Федорович -- коэн, левит или просто исраэль. И
основные строки -- "ненужное обязательно зачернуть" -- остались нетронутыми!
То есть Борис Федорович формально выполнил все нужные пункты и, к безумному
ужасу ковенцев, получил официальный диплом полного еврея, хоть чем он при
этом может заведовать в Храме, осталось совершенно неясным. Песню он знает
вообще только одну: "Я не умру, так с горя поседею", но поет ее скверно и
после нее сразу засыпает. При этом по званию он теперь на две головы выше
ешиботника Шкловца, который хоть и стал "исраэль", но во всех документах
было сказано, что Шкловец всего лишь "перешел в еврейство", и не обратить на
это внимания, конечно, было невозможно.
Впрочем, Борис Федорович - человек относительно культурный: он часто
упоминает имя "специона африканского" -- вообще очень интересуется
пуническими войнами, особенно битвой при Заме. И очень подробно знаком с
театром военных действий Второй мировой войны -- даже может довольно точно
вычертить дислокацию австралийских войск на Крите по пятитомнику Черчиля.
Поэтому звание, присвоенное ему раббанутом, не такое уж незаслуженное. Но
теперь, когда в бухарском скверике ребята справляют "каббалат шабат" --
сретение субботы -- Борису Федоровичу ковенцы часто выговаривают, что он
отказывается читать "броху", и он этим сильно недоволен. А когда степенный
ешиботник Венька Бен-Йосеф заявляет ему резонно, что "тебе же звание
присвоено!", Борис Федорович злится, начинает топать ногами и сердито
кричит: "Я этот диплом порву!"
Вообще у него начал портиться характер: напьется и начинает
допытываться, помню ли я Володьку Шестопалова, или злится на Глинку, что
никакого Сусанина на свете не существовало и Глинка его просто придумал из
головы.
Про то, что Сусанин выдуман, я впервые услышал именно от Бориса
Федоровича. А Володьку Шестопалова я не знаю.
Глава одиннадцатая
БЕРИ ВЫШЕ
В "Таамоне" никого не было. Негр растолкал меня и сказал, что они
закрываются. Может быть, Женя меня не заметил или просто не захотел меня
будить. Хмель прошел. Я попросил негра в последний раз записать мне на счет
и вышел на улицу. Запахло весной. Вот и еще одну зиму я здесь провел. Скоро
уже пальцев не хватит считать эти зимы. Я услышал, что меня кто-то тихо
окликает. Я подошел поближе. "Идите к Боре в госпиталь, -- зашептал Арьев,
-- я буду там вас ждать!" Он совершенно уже рехнулся, при встрече со мной
пока еще не нужны такие предосторожности. И я не собираю коробочки из-под
фруктового йогурта, как покойный Габриэлов. Но жизнь на дне очень
затягивает, и за средний класс меня принять уже нельзя.
Я пролез под колючую проволоку и стал ждать. Через несколько минут в
воротах госпиталя возник черный силуэт. Мы спустились по винтовой лестнице в
подвал, и я зажег толстую субботнюю свечу. Боря спал. Шиллера в подвале не
было, но в углу за его матрацем стояла початая бутылка арака.
Пока я оглядывался, Женя вел со мной шепотом невероятно возвышенный
разговор. Что пришли добрые люди с котом, и он струсил и сбежал с работы, но
теперь он им благодарен. Иначе он никогда бы не решился начать новую жизнь.
И мне он благодарен. Женя всегда немного плывет, и в разговорах его
постоянно приходится одергивать. "Вы не могли бы зайти ко мне в офис и
забрать оттуда мои вещи, -- прошептал он, -- я приготовил записку!"
-- Давайте я сделаю костерок, -- сказал я громким голосом, но Борис
Федорович даже не шелохнулся, -- у них тут дрова запасены. Пожрать вы с
собой ничего не захватили?
-- Что мне, с собой бутерброды таскать?! -- недовольно отозвался Арьев.
Не сердитесь, вот у Бори есть редиска. Он уже ничего толком не может
украсть, кроме редисок. Докладывайте, что с вами стряслось. С женой опять не
заладилось?
Перестаньте строить из себя Смердякова, -- прошипел он.
А вы перестаньте шептаться! Чего вы меня сюда ползком заставили
добираться? Поговорить о качестве прозы?
Я дал подписку о неразглашении.
Ох, ни хуя себе! О неразглашении чего?!
Большего я вам пока сказать не могу.
-- Женя, вы удивительный болтун. Вы уже почти все сказали.
Не ловите меня на слове!
Вы поступили работать в КГБ?
-- Бери выше!
-- Выше я не знаю. Ваше здоровье!
-- Крепкая, зараза. Знаете, чувствую себя обновленным человеком!
Мы пили арак из горлышка и закусывали редиской, Арьев сообщал мне прямо
поразительные вещи! Этот трепетный человек, этот эстет с больной печенкой
вдруг устроился в какое-то тайное русское общество, ля ренессанс рюс!
-- Ну хорошо, русский союз, Молодая Россия, но при чем тут вы? --
недоуменно выспрашивал я. -- У вас еврейский индекс пятьдесят четыре?
Индекс липовый. И они об этом знают. Я -- русский, хорошо бы вам это
запомнить! -- упрямо отвечал мой собеседник.
-- Хорошо, хорошо, я не против, я тоже русский.
Борис Федорович Усвяцов перевернулся во сне и что-то промычал.
Мы еще выпили, и Арьев продолжал болтать о русских реформах.
"Зашевелились! Они думают теперь колонизировать Аляску. Но старец сказал
свое решительное "нет!", пусть гады возвращаются! Этих туда, а тех -- сюда!
И знаете, кто их повернет? Пресса! Их повернет наш печатный орган. Эта
газета изменит судьбы мира!"
Женя был страшно взвинчен. Он размахивал своими нелепыми руками, и на
мрачных госпитальных стенах от костра отражались длинные тревожные тени.
-- Вы имеете хоть отдаленное представление о том, как делается газета?
Я закончил с отличием тартуский филфак!
Мы все тут что-нибудь закончили, -- сказал я.
-- Понимаете, -- пьяным голосом орал Арьев, -- Министерство Интеграции
хочет купить старика -- и израильтян можно по-человечески понять, евреев
сюда пока больше везти нельзя. Тогда самим нечего будет жрать. Конечно, живы
сионистские идеалы, но людей нельзя селить в юртах! Они все-таки не монголы!
И зря старец не готов ни к каким компромиссам! Но он неподкупен. Чист как
кристалл. А претворять его идеи за гроши приходится нам, рядовым работникам
"Конгресса"! Только вы никому не говорите, что я с вами делюсь, -- это в
ваших же интересах. Они вас раздавят!
-- Меня уже некуда дальше давить. Так это и есть "Русский конгресс"? Я
уже имел счастье слышать.
Женя картинно развел руками: "Через пять лет в России не останется ни
одного еврея! "Национальный обмен" -- вот главная идея старика! Помочь всем
угнетенным нациям вернуться в точки исхода. И вернуть России всех
генетически русских!"
-- Бред! Каких русских?! Разве что вы сами и пять придурков в
Аргентине. Но я не видел еще ни одного человека, который готов вернуться в
Новую Москву. И как вам удастся их отловить? Или вы их клиппируете, как
аистов?!
Женя посмотрел на меня внимательно, но сдержался и ничего не сказал. Я
понял, что он чего-то не договаривает.
-- Слушайте, Арьев, шепните мне по-честному, вы же не поддерживали
"Указ 512"?! Зачем же вы с ними сотрудничаете? Вы плохо кончите.
Может быть и так, -- сказал он, на секунду очнувшись, -- терять мне все
равно нечего. Вам никогда не приходилось служить в национальном офисе?
Сидеть там с половины восьмого до трех и молиться на свой индекс?!
Единственная отдушина -- это читать в сортирах детективы. А тут запахло
свободой и жизнью. И все-таки делаем настоящее дело! Скоро в Израиле
появится свой Нобелевский лауреат!
-- В какой области?
При чем тут области? В литературной области! В изящной словесности.
Я только изумленно присвистнул.
А кого вы собираетесь отрядить в Нобелевские лауреаты? Ирину Левинзон?!
Или, может быть, Гришку Вассермана?
Это еще кто? Поэт? Сколько их развелось! -- Женя неодобрительно раздул
ноздри. -- Нет, скорее всего, выдвинут Мишку Менделевича.
-- "Армяшку"? -- опешил я.
-- Да вы читали его дремы о русском корне? Старец был потрясен!
-- Я не читаю по-турецки.
-- И зря! Впрочем, есть переводы. Я впервые кому-то позавидовал --
талантище! Даром что бакинец.
-- Слушайте, может быть, вы и сами надумали вернуться? -- спросил я с
любопытством.
Арьев деланно засмеялся: "А почему бы и нет? Все куда-нибудь
возвращаются. Все равно скоро подохнем. Если вы захотите, я скоро смогу
начать вас печатать. Да не стройте из себя девственницу! Раз пишете, значит
желаете видеть себя напечатанным. Если старцу Ножницыну подойдет, я смогу
брать у вас по одному материалу в номер. Тема не имеет значения".
-- У вас что, ежемесячник? -- как можно вежливее спросил я.
А черт его знает, я еще сам не разобрался. Говорят, что это будет не
простая газета, а, так сказать, для вождей. Вроде предостережения.
-- Кто же это вам говорил?
-- Кто надо, тот и говорил. Начальство говорило. В общем, ждите меня
здесь по четвергам, и пока никому ни слова. В это же время, и приготовьте
какой-нибудь стоящий материал. Этот упырь пусть тут пока валяется, а второго
юродивого мы отсюда перевели.
Я решил, что ослышался, и промолчал.
-- У вас нет с собой немного денег? -- спросил я. -- В виде аванса.
С деньгами сложность. Я же сказал вам, что текст должен понравиться
старцу. Сколько вам нужно?
Дайте сто шекелей. Или знаете, дайте сразу сто двадцать. Если рассказ
не подойдет, то я вам верну.
Брат! Ты сделаешь так, чтобы рассказ подошел! -- жестко отрезал Арьев и
стал подниматься к выходу.
-- Я постараюсь, "брат", -- сказал я ему вдогонку. И вдруг увидел, что
Борис Федорович не спит и пристально из темноты на меня смотрит.
- Продался христопродавцу? -- торжественно спросил он.
- Продался, продался, -- ответил я недовольно.
- Если эта гнида что-нибудь сделает с Шиллером, я ему пасть порву.
- Конечно, Боря, порвешь, -- сказал я устало, - но лучше тебе самому
отсюда убираться.
Он зло засопел, потом пробурчал:
-- Возраст уже не тот -- мне хата нужна с плитой. Веди меня к
христианам -- пусть везут в Европу, я согласен.
Хорошо. В следующий понедельник пойдем, в Йом-шени. Только не пей с
утра - Ван-Хувен этого сильно не любит.
Глава двенадцатая
АРЬЕВ НЕ СОВРАЛ
Держа деньги в руках, я поплелся домой. Теплый ветерок из спящей
кондитерской потрепал меня по лицу. Где-то в конце мира, на краю бездны,
брести к себе в бревенчатый сарай, думал я. Вот то, чего ты хотел. И
добился. Ты свободен. Ты на хуй никому не нужен. Кроме Бориса Федоровича и
этих джигитов, которым ты должен за квартиру. И самый близкий тебе человек
Арьев все время мелет чепуху про дружбу, про нехватку чуткого собеседника и
пугается теней от костра. А теперь еще вступает в эту таинственную русскую
лигу, и до него уже не достучаться. Но даже Боре Усвяцову помочь я не в
состоянии. В христианское посольство я его, конечно, отвести смогу. Тут есть
такие придурки. Раз в год они нагоняют сюда баб в передничках, и те
маршируют по улицам и скандируют, как они любят евреев. Но Боре там ничего
не отколется -- у него слишком высокий еврейский индекс.
Я носком открыл дверь своей парадной и неожиданно на чем-то
поскользнулся. Тогда я включил свет. Вся лестница была усеяна бумагами,
более того, я сразу понял, что это мои собственные папки. "Маккавеи!" --
ужас промелькнул у меня мозгу. Уже несколько месяцев я не подтверждал свой
индекс, но пока это могло ограничиться простым штрафом. Я побежал наверх.
В комнате творилось что-то невообразимое. Все было вверх дном, диван
вспорот, перевернуты полки, разодраны картонные ящики, в которых я держал
старые письма. Нашли где искать! Я тихонечко выругался и начал сносить вещи
обратно к себе в квартиру. Соседи спали. Раскладывать книги по полкам я
поленился -- притащил все, бросил на пол и, обессиленный, опустился на стул.
Меня уже второй раз пытались ограбить, но у меня совершенно нечего взять.
Письма все смяты, фотографии сорваны со стен.
За один день у меня было слишком много впечатлений. Еще этого мудака
Арьева подменили. Я видел много людей, которым начинает сниться нечисть, и
сейчас это был кандидат номер один на психдиспансер.
На следующее утро я спустился в мясную лавку к хозяину и постучался к
соседкам. Тайная полиция "маккавеев" всегда предупреждает соседей, но на
этот раз никто ничего не слышал. Но прошло несколько дней, и ко мне в дверь
кто-то осторожно постучался. "Нет никого? -- чуть слышно прохрипел Аркадий
Ионович (а это был он). -- Закрой на всякий случай ставни, никто не знает,
что я в городе".
Выглядел он встревоженным, и ему хотелось чем-то со мной поделиться. Я
пошел ставить чайник, и когда вернулся в комнату, он уже извертелся на
табурете.
-- Послушай, -- сказал он, -- я немедленно отсюда уезжаю. Денег -- ни
гроша. На тебя вся надежда.
Меня поразило и то, что он впервые обратился ко мне на "ты", и то, что
его лицо было как-то необычно вдавлено и перекошено по оси.
-- Пора вам тоже завязать с питьем, -- посоветовал я, -- кажется, что
по вам проехал танк.
-- Молчи, у меня нет времени, -- прошипел он, -- ты был у меня дома?
Такой, блядь, погром устроили, будьте нате! Но это еще не все. Я тебе сейчас
порасскажу такое, что у тебя волосы встанут дыбом. Верные сведения. Плесни
мне еще чая. Но проболтаешься -- пеняй на себя!
-- Вы все с ума посходили! -- сказал я, чтобы что-нибудь сказать. Я
налил ему чая в большую кружку в горошек и слушал, не прерывая, пока он