передавал мне сведения о списке жертв, о профессоре Тараскине и, наконец, о
"Конгрессе".
-- Ну как тебе? -- спросил он наконец, глядя на меня и пытаясь понять,
какие из его ужасных историй мне уже известны.
-- Знаете, меня тоже громили, -- сказал я, -- но я решил, что это
"маккавеи".
-- Да кому ты нужен! Разумеется, это "Конгресс"! Они всюду ищут вещи
Габриэлова.
"О Господи, если это так, -- подумал я, -- то значит "брату Арьеву"
поручили выманить меня из квартиры. Вот тебе и "нехватка чуткого
собеседника!".
- Как фамилия этого эмиссара? -- спросил я вслух.
Барски. Грегори Барски. Прилетел из Стокгольма.
-- Еврей?
- Черт его знает! Кто их сейчас разберет? С виду довольно гладкий.
- Фамилия знакомая. И вы действительно уверены, что они упоминали мое
имя?
Аркадий Ионович вместо ответа покачал головой.
- Я уезжаю, -- сказал он, -- а ты как знаешь. Я тут больше не останусь
ни дня. Всем заправляет старец Н. Скажет в Висконсине слово -- и тебя тут
сварят в кипятке.
- Не преувеличивайте! Не может быть, чушь какая-то.
- Еще как сварят. Ты -- младенец. Ты бы видел, как они отделали
Габриэлова! Теперь на очереди Шиллер, но сами хороши! -- грустно усмехнулся
он. -- Уволокли у этого шведа портфель на вокзале из-под самого носа.
-- Столько лет спокойно жили, а теперь начинается какой-то бред. И
зачем им понадобился Тараскин?
-- Они ищут бывших журналистов, а Тараскин еще почище -- он работал в
"Вопросах философии". Теперь его стерегут два михайловца, ходят за ним по
пятам: Леха и его батяня. Я их видел сегодня на улице. Профессор в чистом
костюме -- заговаривается, но совершенно трезвый. Им сняли контору в
Рехавии.
- Как же ему удается не пить?!
- Попьешь тут! Ампулу вшили в одно место: нос блестит, глаза выпучены,
а пить боится. Используют его -- и в расход.
- Да откуда вы все знаете?
- Знаю!
- И газета тоже при них?
Газеты фактически еще никакой нет. Иначе им не нужен был бы Тараскин.
Старец дал приказ открыть газету, и теперь они роют землю, ищут толкового
редактора. Управляет всем этот толстый боров. Остальные все пешки. Страшный
человек. Ловит гири на шею.
- Какие гири?
- Какие-то гири. Настоящий людоед! Куинбус Флестрин. Тоже называет себя
писателем. Можешь обменяться с ним опытом.
- А что это за история с Нобелевским лауреатом?
- Ах, ты и это слышал! Можно сдохнуть. "Армяшка" носится по Бен-Иегуде
и всем докладывает, что он пишет лучше Бродского.
- Но вы смотрите, они и Фишера окрутили!
- Это как раз не удивительно -- Фишер чует деньги. Сам этот Барски без
гроша, но старец Н. сидит на бочке с золотом! Нам-то от этого не легче --
надвигается чума. Я вожу их за нос и пока ничего не подписал. Мне просто
страшно. Зря ты меня не слушаешь: надо уезжать!
- Да плевать я на них хотел.
Аркадий Ионович вздохнул. Допил остатки чая. Взял двадцать шекелей и
пакетик с бутербродом, который я ему завернул, и на цыпочках вышел.
Барски без гроша, но старец Н. сидит на бочке с золотом! Нам-то от
этого не легче -- надвигается чума. Я вожу их за нос и пока ничего не
подписал. Мне просто страшно. Зря ты меня не слушаешь: надо уезжать!
-- Да плевать я на них хотел.
Аркадий Ионович вздохнул. Допил остатки чая. Взял двадцать шекелей и
пакетик с бутербродом, который я ему завернул, и на цыпочках вышел.
Глава тринадцатая
КОВЕНСКАЯ ЕШИВА "ШАЛОМ"
Встреча, о которой мне рассказывал Аркадий Ионович, меня, надо
признаться, ошарашила. Теперь я уже точно выяснил, что через двое суток
после эпопеи с котом Григорий Сильвестрович Барски позвонил в ковенскую
ешиву "Шалом" и представился.
Он сказал, что находится в Святом городе со специальной миссией,
являясь посланником "Русского Конгресса". И что не далее как этой осенью был
удостоен аудиенции у Верховного ковенского Гаона! И Гаон настоял на том,
чтобы, находясь в Иерусалиме, Григорий Сильвестрович обязательно заручился
поддержкой ковенцев, и прочее, и прочее, и прочее. По этому поводу он и
звонит.
Надо отметить, что финансовое положение ковенской ешивы было к этому
моменту весьма нестабильным. На бедность, конечно, никто не жаловался,
деньги вкладывались неплохо. Но с другой стороны, время было смутным,
правильнее сейчас было покупать недвижимость, но коль скоро ты этим
занимаешься, банковские платежи даже в Святом городе пока все-таки
оставались несвятыми.
А поступления от Великого Гаона были, разумеется, как солнечный свет
или как воды Мерава, но если бы им быть еще чуточку пообильнее! Кроме того,
с ковенцами соперничали два других русских духовных центра: дела и у
сатмарцев и у любавичских хасидов шли замечательно, и отвоевывать у них
сердца новых эмигрантов тоже стоило пару копеек.
И когда Григорий Сильвестрович сказал по телефону, что Фишера в
Нью-Джерси по-прежнему помнят и ценят, его пригласили в ешиву
незамедлительно.
Впечатление на ковенцев Григорий Сильвестрович произвел смешанное. Что
может быть общего у постигшего еврея с, извините меня, представителем
"Гойского Конгресса", с настоящим русским хамом с бритым затылком и
маленькими голубенькими глазками! (Не при Моисее Шкловце будет сказано: в
блестящих комментариях Раши есть четкое указание, что "при прозелите, и даже
при его правнуках до десятого колена, не следует дурно отзываться о
неевреях!") И затылок, конечно, затылком, но что-то в глубине души
подсказывало раву Фишеру, что гость этот подозрительно свой. То есть такой
хват, что правильнее будет держать глаза и уши открытыми, а у человека,
может оказаться, есть что сказать. Даже если допустить, что болтовня Аркадия
Ионовича являлась правдой, что Барски был в опале и старец Ножницын не
ставил его ни в грош, то это в жизни никому в голову прийти не могло. Он
говорил о старце свободно, с большим уважением, но без тени подобострастия.
Себя же Барски определил скромным литератором и художником боди арта, ну и,
кроме того, безымянным солдатом "Русского Конгресса", маленьким винтиком
большой машины, которую ведет старец.
Еще он сказал, что четко понимает свою ответственность перед Россией и
перед российским еврейством, возвращающимся на историческую родину. И
"Русский Конгресс" готов протянуть возвращающемуся еврейству руку
материальной помощи. Если потребуется.
Главный упор доктор Барски делал на "последнем национальном обмене" и
на русской крови, которую по заданию старца он повсюду разыскивал. Чего бы
она ни стоила.
"Старец считает, что русские -- это в каком-то смысле евреи будущего!
-- произнес высокопарно Григорий Сильвестрович, глядя прямо в глаза
шаломовцам. -- Но в отрыве от Святой России русские становятся мировой
заразой! И русская кровь, разбрызганная по планете, должна вернуться к своим
истокам!"
В общем, в словах гостя не было никакого миссионерства, никаких
"крещений Руси" -- то есть ничего опасного или оскорбительного для
ковенского уха, кроме, может быть, слабого экуменистического душка.
Еще он сказал, что для него большая честь познакомиться с Бецалелем
Шендеровичем, у которого в издательстве "Шалом" только что вышел потрясающий
трактат. Шендерович смущенно зарделся. Трактат был о добровольности
отделения майсера и трумы -- о тех мирных жертвах, которые ковенские жены
выносили в целлофановых пакетиках к помойкам, и доктор Барски сделал по
поводу текста несколько грубоватых, но точных замечаний. И о еврейских
нотаблях он слышал, и о системе сфирот он, разумеется, знал, и на Седьмой
авеню побывать успел, то есть видно было, что подготовку прибывший прошел
самую основательную.
О старце Ножницыне гость еще добавил успокаивающе, что Андрей
Дормидонтович искренне ненавидит, когда евреи крестятся в православие --
топает ногами, плюется и кричит, что у каждой исторической нации имеется
собственный путь. И для России опасны не сотни тысяч простых еврейских
тружеников, которые с уважением относятся к традициям своих отцов, а опасны
несколько сотен неоварягов, которые сидят где-то под видом русских
математиков, мешают всем жить и мутят воду. Но и русские, которые не готовы
вернуться в Россию, играют аналогичную позорную роль.
Рав Фишер, слыша такие слова, только благословил судьбу, что на
совещание не был приглашен Пашка Бельдман, который все эти песни про русскую
кровь ненавидел, а Фишер его, к сожалению, откровенно побаивался.
Говаривали, что Пашка уже принял клятву "маккавеев", а кроме того, он что-то
знает о коммерческих делах рава Баруха-Менахема Фишера, чего посторонним
знать вовсе не следует, и держит этим начальника ешивы в своих руках. Эффект
речей доктора Барски был неожиданным. Шкловец и Шендерович делали вид, что
они не понимают ничего, ну буквально ни единого слова! А Фишер сидел,
развалившись в кресле, и довольно безучастно слушал. Видно было, что ему не
терпится остаться с гостем наедине. И каждый раз, когда Шендерович или
Шкловец открывали рот, чтобы сделать замечание, Фишер очень недовольно и
болезненно морщился.
Наконец, Григорий Сильвестрович приостановил свой рассказ и подвел
черту. "Вы спросите, чего же я, собственно, ищу?! Я вижу, что вы хотите
реального и четкого ответа! Я вам отвечу. Более того, мой ответ уже утрясен
с Великим Гаоном! -- сказал Григорий Сильвестрович, подняв руки к небу. --
Мне нужен Нобелевский лауреат от вашей ешивы!"
Шендерович и Шкловец только разинули рты. Даже рав Фишер не удержался и
озадаченно крякнул. И в этот момент доктор Барски приоткрыл, наконец, свои
карты.
Он напомнил, что следующий год по инициативе ЮНЕСКО объявлен годом
экуменизма. И Нобелевский комитет, в связи с этим, полностью меняет на год
порядок выдвижения кандидатов: обязательным будет проведение региональных
литературных конкурсов, и все до последнего кандидаты будут представляться
различными религиозными институтами. И вот старец Андрей Дормидонтович Н., у
которого вообще-то нету времени следить за сиюминутными литературными
событиями, тем не менее, сумел гениально предвидеть, что победитель
следующего конкурса, во-первых, должен проживать в Иерусалиме и, во-вторых,
иметь еврейское происхождение. А задача Григория Сильвестровича --
как-нибудь его разыскать и взять эту поэтическую душу под опеку своей
газеты. Да, да! Речь шла именно о поэте Михаиле Менделевиче, авторе
"Поэтических дрем"! О Менделевиче, который умел слагать стихи на узбекском,
на турецком, на русском, на иврите, но и не только! И, несомненно, являлся
поэтом самого всемирного масштаба и мощи. Неважно, что последнюю пару лет он
уже не числится студентом ковенской ешивы: старец имел наслаждение прочитать
блестящие переводы из Иегуды Галеви, которые по заказу издательства "Шалом"
Менделевич создал прошлой осенью. И нобелевское выдвижение от ешивы можно
было оформлять практически безо всяких натяжек. А работа по подготовке к
иерусалимскому региональному конкурсу уже кипела! Главный конкурент
Менделевича -- поэт-трибун Ури Белкер-Замойский, например, шел от
ортодоксальных иерусалимских церквей, и его так интенсивно поддерживала
Москва, что Андрей Дормидонтович по-настоящему бил тревогу.
-- А вы, надеюсь, знаете, что этот Менделевич когда-то состоял в
католическом кружке? -- не удержался и завистливо ляпнул Шкловец.
Григорий Сильвестрович укоризненно посмотрел на Шкловца и ответил, что
"да", что он, разумеется, все знает, но нужно уметь прощать заблуждения
молодости. Чаадаев, к слову сказать, тоже был католиком, а старец Н. уважает
его как мыслителя и почитает себе равным. "За кем не водилось грешков!" --
ласково добавил доктор Барски, и у постигшего Шкловца в одно мгновение
рубашка и даже все кисточки цицим прилипли к спине, и дальнейшая беседа
только с трудом доносилась до его слуха. Кажется, он понял.
"Старец Ножницын имеет достаточно заслуг перед миром, чтобы этот мир
считался с его нобелевским выбором! -- торжественно выкрикивал доктор
Барски. -- И старец Андрей Дормидонтович заверяет западную демократию, что
именно "Русский Конгресс" поможет миру освободиться от вмешательства русской
нации! На это старец бросит все свои миллионы! Но и наоборот..."
Но и наоборот, -- повторил Григорий Сильвестрович более спокойным
голосом, -- кстати, насколько мне известно, у вас в ешиве есть много
русских...
Глава четырнадцатая
ВАН-ХУВЕН
"Мартовское утро синело, голубело за окном, и, как гул моря, нарастал
мерный шум базара", -- написал я и задумался. Все-таки жизнь -- загадка!
Один живет семьдесят лет и не умнеет, а второй даже не рождается. За моим
окном ничего не синело и не голубело. За моим окном небо становится видно,
только если из него высунуться по пояс. Я точно решил, что если Борис
Федорович с утра заявится ко мне пьяным, то ни в какое посольство христиан я
его не поведу. Но в полдесятого вместо Бори ко мне ввалился Семен Черток.
"Вставать надо пораньше, мыслитель, вот уже полиция гавкает", -- сказал он.
Базарная полиция в половине десятого поздравляет израильский народ с началом
торгового дня и просит не оставлять без присмотра велосипеды.
-- Слушай, писатель, такой вот к тебе интерес: есть пятьдесят
килограммов хорошей денежной бумаги. Все чистенько -- без грузин. Нужен
абсолютно надежный художник и свой типограф. Или хотя бы на пару месяцев
типографский станок. Попроси Андрюху Р.! Тебе он не откажет.
-- Андрюха Р. вернулся из Москвы, повернулся лицом к стене и лежит. Его
еще ни разу никто трезвым не видел. Судебный исполнитель у него даже собачку
описал, Коку. Какой из него работник! Да и вообще, почему ты решил
обратиться ко мне?
-- Знаешь, я все-таки считаю тебя писателем, хотя и очень плохим. И
кончай ты из себя строить: не может у тебя не быть знакомой типографии.
-- А если я тебя продам? -- засмеялся я.
-- Ты не продашь, поленишься.
-- Слушай, Черток, уходи по-хорошему. Нет у меня никаких типографий --
я писатель без типографий.
Я еле-еле успел его спровадить к приходу Бориса Федоровича. Боря был в
свежей розовой рубашке, от которой пахло Машбиром, и под мышкой кулек с
жуткими серыми сардельками.
-- Сарделек купил, свари! -- попросил Усвяцов.
-- Ты бы и мне чистую рубашку где-нибудь купил, -- сказал я.
-- Не было твоего размера, -- ответил Борис Федорович, -- ты давай
побыстрее, дело надо делать.
"Что за культ дела существует в русском народе! -- думал я, глядя как
Борис Федорович жадно заглатывает сардельки. -- Тут тебе и "дело, которому
ты служишь", "дело 306", "дело пестрых". Да что там Усвяцов! Как будто у
меня у самого не холодеет внизу от магического слова "надо"!"
Боря поел, и мы пошли пешком на узенькую улочку, название которой мне,
хоть убей, не запомнить. В трехэтажный особнячок за золотой доской, где
любят ближнего своего. Где, если ты посмотрел на женщину с вожделением, ты
уже прелюбодействовал с ней в сердце своем! Нервничал Боря жутко. А внутри
[ ]посольства он просто онемел: такой роскоши со швейцаром он не
видел никогда в своей жизни. До самого посла Ван-Хувена нас, конечно, не
допустили. Я даже не вполне уверен, что этот посол реально существует, что
он не мираж в пустыне и не летучий голландец. Но зато, пока Боря озирался на
роскошные хрустальные люстры, я сел на плюшевый стул -- прямо перед
секретаршей в кокошнике -- и кратко изложил ей Борину трудовую биографию. Ни
про каких "фраеров" и "сук" я рассказывать на всякий случай не стал, а
просто объяснил ей, что Борис Федорович уроженец стольного града Казани и в
прошлом известный казанский демократ, которого очень обижало притеснение
русской церкви. Голландская секретарша в металлических очках понимающе мне
кивнула. С другой стороны, сказал я, Борис Усвяцов всю свою сознательную
жизнь боролся за религиозные права казанских евреев и получил за это два
срока, один из которых ему навесили в лагере. И вот из этих двух
обстоятельств его жизни она может выбрать любое, которое ближе ее конфессии.
Секретарша была чудовищно, просто невероятно худа! У меня язык не
поворачивается просить на хлеб у таких худых секретарш. Сколько мне при этом
не болтай про религиозные догмы. А посмотрите -- каких красавиц нам
поставляет голодающая Москва! Посмотрите на секретарш в министерстве
национальной абсорбции! Какие Вакх и Церера, какие московские Андромеды с
каштановыми глазами, богини израильского плодородия! Попроси -- и эти дадут!
А что можно выпросить у секретарши, которая худа, как фанера, сколько бы ты
не прелюбодействовал с ней в сердце своем?! Институт секретарш -- очень
тонкий институт! Что приключилось с тобой, Голландия! Видно, прошло время,
когда державные цари числились твоими плотниками. Что за Ван-Дейков ты шлешь
нам, в которых не могут поверить даже неразборчивые румынские кассирши!
Отощали твои Саскии! Да и какая вера возможна при такой возмутительной
худобе! Министерство национальной абсорбции -- вот во что следует верить
тебе, одинокий странник! Чтобы оно абсорбировало тебя в своих виноградниках,
чтобы надежно сжало тебя своими пышными бедрами!
Секретарша Ван-Хувена, видимо, работала в посольстве недавно и таких
демократов, как Боря, до этого тоже не видела никогда. Удачно, что он спер
эту идиотскую розовую рубашку! "Его лечили принудительно в доме для
душевнобольных, КЕЙДЖИБИ", -- добавил я полушепотом. Я знал по своему опыту,
что это слово действует на них безотказно. Когда секретарша звонила по
телефону наверх, у нее заметно дрожали РУКИ.
Я подождал, пока вниз спустятся еще две немолодые барышни, мрачно
кивнул им и вытащил свой последний козырь.
"И вот, когда из-за нас, вдоволь настрадавшись по лагерям, этот честный
человек, сионист, историк, приезжает, наконец, в Израиль, -- глядите, какую
встречу ему приготовили эти люди, за которых он боролся! Боря, покажи живот.
Чуть-чуть. Слишком не закатывай! Какой-то сумасшедший израильтянин воткнул
ему в Иерусалиме нож прямо в живот, в желудок и в кишечник, которые у него и
так еле-еле функционируют после советской тюрьмы!"
И я протянул барышням заметку и цветную фотографию раненого Бориса
Федоровича, вырезанную из газеты "Национальные новости".
В заметке Борис Федорович Усвяцов фигурировал как бывший узник Сиона,
которого зарезали на улицах Иерусалима, но не насмерть. Голландки были
потрясены до слез. Пока я все это рассказывал, Борис Федорович зачарованно
глядел на христианские ценности на полках. Мне даже пришлось пнуть его ногой
под столом. Вещи были дареные, ручной работы, но продать их кому-нибудь в
Израиле было абсолютно невозможно.
-- Так вы говорите, что мистер Усвятсоф -- татарин, -- сказала в
раздумье старшая из фрекен, -- но мы не вывозим татар! В Иерусалиме
совершенно нет татар. В этом месяце мы вывозим вьетнамцев. Спросите его,
согласен ли он итернироваться во Вьетнам?
-- Переводи, чего она от нас хочет, -- попросил Борис Федорович.
-- Она спрашивает, говоришь ли ты по-вьетнамски?
-- Во дает! -- возмутился Борис Федорович. -- Это же за Китаем. Я туда
не полечу, на хер сдалось! Ты сказал ей, что я ученый?
-- Он говорит, что согласен только на Германию, -- сказал я твердо, --
у него там невеста. Мадам Маргарита Шкловская. Мюнхен -- кажется,
Фликштрассе или Флюгштрассе, номер точно четырнадцать. Адрес у него выкрали
в больнице, но он помнит визуально.
Голландки посмотрели на Бориса Федоровича с нескрываемым сочувствием.
-- Немцев мы вывозим только в октябре, -- сказала одна из них. -- Снова
надо звонить.
На звонки ушло минут сорок. Говорили они, в основном, по-голландски, но
из их разговоров я все-таки понял, что Борю пытаются устроить в христианский
кибуц в северной Галилее, где ему все будут очень рады.
-- Что он умеет делать? -- спросила меня секретарша. Я перевел ему
вопрос.
Борис Федорович посмотрел на меня абсолютно бессмысленным взором.
-- Она хочет устроить тебя на время в кибуц,--добавил я.
-- На какое время? В исправительный?
-- Нет, в обычный, в христианско-социалистический.
-- Мы ему поможем, -- сказала главная фрекен, доставая из несгораемого
шкафчика сто зелененьких долларов двадцатками. -- И он с сегодняшнего дня
будет в наших молитвах. Скажите ему, что эти деньги только на первое время.
Но пусть обязательно принесет заверенную справку, что он сионист, но при
этом не еврей! А то, знаете ли, мы не имеем права помогать евреям: есть
старый "указ Абрамовича".
-- От тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года! -- как эхо отозвался я
и поднялся.
-- Значит, вы сами знаете! Хау найс! И конкретно подумайте, что мы
можем сделать для хорошего сиониста мистера Усвятсоф.
И мы вышли с Борей на улицу. Борис Федорович чувствовал, что произвел
впечатление, и был чрезвычайно собою горд.
"Ну, пошли", -- сказал он.
-- Куда еще пошли?
-- За справкой, что я не еврей!
-- Боря, Боря! Мистер Усвятсоф! -- разразился я целой тирадой. -- Ведь
раббанут тебе выдал справку, что не не еврей, а еврей! Да еще какой!
Борис Федорович горестно опустил плечи и задумался.
-- Давай ту справку порвем! -- умоляюще попросил он.
-- Вот что, Боря, ты меня послушай внимательно! У меня есть точные
сведения, что всех русских повезут обратно. Ты спрашиваешь, куда обратно?
Обратно в Казань. Там уже едят крыс. Но даже если тебе повезет и ты
окажешься в Германии, то как же ты там будешь мыкаться? Ты думаешь, что она
тебя ждет?! Не смеши. Она давно утешилась с полицейским или с пожарником.
Женщины не умеют ценить верность. У Киплинга об этом написана целая поэма. И
смотри, в кибуце тебя тоже долго держать никто не станет. Кибуцам нужны
откормленные белые шведки. А тут ты всюду фигурируешь как максимальный
еврей, как еврей евреев! Даже в раббануте! И кроме того, эти бабки тебе
обязательно еще пару раз кинут по сотне -- я их как облупленных знаю. И с
твоим аттестатом "левита" ты рано или поздно получишь пенсию по возрасту. Да
и как ты докажешь теперь, что ты "нееврей"?! Никак. Это теперь навечно.
-- Ну, а что же мне в таком разе с этими облигациями делать? --
попыхтев несколько минут, спросил Усвяцов.
-- А вот на это я тебе с удовольствием отвечу: нормальный человек
положил бы их в "Национальный банк" и закрыл на долгосрочную программу. И
через пять лет вместо этих ста долларов у тебя будет сто тридцать, и тогда
ты сможешь их пропить. Но это можно сделать прямо сейчас. И в ресторане. Тем
более, что я три дня уже ничего не ел. Только не заставляй меня покупать три
бутылки кубанской водки, мышиные сардельки и все эти отвратительные
израильские салатики. И идти с ними в бухарский скверик.
-- Я тебя угощаю, -- по-царски выговорил Борис Федорович, -- но ты
позвони сначала в милицию, спроси где Данька Шиллер!
-- На каком языке я их спрошу?
-- Ну, так попроси кого-нибудь. Я ему доллар заплачу, -- сказал он с
достоинством. -- Гардеробщицу попроси!
-- Да откуда там гардеробщицы!
В полиции ни о каких "шиллерах" шестьдесят второго года рождения
сведений не оказалось.
-- Ты не беспокойся, Боря, -- сказал я. -- В полиции такой же бардак,
как и всюду. Скорее всего он где-нибудь запил, что же ты, Шиллера не знаешь?
-- Лучше бы он сидел, -- сказал с большим беспокойством Борис
Федорович, -- ему нельзя зимой освобождаться, у него легкие слабые! Ты чего
себе будешь заказывать?
Я заказал рыбу, а Борису Федоровичу принесли два грузинских шашлыка,
которые оказались не шашлыками, а просто непрожаренным мясом на шампуре. И
пока мой товарищ пьет водку "Кармель Мизрахи" ришон-ле-ционского разлива и
рассказывает, какие в Кишиневе он отведовал шашлыки для замминистров, я
должен сказать несколько пояснительных слов о сионистском движении и о
кибуцах, куда голландские девушки пытаются устроить Бориса Федоровича.
Глава пятнадцатая
РУССКАЯ МАТЬ
-- Насколько мне известно, в вашей ешиве есть настоящие русские, --
повторил Григорий Сильвестрович более спокойным тоном.
"Сейчас бы взять всех троих и застрелить из какого-нибудь бесшумного
пистолета, чтобы не оставлять свидетелей! А себе прострелить руку. .. --
лихорадочно думал Моисей Шкловец, -- и отправить их всех на поезде малой
скоростью. Но куда их отправишь? Поезд на Хайфу уходит один раз в сутки в
половине четвертого и идет всего три часа абсолютно пустой. Шендерович весит
килограммов сорок пять -- маленький и головастый, как Марат! А этого
краснорожего "писателя" оторвать от земли и сунуть в вагон без посторонней
помощи я не смогу, тем более с простреленной рукой. И полная ешива людей..."
-- А может быть и хорошо, что они есть! -- лукаво продолжал Григорий
Сильвестрович. -- Что вдали от политических арен они предаются, так сказать,
религиозному росту. Но пришло время послужить России и претворить свои
кабинетные знания в реальную жизнь! Не нужно. Пожалуйста, не называйте пока
фамилий...
"Знает, -- с тоской подумал Шкловец. -- Всех знает поименно. Наверное,
и про бабушку Анну Васильевну слышал:
старая дура бегала по городу, рта было не заткнуть. Гнуснейший тип!"
А "гнуснейший тип" между тем разглагольствовал о том, как эти, так
сказать, "евреи личного выбора" и "носители Божественной русской крови"
могли бы успешно возглавить иерусалимское отделение "Русского конгресса" и
готовить кадры для репатриации. Но все, разумеется, по своей воле и без
малейшей тени насилия! И в таком духе он наплел очень много. Ясно было, что
это какая-то отвратительная полувоенная организация, что доносов гость не
боится, потому что на доносчиков -- Григорий Сильвестрович пристально
"Конгрессе".
-- Ну как тебе? -- спросил он наконец, глядя на меня и пытаясь понять,
какие из его ужасных историй мне уже известны.
-- Знаете, меня тоже громили, -- сказал я, -- но я решил, что это
"маккавеи".
-- Да кому ты нужен! Разумеется, это "Конгресс"! Они всюду ищут вещи
Габриэлова.
"О Господи, если это так, -- подумал я, -- то значит "брату Арьеву"
поручили выманить меня из квартиры. Вот тебе и "нехватка чуткого
собеседника!".
- Как фамилия этого эмиссара? -- спросил я вслух.
Барски. Грегори Барски. Прилетел из Стокгольма.
-- Еврей?
- Черт его знает! Кто их сейчас разберет? С виду довольно гладкий.
- Фамилия знакомая. И вы действительно уверены, что они упоминали мое
имя?
Аркадий Ионович вместо ответа покачал головой.
- Я уезжаю, -- сказал он, -- а ты как знаешь. Я тут больше не останусь
ни дня. Всем заправляет старец Н. Скажет в Висконсине слово -- и тебя тут
сварят в кипятке.
- Не преувеличивайте! Не может быть, чушь какая-то.
- Еще как сварят. Ты -- младенец. Ты бы видел, как они отделали
Габриэлова! Теперь на очереди Шиллер, но сами хороши! -- грустно усмехнулся
он. -- Уволокли у этого шведа портфель на вокзале из-под самого носа.
-- Столько лет спокойно жили, а теперь начинается какой-то бред. И
зачем им понадобился Тараскин?
-- Они ищут бывших журналистов, а Тараскин еще почище -- он работал в
"Вопросах философии". Теперь его стерегут два михайловца, ходят за ним по
пятам: Леха и его батяня. Я их видел сегодня на улице. Профессор в чистом
костюме -- заговаривается, но совершенно трезвый. Им сняли контору в
Рехавии.
- Как же ему удается не пить?!
- Попьешь тут! Ампулу вшили в одно место: нос блестит, глаза выпучены,
а пить боится. Используют его -- и в расход.
- Да откуда вы все знаете?
- Знаю!
- И газета тоже при них?
Газеты фактически еще никакой нет. Иначе им не нужен был бы Тараскин.
Старец дал приказ открыть газету, и теперь они роют землю, ищут толкового
редактора. Управляет всем этот толстый боров. Остальные все пешки. Страшный
человек. Ловит гири на шею.
- Какие гири?
- Какие-то гири. Настоящий людоед! Куинбус Флестрин. Тоже называет себя
писателем. Можешь обменяться с ним опытом.
- А что это за история с Нобелевским лауреатом?
- Ах, ты и это слышал! Можно сдохнуть. "Армяшка" носится по Бен-Иегуде
и всем докладывает, что он пишет лучше Бродского.
- Но вы смотрите, они и Фишера окрутили!
- Это как раз не удивительно -- Фишер чует деньги. Сам этот Барски без
гроша, но старец Н. сидит на бочке с золотом! Нам-то от этого не легче --
надвигается чума. Я вожу их за нос и пока ничего не подписал. Мне просто
страшно. Зря ты меня не слушаешь: надо уезжать!
- Да плевать я на них хотел.
Аркадий Ионович вздохнул. Допил остатки чая. Взял двадцать шекелей и
пакетик с бутербродом, который я ему завернул, и на цыпочках вышел.
Барски без гроша, но старец Н. сидит на бочке с золотом! Нам-то от
этого не легче -- надвигается чума. Я вожу их за нос и пока ничего не
подписал. Мне просто страшно. Зря ты меня не слушаешь: надо уезжать!
-- Да плевать я на них хотел.
Аркадий Ионович вздохнул. Допил остатки чая. Взял двадцать шекелей и
пакетик с бутербродом, который я ему завернул, и на цыпочках вышел.
Глава тринадцатая
КОВЕНСКАЯ ЕШИВА "ШАЛОМ"
Встреча, о которой мне рассказывал Аркадий Ионович, меня, надо
признаться, ошарашила. Теперь я уже точно выяснил, что через двое суток
после эпопеи с котом Григорий Сильвестрович Барски позвонил в ковенскую
ешиву "Шалом" и представился.
Он сказал, что находится в Святом городе со специальной миссией,
являясь посланником "Русского Конгресса". И что не далее как этой осенью был
удостоен аудиенции у Верховного ковенского Гаона! И Гаон настоял на том,
чтобы, находясь в Иерусалиме, Григорий Сильвестрович обязательно заручился
поддержкой ковенцев, и прочее, и прочее, и прочее. По этому поводу он и
звонит.
Надо отметить, что финансовое положение ковенской ешивы было к этому
моменту весьма нестабильным. На бедность, конечно, никто не жаловался,
деньги вкладывались неплохо. Но с другой стороны, время было смутным,
правильнее сейчас было покупать недвижимость, но коль скоро ты этим
занимаешься, банковские платежи даже в Святом городе пока все-таки
оставались несвятыми.
А поступления от Великого Гаона были, разумеется, как солнечный свет
или как воды Мерава, но если бы им быть еще чуточку пообильнее! Кроме того,
с ковенцами соперничали два других русских духовных центра: дела и у
сатмарцев и у любавичских хасидов шли замечательно, и отвоевывать у них
сердца новых эмигрантов тоже стоило пару копеек.
И когда Григорий Сильвестрович сказал по телефону, что Фишера в
Нью-Джерси по-прежнему помнят и ценят, его пригласили в ешиву
незамедлительно.
Впечатление на ковенцев Григорий Сильвестрович произвел смешанное. Что
может быть общего у постигшего еврея с, извините меня, представителем
"Гойского Конгресса", с настоящим русским хамом с бритым затылком и
маленькими голубенькими глазками! (Не при Моисее Шкловце будет сказано: в
блестящих комментариях Раши есть четкое указание, что "при прозелите, и даже
при его правнуках до десятого колена, не следует дурно отзываться о
неевреях!") И затылок, конечно, затылком, но что-то в глубине души
подсказывало раву Фишеру, что гость этот подозрительно свой. То есть такой
хват, что правильнее будет держать глаза и уши открытыми, а у человека,
может оказаться, есть что сказать. Даже если допустить, что болтовня Аркадия
Ионовича являлась правдой, что Барски был в опале и старец Ножницын не
ставил его ни в грош, то это в жизни никому в голову прийти не могло. Он
говорил о старце свободно, с большим уважением, но без тени подобострастия.
Себя же Барски определил скромным литератором и художником боди арта, ну и,
кроме того, безымянным солдатом "Русского Конгресса", маленьким винтиком
большой машины, которую ведет старец.
Еще он сказал, что четко понимает свою ответственность перед Россией и
перед российским еврейством, возвращающимся на историческую родину. И
"Русский Конгресс" готов протянуть возвращающемуся еврейству руку
материальной помощи. Если потребуется.
Главный упор доктор Барски делал на "последнем национальном обмене" и
на русской крови, которую по заданию старца он повсюду разыскивал. Чего бы
она ни стоила.
"Старец считает, что русские -- это в каком-то смысле евреи будущего!
-- произнес высокопарно Григорий Сильвестрович, глядя прямо в глаза
шаломовцам. -- Но в отрыве от Святой России русские становятся мировой
заразой! И русская кровь, разбрызганная по планете, должна вернуться к своим
истокам!"
В общем, в словах гостя не было никакого миссионерства, никаких
"крещений Руси" -- то есть ничего опасного или оскорбительного для
ковенского уха, кроме, может быть, слабого экуменистического душка.
Еще он сказал, что для него большая честь познакомиться с Бецалелем
Шендеровичем, у которого в издательстве "Шалом" только что вышел потрясающий
трактат. Шендерович смущенно зарделся. Трактат был о добровольности
отделения майсера и трумы -- о тех мирных жертвах, которые ковенские жены
выносили в целлофановых пакетиках к помойкам, и доктор Барски сделал по
поводу текста несколько грубоватых, но точных замечаний. И о еврейских
нотаблях он слышал, и о системе сфирот он, разумеется, знал, и на Седьмой
авеню побывать успел, то есть видно было, что подготовку прибывший прошел
самую основательную.
О старце Ножницыне гость еще добавил успокаивающе, что Андрей
Дормидонтович искренне ненавидит, когда евреи крестятся в православие --
топает ногами, плюется и кричит, что у каждой исторической нации имеется
собственный путь. И для России опасны не сотни тысяч простых еврейских
тружеников, которые с уважением относятся к традициям своих отцов, а опасны
несколько сотен неоварягов, которые сидят где-то под видом русских
математиков, мешают всем жить и мутят воду. Но и русские, которые не готовы
вернуться в Россию, играют аналогичную позорную роль.
Рав Фишер, слыша такие слова, только благословил судьбу, что на
совещание не был приглашен Пашка Бельдман, который все эти песни про русскую
кровь ненавидел, а Фишер его, к сожалению, откровенно побаивался.
Говаривали, что Пашка уже принял клятву "маккавеев", а кроме того, он что-то
знает о коммерческих делах рава Баруха-Менахема Фишера, чего посторонним
знать вовсе не следует, и держит этим начальника ешивы в своих руках. Эффект
речей доктора Барски был неожиданным. Шкловец и Шендерович делали вид, что
они не понимают ничего, ну буквально ни единого слова! А Фишер сидел,
развалившись в кресле, и довольно безучастно слушал. Видно было, что ему не
терпится остаться с гостем наедине. И каждый раз, когда Шендерович или
Шкловец открывали рот, чтобы сделать замечание, Фишер очень недовольно и
болезненно морщился.
Наконец, Григорий Сильвестрович приостановил свой рассказ и подвел
черту. "Вы спросите, чего же я, собственно, ищу?! Я вижу, что вы хотите
реального и четкого ответа! Я вам отвечу. Более того, мой ответ уже утрясен
с Великим Гаоном! -- сказал Григорий Сильвестрович, подняв руки к небу. --
Мне нужен Нобелевский лауреат от вашей ешивы!"
Шендерович и Шкловец только разинули рты. Даже рав Фишер не удержался и
озадаченно крякнул. И в этот момент доктор Барски приоткрыл, наконец, свои
карты.
Он напомнил, что следующий год по инициативе ЮНЕСКО объявлен годом
экуменизма. И Нобелевский комитет, в связи с этим, полностью меняет на год
порядок выдвижения кандидатов: обязательным будет проведение региональных
литературных конкурсов, и все до последнего кандидаты будут представляться
различными религиозными институтами. И вот старец Андрей Дормидонтович Н., у
которого вообще-то нету времени следить за сиюминутными литературными
событиями, тем не менее, сумел гениально предвидеть, что победитель
следующего конкурса, во-первых, должен проживать в Иерусалиме и, во-вторых,
иметь еврейское происхождение. А задача Григория Сильвестровича --
как-нибудь его разыскать и взять эту поэтическую душу под опеку своей
газеты. Да, да! Речь шла именно о поэте Михаиле Менделевиче, авторе
"Поэтических дрем"! О Менделевиче, который умел слагать стихи на узбекском,
на турецком, на русском, на иврите, но и не только! И, несомненно, являлся
поэтом самого всемирного масштаба и мощи. Неважно, что последнюю пару лет он
уже не числится студентом ковенской ешивы: старец имел наслаждение прочитать
блестящие переводы из Иегуды Галеви, которые по заказу издательства "Шалом"
Менделевич создал прошлой осенью. И нобелевское выдвижение от ешивы можно
было оформлять практически безо всяких натяжек. А работа по подготовке к
иерусалимскому региональному конкурсу уже кипела! Главный конкурент
Менделевича -- поэт-трибун Ури Белкер-Замойский, например, шел от
ортодоксальных иерусалимских церквей, и его так интенсивно поддерживала
Москва, что Андрей Дормидонтович по-настоящему бил тревогу.
-- А вы, надеюсь, знаете, что этот Менделевич когда-то состоял в
католическом кружке? -- не удержался и завистливо ляпнул Шкловец.
Григорий Сильвестрович укоризненно посмотрел на Шкловца и ответил, что
"да", что он, разумеется, все знает, но нужно уметь прощать заблуждения
молодости. Чаадаев, к слову сказать, тоже был католиком, а старец Н. уважает
его как мыслителя и почитает себе равным. "За кем не водилось грешков!" --
ласково добавил доктор Барски, и у постигшего Шкловца в одно мгновение
рубашка и даже все кисточки цицим прилипли к спине, и дальнейшая беседа
только с трудом доносилась до его слуха. Кажется, он понял.
"Старец Ножницын имеет достаточно заслуг перед миром, чтобы этот мир
считался с его нобелевским выбором! -- торжественно выкрикивал доктор
Барски. -- И старец Андрей Дормидонтович заверяет западную демократию, что
именно "Русский Конгресс" поможет миру освободиться от вмешательства русской
нации! На это старец бросит все свои миллионы! Но и наоборот..."
Но и наоборот, -- повторил Григорий Сильвестрович более спокойным
голосом, -- кстати, насколько мне известно, у вас в ешиве есть много
русских...
Глава четырнадцатая
ВАН-ХУВЕН
"Мартовское утро синело, голубело за окном, и, как гул моря, нарастал
мерный шум базара", -- написал я и задумался. Все-таки жизнь -- загадка!
Один живет семьдесят лет и не умнеет, а второй даже не рождается. За моим
окном ничего не синело и не голубело. За моим окном небо становится видно,
только если из него высунуться по пояс. Я точно решил, что если Борис
Федорович с утра заявится ко мне пьяным, то ни в какое посольство христиан я
его не поведу. Но в полдесятого вместо Бори ко мне ввалился Семен Черток.
"Вставать надо пораньше, мыслитель, вот уже полиция гавкает", -- сказал он.
Базарная полиция в половине десятого поздравляет израильский народ с началом
торгового дня и просит не оставлять без присмотра велосипеды.
-- Слушай, писатель, такой вот к тебе интерес: есть пятьдесят
килограммов хорошей денежной бумаги. Все чистенько -- без грузин. Нужен
абсолютно надежный художник и свой типограф. Или хотя бы на пару месяцев
типографский станок. Попроси Андрюху Р.! Тебе он не откажет.
-- Андрюха Р. вернулся из Москвы, повернулся лицом к стене и лежит. Его
еще ни разу никто трезвым не видел. Судебный исполнитель у него даже собачку
описал, Коку. Какой из него работник! Да и вообще, почему ты решил
обратиться ко мне?
-- Знаешь, я все-таки считаю тебя писателем, хотя и очень плохим. И
кончай ты из себя строить: не может у тебя не быть знакомой типографии.
-- А если я тебя продам? -- засмеялся я.
-- Ты не продашь, поленишься.
-- Слушай, Черток, уходи по-хорошему. Нет у меня никаких типографий --
я писатель без типографий.
Я еле-еле успел его спровадить к приходу Бориса Федоровича. Боря был в
свежей розовой рубашке, от которой пахло Машбиром, и под мышкой кулек с
жуткими серыми сардельками.
-- Сарделек купил, свари! -- попросил Усвяцов.
-- Ты бы и мне чистую рубашку где-нибудь купил, -- сказал я.
-- Не было твоего размера, -- ответил Борис Федорович, -- ты давай
побыстрее, дело надо делать.
"Что за культ дела существует в русском народе! -- думал я, глядя как
Борис Федорович жадно заглатывает сардельки. -- Тут тебе и "дело, которому
ты служишь", "дело 306", "дело пестрых". Да что там Усвяцов! Как будто у
меня у самого не холодеет внизу от магического слова "надо"!"
Боря поел, и мы пошли пешком на узенькую улочку, название которой мне,
хоть убей, не запомнить. В трехэтажный особнячок за золотой доской, где
любят ближнего своего. Где, если ты посмотрел на женщину с вожделением, ты
уже прелюбодействовал с ней в сердце своем! Нервничал Боря жутко. А внутри
[ ]посольства он просто онемел: такой роскоши со швейцаром он не
видел никогда в своей жизни. До самого посла Ван-Хувена нас, конечно, не
допустили. Я даже не вполне уверен, что этот посол реально существует, что
он не мираж в пустыне и не летучий голландец. Но зато, пока Боря озирался на
роскошные хрустальные люстры, я сел на плюшевый стул -- прямо перед
секретаршей в кокошнике -- и кратко изложил ей Борину трудовую биографию. Ни
про каких "фраеров" и "сук" я рассказывать на всякий случай не стал, а
просто объяснил ей, что Борис Федорович уроженец стольного града Казани и в
прошлом известный казанский демократ, которого очень обижало притеснение
русской церкви. Голландская секретарша в металлических очках понимающе мне
кивнула. С другой стороны, сказал я, Борис Усвяцов всю свою сознательную
жизнь боролся за религиозные права казанских евреев и получил за это два
срока, один из которых ему навесили в лагере. И вот из этих двух
обстоятельств его жизни она может выбрать любое, которое ближе ее конфессии.
Секретарша была чудовищно, просто невероятно худа! У меня язык не
поворачивается просить на хлеб у таких худых секретарш. Сколько мне при этом
не болтай про религиозные догмы. А посмотрите -- каких красавиц нам
поставляет голодающая Москва! Посмотрите на секретарш в министерстве
национальной абсорбции! Какие Вакх и Церера, какие московские Андромеды с
каштановыми глазами, богини израильского плодородия! Попроси -- и эти дадут!
А что можно выпросить у секретарши, которая худа, как фанера, сколько бы ты
не прелюбодействовал с ней в сердце своем?! Институт секретарш -- очень
тонкий институт! Что приключилось с тобой, Голландия! Видно, прошло время,
когда державные цари числились твоими плотниками. Что за Ван-Дейков ты шлешь
нам, в которых не могут поверить даже неразборчивые румынские кассирши!
Отощали твои Саскии! Да и какая вера возможна при такой возмутительной
худобе! Министерство национальной абсорбции -- вот во что следует верить
тебе, одинокий странник! Чтобы оно абсорбировало тебя в своих виноградниках,
чтобы надежно сжало тебя своими пышными бедрами!
Секретарша Ван-Хувена, видимо, работала в посольстве недавно и таких
демократов, как Боря, до этого тоже не видела никогда. Удачно, что он спер
эту идиотскую розовую рубашку! "Его лечили принудительно в доме для
душевнобольных, КЕЙДЖИБИ", -- добавил я полушепотом. Я знал по своему опыту,
что это слово действует на них безотказно. Когда секретарша звонила по
телефону наверх, у нее заметно дрожали РУКИ.
Я подождал, пока вниз спустятся еще две немолодые барышни, мрачно
кивнул им и вытащил свой последний козырь.
"И вот, когда из-за нас, вдоволь настрадавшись по лагерям, этот честный
человек, сионист, историк, приезжает, наконец, в Израиль, -- глядите, какую
встречу ему приготовили эти люди, за которых он боролся! Боря, покажи живот.
Чуть-чуть. Слишком не закатывай! Какой-то сумасшедший израильтянин воткнул
ему в Иерусалиме нож прямо в живот, в желудок и в кишечник, которые у него и
так еле-еле функционируют после советской тюрьмы!"
И я протянул барышням заметку и цветную фотографию раненого Бориса
Федоровича, вырезанную из газеты "Национальные новости".
В заметке Борис Федорович Усвяцов фигурировал как бывший узник Сиона,
которого зарезали на улицах Иерусалима, но не насмерть. Голландки были
потрясены до слез. Пока я все это рассказывал, Борис Федорович зачарованно
глядел на христианские ценности на полках. Мне даже пришлось пнуть его ногой
под столом. Вещи были дареные, ручной работы, но продать их кому-нибудь в
Израиле было абсолютно невозможно.
-- Так вы говорите, что мистер Усвятсоф -- татарин, -- сказала в
раздумье старшая из фрекен, -- но мы не вывозим татар! В Иерусалиме
совершенно нет татар. В этом месяце мы вывозим вьетнамцев. Спросите его,
согласен ли он итернироваться во Вьетнам?
-- Переводи, чего она от нас хочет, -- попросил Борис Федорович.
-- Она спрашивает, говоришь ли ты по-вьетнамски?
-- Во дает! -- возмутился Борис Федорович. -- Это же за Китаем. Я туда
не полечу, на хер сдалось! Ты сказал ей, что я ученый?
-- Он говорит, что согласен только на Германию, -- сказал я твердо, --
у него там невеста. Мадам Маргарита Шкловская. Мюнхен -- кажется,
Фликштрассе или Флюгштрассе, номер точно четырнадцать. Адрес у него выкрали
в больнице, но он помнит визуально.
Голландки посмотрели на Бориса Федоровича с нескрываемым сочувствием.
-- Немцев мы вывозим только в октябре, -- сказала одна из них. -- Снова
надо звонить.
На звонки ушло минут сорок. Говорили они, в основном, по-голландски, но
из их разговоров я все-таки понял, что Борю пытаются устроить в христианский
кибуц в северной Галилее, где ему все будут очень рады.
-- Что он умеет делать? -- спросила меня секретарша. Я перевел ему
вопрос.
Борис Федорович посмотрел на меня абсолютно бессмысленным взором.
-- Она хочет устроить тебя на время в кибуц,--добавил я.
-- На какое время? В исправительный?
-- Нет, в обычный, в христианско-социалистический.
-- Мы ему поможем, -- сказала главная фрекен, доставая из несгораемого
шкафчика сто зелененьких долларов двадцатками. -- И он с сегодняшнего дня
будет в наших молитвах. Скажите ему, что эти деньги только на первое время.
Но пусть обязательно принесет заверенную справку, что он сионист, но при
этом не еврей! А то, знаете ли, мы не имеем права помогать евреям: есть
старый "указ Абрамовича".
-- От тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года! -- как эхо отозвался я
и поднялся.
-- Значит, вы сами знаете! Хау найс! И конкретно подумайте, что мы
можем сделать для хорошего сиониста мистера Усвятсоф.
И мы вышли с Борей на улицу. Борис Федорович чувствовал, что произвел
впечатление, и был чрезвычайно собою горд.
"Ну, пошли", -- сказал он.
-- Куда еще пошли?
-- За справкой, что я не еврей!
-- Боря, Боря! Мистер Усвятсоф! -- разразился я целой тирадой. -- Ведь
раббанут тебе выдал справку, что не не еврей, а еврей! Да еще какой!
Борис Федорович горестно опустил плечи и задумался.
-- Давай ту справку порвем! -- умоляюще попросил он.
-- Вот что, Боря, ты меня послушай внимательно! У меня есть точные
сведения, что всех русских повезут обратно. Ты спрашиваешь, куда обратно?
Обратно в Казань. Там уже едят крыс. Но даже если тебе повезет и ты
окажешься в Германии, то как же ты там будешь мыкаться? Ты думаешь, что она
тебя ждет?! Не смеши. Она давно утешилась с полицейским или с пожарником.
Женщины не умеют ценить верность. У Киплинга об этом написана целая поэма. И
смотри, в кибуце тебя тоже долго держать никто не станет. Кибуцам нужны
откормленные белые шведки. А тут ты всюду фигурируешь как максимальный
еврей, как еврей евреев! Даже в раббануте! И кроме того, эти бабки тебе
обязательно еще пару раз кинут по сотне -- я их как облупленных знаю. И с
твоим аттестатом "левита" ты рано или поздно получишь пенсию по возрасту. Да
и как ты докажешь теперь, что ты "нееврей"?! Никак. Это теперь навечно.
-- Ну, а что же мне в таком разе с этими облигациями делать? --
попыхтев несколько минут, спросил Усвяцов.
-- А вот на это я тебе с удовольствием отвечу: нормальный человек
положил бы их в "Национальный банк" и закрыл на долгосрочную программу. И
через пять лет вместо этих ста долларов у тебя будет сто тридцать, и тогда
ты сможешь их пропить. Но это можно сделать прямо сейчас. И в ресторане. Тем
более, что я три дня уже ничего не ел. Только не заставляй меня покупать три
бутылки кубанской водки, мышиные сардельки и все эти отвратительные
израильские салатики. И идти с ними в бухарский скверик.
-- Я тебя угощаю, -- по-царски выговорил Борис Федорович, -- но ты
позвони сначала в милицию, спроси где Данька Шиллер!
-- На каком языке я их спрошу?
-- Ну, так попроси кого-нибудь. Я ему доллар заплачу, -- сказал он с
достоинством. -- Гардеробщицу попроси!
-- Да откуда там гардеробщицы!
В полиции ни о каких "шиллерах" шестьдесят второго года рождения
сведений не оказалось.
-- Ты не беспокойся, Боря, -- сказал я. -- В полиции такой же бардак,
как и всюду. Скорее всего он где-нибудь запил, что же ты, Шиллера не знаешь?
-- Лучше бы он сидел, -- сказал с большим беспокойством Борис
Федорович, -- ему нельзя зимой освобождаться, у него легкие слабые! Ты чего
себе будешь заказывать?
Я заказал рыбу, а Борису Федоровичу принесли два грузинских шашлыка,
которые оказались не шашлыками, а просто непрожаренным мясом на шампуре. И
пока мой товарищ пьет водку "Кармель Мизрахи" ришон-ле-ционского разлива и
рассказывает, какие в Кишиневе он отведовал шашлыки для замминистров, я
должен сказать несколько пояснительных слов о сионистском движении и о
кибуцах, куда голландские девушки пытаются устроить Бориса Федоровича.
Глава пятнадцатая
РУССКАЯ МАТЬ
-- Насколько мне известно, в вашей ешиве есть настоящие русские, --
повторил Григорий Сильвестрович более спокойным тоном.
"Сейчас бы взять всех троих и застрелить из какого-нибудь бесшумного
пистолета, чтобы не оставлять свидетелей! А себе прострелить руку. .. --
лихорадочно думал Моисей Шкловец, -- и отправить их всех на поезде малой
скоростью. Но куда их отправишь? Поезд на Хайфу уходит один раз в сутки в
половине четвертого и идет всего три часа абсолютно пустой. Шендерович весит
килограммов сорок пять -- маленький и головастый, как Марат! А этого
краснорожего "писателя" оторвать от земли и сунуть в вагон без посторонней
помощи я не смогу, тем более с простреленной рукой. И полная ешива людей..."
-- А может быть и хорошо, что они есть! -- лукаво продолжал Григорий
Сильвестрович. -- Что вдали от политических арен они предаются, так сказать,
религиозному росту. Но пришло время послужить России и претворить свои
кабинетные знания в реальную жизнь! Не нужно. Пожалуйста, не называйте пока
фамилий...
"Знает, -- с тоской подумал Шкловец. -- Всех знает поименно. Наверное,
и про бабушку Анну Васильевну слышал:
старая дура бегала по городу, рта было не заткнуть. Гнуснейший тип!"
А "гнуснейший тип" между тем разглагольствовал о том, как эти, так
сказать, "евреи личного выбора" и "носители Божественной русской крови"
могли бы успешно возглавить иерусалимское отделение "Русского конгресса" и
готовить кадры для репатриации. Но все, разумеется, по своей воле и без
малейшей тени насилия! И в таком духе он наплел очень много. Ясно было, что
это какая-то отвратительная полувоенная организация, что доносов гость не
боится, потому что на доносчиков -- Григорий Сильвестрович пристально