Страница:
– Ступайте, что поделаешь, – вздохнул первый пристав. – Только осторожнее будьте, Роман Григорьевич, очень вас прошу!.. Да, и нового надзирателя пришлите сейчас, пусть представится.
– Ведь он тоже в штатском сегодня, – заметил Ивенский с порога. – Я велел.
– Ничего, и без мундира познакомимся как-нибудь.
Роман Григорьевич удалился. Максим Семенович долго глядел ему вслед, пригорюнившись.
Подчинённого своего, Романа Григорьевича Ивенского, Максим Семенович очень ценил. Но в день, когда только известно стало о назначении нового второго пристава, его высокоблагородие господин Окаймленный, был очень недоволен. «Имейте в виду! Самого генерала от инфантерии, героя Второй Крымской, господина Ивенского Григория Романовича единственный сын!» – многозначительно сказали ему у обер-полицмейстера. И он потом весь день сердито бубнил себе под нос: «Ещё не хватало нам в управлении генеральских сынков! И что он в сыскном позабыл? Можно подумать, других мест мало – нужно к нам лезть! Капризы барские! С жиру бесится золотая молодёжь! И как с ним обращаться-то нужно, а? Будет теперь свои правила устанавливать…»
Что ж очень скоро он своё мнение переменил: на типического генеральского сынка, какими себе представлял оных Максим Семенович, молодой пристав Ивенский решительно не походил. И умён был от природы, и образование получил отменное – такое знал, что непонятно зачем и знать-то нужно. С виду крепким не казался, сложение имел изящное, однако, вынослив был не хуже других, стрелял метко, владел и благородной шпагой, и лихой шашкой, и даже разбойничьим ножом – откуда такое умение у юноши из известной дворянской фамилии? Был сдержан и немного замкнут, но без высокородной снисходительности, просто по натуре своей. Вёл себя почтительно настолько, насколько этого требовала разница в чинах, в годах и в опыте. Правил своих устанавливать и не думал, напротив, служил добросовестнее и аккуратнее многих: дисциплину знал, и бумаги умел содержать в порядке (хоть и жаловался, что их слишком много), и со свидетелями разговаривать, и допрашивать без лишней жестокости, но и без лишнего снисхождения. В частной жизни был скромен: жил от родителя отдельно, одевался без франтовства, в свет выезжал редко – желал бы и вовсе не выезжать, да происхождение обязывало, не хотел огорчать отца. Об игре и прочих дурных пристрастиях нынешней молодёжи и речи не шло. О взятках и подавно. Ну, золото, а не подчинённый! Одно в нём тревожило Максима Семеновича: это его бесстрашие – не юношеское, шальное и глупое, которое скоро проходит, а холодное, рассудительное, казавшееся едва ли не равнодушием к собственной судьбе. Такое уж не пройдёт, и долго с этим не живут.
– …Роман Григорьевич, душа моя, – выговаривал он ему. – Да зачем же вы под нож полезли, ведь были совсем в стороне!
Тот отвечал спокойно:
– Что же мне оставалось? Ведь иначе на надзирателя Каширина пришёлся бы весь удар. Для него он непременно вышел бы смертельным, мне же могло повезти. И повезло, к слову.
– А кабы нет?!
– Что ж… У Каширина большое семейство, у меня, по счастью, своего семейства вовсе нет.
– Но отец ваш, Григорий Романович…
– Он боевой офицер. Он бы понял.
Вот и поговори с ним! А ведь совсем ещё мальчик по летам. Откуда в нём это?
…– Откуда у вас такой ужасный шрам Роман Григорьевич? – длинный, тонкий и белый, он шёл наискось от середины лба к левому виску.
– Этот? Да разве он ужасный? Османская пуля вскользь прошла, я, помню, даже не плакал…
Да, с одной стороны, хорошо, что дурное дело досталось именно Ивенскому – глупостей не натворит. Но и не поостережется, нет! До конца пойдёт. Знать бы ещё, до какого… или до чьего?…
В отличие от второго пристава Ивенского, покорившего сердце Тита Ардалионовича с первых же минут знакомства, первый пристав Окаймлённый особого впечатления на него не произвёл – средних лет, крепкий, лысоватый, простоватый и по облику, и в речах – про таких говорят: «звёзд с неба не хватает». Зато встретил сердечно, усадил, расспросил о первых днях службы, о родителях, а там и знакомые общие обнаружились…
Говорили довольно долго, и невдомёк было молодому надзирателю, что в этот самый миг совсем в другом кабинете решается его судьба.
Максим Семенович как в воду глядел. Ивенский даже не удивился, когда в кабинете его обнаружился некто. Невысокий субъект, скучный-скучный, серый и невзрачный, как моль, но с хорошей выправкой и манерами человека благородного.
Могу ли я говорить со вторым приставом господином Ивенским? – спросил он голосом бесцветным и тихим, глядя в ему прямо в глаза. Вопрос явно был праздным, человек прекрасно знал, кто передним.
– Извольте! – ответил Роман Григорьевич, приподнявшись в кресле навстречу вошедшему. Он хорошо знал, где именно водятся такие скучные серые субъекты. – Я слушаю вас со всем вниманием.
– Разрешите представиться, Иванов, агент по отдельным поручениям Особой Канцелярии, – руки он не подал.
– Душевно рад знакомству, – немного нервно улыбнулся Роман Григорьевич. – Что же вас привело в наши скромные стены, господин Иванов?
– Служба, ваша милость, служба. Одно маленькое дельце… Впрочем, не такое уж и маленькое…
– Я полагаю, речь идёт о смертоубийстве на Боровой? – Роман Григорьевич не любил долго ходить вокруг да около.
– Вот именно, – мило улыбаясь, подтвердил агент. – Оно ведь находится в вашем производстве?
– В моём.
Во рту отчего-то сделалось противно и сухо.
– И следственные действия проводили вы лично?
– Да. Именно я.
Тут серый человек повздыхал сочувственно, потёр руки в серых перчатках, пожевал губами, будто собираясь с духом перед чем, чтобы сказать нечто чрезвычайно неприятное для собеседника.
– Видите ли, мой милый… простите, если немного излишне фамильярен…
– Ах, как вам будет угодно! Продолжайте! – вскричал Роман Григорьевич с нетерпением. Он чувствовал себя подсудимым, дожидающимся оглашения приговора.
– Так вот, дельце это, как вы, наверное, и сами заметили, имеет свойство весьма деликатное. Тут затронуты интересы очень, очень важных персон, – человечек возвёл очи к небесам. – А потому у нас с вами есть два возможных варианта. Либо вы передаёте его нам, а сами проходите слегка болезненную, но, в общем, безопасную для здоровья процедуру, которая заставит вас забыть детали событий последних дней, либо…
– Либо?
– Либо вы продолжаете заниматься этим делом, но переходите на службу в наше ведомство, с заметным повышением в чинах, разумеется. Второе для нас является предпочтительным, поскольку шаги, уже предпринятые вами в этом расследовании, характеризуют вас с самой лучшей стороны… так каково же будет ваше решение, мой милый?
Каково будет решение?! Да разве найдётся на этом свете хоть один молодой сыскной, не мечтающий поступить на службу в Особую Канцелярию? Одному из сотни, а может, из тысячи выпадает такая удача!
– Это действительно возможно? – стараясь выглядеть совершено равнодушным, спросил Ивенский, глядя куда-то в окно, поверх головы визитёра.
– Безусловно, – мягко улыбнулся господин Иванов. – Иначе зачем бы я к вам пришёл? Так вы принимаете наше предложение? Вы можете перейти к нам навсегда, или, если вам будет угодно, вернуться на старое место по завершении дела. Выбор за вами. Что же вы молчите?
Роман Григорьевич молчал. Потому что вспомнил про Удальцева, посвященного во все детали «деликатного дельца». Боги милостивые, как быть с ним?! Предупредить господина Иванова, тем самым обрекая бедного юношу на «слегка болезненную» и наверняка не такую уж безопасную для здоровья процедуру стирания памяти? Промолчать, рискуя быть, со временем, уличённым в утаивании служебной информации? Впрочем, со временем ли? Наверняка в канцелярии прекрасно знают о том, что следствие он вёл не в одиночку. Знают и ждут, как-то он теперь себя поведёт?
– Господин Иванов, – сказал Ивенский твёрдо. – Я почту за честь принять ваше предложение, но должен предупредить. Расследованием я занимался не один. К нему было привлечено ещё одно лицо.
– Молодец! – серый человек просиял так, будто дорогой подарок получил. – Я знал, что вы примете верное решение относительно надзирателя Удальцева! (С ума сойти! Мысли он, что ли умеет читать?) Разумеется, нам хорошо известно об участии в деле вашего юного подчинённого. Но я рад, что вы сами это поняли и сочли необходимым продемонстрировать свою благонадёжность… Что ж. Вам определённо понадобится помощник. Пусть им остаётся господин Удальцев, его, по крайней мере, не нужно вводить в курс дела. Если он сумеет себя хорошо зарекомендовать – вы сможете сотрудничать и дальше. Если нет… Что ж, память подправить никогда не поздно. Итак, зовите его, и едем. Внизу нас ждут сани. Вещи свои вы сможете забрать позже, или распорядитесь, пусть их вам пришлют.
– Раньше я должен доложить своему начальству об убытии, – возразил Ивенский.
– Не беспокойтесь, мы уведомим господина Окаймлённого сами, – небрежно махнул рукой Иванов.
– Но мне хотелось бы сделать это лично, – вздохнул Роман Григорьевич. – Видите ли, я многим обязан этому человеку…
Иванов пожал плечами.
– Пожалуйста, как вам будет угодно! Лично так лично. Мы ведь никуда не спешим.
Окаймлённый и Удальцев ещё не завершили встречу, превратившуюся из служебного представления в приватную беседу, когда Роман Григорьевич вернулся в кабинет своего начальника, теперь уже почти бывшего.
– Ваше высокоблагородие, позвольте? – нужно было очень хорошо знать пристава Ивенского, чтобы догадаться, что тот, сохраняя видимое спокойствие, на самом деле взволнован до крайности. Максим Семенович Окаймленный своих подчинённых знал прекрасно.
– Роман Григорьевич? Что-то случилось? – добродушная улыбка сползла с его широкого лица, сменившись выражением тревоги. – Вы можете идти, милейший Тит Ардалионович, душевно рад знакомству. Надеюсь, вам понравится служить у нас.
– Боюсь, уже нет! – непонятно и неприятно усмехнулся Роман Григорьевич, и Титу Ардалионовичу отчего-то сделалось не по себе. – Удальцев, будьте добры, не уходите далеко. Дождитесь меня у дверей.
Младший надзиратель тихо выскользнул прочь, так ничего и не узнав.
– Ну же, Роман Григорьевич, не томите! Что за беда?
– Особая канцелярия. Вы были правы, Максим Семёнович, я только что имел беседу с их агентом.
– И?
– Мне предложили выбор. Либо я перевожусь на службу к ним, либо…
– Некая безвредная процедура? – перебил Окаймлённый, с горькой усмешкой. – Надеюсь, вы им не отказали, Роман Григорьевич? Знавал я человека, которому пришлось эту процедуру пройти. После неё он сделался полнейшим идиотом, из тех, что ложку в ухо несут.
– Я согласился на перевод.
Максим Семёнович шумно перевёл дух. Трудно найти на свете молодого полицейского, не мечтающего о службе в Особой канцелярии. Но в Романе Григорьевиче он отчего-то уверен не был, ведь тот всегда себе на уме.
– Вот и славно! Вот и служите Государю и Отечеству! А для всех нас было честью служить с вами, да! – Он поднялся со своего места под портретом государя Павла II Иоанновича,[13] а сын его брата Николая I Павловича – Александр II), вышел из-за стола, и отечески обнял бывшего подчинённого.
Роман Григорьевич хотел ответить весело и иронично, но голос отчего-то перехватило, и он сказал почти шёпотом.
– Максим Семёнович, они сказали, по завершении дела я могу вернуться. Я вернусь?
– Не вздумайте! – горячо возразил тот. – Не ломайте свою жизнь. Вы были лучшим из служащих нашего Отделения, второго такого как вы уж не будет, наверное… Но вы – птица другого полёта, я всегда это знал. Служите с честью и впредь! И мальчика этого, Тита Ардалионыча, вы ведь с собой забираете, я правильно понял? Поберегите его, не позвольте сломать. Мне кажется, из него должен быть толк.
Они простились. Надо бы радоваться, но кабинет начальника Роман Григорьевич покидал с тяжёлым сердцем. «И Максима Семеновича жаль бросать, – думал он, – и папенька, пожалуй, не одобрит…» Под дверью встревоженным тушканчиком маячил Удальцев.
– Собирайтесь, – велел ему Ивенский коротко. – Едем.
– Куда? По свидетелям? – обрадовался тот, он ждал чего-то худшего.
– Нет. В Особую канцелярию служить! Нас с вами туда переводят.
– А?! – только и смог вымолвить Тит Ардалионович. Он ничего, решительно ничего не понимал.
– Я вам чуть позже всё объясню, – обещал Роман Григорьевич мягко. – А теперь нас ждут.
Удивительно буднично произошёл перевод. Экипаж остановился подле высокого, старого строения на углу Мясницкой и Лубянской. Дом этот был хорошо известен в Москов-граде, и пользовался самой дурной славой. По ночам с ним творилось неладное: в зарешеченных окнах мелькали синие огни, по стенам мелькали блики, струилась туманная дымка… Да, потусторонней твари здесь водилось не меньше, чем на зловещих Капищах.
– Слышал, у вас тут и призраки обретаются, – мимоходом спросил Ивенский у провожатого. – Отчего же не выведете?
Господин Иванов в ответ плечами пожал.
– Да зачем же? Пускай стережётся народ.
Но теперь до ночи было далеко, а днём здание выглядело вполне обыденно, скучновато-казённо: контора и контора, разве что обставлена не бедно, даже у письмоводителей на столах хорошее сукно вместо клеёнки.
Вновь прибывшим сначала дали расписаться в секретных бумагах. Расписываться надо было старомодным гусиным пером, окуная его в каплю собственной крови, для этого и булавка особая предлагалась, и гусь под рукой имелся. Церемония показалась Роману Григорьевичу опереточно-нелепой. То есть, зачем нужна была кровь – это понятно. Но отчего было не обойтись привычным стальным пером?
Затем, к их большому удивлению, зачем-то свели к лекарю, тут же, при Канцелярии состоявшему. Лекарь велел Роману Григорьевичу снять рубашку, заставил лечь на обитую чёрной кожей кушетку и потом мучительно долго возился: считал пульс, разглядывал старые шрамы и свежие синяки, стучал по рёбрам холодными пальцами, выслушивал через костяную трубку, даже иголки прямо в живое тело втыкал. И, наконец, объявил.
– Что ж, не смотря на то, что пару раз вы были чрезвычайно близки к смерти, теперь здоровье ваше вполне удовлетворительно. Точнее, станет таковым, когда пройдут ушибы. К службе вы, безусловно, годны. Однако, впредь вам не следует себя излишне переутомлять, и питаться вы должны лучше. Вам не помешало бы прибавить в весе.
– Я весьма недурно питаюсь, – холодно ответил Роман Григорьевич, не имевший ни малейшего намерения «прибавлять в весе».
– А, – понимающе кивнул лекарь, истолковав его ответ по-своему. – Военное детство. Что ж, у многих молодых людей теперь так. В любом случае, ешьте побольше жирной свинины с кровью – пойдёт на пользу.
– Спасибо, учту, – пообещал Ивенский сердито.
За Ивенским наступила очередь Удальцева.
– Вы, юноша, здоровы отменно! – заключил лекарь после осмотра куда более беглого. – Однако если станете злоупотреблять вином, то к пятидесяти годам вас непременно ждёт удар.
– Я вовсе не пью вина! – обиженно вскричал Тит Ардалионович.
От лекаря оба ушли очень недовольные, но оказалось, что на этом их испытаниям ещё не конец. За лекарем последовал маг.
В отличие от пожилого лекаря, маг оказался человеком сравнительно молодым для своей профессии – лет тридцати пяти, не старше. Был он очень статен и импозантен. Вместо чёрной мантии, приличествующей ему по роду деятельности, носил коричневый диагоналевый костюм модного покроя и туфли, совсем не подходящие для зимы.
На юного Удальцева он едва взглянул. Спросил сурово:
– Оккультным наукам обучались?
– В гимназии! – затравленно пискнул юноша, маг его подавлял.
– Больше трёх баллов не имели?
– Так точно, не имел! – откуда только узнал, окаянный? Ведь по всем прочим дисциплинам Титушка Удальцев был первым учеником, и только магия ему не давалась, хоть ты плачь!
– Свободны. Нужные амулеты получите завтра, у кладовщика.
Роман Григорьевич решил, что и с ним будет так же легко – и просчитался. Маг сразу схватил его за руку.
– Боги мои! Это что такое?!
– А что? – искренне удивился Роман Григорьевич, о неприятном происшествии в доме убитого он успел позабыть.
– Что? Вы меня спрашиваете, что? Да как вы живы-то до сих пор?!
– Ваш лекарь сказал, что здоровье моё вполне удовлетворительно, – заметил Ивенский сухо.
Маг усмехнулся.
– Молодой человек, кирпичу, который упадёт вам на голову, или экипажу, который вас переедет, не будет никакого дела до состояния вашего здоровья! На вас лежит старинное мадьярское проклятие Мегсемизита, обычно с таким живут не более трёх часов, а вы уже несколько дней ходите как ни в чём… И оберегов на вас серьёзных нет… Поразительно! Расскажите-ка в деталях, что случилось с вами в доме мага Понурова?
Роман Григорьевич нехотя рассказал, и о «праздничных» происшествиях упомянул на всякий случай.
– Да-а, – маг ходил вокруг него кругами и любовался, как на заморскую диковину. – Удивительный случай! Откуда такая устойчивость?… Тем не менее, оставлять проклятие без вмешательства нельзя. Извольте-ка вот сюда, в пентакль… да-да, точно по центру встаньте. Придётся вам, молодой человек, вытерпеть одну не совсем лёгкую процедуру…
Слово «процедура» неприятно кольнуло. Сомнение мелькнуло: уж не решили ли ему всё-таки память «подправить»? Не за тем ли привел их сюда господин Иванов? А все разговоры о новой службе – это так, пилюлю подсластить, чтобы не дёргались лишний раз?
Впрочем, теперь они уже ничего не могли изменить. Оставалось подчиниться…
Обошлось. Память осталась нетронутой, только несколько мгновений выпали из неё: сначала чудовищная боль пронзила руку, ту самую, что уже пострадала от магии в доме Понурова – казалось, будто из неё железным крюком выдирают нервы. А потом Роман Григорьевич вдруг обнаружил себя уже не стоящим в пентакле, начертанном белой краской на каменном полу, а лежащим в чёрном кожаном кресле у окна. Знакомый лекарь склонялся над ним с баночкой нюхательной соли.
– Что же вы творите, милейший Аполлон Владимирович?! – сердито выговаривал лекарь магу. – К чему такая изуверская жестокость? Неужели трудно было подождать пару минут, позвать меня, чтобы я дал молодому человеку опия? От боли умирают, будет вам известно!
– От опия тоже, – насмешливо возразил маг.
– В умеренных дозах опий ещё никому не повредил.
Аполлон Владимирович усмехнулся хищно.
– О! Вот об этом мы с вами, Иван Тихонович, ещё поспорим! Годков, эдак, через сто.
На это доктор отвечать не стал, только возмущённо шмыгнул носом. Потому что лекари, в отличие от магов, по двести лет на свете не живут.
Наконец, все неприятности остались позади. Господин Иванов (впрочем, теперь его следовало именовать господином Ларцевым Антоном Степановичем) проводил подопечных в их новый кабинет, один на двоих. Два окна, два шкафа, два стола. Над столом Романа Григорьевича – портрет государя в золочёной раме строгого профиля, без рельефного узора. Над столом Тита Ардалионовича государь предусмотрен не был, дело ограничилось латинским изречением, тоже в золотой рамке. «Ab haedis segregare oves» – гласило оно: «отделять овец от козлищ». Видимо, именно этим ему отныне предлагалось заниматься.
– Ну вот, – бодро подытожил господин Ларцев, давая понять, что его миссия провожатого завершена. – Все формальности позади, поздравляю с повышением в чинах, – заметим, что для Тита Ардалионовича повышение вышло весьма значительным: дали сразу коллежского секретаря, Роман Григорьевич перешагнул через класс, получил коллежского советника, – можете приступать к работе, продолжать ваше расследование. Будут ли у вас какие-то вопросы, господа?
– Будут, – тут же откликнулся Ивенский. – Раз уж мы теперь служим по вашему ведомству, не скажете ли, известно ли вам по делу Понурова что-то, чего пока не знаем мы? Просто чтобы не делать лишнюю работу и не терять времени даром.
Ларцев серьёзно задумался, собрал складками лоб.
– Что такое известно нам, чего не знали бы вы?… Да пожалуй, немногое, очень немногое. Известно, какие средства предполагается прилечь к данному прожекту, и какие уже были привлечены – для следствия это, согласитесь, непринципиально. Скажу лишь, что цифра имеет порядочно нулей. Известны имена государственных и частных лиц, материально заинтересованных в воплощении этой идеи. Я могу предоставить вам список, но это потребует от вас ещё одной расписки гусиным пером.
– Нам больше интересны были бы имена лиц НЕ заинтересованных, – заметил Ивенский, невольно потирая безымянный палец.
– Ах, когда бы всё было так просто! – развёл руками Ларцев. – Этого мы пока, увы, не знаем. Ищите, Роман Григорьевич, всё в ваших руках! Ещё вопросы?
– Да. Всякий магический портал имеет два конца. Значит, обслуживать его должны два мага. С нашей, московской стороны таковым предполагался убиенный Понуров. А со стороны пальмирской? Вам известно имя второго мага?
– Известно, – с лёгким недоумением пожал плечами Антон Степанович. – Академик Контоккайнен Илья Эмильевич, гроссмейстер. А к чему оно вам?
– Да так… Думается, нелишним будет нам с ним побеседовать. И знаете что? Я бы посоветовал вам телеграфировать в Пальмиру, чтобы к нему приставили охрану. Для душевного спокойствия, знаете ли.
– Вы считаете? – озабоченно нахмурился Ларцев. – Пожалуй… Пойду, распоряжусь. Удачной вам дороги, господа, – он удалился.
– Дороги? Разве мы куда-то едем? – не понял Удальцев, он почему-то вообразил, что академик Контокайнен должен сам явиться из Северной Пальмиры к ним на допрос.
– В Северную Пальмиру мы с вами едем, Тит Ардалионович. Притом нынче же! Насколько я помню, поезд отходит в восемнадцать-тридцать, у нас ещё достаточно времени на сборы. Пожалуй, даже успеем навестит пару-тройку адресов из списка… или нет! Не станем рисковать, отправимся сразу на вокзал. Мы непременно должны уехать сегодня! – Роман Григорьевич и сам не знал, отчего так торопится увидеть пальмирского мага, и что, собственно, надеется у него выведать. Но внутренний голос подсказывал: надо спешить, а внутреннему голосу своему недавний второй пристав, а ныне агент по специальным поручениям Ивенский привык доверять – тот его ещё никогда не подводил.
Часть 2
Поезд тронулся с опозданием в четверть часа – дожидались некую важную персону, каковой было угодно задержаться. Роман Григорьевич злился – он любил точность, и хотя сам имел обыкновение являться в последнюю минуту назначенного срока, но не опаздывал никогда. Впрочем, внешне он раздражение своё почти не проявлял, так что настроение Тита Ардалионовича было восторженно-безмятежным. Его радовало всё: и внезапная головокружительная карьера (шутка ли, с четырнадцатого класса табели о рангах перепрыгнуть сразу в десятый!), и неожиданный отъезд в «Петровскую столицу» (стыдно признаться, но за восемнадцать лет жизни ему ещё ни разу не довелось путешествовать поездом – только в старом родительском дормезе, на своих), и снег, вновь поваливший крупными хлопьями, и предотъездная суета на станции, и трогательные сцены прощания, коим он стал невольным свидетелем.
Наконец раздался третий звонок, провожающие оставили вагон, и поезд, вздрогнув, медленно и плавно отплыл от станции – в первый момент Титу Ардалионовичу показалось, будто не он, а сама станция за окном пришла в движение. Привыкший к поездкам в холодных каретах, Удальцев нарядился тепло, ещё и плед с собой прихватил, но в классном вагоне оказалось жарко – топилась дровяная печь, и к ней был приставлен истопник из инвалидов. Для размещения пассажиров были предназначены особые диванчики, очень удобные по сравнению сиденьями кареты, Ивенский с Удальцевым заняли соседние места. Рядом оказались пожилой господин в чёрной шубе и студент Инженерного института, судя по пылающим ушам, изрядно продрогший на станции. За окном ещё мелькали заснеженные домики московских окраин, а господин уже завернулся в свою шубу и заснул, засвистел носом. Студент попытался завязать со спутниками непринуждённый разговор, начав его с обсуждения достоинств молодой девицы, прошедшей мимо по вагону, в частности, и молодых девиц в целом. Удальцев, пожалуй, не прочь был бы ту беседу поддержать, но Роман Григорьевич уклонился, и сделал вид, что погружён в чтение вечерней газеты – именно сделал вид, но не читал, Удальцев в этом отчего-то был уверен. Болтать о пустяках при начальстве было неловко, да и желание такое быстро пропало: мерный перестук колёс навевал сон. Не смотря на сравнительно ранний час, скоро в вагоне спали или дремали все, в том числе и разговорчивый студент, и Ивенский, закрывший газетой бледное лицо. Что-то произошло с ним днём в кабинете канцелярского мага, что именно – Тит Ардалионович не знал, видел только, как туда взывали доктора, а потом оттуда выбрел Роман Григорьевич, совершено зелёный и дрожащий. Вышел и сообщил в сердцах, что не видит большой разницы между колдунами и живодёрами. Удальцев не решился ни о чем его расспрашивать…
– Ведь он тоже в штатском сегодня, – заметил Ивенский с порога. – Я велел.
– Ничего, и без мундира познакомимся как-нибудь.
Роман Григорьевич удалился. Максим Семенович долго глядел ему вслед, пригорюнившись.
Подчинённого своего, Романа Григорьевича Ивенского, Максим Семенович очень ценил. Но в день, когда только известно стало о назначении нового второго пристава, его высокоблагородие господин Окаймленный, был очень недоволен. «Имейте в виду! Самого генерала от инфантерии, героя Второй Крымской, господина Ивенского Григория Романовича единственный сын!» – многозначительно сказали ему у обер-полицмейстера. И он потом весь день сердито бубнил себе под нос: «Ещё не хватало нам в управлении генеральских сынков! И что он в сыскном позабыл? Можно подумать, других мест мало – нужно к нам лезть! Капризы барские! С жиру бесится золотая молодёжь! И как с ним обращаться-то нужно, а? Будет теперь свои правила устанавливать…»
Что ж очень скоро он своё мнение переменил: на типического генеральского сынка, какими себе представлял оных Максим Семенович, молодой пристав Ивенский решительно не походил. И умён был от природы, и образование получил отменное – такое знал, что непонятно зачем и знать-то нужно. С виду крепким не казался, сложение имел изящное, однако, вынослив был не хуже других, стрелял метко, владел и благородной шпагой, и лихой шашкой, и даже разбойничьим ножом – откуда такое умение у юноши из известной дворянской фамилии? Был сдержан и немного замкнут, но без высокородной снисходительности, просто по натуре своей. Вёл себя почтительно настолько, насколько этого требовала разница в чинах, в годах и в опыте. Правил своих устанавливать и не думал, напротив, служил добросовестнее и аккуратнее многих: дисциплину знал, и бумаги умел содержать в порядке (хоть и жаловался, что их слишком много), и со свидетелями разговаривать, и допрашивать без лишней жестокости, но и без лишнего снисхождения. В частной жизни был скромен: жил от родителя отдельно, одевался без франтовства, в свет выезжал редко – желал бы и вовсе не выезжать, да происхождение обязывало, не хотел огорчать отца. Об игре и прочих дурных пристрастиях нынешней молодёжи и речи не шло. О взятках и подавно. Ну, золото, а не подчинённый! Одно в нём тревожило Максима Семеновича: это его бесстрашие – не юношеское, шальное и глупое, которое скоро проходит, а холодное, рассудительное, казавшееся едва ли не равнодушием к собственной судьбе. Такое уж не пройдёт, и долго с этим не живут.
– …Роман Григорьевич, душа моя, – выговаривал он ему. – Да зачем же вы под нож полезли, ведь были совсем в стороне!
Тот отвечал спокойно:
– Что же мне оставалось? Ведь иначе на надзирателя Каширина пришёлся бы весь удар. Для него он непременно вышел бы смертельным, мне же могло повезти. И повезло, к слову.
– А кабы нет?!
– Что ж… У Каширина большое семейство, у меня, по счастью, своего семейства вовсе нет.
– Но отец ваш, Григорий Романович…
– Он боевой офицер. Он бы понял.
Вот и поговори с ним! А ведь совсем ещё мальчик по летам. Откуда в нём это?
…– Откуда у вас такой ужасный шрам Роман Григорьевич? – длинный, тонкий и белый, он шёл наискось от середины лба к левому виску.
– Этот? Да разве он ужасный? Османская пуля вскользь прошла, я, помню, даже не плакал…
Да, с одной стороны, хорошо, что дурное дело досталось именно Ивенскому – глупостей не натворит. Но и не поостережется, нет! До конца пойдёт. Знать бы ещё, до какого… или до чьего?…
В отличие от второго пристава Ивенского, покорившего сердце Тита Ардалионовича с первых же минут знакомства, первый пристав Окаймлённый особого впечатления на него не произвёл – средних лет, крепкий, лысоватый, простоватый и по облику, и в речах – про таких говорят: «звёзд с неба не хватает». Зато встретил сердечно, усадил, расспросил о первых днях службы, о родителях, а там и знакомые общие обнаружились…
Говорили довольно долго, и невдомёк было молодому надзирателю, что в этот самый миг совсем в другом кабинете решается его судьба.
Максим Семенович как в воду глядел. Ивенский даже не удивился, когда в кабинете его обнаружился некто. Невысокий субъект, скучный-скучный, серый и невзрачный, как моль, но с хорошей выправкой и манерами человека благородного.
Могу ли я говорить со вторым приставом господином Ивенским? – спросил он голосом бесцветным и тихим, глядя в ему прямо в глаза. Вопрос явно был праздным, человек прекрасно знал, кто передним.
– Извольте! – ответил Роман Григорьевич, приподнявшись в кресле навстречу вошедшему. Он хорошо знал, где именно водятся такие скучные серые субъекты. – Я слушаю вас со всем вниманием.
– Разрешите представиться, Иванов, агент по отдельным поручениям Особой Канцелярии, – руки он не подал.
– Душевно рад знакомству, – немного нервно улыбнулся Роман Григорьевич. – Что же вас привело в наши скромные стены, господин Иванов?
– Служба, ваша милость, служба. Одно маленькое дельце… Впрочем, не такое уж и маленькое…
– Я полагаю, речь идёт о смертоубийстве на Боровой? – Роман Григорьевич не любил долго ходить вокруг да около.
– Вот именно, – мило улыбаясь, подтвердил агент. – Оно ведь находится в вашем производстве?
– В моём.
Во рту отчего-то сделалось противно и сухо.
– И следственные действия проводили вы лично?
– Да. Именно я.
Тут серый человек повздыхал сочувственно, потёр руки в серых перчатках, пожевал губами, будто собираясь с духом перед чем, чтобы сказать нечто чрезвычайно неприятное для собеседника.
– Видите ли, мой милый… простите, если немного излишне фамильярен…
– Ах, как вам будет угодно! Продолжайте! – вскричал Роман Григорьевич с нетерпением. Он чувствовал себя подсудимым, дожидающимся оглашения приговора.
– Так вот, дельце это, как вы, наверное, и сами заметили, имеет свойство весьма деликатное. Тут затронуты интересы очень, очень важных персон, – человечек возвёл очи к небесам. – А потому у нас с вами есть два возможных варианта. Либо вы передаёте его нам, а сами проходите слегка болезненную, но, в общем, безопасную для здоровья процедуру, которая заставит вас забыть детали событий последних дней, либо…
– Либо?
– Либо вы продолжаете заниматься этим делом, но переходите на службу в наше ведомство, с заметным повышением в чинах, разумеется. Второе для нас является предпочтительным, поскольку шаги, уже предпринятые вами в этом расследовании, характеризуют вас с самой лучшей стороны… так каково же будет ваше решение, мой милый?
Каково будет решение?! Да разве найдётся на этом свете хоть один молодой сыскной, не мечтающий поступить на службу в Особую Канцелярию? Одному из сотни, а может, из тысячи выпадает такая удача!
– Это действительно возможно? – стараясь выглядеть совершено равнодушным, спросил Ивенский, глядя куда-то в окно, поверх головы визитёра.
– Безусловно, – мягко улыбнулся господин Иванов. – Иначе зачем бы я к вам пришёл? Так вы принимаете наше предложение? Вы можете перейти к нам навсегда, или, если вам будет угодно, вернуться на старое место по завершении дела. Выбор за вами. Что же вы молчите?
Роман Григорьевич молчал. Потому что вспомнил про Удальцева, посвященного во все детали «деликатного дельца». Боги милостивые, как быть с ним?! Предупредить господина Иванова, тем самым обрекая бедного юношу на «слегка болезненную» и наверняка не такую уж безопасную для здоровья процедуру стирания памяти? Промолчать, рискуя быть, со временем, уличённым в утаивании служебной информации? Впрочем, со временем ли? Наверняка в канцелярии прекрасно знают о том, что следствие он вёл не в одиночку. Знают и ждут, как-то он теперь себя поведёт?
– Господин Иванов, – сказал Ивенский твёрдо. – Я почту за честь принять ваше предложение, но должен предупредить. Расследованием я занимался не один. К нему было привлечено ещё одно лицо.
– Молодец! – серый человек просиял так, будто дорогой подарок получил. – Я знал, что вы примете верное решение относительно надзирателя Удальцева! (С ума сойти! Мысли он, что ли умеет читать?) Разумеется, нам хорошо известно об участии в деле вашего юного подчинённого. Но я рад, что вы сами это поняли и сочли необходимым продемонстрировать свою благонадёжность… Что ж. Вам определённо понадобится помощник. Пусть им остаётся господин Удальцев, его, по крайней мере, не нужно вводить в курс дела. Если он сумеет себя хорошо зарекомендовать – вы сможете сотрудничать и дальше. Если нет… Что ж, память подправить никогда не поздно. Итак, зовите его, и едем. Внизу нас ждут сани. Вещи свои вы сможете забрать позже, или распорядитесь, пусть их вам пришлют.
– Раньше я должен доложить своему начальству об убытии, – возразил Ивенский.
– Не беспокойтесь, мы уведомим господина Окаймлённого сами, – небрежно махнул рукой Иванов.
– Но мне хотелось бы сделать это лично, – вздохнул Роман Григорьевич. – Видите ли, я многим обязан этому человеку…
Иванов пожал плечами.
– Пожалуйста, как вам будет угодно! Лично так лично. Мы ведь никуда не спешим.
Окаймлённый и Удальцев ещё не завершили встречу, превратившуюся из служебного представления в приватную беседу, когда Роман Григорьевич вернулся в кабинет своего начальника, теперь уже почти бывшего.
– Ваше высокоблагородие, позвольте? – нужно было очень хорошо знать пристава Ивенского, чтобы догадаться, что тот, сохраняя видимое спокойствие, на самом деле взволнован до крайности. Максим Семенович Окаймленный своих подчинённых знал прекрасно.
– Роман Григорьевич? Что-то случилось? – добродушная улыбка сползла с его широкого лица, сменившись выражением тревоги. – Вы можете идти, милейший Тит Ардалионович, душевно рад знакомству. Надеюсь, вам понравится служить у нас.
– Боюсь, уже нет! – непонятно и неприятно усмехнулся Роман Григорьевич, и Титу Ардалионовичу отчего-то сделалось не по себе. – Удальцев, будьте добры, не уходите далеко. Дождитесь меня у дверей.
Младший надзиратель тихо выскользнул прочь, так ничего и не узнав.
– Ну же, Роман Григорьевич, не томите! Что за беда?
– Особая канцелярия. Вы были правы, Максим Семёнович, я только что имел беседу с их агентом.
– И?
– Мне предложили выбор. Либо я перевожусь на службу к ним, либо…
– Некая безвредная процедура? – перебил Окаймлённый, с горькой усмешкой. – Надеюсь, вы им не отказали, Роман Григорьевич? Знавал я человека, которому пришлось эту процедуру пройти. После неё он сделался полнейшим идиотом, из тех, что ложку в ухо несут.
– Я согласился на перевод.
Максим Семёнович шумно перевёл дух. Трудно найти на свете молодого полицейского, не мечтающего о службе в Особой канцелярии. Но в Романе Григорьевиче он отчего-то уверен не был, ведь тот всегда себе на уме.
– Вот и славно! Вот и служите Государю и Отечеству! А для всех нас было честью служить с вами, да! – Он поднялся со своего места под портретом государя Павла II Иоанновича,[13] а сын его брата Николая I Павловича – Александр II), вышел из-за стола, и отечески обнял бывшего подчинённого.
Роман Григорьевич хотел ответить весело и иронично, но голос отчего-то перехватило, и он сказал почти шёпотом.
– Максим Семёнович, они сказали, по завершении дела я могу вернуться. Я вернусь?
– Не вздумайте! – горячо возразил тот. – Не ломайте свою жизнь. Вы были лучшим из служащих нашего Отделения, второго такого как вы уж не будет, наверное… Но вы – птица другого полёта, я всегда это знал. Служите с честью и впредь! И мальчика этого, Тита Ардалионыча, вы ведь с собой забираете, я правильно понял? Поберегите его, не позвольте сломать. Мне кажется, из него должен быть толк.
Они простились. Надо бы радоваться, но кабинет начальника Роман Григорьевич покидал с тяжёлым сердцем. «И Максима Семеновича жаль бросать, – думал он, – и папенька, пожалуй, не одобрит…» Под дверью встревоженным тушканчиком маячил Удальцев.
– Собирайтесь, – велел ему Ивенский коротко. – Едем.
– Куда? По свидетелям? – обрадовался тот, он ждал чего-то худшего.
– Нет. В Особую канцелярию служить! Нас с вами туда переводят.
– А?! – только и смог вымолвить Тит Ардалионович. Он ничего, решительно ничего не понимал.
– Я вам чуть позже всё объясню, – обещал Роман Григорьевич мягко. – А теперь нас ждут.
Удивительно буднично произошёл перевод. Экипаж остановился подле высокого, старого строения на углу Мясницкой и Лубянской. Дом этот был хорошо известен в Москов-граде, и пользовался самой дурной славой. По ночам с ним творилось неладное: в зарешеченных окнах мелькали синие огни, по стенам мелькали блики, струилась туманная дымка… Да, потусторонней твари здесь водилось не меньше, чем на зловещих Капищах.
– Слышал, у вас тут и призраки обретаются, – мимоходом спросил Ивенский у провожатого. – Отчего же не выведете?
Господин Иванов в ответ плечами пожал.
– Да зачем же? Пускай стережётся народ.
Но теперь до ночи было далеко, а днём здание выглядело вполне обыденно, скучновато-казённо: контора и контора, разве что обставлена не бедно, даже у письмоводителей на столах хорошее сукно вместо клеёнки.
Вновь прибывшим сначала дали расписаться в секретных бумагах. Расписываться надо было старомодным гусиным пером, окуная его в каплю собственной крови, для этого и булавка особая предлагалась, и гусь под рукой имелся. Церемония показалась Роману Григорьевичу опереточно-нелепой. То есть, зачем нужна была кровь – это понятно. Но отчего было не обойтись привычным стальным пером?
Затем, к их большому удивлению, зачем-то свели к лекарю, тут же, при Канцелярии состоявшему. Лекарь велел Роману Григорьевичу снять рубашку, заставил лечь на обитую чёрной кожей кушетку и потом мучительно долго возился: считал пульс, разглядывал старые шрамы и свежие синяки, стучал по рёбрам холодными пальцами, выслушивал через костяную трубку, даже иголки прямо в живое тело втыкал. И, наконец, объявил.
– Что ж, не смотря на то, что пару раз вы были чрезвычайно близки к смерти, теперь здоровье ваше вполне удовлетворительно. Точнее, станет таковым, когда пройдут ушибы. К службе вы, безусловно, годны. Однако, впредь вам не следует себя излишне переутомлять, и питаться вы должны лучше. Вам не помешало бы прибавить в весе.
– Я весьма недурно питаюсь, – холодно ответил Роман Григорьевич, не имевший ни малейшего намерения «прибавлять в весе».
– А, – понимающе кивнул лекарь, истолковав его ответ по-своему. – Военное детство. Что ж, у многих молодых людей теперь так. В любом случае, ешьте побольше жирной свинины с кровью – пойдёт на пользу.
– Спасибо, учту, – пообещал Ивенский сердито.
За Ивенским наступила очередь Удальцева.
– Вы, юноша, здоровы отменно! – заключил лекарь после осмотра куда более беглого. – Однако если станете злоупотреблять вином, то к пятидесяти годам вас непременно ждёт удар.
– Я вовсе не пью вина! – обиженно вскричал Тит Ардалионович.
От лекаря оба ушли очень недовольные, но оказалось, что на этом их испытаниям ещё не конец. За лекарем последовал маг.
В отличие от пожилого лекаря, маг оказался человеком сравнительно молодым для своей профессии – лет тридцати пяти, не старше. Был он очень статен и импозантен. Вместо чёрной мантии, приличествующей ему по роду деятельности, носил коричневый диагоналевый костюм модного покроя и туфли, совсем не подходящие для зимы.
На юного Удальцева он едва взглянул. Спросил сурово:
– Оккультным наукам обучались?
– В гимназии! – затравленно пискнул юноша, маг его подавлял.
– Больше трёх баллов не имели?
– Так точно, не имел! – откуда только узнал, окаянный? Ведь по всем прочим дисциплинам Титушка Удальцев был первым учеником, и только магия ему не давалась, хоть ты плачь!
– Свободны. Нужные амулеты получите завтра, у кладовщика.
Роман Григорьевич решил, что и с ним будет так же легко – и просчитался. Маг сразу схватил его за руку.
– Боги мои! Это что такое?!
– А что? – искренне удивился Роман Григорьевич, о неприятном происшествии в доме убитого он успел позабыть.
– Что? Вы меня спрашиваете, что? Да как вы живы-то до сих пор?!
– Ваш лекарь сказал, что здоровье моё вполне удовлетворительно, – заметил Ивенский сухо.
Маг усмехнулся.
– Молодой человек, кирпичу, который упадёт вам на голову, или экипажу, который вас переедет, не будет никакого дела до состояния вашего здоровья! На вас лежит старинное мадьярское проклятие Мегсемизита, обычно с таким живут не более трёх часов, а вы уже несколько дней ходите как ни в чём… И оберегов на вас серьёзных нет… Поразительно! Расскажите-ка в деталях, что случилось с вами в доме мага Понурова?
Роман Григорьевич нехотя рассказал, и о «праздничных» происшествиях упомянул на всякий случай.
– Да-а, – маг ходил вокруг него кругами и любовался, как на заморскую диковину. – Удивительный случай! Откуда такая устойчивость?… Тем не менее, оставлять проклятие без вмешательства нельзя. Извольте-ка вот сюда, в пентакль… да-да, точно по центру встаньте. Придётся вам, молодой человек, вытерпеть одну не совсем лёгкую процедуру…
Слово «процедура» неприятно кольнуло. Сомнение мелькнуло: уж не решили ли ему всё-таки память «подправить»? Не за тем ли привел их сюда господин Иванов? А все разговоры о новой службе – это так, пилюлю подсластить, чтобы не дёргались лишний раз?
Впрочем, теперь они уже ничего не могли изменить. Оставалось подчиниться…
Обошлось. Память осталась нетронутой, только несколько мгновений выпали из неё: сначала чудовищная боль пронзила руку, ту самую, что уже пострадала от магии в доме Понурова – казалось, будто из неё железным крюком выдирают нервы. А потом Роман Григорьевич вдруг обнаружил себя уже не стоящим в пентакле, начертанном белой краской на каменном полу, а лежащим в чёрном кожаном кресле у окна. Знакомый лекарь склонялся над ним с баночкой нюхательной соли.
– Что же вы творите, милейший Аполлон Владимирович?! – сердито выговаривал лекарь магу. – К чему такая изуверская жестокость? Неужели трудно было подождать пару минут, позвать меня, чтобы я дал молодому человеку опия? От боли умирают, будет вам известно!
– От опия тоже, – насмешливо возразил маг.
– В умеренных дозах опий ещё никому не повредил.
Аполлон Владимирович усмехнулся хищно.
– О! Вот об этом мы с вами, Иван Тихонович, ещё поспорим! Годков, эдак, через сто.
На это доктор отвечать не стал, только возмущённо шмыгнул носом. Потому что лекари, в отличие от магов, по двести лет на свете не живут.
Наконец, все неприятности остались позади. Господин Иванов (впрочем, теперь его следовало именовать господином Ларцевым Антоном Степановичем) проводил подопечных в их новый кабинет, один на двоих. Два окна, два шкафа, два стола. Над столом Романа Григорьевича – портрет государя в золочёной раме строгого профиля, без рельефного узора. Над столом Тита Ардалионовича государь предусмотрен не был, дело ограничилось латинским изречением, тоже в золотой рамке. «Ab haedis segregare oves» – гласило оно: «отделять овец от козлищ». Видимо, именно этим ему отныне предлагалось заниматься.
– Ну вот, – бодро подытожил господин Ларцев, давая понять, что его миссия провожатого завершена. – Все формальности позади, поздравляю с повышением в чинах, – заметим, что для Тита Ардалионовича повышение вышло весьма значительным: дали сразу коллежского секретаря, Роман Григорьевич перешагнул через класс, получил коллежского советника, – можете приступать к работе, продолжать ваше расследование. Будут ли у вас какие-то вопросы, господа?
– Будут, – тут же откликнулся Ивенский. – Раз уж мы теперь служим по вашему ведомству, не скажете ли, известно ли вам по делу Понурова что-то, чего пока не знаем мы? Просто чтобы не делать лишнюю работу и не терять времени даром.
Ларцев серьёзно задумался, собрал складками лоб.
– Что такое известно нам, чего не знали бы вы?… Да пожалуй, немногое, очень немногое. Известно, какие средства предполагается прилечь к данному прожекту, и какие уже были привлечены – для следствия это, согласитесь, непринципиально. Скажу лишь, что цифра имеет порядочно нулей. Известны имена государственных и частных лиц, материально заинтересованных в воплощении этой идеи. Я могу предоставить вам список, но это потребует от вас ещё одной расписки гусиным пером.
– Нам больше интересны были бы имена лиц НЕ заинтересованных, – заметил Ивенский, невольно потирая безымянный палец.
– Ах, когда бы всё было так просто! – развёл руками Ларцев. – Этого мы пока, увы, не знаем. Ищите, Роман Григорьевич, всё в ваших руках! Ещё вопросы?
– Да. Всякий магический портал имеет два конца. Значит, обслуживать его должны два мага. С нашей, московской стороны таковым предполагался убиенный Понуров. А со стороны пальмирской? Вам известно имя второго мага?
– Известно, – с лёгким недоумением пожал плечами Антон Степанович. – Академик Контоккайнен Илья Эмильевич, гроссмейстер. А к чему оно вам?
– Да так… Думается, нелишним будет нам с ним побеседовать. И знаете что? Я бы посоветовал вам телеграфировать в Пальмиру, чтобы к нему приставили охрану. Для душевного спокойствия, знаете ли.
– Вы считаете? – озабоченно нахмурился Ларцев. – Пожалуй… Пойду, распоряжусь. Удачной вам дороги, господа, – он удалился.
– Дороги? Разве мы куда-то едем? – не понял Удальцев, он почему-то вообразил, что академик Контокайнен должен сам явиться из Северной Пальмиры к ним на допрос.
– В Северную Пальмиру мы с вами едем, Тит Ардалионович. Притом нынче же! Насколько я помню, поезд отходит в восемнадцать-тридцать, у нас ещё достаточно времени на сборы. Пожалуй, даже успеем навестит пару-тройку адресов из списка… или нет! Не станем рисковать, отправимся сразу на вокзал. Мы непременно должны уехать сегодня! – Роман Григорьевич и сам не знал, отчего так торопится увидеть пальмирского мага, и что, собственно, надеется у него выведать. Но внутренний голос подсказывал: надо спешить, а внутреннему голосу своему недавний второй пристав, а ныне агент по специальным поручениям Ивенский привык доверять – тот его ещё никогда не подводил.
Часть 2
Во всех углах жилья, в проходах, за дверьми
Стоят чудовища, не зримые людьми:
В. Брюсов
Поезд тронулся с опозданием в четверть часа – дожидались некую важную персону, каковой было угодно задержаться. Роман Григорьевич злился – он любил точность, и хотя сам имел обыкновение являться в последнюю минуту назначенного срока, но не опаздывал никогда. Впрочем, внешне он раздражение своё почти не проявлял, так что настроение Тита Ардалионовича было восторженно-безмятежным. Его радовало всё: и внезапная головокружительная карьера (шутка ли, с четырнадцатого класса табели о рангах перепрыгнуть сразу в десятый!), и неожиданный отъезд в «Петровскую столицу» (стыдно признаться, но за восемнадцать лет жизни ему ещё ни разу не довелось путешествовать поездом – только в старом родительском дормезе, на своих), и снег, вновь поваливший крупными хлопьями, и предотъездная суета на станции, и трогательные сцены прощания, коим он стал невольным свидетелем.
Наконец раздался третий звонок, провожающие оставили вагон, и поезд, вздрогнув, медленно и плавно отплыл от станции – в первый момент Титу Ардалионовичу показалось, будто не он, а сама станция за окном пришла в движение. Привыкший к поездкам в холодных каретах, Удальцев нарядился тепло, ещё и плед с собой прихватил, но в классном вагоне оказалось жарко – топилась дровяная печь, и к ней был приставлен истопник из инвалидов. Для размещения пассажиров были предназначены особые диванчики, очень удобные по сравнению сиденьями кареты, Ивенский с Удальцевым заняли соседние места. Рядом оказались пожилой господин в чёрной шубе и студент Инженерного института, судя по пылающим ушам, изрядно продрогший на станции. За окном ещё мелькали заснеженные домики московских окраин, а господин уже завернулся в свою шубу и заснул, засвистел носом. Студент попытался завязать со спутниками непринуждённый разговор, начав его с обсуждения достоинств молодой девицы, прошедшей мимо по вагону, в частности, и молодых девиц в целом. Удальцев, пожалуй, не прочь был бы ту беседу поддержать, но Роман Григорьевич уклонился, и сделал вид, что погружён в чтение вечерней газеты – именно сделал вид, но не читал, Удальцев в этом отчего-то был уверен. Болтать о пустяках при начальстве было неловко, да и желание такое быстро пропало: мерный перестук колёс навевал сон. Не смотря на сравнительно ранний час, скоро в вагоне спали или дремали все, в том числе и разговорчивый студент, и Ивенский, закрывший газетой бледное лицо. Что-то произошло с ним днём в кабинете канцелярского мага, что именно – Тит Ардалионович не знал, видел только, как туда взывали доктора, а потом оттуда выбрел Роман Григорьевич, совершено зелёный и дрожащий. Вышел и сообщил в сердцах, что не видит большой разницы между колдунами и живодёрами. Удальцев не решился ни о чем его расспрашивать…