Страница:
Неожиданно расхотелось спать, и Тит Ардалионович даже порадовался этому внезапному приливу бодрости. Жаль было тратить время на сон, ведь целый мир пролетал за окном, к счастью, ещё не успевшим замерзнуть. Вдоль насыпи тянулась полоса кустарника, за ней открывалась белая равнина, ни дорог, ни тропинок не угадывалось на ней под слоем свежего снега, только мелькали порой полосатые верстовые столбы да одинокие бревенчатые избы, да будки путевых обходчиков. Потом дорога пошла лесом, и казалось, будто не поезд едет, а заснеженные деревья бегут мимо, кружась в танце под серым, удивительно светлым небом. Дальше встретилась река, колёса загрохотали по мосту, и снова потянулась равнина – дикая, безлюдная, первозданная… Однообразие пейзажа начало утомлять, точнее, приятно томить. Не попытаться ли уснуть, подумал Тит Ардалионович, бросил последний, прощальный взгляд в окно…
И увидел ЭТО.
Оно бежало рядом с вагоном, точно напротив его окна окном, не отставая и не вырываясь вперёд. Оно было СТРАШНЫМ. Тёмно-серая, безобразная тень преследовала поезд!
Ужасно захотелось отпрянуть от окна и спрятаться под пледом, но Удальцев усилием воли заставил себя приглядеться к призрачной твари – и ничего хорошего он не увидел. Сложением гадкая нежить напоминала обыкновенного нашего жердяя, какового и теперь ещё можно встретить по ночам в деревнях, где мужики, позабыв заветы отцов, взяли моду ставить избы воротами не на предписанный север, а зачем-то на запад. У жердяя худое как кол тулово, длинные угловатые конечности и мелковатая для его пятиаршинного роста голова, но фигуру он имеет почти человеческую, ходит о двух ногах. Тварь же за окном очертаниями тела походила одновременно на безобразно-истощённую клячу и хищного, узкорылого волка. Ни о чём подобном Тит Ардалионович в жизни не слышал, хоть и был, благодаря своей нянюшке Агафье, большим знатоком по части нежити, населяющей наши края. Призрачный зверь был ЧУЖИМ, и от этого особенно жутким. Он нёсся огромными прыжками, неестественно выворачивая лапы, вытянув вперёд длинную шею. Никаких следов за ним не оставалось, и чем дольше Удальцев на зверя смотрел, тем труднее ему становилось понять, плоский он, или имеет объём, бежит на четырёх ногах, чуть касаясь земли, или боком скользит по её заснеженной поверхности наподобие изображения в театре теней. В конце концов, он стал сомневаться, а есть ли тварь на самом деле, не приснилась ли она ему, или, может, наяву привиделась?
Не в силах дольше мучиться страхом и сомнениями в одиночку, он решился на крайность – разбудил Романа Григорьевича. Тот проснулся сразу, едва Удальцев коснулся его плеча – будто и не спал вовсе.
– Что с вами, Удальцев? На вас лица нет! Вам нехорошо?
– Роман Григорьевич, пожалуйста, посмотрите в окно, – убито попросил подчинённый. – Вы тоже видите ЭТО?
Ивенский посмотрел. Потом протёр глаза и посмотрел ещё раз. Похоже, глазам своим он в эту минуту не очень-то верил.
– Видите? Да?
– Да, – серьёзно подтвердил Роман Григорьевич. – Не могу сказать, что именно, но определённо вижу. Ах ты, господи, какая же гадость!
– Ох! – с чувством выдохнул Удальцев. – А я уж решил, мне поблазнилось, – от душевного волнения вдруг вырвалось просторечное, от няньки подхваченное слово, очень его смутившее неуместностью своей в разговоре с начальством.
Но Роман Григорьевич не осудил его за оговорку, только возразил:
– Нет. Я слышал о твари, что в народе называется блазня, но она двоим сразу казаться не может. А это, это… Вам что-нибудь говорит имя «чёрная гончая»? Не читали в «Вестнике», кажется, в августовском номере?
Удальцев отрицательно покачал головой. Было так жутко, что даже звук собственного голоса пугал – это его-то, до полного безразличия привычного к мрачным привидениям Капищ! Разве не странно?
– Новинка европейской магии, создана на основе кладбищенского грима, специально для тайной слежки. Описывается как призрачное звероподобное существо, не видимое на свету. Я не уверен, но подозреваю, что это оно и есть.
Удальцеву стало ещё хуже.
– Вы думаете, она следит за нами?
– Не знаю, в вагоне кроме нас ещё много народу… Давайте-ка поверим.
Сначала они, стараясь не задевать спящих пассажиров, перешли в другой конец едва освещённого вагона, и снова выглянули в окно. Тварь переместилась следом. Вернулись на прежнее место, но выглянули с другой стороны. Тварь была там, каким-то образом она перескочила через состав, а может, проскользнула под ним, или – ещё страшнее – прошла сквозь него. Для полной уверенности сходили в передний вагон. Тварь не отстала.
– Точно, за нами следит! – прошептал Удальцев в отчаянии. – Но зачем? Кому это надо?…
Роман Григорьевич пожал плечами.
– Кому-то, имеющему свой интерес в деле об убиении Понурова. Либо наши опекуны из Особой канцелярии таким образом присматривают за «новобранцами»… Интересно, нас двое, а тварь, вроде бы, одна. За кем из нас она идёт? Вот что, ступайте-ка в передний вагон, а я останусь тут, посмотрим, что она будет делать.
Чуть не подвывая от животного ужаса, силу которого он не мог себе объяснить, Удальцев исполнил приказ. И под окном переднего вагона увидел её. Тварь шла за ним. Бедный Тит Ардалионович пулей метнулся обратно. У него ещё оставалась малодушная надежда, что в своих страданиях он не одинок, и у Романа Григорьевича имеется отдельный преследователь. Но нет.
– Не хочу вас пугать, друг мой, но эта дрянь определённо приставлена к вам лично. Без вас я её не видел.
– Ой-й, – только и сказал несчастный.
– Зато теперь нам ясно, что это не происки Канцелярии.
– Почему? – нашёл в себе силы спросить Удальцев.
– Потому что Ларцев, он же Иванов, наверняка приставил бы гончую не к вам, а ко мне, как к старшему по чину. Вот что. Постарайтесь-ка вспомнить, в последние дни не забывали ли вы где-нибудь личных вещей?
Тит Ардалионович напряг память.
– Платок! Когда мы выходили из Оккультного собрания, я не нашёл в кармане носового платка! Решил, что обронил…
Роман Григорьевич зло рассмеялся:
– Ну, вот вам и ответ! Господин Кнупперс желает быть в курсе расследования! Вы обронили – он подобрал. Ах, как бы нам от этой дряни отделаться? Интересно, есть способ?
…Поезд летел сквозь ночь. Чёрный зверь мчался за ним по белому снегу, не отставая, не забегая вперёд; только огни станций заставляли его ненадолго исчезнуть, потом он являлся вновь. В вагоне не спали двое.
– Страшно, Роман Григорьевич, – пожаловался Удальцев, съёжившийся под пледом в углу своего диванчика.
Тот помолчал, подумал, и согласился:
– Да, жутковато, пожалуй, – это его небрежно брошенное замечание в какой-то мере даже успокоило Удальцева: подумаешь, «жутковато»! Он ещё не знал тогда, что подобным образом Роман Григорьевич выражает обычно высшую степень тревоги.
Ближе к рассвету они всё-таки заснули, а когда пробудились, в окна уже заглядывало утреннее солнце, и ночной преследователь исчез. Но Тит Ардалионович уверен был: тварь никуда не делась, так и продолжает бежать рядом с вагоном, просто её не видно. Однако, при свете дня эта мысль уже не внушала ему прежнего ужаса. «И зачем я ночью так перепугался? – недоумевал Удальцев. – Ну, призрак, ну, страшноватый с виду – подумаешь! Видали мы и не таких! Неприятно, конечно, когда за тобой постоянно следят чужие глаза, но стоит ли от этого впадать в панику? Должно быть, это ночь, темнота и усталость так на меня повлияли. Верно говорят: сон разума порождает чудовищ!.. А глупое же, однако, чудовище мне досталось! Стоило бежать всю дорогу за поездом, когда можно было спокойно войти внутрь, лечь в проходе и ехать с большим удобством? Или гончей нет пути внутрь помещений? То-то было бы славно!»
В вагоне становилось всё оживлённее, пассажиры знакомились, завязывались обычные дорожные беседы – ни о чём.
…– Говорят, в Пальмире теперь полно упырей, – долетело до ушей Романа Григорьевича. – Будто бы их даже больше стало, чем масонов. Живут как обычные люди – не отличишь, только выезжают по ночам – гудел низкий мужской бас.
– Ну-ну! Говорят также, что все упыри – масоны, и все масоны – упыри! Стоит ли доверять подобным слухам? – возражал другой, дребезжащий голос. – И потом, чем уж так плохи масоны? Государь наш Павел Петрович был масон.
– Вот именно! И как он кончил? Задушен собственными гвардейцами!
– Да не задушен, господа, а убит табакеркой в висок…
– Что лишний раз подтверждает: не был он упырём! Против упыря, батенька мой, нужна осина, табакерка тут не поможет…
Ивенскому стало забавно, он начал прислушиваться нарочно.
…– У нас в Москов-граде последнее время столько злыдней расплодилось по присутственным местам: грохочут, озоруют, бумаги все перетряхивают, перепутывают, а что и портят. Скажите, как у вас в Пальмире избавляются от злыдней?
– Ах, да у нас их просто подкармливают, чтоб не пакостили.
– А в Европе, сказывают, злыдней вовсе не водится. Отчего так?
– Воруют, должно быть, меньше. Да только у них в Европе гоблины повсюду, это вроде наших домовых. Тоже, скажу я вам, не подарок…
…– На Неве скоро откроются рысистые бега, так я хочу свою тройку выставить. Да вот боюсь, коренную мне не сглазили бы, масть у неё соловая,[14] такие злого глазу боятся. Где бы оберег хороший добыть, чтоб уж наверняка?
– На Васильев Остров поезжайте, самые лучшие колдуны по скотине на Васильевом Острове живут, там и лавки у них. Что-нибудь да подберёте…
… Понемногу сбавляя ход, поезд приближался к станции. Кондуктор на площадке дал свисток. Приехали.[15]
На площади перед величественным, как дворец, зданием вокзала толпились извозчики.
– Гороховская улица, собственный дом гроссмейстера Контоккайнена, – велел Ивенский ближайшему из лихачей, и сани понеслись.
В Северной Пальмире Роману Григорьевичу доводилось бывать нередко, но всякий раз почему-то летом. Ему всегда здесь нравилось больше, чем в нынешней столице, а зимний, припорошенный снегом город показался особенно нарядным и праздничным.
Штукатуренные, выкрашенные в разные цвета, отделанные лепниной фасады домов открыто смотрели на мир широкими окнами – крылатые змеи в этих краях перевелись много раньше, чем на Москве, а может, и не водились никогда. Над каналами изящно выгибались мосты, далеко впереди уже проглядывал, приближаясь, шпиль Адмиралтейства.
На улицах было людно. По раскатанной мостовой шёл сплошной поток саней, не смолкали вопли «Берегись!». Извозчики покрикивали на лошадей, бросаясь из крайности в крайность: «Но-о, залётная, но-о, красавица моя душечка, а, чтоб тебя, заразу, в хвост и гриву так-растак!» По тротуарам спешили пешеходы. Шествовали, прогуливаясь, господа в дорогих шубах с высоко поднятыми бобровыми воротниками – резкий ветер дул с запада, спасались. Чиновники в длинных шинелях и низко надвинутых фуражках спешили по служебным делам, роману Григорьевичу отчего-то стало их жалко. Шли аккуратные хозяйки-немки с плетёными корзинами в руках, сновали мужики в безобразно засаленных тулупах – торговали в разнос пирогами и истошно-зелёными яблоками, от одного вида которых становилось кисло во рту. Магазины и лавки зазывали покупателей броскими разноязыкими вывесками.
Воздух искрился, небо было светло-голубым, и столбы белого дыма тянулись к нему, деревья стояли в шапках пушистого инея.
– Красиво! – будто угадав настроение начальника, выдохнул восхищённый Удальцев, никогда прежде в петровской столице не бывавший. – Роман Григорьевич, мы надолго здесь?
– На день. Допросим мага, и вечерним поездом обратно.
На это Тит Ардалионович ничего не сказал, но вздохнул так горестно, что Роман Григорьевич рассмеялся.
– Ну, хорошо. Сегодня допросим мага, завтра осмотрим город, и тогда уж назад, вечерним поездом. Ночуем в гостинице, я знаю неплохую.
Удальцев просиял. Настроение сделалось необыкновенно радужным, и чёрная тварь, что в эту самую минуту, невидимая, бежала за ним следом, совершенно перестала беспокоить. Захотелось разговаривать.
– Роман Григорьевич, этот маг, Контоккайнен, он, должно быть, из чухонцев? Но разве среди чухонцев водятся маги?
Ивенский пожал плечами.
– Отчего же нет? Чародеи рождаются в каждом народе. Контоккайнен этот – он, скорее всего, финн, а финны очень сведущи в колдовстве. А может быть, он и вовсе саам, – принялся фантазировать Ивенский, тема его увлекла, – так те чуть не поголовно колдуны, и женщины их – ведьмы; они умеют управлять ветрами и говорить с духами… Как думаете, Тит Ардалионович, выйдет очень бестактно, если мы его напрямую спросим, финн он, или саам?
Вопрос оказался праздным. Ничего-то им не удалось спросить у академика Контоккайнена. Ещё издали, от угла Малой Погорельской Роман Григорьевич заметил кучку зевак, столпившихся подле невысокого жёлтого особняка с эллиническим фронтоном и двумя колоннами по бокам от входа. Заметил – и сердце его упало. Он не знал ещё, кому именно принадлежит дом, но слишком хорошо знал, что означают обычно подобные скопления народу.
– ОПОЗДАЛИ! – трагически объявил он. И не ошибся.
– Убили, убили, – тихо гудела меж собой толпа. – Ах, батюшки, страсти какие, душегубство! Средь бела дня убили!
Р-р-разойди-ись! Р-р-разойди-ись! Па-а дома-ам! – грозно рычал вездесущий дворник, но его никто не слушал.
– Дорогу! – тихо приказал Роман Григорьевич, и народ послушно расступился.
Отстранив заступившего было дверь городового, Ивенский уверенно вошёл в дом. Тит Ардалионович прошмыгнул за ним, сердце его замирало. Он уже очень хорошо понимал, что именно они там должны увидеть. Однако, первым, что предстало их взорам, был не окровавленный мертвец, а наоборот, вполне живой и чрезвычайно бодрый молодой человек, годами немного старше Романа Григорьевича, но гораздо полнее его фигурой. Одет он был в длинное пальто с пелериной и меховыми каракулевыми отворотами. Под ним был виден костюм модного покроя, но в очень крупную клетку.[16] Головным убором молодого человека, не смотря на морозную погоду, была не меховая шапка, а элегантный котелок – он держал его в левой руке. Уши молодого человека ещё не успели отогреться и имели свекольный оттенок; причёска и пышные бакенбарды были особым, художественным образом всклокочены, и Роману Григорьевичу сразу пришёл на память портрет знаменитого сыщика Эжена Видока работы Габриэля Куане. Французу на портрете было лет пятьдесят, молодому человеку – вдвое меньше, зато их лица были одинаково круглы, лбы высоки, и шейные платки они завязывали одинаковым узлом.
Вид у молодого человека был чрезвычайно деловой и озабоченный.
– Это ещё что такое? Вы кто такие, господа? Отчего посторонние на месте преступления? – накинулся он одновременно на вошедших и на городового, бестолково топчущегося в завешанной шубами передней (в отличие от своего московского коллеги и товарища по несчастью, пальмирский маг частной практикой не занимался, и первый этаж его дома был жилым).
Роман Григорьевич, слегка оглушенный резкими выкриками молодого человека, поспешил представиться – коротко, без чинов, только по должности.
– А-а! – разочарованно протянул молодой человек. – Господа из столицы! – похоже, он был искренне огорчён, что ему некого больше гнать вон. – Что ж, разрешите отрекомендоваться: Листунов Иван Агафонович, титулярный советник, чиновник по особым поучениям Северопальмирской сыскной полиции, и в нашей реальности, и в описываемой полиция двух столиц не была одинакова по своей структуре) – и добавил с некоторой иронией нажимая на «о», – Ваш, так сказать, кОллега. Желаете осмотреть место преступления, милостивые государи?
– Непременно, – кивнул Роман Григорьевич.
Листунов смерил его оценивающим взглядом.
– Только имейте в виду, юноши, зрелище будет не для слабонервных, а нюхательной соли я нынче не припас!
На это снисходительное замечание «коллеги» Ивенский никак не отреагировал, будто не услышал. Но Тита Ардалионовича слова пальмирского чиновника задели за живое.
– Это ничего, ваша милость, – незаметно для себя копируя холодную улыбку Ивенского, – ответил он. – Сегодня мы с его высокоблагородием как-нибудь обойдёмся без соли. Верно, Роман Григорьевич?
– Мы очень постараемся, Тит Ардалионович, – с наигранной серьёзностью кивнул тот.
Но особенно стараться не пришлось.
Длинное, худое тело убитого мага раскинулось поперёк малой гостиной, между синим диваном и шифоньеркой, на самом ходу – через него приходилось переступать. В груди несчастного зияло маленькое круглое отверстие, как от удара стилета. Крови на полу почти не было, только вокруг самой раны по зелёному бархату старомодного шлафора[17] расплылось тёмное пятно.
– Ах, какой аккуратный покойник, – нарочито громко умилился Тит Ардалионович, на этот раз он и в самом деле ни малейшей тошноты не почувствовал. – Всем бы такими быть! Не понимаю, право, к чему был разговор о соли? Неужели у пальмирских сыскных настолько слабые нервы?
– Уроженцы Северной Пальмиры издавна слывут натурами чувствительными и утончёнными, – в тон ему откликнулся Ивенский. У Листунова щёки вспыхнули алым, как у девицы, Роман Григорьевич продолжал невозмутимо. – Но знаете, Тит Ардалионович, этот убиенный решительно не похож ни на финна, ни на саама. Лично мне он больше всего напоминает турка.
– Кого? – Удивился незнакомому слову Удальцев.
– Турка. Так прежде называли османов, теперь это название не в ходу, а мне вдруг на ум пришло… Вы только взгляните на его профиль – совершенно восточный!
Тит Ардалионович покорно взглянул на профиль – до этого он в лицо мертвеца смотреть избегал, хоть и нахваливал того за опрятный вид. Действительно, внешность несчастного Контоккайнена была характерна скорее для уроженцев Османской империи, нежели для выходцев из холодного Финнмарка: удлинённый череп, покрытый чёрными с благородной проседью волосами, смуглая кожа, тонкий нос с горбинкой, миндальные глаза под красиво изогнутыми бровями.
– Надо ему глаза закрыть, что ли, – пробормотал Удальцев хрипло. – Мёртвый, а глядит…
– Лучше не трогайте пока ничего, оставьте как есть, – посоветовал Ивенский. – Ведь мы ещё даже не осмотрелись.
Тит Ардалионович попятился. Предложение его было чисто формальным, он и в мыслях не имел прикасаться к покойнику сам: вот ещё, страсти какие! А Ивенский – ничего, прикоснулся.
– Да, убит совсем недавно, тело ещё не остыло. Знаете, мне представляется теперь, что отцом его был финн, а мать – родом из южных краёв, с Кавказа, к примеру. Говорят метисы особенно склонны к колдовству, – сочинил новую гипотезу Роман Григорьевич. Он нарочно болтал всякую чепуху, ему был занятно наблюдать за реакциями пальмирца, крепнущего во мнении, что приезжие сыскные отличаются легкомыслием и скудоумием. Что ж, пока это к лучшему.
– Иван Агафонович, вы уже распорядились опросить зевак у входа, вдруг кто-то из них заметил что-то подозрительное? – Окликнул он громко. Листунов не удостоил его ответа, только взглянул снисходительно. «Ещё поучи меня работать!» – читалось в его взгляде. Но приезжего это не обескуражило, он продолжил свою тираду, адресуясь к младшему, видно, ещё более недалёкому спутнику. Только теперь он говорил вдвое тише, и Листунову, демонстративно-отстранённо изучавшему содержимое секретера покойного (на его счастье, не заговорённого), слов стало не разобрать. – Впрочем, вряд ли. Думается, убийца действовал прежним способом: явился-убил-исчез. Жаль, пыли маловато, нет чётких следов. Дня три не прибирались, не дольше…
– Разве это был один и тот же убийца? – удивился Удальцев. – Но почерк… – он лихо вернул колоритное сыскное словечко, – …почерк совсем разный! На Боровой всё было в крови, а здесь чисто. И оружие другое.
– Вот именно, – кивнул Роман Григорьевич. – Оружие – единственное отличие. Но поставьте себя на место убийцы. Первый раз вы, по неопытности, орудовали саблей или ятаганом: набезобразничали в комнате, наследили, сами забрызгались кровью по уши – разве приятно?
– Нет! – экспрессивно вскричал юноша, очень уж живо представилась ему эта картина. Даже демонстрирующий безразличие Листунов обернулся на возглас. – Отвратительно!
– Поэтому-то для второго убийства вы постараетесь выбрать оружие менее кровавое, с колющим лезвием: шпагу, стилет, мизерикорд какой-нибудь. Кортик, на худой конец…
Удальцев на миг задумался.
– А почему не обычный нож? Я бы лучше нож взял…
– Да, но вы же не соседа-лавочника грабить собрались, – возразил Роман Григорьевич в свойственной ему манере, чрезвычайно импонировавшей Удальцеву: поучает, как старший младшего, но без обидной снисходительности, вроде бы, просто соображениями делится. – Убить мага – дело нелёгкое, тут и оружие нужно особенное, заговорённое, а то и выкованное специально. Убийцы магов всегда используют благородные клинки. Кто же станет накладывать чары на простой разбойничий нож? Они и не лягут на него.
– Почему не лягут? – искренне заинтересовался Удальцев; он был рад отрешиться от кровавых картин, занимавших его воображение, поговорить о другом.
– Не знаю, – честно признался Ивенский. – Я же не маг. Вот вернёмся в столицу – съездим в наше старое Отделение, спросим у Иван Ярополковича, он растолкует.
– А почему не у Аполлона Владимировича из Канцелярии? – полюбопытствовал Удальцев.
Роман Григорьевич болезненно поморщился.
– Не нравится он мне. Наверняка, не захочет ничего объяснять, да ещё и посмеется над нами. Кстати о магах… Иван Агафонович, я бы настоятельно не рекомендовал вам прикасаться к дверцам мебели убитого! – окрикнул он, и как раз вовремя. Листунов, покончив с содержимым секретера, сводившимся к чисто деловой переписке, студенческим работам и счетам, уже подбирался к подозрительно приоткрытой, не запертой на ключ шифоньерке.
Пальмирец не без ехидства усмехнулся.
– Изучать место преступления, ни к чему не прикасаясь – это что-то новое в сыскной практике! Неужели в Москов-граде научились зрить сквозь дерево?
Увы, пока не научились, – отвечал Ивенский в тон, ему надоело разыгрывать роль легкомысленного юнца; самоуверенность «коллеги» начинала раздражать. – Зато выработали полезное правило, спасшее не один десяток жизней: когда работаешь в доме мага, следует соблюдать осторожность. Зачастую его имущество оберегают охранные чары: одно неосторожное прикосновение – и вы покойник. Мы не выходим на место преступления без специального амулета, позволяющего распознать присутствие магии, но и он не всегда помогает, – роман Григорьевич невольно потёр правую руку. – Разве в штате вашего отделения нет колдуна?
– Не предусмотрен, – буркнул Листунов уязвлённо. – У нас тут, знаете ли, давно уж не столица. Жизнь провинциальная, тихая, магов убивать не заведено. Накладывать чары на шифоньерки – тоже… – он потянулся к дверцам, но Роман Григорьевич резко отвёл его руку. Заговорил очень холодно.
– Послушайте, милейший. Жить или не жить – это ваше личное дело, но мне бы очень не хотелось осматривать ещё и ваш труп, в дополнение к первому! Удальцев, будьте добры, возьмите что-нибудь живое… да вон тот фикус, хотя бы, швырните в шкаф. Только осторожнее, чтобы вас не задело! Сейчас, мы с Иваном Агафоновичем отойдём… В сторонку, Иван Агафонович, будьте добры, – тот нехотя посторонился.
Наученный горьким опытом, Удальцев отломил от растения сочную макушку, и, аккуратно прицелившись, издали кинул в щель между дверцами…
Вспышка, грохот, зелёные брызги, вопль перепуганного городового…
Белый до синевы Листунов мешком свалился на диван, но тут же вскочил, как ужаленный.
– Накладывать защитные чары на мягкие мебели обычно не принято, – устало заметил Роман Григорьевич. – Присаживайтесь, не бойтесь.
Тит Ардалионович был уверен, что посрамлённый пальмирец присмиреет, станет вести себя проще, без прежнего апломба. Однако, тот удивительно быстро восстановил присутствие духа, и даже перешёл в наступление.
Что ж, господа, ваша осведомлённость в магических делах впечатляет, должен признать, она спасла мне жизнь. Но это же и настораживает. Будьте добры объясниться. Академик убит совсем недавно. Вчера вечером он был жив и здоров, но вы уже выезжали из столицы к месту ещё не состоявшегося убийства. Что это – дар предвидения? Или… – он сделал многозначительную паузу, – есть какая-то иная связь?
Ивенский улыбнулся обезоруживающе:
– Полно вам, Иван Агафонович, мы ничего не знали заранее, и рассчитывали переговорить с живым Контоккайненом по поводу аналогичного преступления, случившегося накануне в Москов-граде. О новом преступлении мы узнали, только подъехав к дому.
И увидел ЭТО.
Оно бежало рядом с вагоном, точно напротив его окна окном, не отставая и не вырываясь вперёд. Оно было СТРАШНЫМ. Тёмно-серая, безобразная тень преследовала поезд!
Ужасно захотелось отпрянуть от окна и спрятаться под пледом, но Удальцев усилием воли заставил себя приглядеться к призрачной твари – и ничего хорошего он не увидел. Сложением гадкая нежить напоминала обыкновенного нашего жердяя, какового и теперь ещё можно встретить по ночам в деревнях, где мужики, позабыв заветы отцов, взяли моду ставить избы воротами не на предписанный север, а зачем-то на запад. У жердяя худое как кол тулово, длинные угловатые конечности и мелковатая для его пятиаршинного роста голова, но фигуру он имеет почти человеческую, ходит о двух ногах. Тварь же за окном очертаниями тела походила одновременно на безобразно-истощённую клячу и хищного, узкорылого волка. Ни о чём подобном Тит Ардалионович в жизни не слышал, хоть и был, благодаря своей нянюшке Агафье, большим знатоком по части нежити, населяющей наши края. Призрачный зверь был ЧУЖИМ, и от этого особенно жутким. Он нёсся огромными прыжками, неестественно выворачивая лапы, вытянув вперёд длинную шею. Никаких следов за ним не оставалось, и чем дольше Удальцев на зверя смотрел, тем труднее ему становилось понять, плоский он, или имеет объём, бежит на четырёх ногах, чуть касаясь земли, или боком скользит по её заснеженной поверхности наподобие изображения в театре теней. В конце концов, он стал сомневаться, а есть ли тварь на самом деле, не приснилась ли она ему, или, может, наяву привиделась?
Не в силах дольше мучиться страхом и сомнениями в одиночку, он решился на крайность – разбудил Романа Григорьевича. Тот проснулся сразу, едва Удальцев коснулся его плеча – будто и не спал вовсе.
– Что с вами, Удальцев? На вас лица нет! Вам нехорошо?
– Роман Григорьевич, пожалуйста, посмотрите в окно, – убито попросил подчинённый. – Вы тоже видите ЭТО?
Ивенский посмотрел. Потом протёр глаза и посмотрел ещё раз. Похоже, глазам своим он в эту минуту не очень-то верил.
– Видите? Да?
– Да, – серьёзно подтвердил Роман Григорьевич. – Не могу сказать, что именно, но определённо вижу. Ах ты, господи, какая же гадость!
– Ох! – с чувством выдохнул Удальцев. – А я уж решил, мне поблазнилось, – от душевного волнения вдруг вырвалось просторечное, от няньки подхваченное слово, очень его смутившее неуместностью своей в разговоре с начальством.
Но Роман Григорьевич не осудил его за оговорку, только возразил:
– Нет. Я слышал о твари, что в народе называется блазня, но она двоим сразу казаться не может. А это, это… Вам что-нибудь говорит имя «чёрная гончая»? Не читали в «Вестнике», кажется, в августовском номере?
Удальцев отрицательно покачал головой. Было так жутко, что даже звук собственного голоса пугал – это его-то, до полного безразличия привычного к мрачным привидениям Капищ! Разве не странно?
– Новинка европейской магии, создана на основе кладбищенского грима, специально для тайной слежки. Описывается как призрачное звероподобное существо, не видимое на свету. Я не уверен, но подозреваю, что это оно и есть.
Удальцеву стало ещё хуже.
– Вы думаете, она следит за нами?
– Не знаю, в вагоне кроме нас ещё много народу… Давайте-ка поверим.
Сначала они, стараясь не задевать спящих пассажиров, перешли в другой конец едва освещённого вагона, и снова выглянули в окно. Тварь переместилась следом. Вернулись на прежнее место, но выглянули с другой стороны. Тварь была там, каким-то образом она перескочила через состав, а может, проскользнула под ним, или – ещё страшнее – прошла сквозь него. Для полной уверенности сходили в передний вагон. Тварь не отстала.
– Точно, за нами следит! – прошептал Удальцев в отчаянии. – Но зачем? Кому это надо?…
Роман Григорьевич пожал плечами.
– Кому-то, имеющему свой интерес в деле об убиении Понурова. Либо наши опекуны из Особой канцелярии таким образом присматривают за «новобранцами»… Интересно, нас двое, а тварь, вроде бы, одна. За кем из нас она идёт? Вот что, ступайте-ка в передний вагон, а я останусь тут, посмотрим, что она будет делать.
Чуть не подвывая от животного ужаса, силу которого он не мог себе объяснить, Удальцев исполнил приказ. И под окном переднего вагона увидел её. Тварь шла за ним. Бедный Тит Ардалионович пулей метнулся обратно. У него ещё оставалась малодушная надежда, что в своих страданиях он не одинок, и у Романа Григорьевича имеется отдельный преследователь. Но нет.
– Не хочу вас пугать, друг мой, но эта дрянь определённо приставлена к вам лично. Без вас я её не видел.
– Ой-й, – только и сказал несчастный.
– Зато теперь нам ясно, что это не происки Канцелярии.
– Почему? – нашёл в себе силы спросить Удальцев.
– Потому что Ларцев, он же Иванов, наверняка приставил бы гончую не к вам, а ко мне, как к старшему по чину. Вот что. Постарайтесь-ка вспомнить, в последние дни не забывали ли вы где-нибудь личных вещей?
Тит Ардалионович напряг память.
– Платок! Когда мы выходили из Оккультного собрания, я не нашёл в кармане носового платка! Решил, что обронил…
Роман Григорьевич зло рассмеялся:
– Ну, вот вам и ответ! Господин Кнупперс желает быть в курсе расследования! Вы обронили – он подобрал. Ах, как бы нам от этой дряни отделаться? Интересно, есть способ?
…Поезд летел сквозь ночь. Чёрный зверь мчался за ним по белому снегу, не отставая, не забегая вперёд; только огни станций заставляли его ненадолго исчезнуть, потом он являлся вновь. В вагоне не спали двое.
– Страшно, Роман Григорьевич, – пожаловался Удальцев, съёжившийся под пледом в углу своего диванчика.
Тот помолчал, подумал, и согласился:
– Да, жутковато, пожалуй, – это его небрежно брошенное замечание в какой-то мере даже успокоило Удальцева: подумаешь, «жутковато»! Он ещё не знал тогда, что подобным образом Роман Григорьевич выражает обычно высшую степень тревоги.
Ближе к рассвету они всё-таки заснули, а когда пробудились, в окна уже заглядывало утреннее солнце, и ночной преследователь исчез. Но Тит Ардалионович уверен был: тварь никуда не делась, так и продолжает бежать рядом с вагоном, просто её не видно. Однако, при свете дня эта мысль уже не внушала ему прежнего ужаса. «И зачем я ночью так перепугался? – недоумевал Удальцев. – Ну, призрак, ну, страшноватый с виду – подумаешь! Видали мы и не таких! Неприятно, конечно, когда за тобой постоянно следят чужие глаза, но стоит ли от этого впадать в панику? Должно быть, это ночь, темнота и усталость так на меня повлияли. Верно говорят: сон разума порождает чудовищ!.. А глупое же, однако, чудовище мне досталось! Стоило бежать всю дорогу за поездом, когда можно было спокойно войти внутрь, лечь в проходе и ехать с большим удобством? Или гончей нет пути внутрь помещений? То-то было бы славно!»
В вагоне становилось всё оживлённее, пассажиры знакомились, завязывались обычные дорожные беседы – ни о чём.
…– Говорят, в Пальмире теперь полно упырей, – долетело до ушей Романа Григорьевича. – Будто бы их даже больше стало, чем масонов. Живут как обычные люди – не отличишь, только выезжают по ночам – гудел низкий мужской бас.
– Ну-ну! Говорят также, что все упыри – масоны, и все масоны – упыри! Стоит ли доверять подобным слухам? – возражал другой, дребезжащий голос. – И потом, чем уж так плохи масоны? Государь наш Павел Петрович был масон.
– Вот именно! И как он кончил? Задушен собственными гвардейцами!
– Да не задушен, господа, а убит табакеркой в висок…
– Что лишний раз подтверждает: не был он упырём! Против упыря, батенька мой, нужна осина, табакерка тут не поможет…
Ивенскому стало забавно, он начал прислушиваться нарочно.
…– У нас в Москов-граде последнее время столько злыдней расплодилось по присутственным местам: грохочут, озоруют, бумаги все перетряхивают, перепутывают, а что и портят. Скажите, как у вас в Пальмире избавляются от злыдней?
– Ах, да у нас их просто подкармливают, чтоб не пакостили.
– А в Европе, сказывают, злыдней вовсе не водится. Отчего так?
– Воруют, должно быть, меньше. Да только у них в Европе гоблины повсюду, это вроде наших домовых. Тоже, скажу я вам, не подарок…
…– На Неве скоро откроются рысистые бега, так я хочу свою тройку выставить. Да вот боюсь, коренную мне не сглазили бы, масть у неё соловая,[14] такие злого глазу боятся. Где бы оберег хороший добыть, чтоб уж наверняка?
– На Васильев Остров поезжайте, самые лучшие колдуны по скотине на Васильевом Острове живут, там и лавки у них. Что-нибудь да подберёте…
… Понемногу сбавляя ход, поезд приближался к станции. Кондуктор на площадке дал свисток. Приехали.[15]
На площади перед величественным, как дворец, зданием вокзала толпились извозчики.
– Гороховская улица, собственный дом гроссмейстера Контоккайнена, – велел Ивенский ближайшему из лихачей, и сани понеслись.
В Северной Пальмире Роману Григорьевичу доводилось бывать нередко, но всякий раз почему-то летом. Ему всегда здесь нравилось больше, чем в нынешней столице, а зимний, припорошенный снегом город показался особенно нарядным и праздничным.
Штукатуренные, выкрашенные в разные цвета, отделанные лепниной фасады домов открыто смотрели на мир широкими окнами – крылатые змеи в этих краях перевелись много раньше, чем на Москве, а может, и не водились никогда. Над каналами изящно выгибались мосты, далеко впереди уже проглядывал, приближаясь, шпиль Адмиралтейства.
На улицах было людно. По раскатанной мостовой шёл сплошной поток саней, не смолкали вопли «Берегись!». Извозчики покрикивали на лошадей, бросаясь из крайности в крайность: «Но-о, залётная, но-о, красавица моя душечка, а, чтоб тебя, заразу, в хвост и гриву так-растак!» По тротуарам спешили пешеходы. Шествовали, прогуливаясь, господа в дорогих шубах с высоко поднятыми бобровыми воротниками – резкий ветер дул с запада, спасались. Чиновники в длинных шинелях и низко надвинутых фуражках спешили по служебным делам, роману Григорьевичу отчего-то стало их жалко. Шли аккуратные хозяйки-немки с плетёными корзинами в руках, сновали мужики в безобразно засаленных тулупах – торговали в разнос пирогами и истошно-зелёными яблоками, от одного вида которых становилось кисло во рту. Магазины и лавки зазывали покупателей броскими разноязыкими вывесками.
Воздух искрился, небо было светло-голубым, и столбы белого дыма тянулись к нему, деревья стояли в шапках пушистого инея.
– Красиво! – будто угадав настроение начальника, выдохнул восхищённый Удальцев, никогда прежде в петровской столице не бывавший. – Роман Григорьевич, мы надолго здесь?
– На день. Допросим мага, и вечерним поездом обратно.
На это Тит Ардалионович ничего не сказал, но вздохнул так горестно, что Роман Григорьевич рассмеялся.
– Ну, хорошо. Сегодня допросим мага, завтра осмотрим город, и тогда уж назад, вечерним поездом. Ночуем в гостинице, я знаю неплохую.
Удальцев просиял. Настроение сделалось необыкновенно радужным, и чёрная тварь, что в эту самую минуту, невидимая, бежала за ним следом, совершенно перестала беспокоить. Захотелось разговаривать.
– Роман Григорьевич, этот маг, Контоккайнен, он, должно быть, из чухонцев? Но разве среди чухонцев водятся маги?
Ивенский пожал плечами.
– Отчего же нет? Чародеи рождаются в каждом народе. Контоккайнен этот – он, скорее всего, финн, а финны очень сведущи в колдовстве. А может быть, он и вовсе саам, – принялся фантазировать Ивенский, тема его увлекла, – так те чуть не поголовно колдуны, и женщины их – ведьмы; они умеют управлять ветрами и говорить с духами… Как думаете, Тит Ардалионович, выйдет очень бестактно, если мы его напрямую спросим, финн он, или саам?
Вопрос оказался праздным. Ничего-то им не удалось спросить у академика Контоккайнена. Ещё издали, от угла Малой Погорельской Роман Григорьевич заметил кучку зевак, столпившихся подле невысокого жёлтого особняка с эллиническим фронтоном и двумя колоннами по бокам от входа. Заметил – и сердце его упало. Он не знал ещё, кому именно принадлежит дом, но слишком хорошо знал, что означают обычно подобные скопления народу.
– ОПОЗДАЛИ! – трагически объявил он. И не ошибся.
– Убили, убили, – тихо гудела меж собой толпа. – Ах, батюшки, страсти какие, душегубство! Средь бела дня убили!
Р-р-разойди-ись! Р-р-разойди-ись! Па-а дома-ам! – грозно рычал вездесущий дворник, но его никто не слушал.
– Дорогу! – тихо приказал Роман Григорьевич, и народ послушно расступился.
Отстранив заступившего было дверь городового, Ивенский уверенно вошёл в дом. Тит Ардалионович прошмыгнул за ним, сердце его замирало. Он уже очень хорошо понимал, что именно они там должны увидеть. Однако, первым, что предстало их взорам, был не окровавленный мертвец, а наоборот, вполне живой и чрезвычайно бодрый молодой человек, годами немного старше Романа Григорьевича, но гораздо полнее его фигурой. Одет он был в длинное пальто с пелериной и меховыми каракулевыми отворотами. Под ним был виден костюм модного покроя, но в очень крупную клетку.[16] Головным убором молодого человека, не смотря на морозную погоду, была не меховая шапка, а элегантный котелок – он держал его в левой руке. Уши молодого человека ещё не успели отогреться и имели свекольный оттенок; причёска и пышные бакенбарды были особым, художественным образом всклокочены, и Роману Григорьевичу сразу пришёл на память портрет знаменитого сыщика Эжена Видока работы Габриэля Куане. Французу на портрете было лет пятьдесят, молодому человеку – вдвое меньше, зато их лица были одинаково круглы, лбы высоки, и шейные платки они завязывали одинаковым узлом.
Вид у молодого человека был чрезвычайно деловой и озабоченный.
– Это ещё что такое? Вы кто такие, господа? Отчего посторонние на месте преступления? – накинулся он одновременно на вошедших и на городового, бестолково топчущегося в завешанной шубами передней (в отличие от своего московского коллеги и товарища по несчастью, пальмирский маг частной практикой не занимался, и первый этаж его дома был жилым).
Роман Григорьевич, слегка оглушенный резкими выкриками молодого человека, поспешил представиться – коротко, без чинов, только по должности.
– А-а! – разочарованно протянул молодой человек. – Господа из столицы! – похоже, он был искренне огорчён, что ему некого больше гнать вон. – Что ж, разрешите отрекомендоваться: Листунов Иван Агафонович, титулярный советник, чиновник по особым поучениям Северопальмирской сыскной полиции, и в нашей реальности, и в описываемой полиция двух столиц не была одинакова по своей структуре) – и добавил с некоторой иронией нажимая на «о», – Ваш, так сказать, кОллега. Желаете осмотреть место преступления, милостивые государи?
– Непременно, – кивнул Роман Григорьевич.
Листунов смерил его оценивающим взглядом.
– Только имейте в виду, юноши, зрелище будет не для слабонервных, а нюхательной соли я нынче не припас!
На это снисходительное замечание «коллеги» Ивенский никак не отреагировал, будто не услышал. Но Тита Ардалионовича слова пальмирского чиновника задели за живое.
– Это ничего, ваша милость, – незаметно для себя копируя холодную улыбку Ивенского, – ответил он. – Сегодня мы с его высокоблагородием как-нибудь обойдёмся без соли. Верно, Роман Григорьевич?
– Мы очень постараемся, Тит Ардалионович, – с наигранной серьёзностью кивнул тот.
Но особенно стараться не пришлось.
Длинное, худое тело убитого мага раскинулось поперёк малой гостиной, между синим диваном и шифоньеркой, на самом ходу – через него приходилось переступать. В груди несчастного зияло маленькое круглое отверстие, как от удара стилета. Крови на полу почти не было, только вокруг самой раны по зелёному бархату старомодного шлафора[17] расплылось тёмное пятно.
– Ах, какой аккуратный покойник, – нарочито громко умилился Тит Ардалионович, на этот раз он и в самом деле ни малейшей тошноты не почувствовал. – Всем бы такими быть! Не понимаю, право, к чему был разговор о соли? Неужели у пальмирских сыскных настолько слабые нервы?
– Уроженцы Северной Пальмиры издавна слывут натурами чувствительными и утончёнными, – в тон ему откликнулся Ивенский. У Листунова щёки вспыхнули алым, как у девицы, Роман Григорьевич продолжал невозмутимо. – Но знаете, Тит Ардалионович, этот убиенный решительно не похож ни на финна, ни на саама. Лично мне он больше всего напоминает турка.
– Кого? – Удивился незнакомому слову Удальцев.
– Турка. Так прежде называли османов, теперь это название не в ходу, а мне вдруг на ум пришло… Вы только взгляните на его профиль – совершенно восточный!
Тит Ардалионович покорно взглянул на профиль – до этого он в лицо мертвеца смотреть избегал, хоть и нахваливал того за опрятный вид. Действительно, внешность несчастного Контоккайнена была характерна скорее для уроженцев Османской империи, нежели для выходцев из холодного Финнмарка: удлинённый череп, покрытый чёрными с благородной проседью волосами, смуглая кожа, тонкий нос с горбинкой, миндальные глаза под красиво изогнутыми бровями.
– Надо ему глаза закрыть, что ли, – пробормотал Удальцев хрипло. – Мёртвый, а глядит…
– Лучше не трогайте пока ничего, оставьте как есть, – посоветовал Ивенский. – Ведь мы ещё даже не осмотрелись.
Тит Ардалионович попятился. Предложение его было чисто формальным, он и в мыслях не имел прикасаться к покойнику сам: вот ещё, страсти какие! А Ивенский – ничего, прикоснулся.
– Да, убит совсем недавно, тело ещё не остыло. Знаете, мне представляется теперь, что отцом его был финн, а мать – родом из южных краёв, с Кавказа, к примеру. Говорят метисы особенно склонны к колдовству, – сочинил новую гипотезу Роман Григорьевич. Он нарочно болтал всякую чепуху, ему был занятно наблюдать за реакциями пальмирца, крепнущего во мнении, что приезжие сыскные отличаются легкомыслием и скудоумием. Что ж, пока это к лучшему.
– Иван Агафонович, вы уже распорядились опросить зевак у входа, вдруг кто-то из них заметил что-то подозрительное? – Окликнул он громко. Листунов не удостоил его ответа, только взглянул снисходительно. «Ещё поучи меня работать!» – читалось в его взгляде. Но приезжего это не обескуражило, он продолжил свою тираду, адресуясь к младшему, видно, ещё более недалёкому спутнику. Только теперь он говорил вдвое тише, и Листунову, демонстративно-отстранённо изучавшему содержимое секретера покойного (на его счастье, не заговорённого), слов стало не разобрать. – Впрочем, вряд ли. Думается, убийца действовал прежним способом: явился-убил-исчез. Жаль, пыли маловато, нет чётких следов. Дня три не прибирались, не дольше…
– Разве это был один и тот же убийца? – удивился Удальцев. – Но почерк… – он лихо вернул колоритное сыскное словечко, – …почерк совсем разный! На Боровой всё было в крови, а здесь чисто. И оружие другое.
– Вот именно, – кивнул Роман Григорьевич. – Оружие – единственное отличие. Но поставьте себя на место убийцы. Первый раз вы, по неопытности, орудовали саблей или ятаганом: набезобразничали в комнате, наследили, сами забрызгались кровью по уши – разве приятно?
– Нет! – экспрессивно вскричал юноша, очень уж живо представилась ему эта картина. Даже демонстрирующий безразличие Листунов обернулся на возглас. – Отвратительно!
– Поэтому-то для второго убийства вы постараетесь выбрать оружие менее кровавое, с колющим лезвием: шпагу, стилет, мизерикорд какой-нибудь. Кортик, на худой конец…
Удальцев на миг задумался.
– А почему не обычный нож? Я бы лучше нож взял…
– Да, но вы же не соседа-лавочника грабить собрались, – возразил Роман Григорьевич в свойственной ему манере, чрезвычайно импонировавшей Удальцеву: поучает, как старший младшего, но без обидной снисходительности, вроде бы, просто соображениями делится. – Убить мага – дело нелёгкое, тут и оружие нужно особенное, заговорённое, а то и выкованное специально. Убийцы магов всегда используют благородные клинки. Кто же станет накладывать чары на простой разбойничий нож? Они и не лягут на него.
– Почему не лягут? – искренне заинтересовался Удальцев; он был рад отрешиться от кровавых картин, занимавших его воображение, поговорить о другом.
– Не знаю, – честно признался Ивенский. – Я же не маг. Вот вернёмся в столицу – съездим в наше старое Отделение, спросим у Иван Ярополковича, он растолкует.
– А почему не у Аполлона Владимировича из Канцелярии? – полюбопытствовал Удальцев.
Роман Григорьевич болезненно поморщился.
– Не нравится он мне. Наверняка, не захочет ничего объяснять, да ещё и посмеется над нами. Кстати о магах… Иван Агафонович, я бы настоятельно не рекомендовал вам прикасаться к дверцам мебели убитого! – окрикнул он, и как раз вовремя. Листунов, покончив с содержимым секретера, сводившимся к чисто деловой переписке, студенческим работам и счетам, уже подбирался к подозрительно приоткрытой, не запертой на ключ шифоньерке.
Пальмирец не без ехидства усмехнулся.
– Изучать место преступления, ни к чему не прикасаясь – это что-то новое в сыскной практике! Неужели в Москов-граде научились зрить сквозь дерево?
Увы, пока не научились, – отвечал Ивенский в тон, ему надоело разыгрывать роль легкомысленного юнца; самоуверенность «коллеги» начинала раздражать. – Зато выработали полезное правило, спасшее не один десяток жизней: когда работаешь в доме мага, следует соблюдать осторожность. Зачастую его имущество оберегают охранные чары: одно неосторожное прикосновение – и вы покойник. Мы не выходим на место преступления без специального амулета, позволяющего распознать присутствие магии, но и он не всегда помогает, – роман Григорьевич невольно потёр правую руку. – Разве в штате вашего отделения нет колдуна?
– Не предусмотрен, – буркнул Листунов уязвлённо. – У нас тут, знаете ли, давно уж не столица. Жизнь провинциальная, тихая, магов убивать не заведено. Накладывать чары на шифоньерки – тоже… – он потянулся к дверцам, но Роман Григорьевич резко отвёл его руку. Заговорил очень холодно.
– Послушайте, милейший. Жить или не жить – это ваше личное дело, но мне бы очень не хотелось осматривать ещё и ваш труп, в дополнение к первому! Удальцев, будьте добры, возьмите что-нибудь живое… да вон тот фикус, хотя бы, швырните в шкаф. Только осторожнее, чтобы вас не задело! Сейчас, мы с Иваном Агафоновичем отойдём… В сторонку, Иван Агафонович, будьте добры, – тот нехотя посторонился.
Наученный горьким опытом, Удальцев отломил от растения сочную макушку, и, аккуратно прицелившись, издали кинул в щель между дверцами…
Вспышка, грохот, зелёные брызги, вопль перепуганного городового…
Белый до синевы Листунов мешком свалился на диван, но тут же вскочил, как ужаленный.
– Накладывать защитные чары на мягкие мебели обычно не принято, – устало заметил Роман Григорьевич. – Присаживайтесь, не бойтесь.
Тит Ардалионович был уверен, что посрамлённый пальмирец присмиреет, станет вести себя проще, без прежнего апломба. Однако, тот удивительно быстро восстановил присутствие духа, и даже перешёл в наступление.
Что ж, господа, ваша осведомлённость в магических делах впечатляет, должен признать, она спасла мне жизнь. Но это же и настораживает. Будьте добры объясниться. Академик убит совсем недавно. Вчера вечером он был жив и здоров, но вы уже выезжали из столицы к месту ещё не состоявшегося убийства. Что это – дар предвидения? Или… – он сделал многозначительную паузу, – есть какая-то иная связь?
Ивенский улыбнулся обезоруживающе:
– Полно вам, Иван Агафонович, мы ничего не знали заранее, и рассчитывали переговорить с живым Контоккайненом по поводу аналогичного преступления, случившегося накануне в Москов-граде. О новом преступлении мы узнали, только подъехав к дому.