Страница:
Но привидениям было не до подобных рассуждений. Они достаточно долго пробыли на этой земле, видели такое, от чего у живых кровь застывала в жилах. Новенький был им лишь тем и интересен, что с ним можно было развлечься.
Какой-то из многочисленных моих пра — (то ли шесть раз, то ли восемь) живо смекнул, что за сорок замурованных лет разум пажа ничуть не изменился, что страстью ко мне он пылает прежней, что о своих новых способностях малыш пока ничего не знает, — и пра — решил подшутить.
— Синьор паж, — обратился он со старомодной учтивостью и глубоким поклоном, при котором снятая с головы шляпа подмела перьями пол. — Мы осведомлены о вашей пламенной любви к дочери хозяина замка. Синьорита София — девица прелестная и в высшей степени целомудренная. Между тем, как нам известно, она предоставляла вам кое-какие авансы, которые позволяют надеяться, что вы будете первым мужчиной, который проникнет в запретные чертоги этого прекраснейшего из женских тел. Ваша кузина, синьор паж, находится сейчас в комнате на первом этаже этой вот самой башни. Если вы не будете терять времени и поспешите туда, то сможете лицезреть во всей красе обнаженную плоть ее, страстно жаждущую быть обладаемой вами.
Старый пакостник, задумав какую-ни-то гнусь, говорил витиевато. Участник одного из первых Крестовых походов был он столь древен, что настоящее имя его давно забыли, а из-за того, что в бесчисленных рассказах о своем путешествии он что-нибудь всегда да добавлял, его звали все Победителем ста драконов.
Родственнички мои покойные, учуяв возможность позабавиться над новичком, тут же загалдели в поддержку старику и поспешили вслед за вконец растерявшимся пажом сквозь потолки и стропила вниз.
В коридоре у кухни все разом остановились и рассыпались по потолку, куда не доходил простенок, оставляя щель, сквозь которую могли они видеть печь и очаги с кухонной утварью, моего доброго повара Жана Дэбрюльи, которого привезла я из славящейся своими кулинарами Булони, трех кухарок и любящего здесь отдохнуть дроворуба. Еще там была огромная из стянутых ивовыми лозами дубовых досок кадушка, в которой по моему повелению служанки мылись один раз в неделю. Сегодня был как раз такой день…
Первое время, помню, купания эти вызывали у деревенских дур страх, протесты и жалобы падре, что, дескать, решила графиня обучить их ведовству и языческим обрядам. Но после того, как заметили они, что мужики стали к ним в постель лезть с большей охотой именно в первые дни после помывки, протестов я больше не слышала. Некоторые из служанок (мне передавали) додумались подмываться теперь ежевечерне, а кое-кто даже стал брить под мышками. Потными лошадьми теперь от служанок моих не воняет, как прежде, — и я уж тем довольна.
Но вернемся к маленькому пажу…
Малыш, не заметив, что прошел сквозь потолки и полы башни, оказался в коридоре. Так же, незаметно для себя, проник в кухню сквозь щели в двери и застыл там в тени печи ошеломленный обилием женской наготы, представшей перед ним при свете всполохов от очага, от треножника с семью свечами и от маленькой лучинки, зажженной невесть кем и невесть зачем в дальнем от двери углу. Добрая полудюжина молодух то переглядывались сквозь облака пара, то пропадали в нем, растворяясь плечами, грудями, распущенными волосами, и вдруг вновь обнаруживались то огромным темным соском, то ярким глазом, а то и крутым бедром, за которыми и неопытный глаз замечал пленительную для всякого, кто в штанах, щель с подушкой волос и таинством сродни дьявольскому.
А когда самая молоденькая и самая красивая из всех — лет пятнадцати, вся соком налитая и от горячей воды раскрасневшаяся, тающая от неги — принялась из бочки вылезать, обнаружив дивные ноги свои, прелестнейшую из женских попочек и разверзшийся женский вход, паж не выдержал и, сдирая на ходу штаны, рванулся к кадке, наставив восставшее копье свое прямо в как будто специально подставленную ему цель.
Миг — и он промчался сквозь служанку, сквозь бочку с водой, через вторую половину кухни и сквозь наружную стену, вывалился на свежескошенный луг, и застыл со взведенной плотью и без штанов прямо перед мои светлые очи, ибо как раз в это время я решила перед сном прогуляться вдоль стен замка, проверяя, как много крадут крестьяне сена из моих стогов.
Фаллос его был такой величины, что возбудил даже мои усохшие по возрасту желания. Переживи он ту ночь сорок лет назад, не спрячься в тайнике — и половина Италии бы оседлывало это сокровище, ибо стоило надеяться, что со временем и возрастом рос и матерел бы не только маленький паж, но и все члены его, в том числе и главный.
— Ты куда? — спросила я его участливо.
Джовани упал лицом на землю, и горько заплакал.
Утешить его прикосновением руки я не могла — слишком уж бестелесно и прозрачно было то, что я любила девчонкой. А главное — желание, на мгновение проснувшееся во мне при виде его наготы, сменилось чисто материнской жалостью к этому несчастному и так никем не востребованному существу.
Что ж… у живых времени меньше, чем у привидений…
Я повернулась к нему спиной, и пошла вдоль стены дальше считать копны и измерять в свете лживой луны их величину.
Я ощутила безумную радость. И больше не помню ничего.
Присутствующие чуть ли не мгновенно заметили это. Женщины захлопали в ладоши, крича о том, что наконец-то недотрога София влюбилась в настоящего мужчину. Стерва Мария Гуаничо, давно положившая глаз на моего Жака, торжественно объявила, что хочет показать графу де ля Мур недавно приобретенную ею картину Рафаэля, которую считали потерянной навсегда, но вот ей посчастливилось найти сокровище. Муж подмигнул мне — и удалился с синьорой Гуаничо.
Тогда уж и я подошла к синьору Леопольдо, и смело, глядя ему в глаза, предложила осмотреть покои его великолепного дворца. При этом на языке моем так и вертелась колкость по поводу того, что пузыри на его фиолетовых штанах оказались столь внушительных размеров, что гульфик терялся среди них. Но сказать так — обратить внимание остальных на то достоинство синьора Медичи, о котором знала одна лишь я.
Хозяин дома учтиво поклонился, протянул руку. Я положила трепетную ладонь свою на его крепкие, словно стальные, пальцы, пошла, величественно держа голову, мягко ступая по мраморному полу, чувствуя на себе завистливые взгляды всех римских прелестниц, приглашенных на нынешний вечер к Леопольде и потерявших теперь надежду отхватить себе хоть какой-то кусочек от несметных богатств знаменитого рода.
Но мне не было дела ни до денег этого человека, ни до его щедрости. Я любила его, я хотела принадлежать ему безвозмездно…
Разве мог быть паж моего отца Джованни возбудить сердце совсем еще юной особы, какой была я в первый год появления своего в замке Аламанти, так, как это сделал со мной уже девятнадцатилетней мой Леопольдо?
Даже вывалившийся со спущенными штанами из стены замка и со взведенным к пупку копьем Джованни не вызвал у меня уже пятидесятитрехлетней ничего, кроме сочувствия и усмешки. Нет, в сравнении с Леонардо паж Джованни был абсолютное ничто…
Я ответила, что видела малыша.
Дядюшка Никколо спросил:
— Испугалась?
— Зачем? — пожала я плечами. — Что я, мало видела вашего брата? В замке скоро ступить от привидений будет некуда.
— Вот так вот всегда, — грустно вздохнул старик. — То пугаются — и в обморок брякаются, орут, как оглашенные, а то надоели говорят, ступить от вас некуда. А нашему брату всего-то и надо ничего: покажите, что вам страшно, что вы раскаиваетесь в своих прегрешениях — с нас и довольно.
— В чем я должна раскаиваться? — удивилась я.
— Как в чем? — возмутился дядюшка Никколо. — А по чьей вине паж умер в цвете лет? Или скажешь, что ты тут ни при чем? А?
— Почему ни при чем? — пожала я плечами, продолжая разговор уже на лестнице. — Конечно, он меня любил… А может и не любил, а только желал…
И сама удивилась себе: зачем я лгу, зачем стараюсь выглядеть перед каким-то там привидением лучше, чем я есть на самом деле? Ведь я сама знаю, что любил паж меня, сама написала об том в своей тетради. Хорошо помню, что не только догадалась, что он прячется в нише, но и проговорилась об этом (намеренно проговорилась) отцу, а тот сразу все понял и, приняв мою игру, замуровал пажа как раз там, где малыш ждал первой своей встречи с женским телом.
— Он будет мне мстить? — спросила я.
Трудно сказать, — ответил дядюшка Никколо. — Вообще-то мы успеваем отомстить сразу после смерти, пока живы те, кто совершил глумление над нами. Он же получил такую возможность сорок лет спустя. Отец твой умер не в замке — духа его нет здесь. Ты так стара, что даже узнай малыш о твоей вине перед ним, он вряд ли соотнесет тебя с той особой, что пленила его сорок лет назад. И потом… что может сделать тринадцатилетнее бестелесное существо матерои матроне, знающей, что такое жизнь не понаслышке?
Таким образом дядюшка Никколо не разговаривал раньше. Казалось, впервые между нами исчезла тонкая, но все-таки стена, за которой скрывалась его угадываемая, но ясно не видимая душа. Прежде он говорил со мной несколько насмешливо, ерничал, шутил, держа хоть маленькую, но дистанцию. Теперь он говорил как с равной. И это требовало ответной честности.
— Объясни мальчику, что с ним случилось, дядюшка Никколо, — попросила я. — Если он захочет отомстить мне — я к его услугам.
И вот, покуда старик-призрак отсутствует, я пишу в тетрадь все, что произошло с мальчиком-пажом и со мной сегодня. Не знаю, когда они (или один он) появятся (появится) в стенах моей спальни или в лаборатории, потому беру опять калам (простите, перо), чиню его острым, как бритва, ножом — подарком турецкого аги, макаю в слоновой кости чернильницу и пишу исповедь о событиях, свидетелем которых пажу так и не удалось быть…
Я слабо пошевелилась и попыталась встать.
Гоблин тотчас исчез, а волк довольно заурчал и лизнул мою руку.
Сев, я оглянулась. Тела Антонио не увидела. Только широкая кровавая полоса тянулась в сторону орешника. Проследив за ней, я увидела нелепо вывернутые большие мужские голые ступни, понятно чьи.
— Спрятал про запас? — спросил я волка.
Тот сыто зевнул, обнажив белые острые клыки в кроваво-алой пасти, встал на лапы. Всем своим видом он словно показывал, что ничего плохого делать не собирается.
— Может ты и по-человечьи понимаешь? — спросила я.
Волк опять зевнул, выдавив невнятный звук откуда-то из нутра. Глаза его стали ленивыми, как у собаки. Какие же они бывают, когда волк голоден? Подумала — и испугалась. Но не за себя, а за тех людей, кого нужда загоняет порой в лес. Волк, познавший вкус человечины, может оказаться чудовищем пострашнее великого полководца. Надо скорее, пока волк мирволит ко мне, бежать в деревню и сообщить о случившемся нашему егерю.
Волк глухо заурчал и обнажил клыки.
— Ты меня понимаешь? — поразилась я, и задрожала от страха.
Волк кивнул. Мне стало дурно.
— Не удивляйся, — раздался за моей спиной чей-то голос. — Он — не просто волк, он — сын Матери-Волчицы.
Я сидела ни жива ни мертва, страшась обернуться и увидеть того, кто присутствовал в историях о Матери-Волчице, слышанных мною на вечерних посиделках еще в те времена, когда я и мечтать не могла, что стану важной синьорой и стану изучать науки, отвергающие само существование волшебных существ.
— Да, ты убила Мать-Волчицу, — продолжил между тем голос. — Но ты и спасла ее дитя. Это были честный бой и великодушный поступок. Ты не должна бояться нас. Мать-Волчица была не вечна, как не вечны и все мы на земле. Старое должно уступать место новому и молодому. Она ушла со спокойной душой, ибо сын ее остался с той, кто оказался сильнее ее.
— Но он… жил с Антонио, — попыталась я возразить, пересиливая рвущийся изнутри меня крик.
— Антонио был орудием в твоих руках, не более, — ответил голос. — И ты не должна бояться нас. Все в этом лесу теперь живут того лишь ради, чтобы повиноваться тебе.
— И он… не будет убивать?
— Коли ты не позволишь — нет… — ответил голос. — А коли прикажешь убивать… — и не закончил.
— Но если волк вкусил человечьей крови… Голос меня прервал совсем уж непочтительно:
— Не повторяй человечьих глупостей.
— Значит, гоблин все-таки был? — решилась я на вопрос, чувствуя, как силы возвращаются ко мне и я могу обернуться.
— Да. И ты с ним познакомишься.
— А этот… Антонио. Он меня?…
— Нет, — твердо ответил голос. — Никто не смеет надругаться над тобой в этом лесу.
Я оглядела себя. Изодранное платье, синяки на коленях, царапины на руках. Подумала:
«В таком виде перед отцом лучше не показываться…»
— Кроме платья, — сказал голос, — мы все исправим. Тебе надо перейти на вон тот мшистый бугорок, лечь на спину и закрыть глаза…
Я поспешила подчиниться, все еще однако не решаясь обернуться в сторону обладателя магического голоса.
— Расслабься, — приказал голос, когда я легла в указанном месте. — Постарайся не думать о плохом. Лучше вспомни свою маму.
Как ни странно, но вспомнить матушку оказалось очень непросто. Перед внутренним взором моим мелькали всевозможные женские лица, но ни в одном из них не сумела я обнаружить милых черт. Я даже отчаялась, но вдруг, когда мне показалось, что лица матушки я не увижу больше никогда, из темной глубины, окружившей мое сознание, выступили ее печальные карие глаза, похожие на переспелые вишенки. Я сразу узнала их, ибо ни у кого, кроме как у нее, не было в левом зрачке зеленой искринки. В малолетстве своем, помню, любила я разглядывать эту искринку и спрашивала о ней маму, а она отвечала, что досталась та искринка ей от старого доброго волшебника, который нашел ее в лесу совсем-совсем крошкой…
И тут я все сразу поняла.
— Моя мама… Фея? — спросила я и открыла глаза.
Морщинистое лицо старика с длинными волосами и долгой до пояса бородой склонилось надо мной.
— Ты все поняла, девочка моя? — спросил Лесной царь (а это был он). — И ты не боишься нас теперь?
— Нет, — ответила я, и села. Оглядела свое тело — ни одной царапины, ни одного синяка. Мне даже показалось, что кожа моя стала еще более нежной, чем прежде, а дыхание стало таким легким, что я сама не замечала его.
— Ты хочешь объяснений? — спросил старик.
Я покачала головой. Матушка ведь рассказывала мне про Лесного царя, в том числе и о том, как юная дочь его полюбила смертного и отказалась от вечной жизни ради нескольких недель земной любви.
Но Лесной царь покачал головой и сказал:
— Ты, София, знаешь легенду, выдумку. Действительность много сложнее. Твоя мать родилась в глухой деревеньке много-много лет назад. Однажды на дом, где она жила…
В те далекие времена, когда моя мама появилась на свет, люди жили большими племенами, государств на земле почти не было. Те же, что были, воевали друг с другом не столько из-за земли, как сейчас (тогда ее всем хватало), сколько из-за торговых путей и городов, расположенных на перекрестках тех путей. В нашем же захолустье, которое ныне зовется Герцогством Савойским, была дорога через перевал Пьяной козы, да и та шла в сторону теперешней Франции, почти не задевая земель, где жили мамины пращуры с тех дальних времен, когда предки их предков покинули азиатские степи и перекочевали в Европу.
Деревенька, в которой она родилась, славилась тем, что тамошние жители не любили встречаться с жителями других сел, вели, как сейчас бы сказали, монашеский образ жизни. Впрочем, было это так давно, что рассказ о людях, которые окружали мою маму первые пять-шесть лет ее жизни, не может быть достоверным. Ибо никого из них не оказалось в живых именно в тот момент, когда моя мама, будучи шестилетней девочкой, пошла в лес и заблудилась.
В этот день на деревеньку напали враги. Многочисленная рать, прущая по дороге не то в сторону Франции, не то в сторону Италии, буквально стерла с лица земли и деревеньку, и окружающие ее поля, и всех ее жителей. Искать потерявшуюся девчонку оказалось некому.
Маму приютил и приголубил Лесной царь, когда девочка, проблуждав сутки, нашла наконец нужную тропинку и, обнаружив вместо родного очага пепелище, рухнула в обморок. Он взял ребенка на руки, успокоил, и увел в лес…
Много-много лет прожила она рядом-с Лесным царем, не старея, не изменяясь внешне. Многие поколения людей проходили мимо ее любопытных и вечно юных глазенок, когда лесная фея прокрадывалась неслышным шагом между кустов, чтобы увидеть, как живут те, чей мир она покинула ребенком и с кем нельзя было ни только словом перемолвиться, но даже встретиться глазами. Это было единственное условие Лесного царя, тяжесть которого она познала только пятнадцать лет тому назад.
— Никто из смертных не должен знать, что Пан и Дриады живы, — объяснил Лесной царь. — За прошедшие столетия род людской расплодился, заполнил весь известный нам мир. Они научились многому, но при этом потеряли связь с нами. Твои предки знали, что каждое дерево имеет душу и называли ее Дриадой, что в каждом источнике есть жизнь — и называли ее Нимфой. А сейчас люди пугают людей гоблинами и эльфами, потому что в глубине души они знают о нашем существовании, но делают вид, что мы — плод человеческой фантазии и только. Если же кто-то из нас случайно попадет человеку-другому на глаза — они тут же начинают вопить об этом на весь свет, собираются в стаи, как волки, набрасываются на некогда священные леса и рощи, стараются их уничтожить, ибо нет ничего страшнее на этой земле человека, если он оказался в стае и слушает не собственное сердце, а лишь громкую речь.
Так целые столетия прожила мама моя среди лесных духов, оставаясь все той же милой шестилетней шалуньей, которую искренне любили и баловали все подданные Лесного царя.
Но вот однажды, гуляя по лугу, что неподалеку от нынешнего моего замка, она увидела красивого юношу со светлой копной непокорных волос и огромными голубыми глазами. Он скакал на вороном жеребце с каким-то особым шиком, выкатив колесом грудь, опустив поводья, то и дело давая при этом шенкеля.
Налитый кровью глаз жеребца смотрел на девочку — и та, зная язык жестов зверей, сразу поняла, что животное одновременно и восхищается своим седоком, и ненавидит его, что будь у жеребца хоть какая возможность избавиться от ноши, он бы обязательно сбросил бы красавчика со своей спины. Но к стыду и неудовольствию благородного животного седок у него был преотменный, хотя и куражливый.
Юноша лихо свистнул, взял двумя пальцами повод и повернул жеребца в сторону замка.
Девочка вернулась к Лесному царю, и заявила тому, что полюбила смертного.
Среди лесных духов нет лжи и недомолвок. Все, кто услышал признание юной феи, пришли в Волчий Лог, чтобы проститься с любимицей. Никто не отговаривал ее, не объяснял безумие ее поступка, ибо уж они-то, прожившие тысячелетия, знали, что нет и быть не может силы, способной заставить девочку переменить решение. А если подобное и произойдет, то в результате изломает ее чистую душу и превратит девочку в ведьму, страшнее которой нет на свете никого.
— Я объяснил девочке все, поцеловал ее на прощание и отправил к дому одного бедного крестьянина, — продолжил Лесной царь свой рассказ. — Несчастный был в браке восьмой год, а жена его никак не могла затяжелеть. Стоит ли удивляться, что он принял девочку, как родную.
Незадолго до этого через священную рощу прошли войска короля французского Анри Мерровинга. Боев, как таковых, не было — французам был нужен Рим. Да и до того они не дошли. Но по пути они порядком пошалили, как это у солдат водится, — и потому у крестьян не возникло вопроса: откуда взялся этот ребенок?
Мама с переселением в деревню потеряла бессмертие, а это значит, что стала она обыкновенным ребенком, который стал расти — и через десяток лет превратилась в прекрасное юное существо, которое откровенным огнем своих широко распахнутых глаз привлекла внимание парней нашего села, потом моего отчима и, наконец, моего отца со всеми вытекающими последствиями в моем лице.
— Едва обрела она смертную душу, — закончил Лесной царь. — как забыла о нас и о годах, которые провела рядом с нами. Таков закон.
Безусловно, мудрый закон. Юное существо могло проговориться о своем прошлом, обмолвиться — и тем самым не только вызвать смятение в душах крестьян, но и привести девочку на костер. Ибо мать наша церковь в борьбе с язычеством считает лучшим средством очищения именно огонь.
— Твой отец поступил с нашей девочкой дурно, — сказал Лесной царь. — И мы за это разгневались на него. Беды, обрушившиеся на ваш род после этого, — наших рук дело. Но вдруг он удочерил тебя — и тем самым смыл часть вины со своего черного сердца. Мы хотим знать теперь: благодарна ты ему?
— Да, — ответила я твердо, ибо мне показалось в тот момент, что от моего ответа зависит судьба графа.
— Ты — хорошая девочка, — сказал тогда Лесной царь. — И как бы нам хотелось, чтобы ты заменила свою маму. Но, к сожалению, уже поздно.
— Почему? — удивилась я.
— Если бы в тот раз — после твоей схватки с волчицей — тут не оказалось Антонио, я бы вышел к тебе и все объяснил. Твое сознание было еще чисто, как рождественский снег, и ты имела душу, равную душе любой из моих фей. Но пришел Антонио — и вы вместе вернулись в деревню. А там тебя признал отец — и… словом, дальше ты и без меня все понимаешь.
— Нет, — возразила я. — Объясните.
— Он научил тебя думать не сердцем, а умом, научил физике и наукам взаимосвязей со Вселенной. Ты перестала быть нашей, ибо в тебе проявилось много просто человеческого. А человек — существо несовершенное, он не может жить одновременно и логикой, и чувствами. Ты можешь стать великой смертной, но стать одной из бессмертных тебе не дано. Этот человек, — кивнул Лесной царь в сторону ступней Антонио, по-прежнему торчащих из-под кустов, — повинен в том, что ты не стала феей. Но умер он не поэтому.
— А почему?
— Он нарушил естественный ход вещей — и стал лишним в этом мире.
— Но он… любил меня, — возразила я.
— То была не любовь, а страсть, — возразил Лесной царь. — Несколько месяцев одиночества сорвали с него маску, обнаружили истинную цену его чувства.
Я вспомнила зачем я шла в лес и как дала понять о своем желании кузнецу.
— Ты права, девочка, — согласился Лесной царь. — В тебе созрела женщина — и ты, как сочный сладкий плод, не только манишь к себе, но и сама желаешь быть съеденной. Но Антонио — не твой мужчина. И едва только ты сама поняла это, волк защитил тебя от насилия. С этого момента он — твой верный раб. Куда бы ты не пошла, он будет следовать за тобой, оберегать тебя.
Я представила присутствие волка в своей спальне, и внутренне содрогнулась.
— Он — твой раб, — повторил Лесной царь. — Ты вправе приказывать ему где и когда находиться. А теперь прощай, девочка. Ты не забудешь эту встречу. Но постарайся никому не рассказывать о ней.
С этими словами Лесной царь исчез. Просто исчез — был только что передо мной, приподнял правую руку в прощальном жесте — и исчез, будто его и не было на поляне.
Лишь волк крепко стоял на лапах, будто вросши в землю, и являл собой доказательство того, что седобородый человек в прозрачном, как кисея, зеленом одеянии действительно только что был здесь и действительно со мной разговаривал.
Я оглянулась в сторону орешника — грязные ступни Антонио по-прежнему торчали из-под обремененных плодами веток.
И, тем не менее, сей отпрыск славного мерзостями и негодными поступками рода, сей племянник своей сыноубийцы-тетушки Екатерины, сей потомок известных на всю Италию клятвопреступников и злодеев, сей истинный Медичи не тронул меня, не познал моего тела, хотя и я, и все гости его, и все слуги видели, как он жаждал обладать моим телом, как хотел он познать то, что супруг мой ему подарил, не потребовав взамен ни виноградников, ни мельниц, ни ремесленных мастерских, отдал меня просто так, от щедроты души своей, видел, что сама я жаждала отдаться ему с такой благодарностью, что могла бы и доплатить… да что там доплатить?., я бы отдала ему все свое состояние, состояние мужа в придачу за то, чтобы он обнял меня, прижал к груди и… хотя бы поцеловал…
Какой-то из многочисленных моих пра — (то ли шесть раз, то ли восемь) живо смекнул, что за сорок замурованных лет разум пажа ничуть не изменился, что страстью ко мне он пылает прежней, что о своих новых способностях малыш пока ничего не знает, — и пра — решил подшутить.
— Синьор паж, — обратился он со старомодной учтивостью и глубоким поклоном, при котором снятая с головы шляпа подмела перьями пол. — Мы осведомлены о вашей пламенной любви к дочери хозяина замка. Синьорита София — девица прелестная и в высшей степени целомудренная. Между тем, как нам известно, она предоставляла вам кое-какие авансы, которые позволяют надеяться, что вы будете первым мужчиной, который проникнет в запретные чертоги этого прекраснейшего из женских тел. Ваша кузина, синьор паж, находится сейчас в комнате на первом этаже этой вот самой башни. Если вы не будете терять времени и поспешите туда, то сможете лицезреть во всей красе обнаженную плоть ее, страстно жаждущую быть обладаемой вами.
Старый пакостник, задумав какую-ни-то гнусь, говорил витиевато. Участник одного из первых Крестовых походов был он столь древен, что настоящее имя его давно забыли, а из-за того, что в бесчисленных рассказах о своем путешествии он что-нибудь всегда да добавлял, его звали все Победителем ста драконов.
Родственнички мои покойные, учуяв возможность позабавиться над новичком, тут же загалдели в поддержку старику и поспешили вслед за вконец растерявшимся пажом сквозь потолки и стропила вниз.
В коридоре у кухни все разом остановились и рассыпались по потолку, куда не доходил простенок, оставляя щель, сквозь которую могли они видеть печь и очаги с кухонной утварью, моего доброго повара Жана Дэбрюльи, которого привезла я из славящейся своими кулинарами Булони, трех кухарок и любящего здесь отдохнуть дроворуба. Еще там была огромная из стянутых ивовыми лозами дубовых досок кадушка, в которой по моему повелению служанки мылись один раз в неделю. Сегодня был как раз такой день…
Первое время, помню, купания эти вызывали у деревенских дур страх, протесты и жалобы падре, что, дескать, решила графиня обучить их ведовству и языческим обрядам. Но после того, как заметили они, что мужики стали к ним в постель лезть с большей охотой именно в первые дни после помывки, протестов я больше не слышала. Некоторые из служанок (мне передавали) додумались подмываться теперь ежевечерне, а кое-кто даже стал брить под мышками. Потными лошадьми теперь от служанок моих не воняет, как прежде, — и я уж тем довольна.
Но вернемся к маленькому пажу…
Малыш, не заметив, что прошел сквозь потолки и полы башни, оказался в коридоре. Так же, незаметно для себя, проник в кухню сквозь щели в двери и застыл там в тени печи ошеломленный обилием женской наготы, представшей перед ним при свете всполохов от очага, от треножника с семью свечами и от маленькой лучинки, зажженной невесть кем и невесть зачем в дальнем от двери углу. Добрая полудюжина молодух то переглядывались сквозь облака пара, то пропадали в нем, растворяясь плечами, грудями, распущенными волосами, и вдруг вновь обнаруживались то огромным темным соском, то ярким глазом, а то и крутым бедром, за которыми и неопытный глаз замечал пленительную для всякого, кто в штанах, щель с подушкой волос и таинством сродни дьявольскому.
А когда самая молоденькая и самая красивая из всех — лет пятнадцати, вся соком налитая и от горячей воды раскрасневшаяся, тающая от неги — принялась из бочки вылезать, обнаружив дивные ноги свои, прелестнейшую из женских попочек и разверзшийся женский вход, паж не выдержал и, сдирая на ходу штаны, рванулся к кадке, наставив восставшее копье свое прямо в как будто специально подставленную ему цель.
Миг — и он промчался сквозь служанку, сквозь бочку с водой, через вторую половину кухни и сквозь наружную стену, вывалился на свежескошенный луг, и застыл со взведенной плотью и без штанов прямо перед мои светлые очи, ибо как раз в это время я решила перед сном прогуляться вдоль стен замка, проверяя, как много крадут крестьяне сена из моих стогов.
Фаллос его был такой величины, что возбудил даже мои усохшие по возрасту желания. Переживи он ту ночь сорок лет назад, не спрячься в тайнике — и половина Италии бы оседлывало это сокровище, ибо стоило надеяться, что со временем и возрастом рос и матерел бы не только маленький паж, но и все члены его, в том числе и главный.
— Ты куда? — спросила я его участливо.
Джовани упал лицом на землю, и горько заплакал.
Утешить его прикосновением руки я не могла — слишком уж бестелесно и прозрачно было то, что я любила девчонкой. А главное — желание, на мгновение проснувшееся во мне при виде его наготы, сменилось чисто материнской жалостью к этому несчастному и так никем не востребованному существу.
Что ж… у живых времени меньше, чем у привидений…
Я повернулась к нему спиной, и пошла вдоль стены дальше считать копны и измерять в свете лживой луны их величину.
2
1606 год от Рождества Христова. Нет, все-таки не был Джованни моей первой любовью. Мог стать — и не стал. И дело не в том, что отец замуровал мальчишку в каменном мешке. И не в том, что он не смог в нашу единственную ночь воспользоваться дарованным мною ему правом. Просто я была еще слишком молода для любви. Тело мое расцветало, а душа еще была похожа на нераспустившийся бутон. Должно было пройти еще несколько лет, чтобы произошло со мной то, что случилось, когда я при ярком свете факелов во дворце Леопольдо Медичи увидела на шее и щеках хозяина дома знакомые порезы — и поняла, что тот самый нищий, что так нагло разговаривал со мной на площади перед собором Петра и Павла, и есть племянник знаменитой французской королевы-отравительницы.Я ощутила безумную радость. И больше не помню ничего.
Присутствующие чуть ли не мгновенно заметили это. Женщины захлопали в ладоши, крича о том, что наконец-то недотрога София влюбилась в настоящего мужчину. Стерва Мария Гуаничо, давно положившая глаз на моего Жака, торжественно объявила, что хочет показать графу де ля Мур недавно приобретенную ею картину Рафаэля, которую считали потерянной навсегда, но вот ей посчастливилось найти сокровище. Муж подмигнул мне — и удалился с синьорой Гуаничо.
Тогда уж и я подошла к синьору Леопольдо, и смело, глядя ему в глаза, предложила осмотреть покои его великолепного дворца. При этом на языке моем так и вертелась колкость по поводу того, что пузыри на его фиолетовых штанах оказались столь внушительных размеров, что гульфик терялся среди них. Но сказать так — обратить внимание остальных на то достоинство синьора Медичи, о котором знала одна лишь я.
Хозяин дома учтиво поклонился, протянул руку. Я положила трепетную ладонь свою на его крепкие, словно стальные, пальцы, пошла, величественно держа голову, мягко ступая по мраморному полу, чувствуя на себе завистливые взгляды всех римских прелестниц, приглашенных на нынешний вечер к Леопольде и потерявших теперь надежду отхватить себе хоть какой-то кусочек от несметных богатств знаменитого рода.
Но мне не было дела ни до денег этого человека, ни до его щедрости. Я любила его, я хотела принадлежать ему безвозмездно…
Разве мог быть паж моего отца Джованни возбудить сердце совсем еще юной особы, какой была я в первый год появления своего в замке Аламанти, так, как это сделал со мной уже девятнадцатилетней мой Леопольдо?
Даже вывалившийся со спущенными штанами из стены замка и со взведенным к пупку копьем Джованни не вызвал у меня уже пятидесятитрехлетней ничего, кроме сочувствия и усмешки. Нет, в сравнении с Леонардо паж Джованни был абсолютное ничто…
3
1601 год от Рождества Христова. Когда спустя час после осмотра сена я вернулась в замок, там встретил меня дядюшка Никколо и рассказал о случившейся с призраком пажа неприятности.Я ответила, что видела малыша.
Дядюшка Никколо спросил:
— Испугалась?
— Зачем? — пожала я плечами. — Что я, мало видела вашего брата? В замке скоро ступить от привидений будет некуда.
— Вот так вот всегда, — грустно вздохнул старик. — То пугаются — и в обморок брякаются, орут, как оглашенные, а то надоели говорят, ступить от вас некуда. А нашему брату всего-то и надо ничего: покажите, что вам страшно, что вы раскаиваетесь в своих прегрешениях — с нас и довольно.
— В чем я должна раскаиваться? — удивилась я.
— Как в чем? — возмутился дядюшка Никколо. — А по чьей вине паж умер в цвете лет? Или скажешь, что ты тут ни при чем? А?
— Почему ни при чем? — пожала я плечами, продолжая разговор уже на лестнице. — Конечно, он меня любил… А может и не любил, а только желал…
И сама удивилась себе: зачем я лгу, зачем стараюсь выглядеть перед каким-то там привидением лучше, чем я есть на самом деле? Ведь я сама знаю, что любил паж меня, сама написала об том в своей тетради. Хорошо помню, что не только догадалась, что он прячется в нише, но и проговорилась об этом (намеренно проговорилась) отцу, а тот сразу все понял и, приняв мою игру, замуровал пажа как раз там, где малыш ждал первой своей встречи с женским телом.
— Он будет мне мстить? — спросила я.
Трудно сказать, — ответил дядюшка Никколо. — Вообще-то мы успеваем отомстить сразу после смерти, пока живы те, кто совершил глумление над нами. Он же получил такую возможность сорок лет спустя. Отец твой умер не в замке — духа его нет здесь. Ты так стара, что даже узнай малыш о твоей вине перед ним, он вряд ли соотнесет тебя с той особой, что пленила его сорок лет назад. И потом… что может сделать тринадцатилетнее бестелесное существо матерои матроне, знающей, что такое жизнь не понаслышке?
Таким образом дядюшка Никколо не разговаривал раньше. Казалось, впервые между нами исчезла тонкая, но все-таки стена, за которой скрывалась его угадываемая, но ясно не видимая душа. Прежде он говорил со мной несколько насмешливо, ерничал, шутил, держа хоть маленькую, но дистанцию. Теперь он говорил как с равной. И это требовало ответной честности.
— Объясни мальчику, что с ним случилось, дядюшка Никколо, — попросила я. — Если он захочет отомстить мне — я к его услугам.
И вот, покуда старик-призрак отсутствует, я пишу в тетрадь все, что произошло с мальчиком-пажом и со мной сегодня. Не знаю, когда они (или один он) появятся (появится) в стенах моей спальни или в лаборатории, потому беру опять калам (простите, перо), чиню его острым, как бритва, ножом — подарком турецкого аги, макаю в слоновой кости чернильницу и пишу исповедь о событиях, свидетелем которых пажу так и не удалось быть…
4
1566 год от Рождества Христова. Остановилась я, как вы помните, на том месте, когда сознание мое прояснилось и я увидела рядом с истерзанным телом кузнеца нашего волка с каплями человечьей крови на морде и огромные ноги гоблина за его спиной.Я слабо пошевелилась и попыталась встать.
Гоблин тотчас исчез, а волк довольно заурчал и лизнул мою руку.
Сев, я оглянулась. Тела Антонио не увидела. Только широкая кровавая полоса тянулась в сторону орешника. Проследив за ней, я увидела нелепо вывернутые большие мужские голые ступни, понятно чьи.
— Спрятал про запас? — спросил я волка.
Тот сыто зевнул, обнажив белые острые клыки в кроваво-алой пасти, встал на лапы. Всем своим видом он словно показывал, что ничего плохого делать не собирается.
— Может ты и по-человечьи понимаешь? — спросила я.
Волк опять зевнул, выдавив невнятный звук откуда-то из нутра. Глаза его стали ленивыми, как у собаки. Какие же они бывают, когда волк голоден? Подумала — и испугалась. Но не за себя, а за тех людей, кого нужда загоняет порой в лес. Волк, познавший вкус человечины, может оказаться чудовищем пострашнее великого полководца. Надо скорее, пока волк мирволит ко мне, бежать в деревню и сообщить о случившемся нашему егерю.
Волк глухо заурчал и обнажил клыки.
— Ты меня понимаешь? — поразилась я, и задрожала от страха.
Волк кивнул. Мне стало дурно.
— Не удивляйся, — раздался за моей спиной чей-то голос. — Он — не просто волк, он — сын Матери-Волчицы.
Я сидела ни жива ни мертва, страшась обернуться и увидеть того, кто присутствовал в историях о Матери-Волчице, слышанных мною на вечерних посиделках еще в те времена, когда я и мечтать не могла, что стану важной синьорой и стану изучать науки, отвергающие само существование волшебных существ.
— Да, ты убила Мать-Волчицу, — продолжил между тем голос. — Но ты и спасла ее дитя. Это были честный бой и великодушный поступок. Ты не должна бояться нас. Мать-Волчица была не вечна, как не вечны и все мы на земле. Старое должно уступать место новому и молодому. Она ушла со спокойной душой, ибо сын ее остался с той, кто оказался сильнее ее.
— Но он… жил с Антонио, — попыталась я возразить, пересиливая рвущийся изнутри меня крик.
— Антонио был орудием в твоих руках, не более, — ответил голос. — И ты не должна бояться нас. Все в этом лесу теперь живут того лишь ради, чтобы повиноваться тебе.
— И он… не будет убивать?
— Коли ты не позволишь — нет… — ответил голос. — А коли прикажешь убивать… — и не закончил.
— Но если волк вкусил человечьей крови… Голос меня прервал совсем уж непочтительно:
— Не повторяй человечьих глупостей.
— Значит, гоблин все-таки был? — решилась я на вопрос, чувствуя, как силы возвращаются ко мне и я могу обернуться.
— Да. И ты с ним познакомишься.
— А этот… Антонио. Он меня?…
— Нет, — твердо ответил голос. — Никто не смеет надругаться над тобой в этом лесу.
Я оглядела себя. Изодранное платье, синяки на коленях, царапины на руках. Подумала:
«В таком виде перед отцом лучше не показываться…»
— Кроме платья, — сказал голос, — мы все исправим. Тебе надо перейти на вон тот мшистый бугорок, лечь на спину и закрыть глаза…
Я поспешила подчиниться, все еще однако не решаясь обернуться в сторону обладателя магического голоса.
— Расслабься, — приказал голос, когда я легла в указанном месте. — Постарайся не думать о плохом. Лучше вспомни свою маму.
Как ни странно, но вспомнить матушку оказалось очень непросто. Перед внутренним взором моим мелькали всевозможные женские лица, но ни в одном из них не сумела я обнаружить милых черт. Я даже отчаялась, но вдруг, когда мне показалось, что лица матушки я не увижу больше никогда, из темной глубины, окружившей мое сознание, выступили ее печальные карие глаза, похожие на переспелые вишенки. Я сразу узнала их, ибо ни у кого, кроме как у нее, не было в левом зрачке зеленой искринки. В малолетстве своем, помню, любила я разглядывать эту искринку и спрашивала о ней маму, а она отвечала, что досталась та искринка ей от старого доброго волшебника, который нашел ее в лесу совсем-совсем крошкой…
И тут я все сразу поняла.
— Моя мама… Фея? — спросила я и открыла глаза.
Морщинистое лицо старика с длинными волосами и долгой до пояса бородой склонилось надо мной.
— Ты все поняла, девочка моя? — спросил Лесной царь (а это был он). — И ты не боишься нас теперь?
— Нет, — ответила я, и села. Оглядела свое тело — ни одной царапины, ни одного синяка. Мне даже показалось, что кожа моя стала еще более нежной, чем прежде, а дыхание стало таким легким, что я сама не замечала его.
— Ты хочешь объяснений? — спросил старик.
Я покачала головой. Матушка ведь рассказывала мне про Лесного царя, в том числе и о том, как юная дочь его полюбила смертного и отказалась от вечной жизни ради нескольких недель земной любви.
Но Лесной царь покачал головой и сказал:
— Ты, София, знаешь легенду, выдумку. Действительность много сложнее. Твоя мать родилась в глухой деревеньке много-много лет назад. Однажды на дом, где она жила…
5
История жизни моей мамыВ те далекие времена, когда моя мама появилась на свет, люди жили большими племенами, государств на земле почти не было. Те же, что были, воевали друг с другом не столько из-за земли, как сейчас (тогда ее всем хватало), сколько из-за торговых путей и городов, расположенных на перекрестках тех путей. В нашем же захолустье, которое ныне зовется Герцогством Савойским, была дорога через перевал Пьяной козы, да и та шла в сторону теперешней Франции, почти не задевая земель, где жили мамины пращуры с тех дальних времен, когда предки их предков покинули азиатские степи и перекочевали в Европу.
Деревенька, в которой она родилась, славилась тем, что тамошние жители не любили встречаться с жителями других сел, вели, как сейчас бы сказали, монашеский образ жизни. Впрочем, было это так давно, что рассказ о людях, которые окружали мою маму первые пять-шесть лет ее жизни, не может быть достоверным. Ибо никого из них не оказалось в живых именно в тот момент, когда моя мама, будучи шестилетней девочкой, пошла в лес и заблудилась.
В этот день на деревеньку напали враги. Многочисленная рать, прущая по дороге не то в сторону Франции, не то в сторону Италии, буквально стерла с лица земли и деревеньку, и окружающие ее поля, и всех ее жителей. Искать потерявшуюся девчонку оказалось некому.
Маму приютил и приголубил Лесной царь, когда девочка, проблуждав сутки, нашла наконец нужную тропинку и, обнаружив вместо родного очага пепелище, рухнула в обморок. Он взял ребенка на руки, успокоил, и увел в лес…
Много-много лет прожила она рядом-с Лесным царем, не старея, не изменяясь внешне. Многие поколения людей проходили мимо ее любопытных и вечно юных глазенок, когда лесная фея прокрадывалась неслышным шагом между кустов, чтобы увидеть, как живут те, чей мир она покинула ребенком и с кем нельзя было ни только словом перемолвиться, но даже встретиться глазами. Это было единственное условие Лесного царя, тяжесть которого она познала только пятнадцать лет тому назад.
— Никто из смертных не должен знать, что Пан и Дриады живы, — объяснил Лесной царь. — За прошедшие столетия род людской расплодился, заполнил весь известный нам мир. Они научились многому, но при этом потеряли связь с нами. Твои предки знали, что каждое дерево имеет душу и называли ее Дриадой, что в каждом источнике есть жизнь — и называли ее Нимфой. А сейчас люди пугают людей гоблинами и эльфами, потому что в глубине души они знают о нашем существовании, но делают вид, что мы — плод человеческой фантазии и только. Если же кто-то из нас случайно попадет человеку-другому на глаза — они тут же начинают вопить об этом на весь свет, собираются в стаи, как волки, набрасываются на некогда священные леса и рощи, стараются их уничтожить, ибо нет ничего страшнее на этой земле человека, если он оказался в стае и слушает не собственное сердце, а лишь громкую речь.
Так целые столетия прожила мама моя среди лесных духов, оставаясь все той же милой шестилетней шалуньей, которую искренне любили и баловали все подданные Лесного царя.
Но вот однажды, гуляя по лугу, что неподалеку от нынешнего моего замка, она увидела красивого юношу со светлой копной непокорных волос и огромными голубыми глазами. Он скакал на вороном жеребце с каким-то особым шиком, выкатив колесом грудь, опустив поводья, то и дело давая при этом шенкеля.
Налитый кровью глаз жеребца смотрел на девочку — и та, зная язык жестов зверей, сразу поняла, что животное одновременно и восхищается своим седоком, и ненавидит его, что будь у жеребца хоть какая возможность избавиться от ноши, он бы обязательно сбросил бы красавчика со своей спины. Но к стыду и неудовольствию благородного животного седок у него был преотменный, хотя и куражливый.
Юноша лихо свистнул, взял двумя пальцами повод и повернул жеребца в сторону замка.
Девочка вернулась к Лесному царю, и заявила тому, что полюбила смертного.
Среди лесных духов нет лжи и недомолвок. Все, кто услышал признание юной феи, пришли в Волчий Лог, чтобы проститься с любимицей. Никто не отговаривал ее, не объяснял безумие ее поступка, ибо уж они-то, прожившие тысячелетия, знали, что нет и быть не может силы, способной заставить девочку переменить решение. А если подобное и произойдет, то в результате изломает ее чистую душу и превратит девочку в ведьму, страшнее которой нет на свете никого.
— Я объяснил девочке все, поцеловал ее на прощание и отправил к дому одного бедного крестьянина, — продолжил Лесной царь свой рассказ. — Несчастный был в браке восьмой год, а жена его никак не могла затяжелеть. Стоит ли удивляться, что он принял девочку, как родную.
Незадолго до этого через священную рощу прошли войска короля французского Анри Мерровинга. Боев, как таковых, не было — французам был нужен Рим. Да и до того они не дошли. Но по пути они порядком пошалили, как это у солдат водится, — и потому у крестьян не возникло вопроса: откуда взялся этот ребенок?
Мама с переселением в деревню потеряла бессмертие, а это значит, что стала она обыкновенным ребенком, который стал расти — и через десяток лет превратилась в прекрасное юное существо, которое откровенным огнем своих широко распахнутых глаз привлекла внимание парней нашего села, потом моего отчима и, наконец, моего отца со всеми вытекающими последствиями в моем лице.
— Едва обрела она смертную душу, — закончил Лесной царь. — как забыла о нас и о годах, которые провела рядом с нами. Таков закон.
Безусловно, мудрый закон. Юное существо могло проговориться о своем прошлом, обмолвиться — и тем самым не только вызвать смятение в душах крестьян, но и привести девочку на костер. Ибо мать наша церковь в борьбе с язычеством считает лучшим средством очищения именно огонь.
6
1560 год от Рождества Христова.— Твой отец поступил с нашей девочкой дурно, — сказал Лесной царь. — И мы за это разгневались на него. Беды, обрушившиеся на ваш род после этого, — наших рук дело. Но вдруг он удочерил тебя — и тем самым смыл часть вины со своего черного сердца. Мы хотим знать теперь: благодарна ты ему?
— Да, — ответила я твердо, ибо мне показалось в тот момент, что от моего ответа зависит судьба графа.
— Ты — хорошая девочка, — сказал тогда Лесной царь. — И как бы нам хотелось, чтобы ты заменила свою маму. Но, к сожалению, уже поздно.
— Почему? — удивилась я.
— Если бы в тот раз — после твоей схватки с волчицей — тут не оказалось Антонио, я бы вышел к тебе и все объяснил. Твое сознание было еще чисто, как рождественский снег, и ты имела душу, равную душе любой из моих фей. Но пришел Антонио — и вы вместе вернулись в деревню. А там тебя признал отец — и… словом, дальше ты и без меня все понимаешь.
— Нет, — возразила я. — Объясните.
— Он научил тебя думать не сердцем, а умом, научил физике и наукам взаимосвязей со Вселенной. Ты перестала быть нашей, ибо в тебе проявилось много просто человеческого. А человек — существо несовершенное, он не может жить одновременно и логикой, и чувствами. Ты можешь стать великой смертной, но стать одной из бессмертных тебе не дано. Этот человек, — кивнул Лесной царь в сторону ступней Антонио, по-прежнему торчащих из-под кустов, — повинен в том, что ты не стала феей. Но умер он не поэтому.
— А почему?
— Он нарушил естественный ход вещей — и стал лишним в этом мире.
— Но он… любил меня, — возразила я.
— То была не любовь, а страсть, — возразил Лесной царь. — Несколько месяцев одиночества сорвали с него маску, обнаружили истинную цену его чувства.
Я вспомнила зачем я шла в лес и как дала понять о своем желании кузнецу.
— Ты права, девочка, — согласился Лесной царь. — В тебе созрела женщина — и ты, как сочный сладкий плод, не только манишь к себе, но и сама желаешь быть съеденной. Но Антонио — не твой мужчина. И едва только ты сама поняла это, волк защитил тебя от насилия. С этого момента он — твой верный раб. Куда бы ты не пошла, он будет следовать за тобой, оберегать тебя.
Я представила присутствие волка в своей спальне, и внутренне содрогнулась.
— Он — твой раб, — повторил Лесной царь. — Ты вправе приказывать ему где и когда находиться. А теперь прощай, девочка. Ты не забудешь эту встречу. Но постарайся никому не рассказывать о ней.
С этими словами Лесной царь исчез. Просто исчез — был только что передо мной, приподнял правую руку в прощальном жесте — и исчез, будто его и не было на поляне.
Лишь волк крепко стоял на лапах, будто вросши в землю, и являл собой доказательство того, что седобородый человек в прозрачном, как кисея, зеленом одеянии действительно только что был здесь и действительно со мной разговаривал.
Я оглянулась в сторону орешника — грязные ступни Антонио по-прежнему торчали из-под обремененных плодами веток.
7
1566 год от Рождества Христова. Леонардо не знал о том, что я — дочь бывшей феи, что меня взял под защиту Лесной царь, что никому на этой земле нельзя обижать меня. Он просто не мог знать этого!И, тем не менее, сей отпрыск славного мерзостями и негодными поступками рода, сей племянник своей сыноубийцы-тетушки Екатерины, сей потомок известных на всю Италию клятвопреступников и злодеев, сей истинный Медичи не тронул меня, не познал моего тела, хотя и я, и все гости его, и все слуги видели, как он жаждал обладать моим телом, как хотел он познать то, что супруг мой ему подарил, не потребовав взамен ни виноградников, ни мельниц, ни ремесленных мастерских, отдал меня просто так, от щедроты души своей, видел, что сама я жаждала отдаться ему с такой благодарностью, что могла бы и доплатить… да что там доплатить?., я бы отдала ему все свое состояние, состояние мужа в придачу за то, чтобы он обнял меня, прижал к груди и… хотя бы поцеловал…