Фер Клод де ля. Тайна замка Аламанти

   Но Леонардо прошел со мной через комнаты, держа мою руку на сгибе своей, торжественно и чинно, усилием мышц удерживая меня от попыток прикоснуться к своему любимому. Дрожащим от возбуждения и вожделения голосом он описал достоинства едва ли не каждой комнаты своего дворца, называя немыслимые цены за приобретенные им картины, гобелены, античные монеты, скульптуры, пока мы не остановились в дверях какой-то крохотной полутемной комнатки с узкой кроваткой, покрытой серым одеялом из валеной овечьей шерсти.
   — Это — моя спальня, — сказал он.
   Голос его был глухой, дышал Леонардо тяжело. Я прямо чувствовала, как он сдерживает себя, чтобы не схватить меня в охапку и не бросить на это убогое ложе, сразу ставшее для меня самым прекрасным из всех в мире кроватей.
   Ответные чувства так всколыхнули меня, что я рванулась навстречу Леонардо…
   … но властная рука прекратила движение, не дав ему как следует начаться. Между нами словно выросла металлическая стена.
   Я задохнулась от обиды и гнева, хотела вырваться из зажавших мою ладонь тисков. Но Леонардо не отпустил мою руку, сказав тихо и нежно:
   — Прости…
   Он опустил мою ладонь на живот и провел ею чуть ниже. Там было нечто колокольнеподобное и вибрировало от возбуждения так, что в голове моей зашумело, но голос его — холодный и бесстрастный — проговорил:
   — Все для тебя готово… И нельзя. Прости, София…
   Я с силой вырвала свою руку из его руки, и помчалась прочь, не видя перед собой ничего, пока не оказалась посреди освещенного многими огнями зала, полного людей в масках, танцующих тарантеллу и смеющихся.
   Кто-то схватил меня за руку и вовлек в хоровод.
   — Какая прелестная маска! — крикнул кто-то другой — с толстым красным носом, в клетчатом костюме и острым белым колпаком на голове — мне в лицо. — Что прячется за ним? Откройся, красавица!
   Мне хотелось плакать…
   Но я смеялась вместе с ними, глупо шутила и позволяла всем хватать меня за все, что им вздумается…

ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой волк доказывает юной Софии свою верность, а повзрослевшая сеньорита София решает искусить свою судьбу

1

   1560 год от Рождества Христова. Отлучку мою в замке никто не заметил. К появлению же волка отнеслись по-разному.
   В деревнях наших владений зашушукались было, стали говорить, что новый графский пес как две капли воды похож на питомца Антонио (тот же спрятанный взгляд, та же мощная грудь, то же сочетание темных и желтых подпалин), но отец приказал управляющему передать всем, что эту собаку купил он сам за большие деньги у немецкого проезжего купца, что за сглаз либо за какую иную порчу животного он накажет виновных вырезанием кожаных плетей из живой плоти. Крестьяне, зная нрав хозяина, присмирели и, если и шушукались по поводу моего волка, то так, что об этом не знали ни отец, ни я.
   Домашние слуги тоже кое о чем подозревали, но им свое место было дорого, потому они с готовностью приняли на веру слова отца и даже пытались позаигрывать с волком, подластиться к нему. Но зверь к подобным попыткам отнесся без уважения, а какого-то чересчур уж ретивого до ласк конюха цапнул за ногу.
   Отец же лишь спросил меня:
   — Это он?
   Смысла лгать я не видела, потому лишь кивнула.
   — Я вижу, что он признает тебя, — сказал отец. — Но будь все-таки осторожна.
   Где-то недели две спустя в деревню пришел за мукой углежог и сообщил об исчезновении Антонио. Отцу тотчас донесли об этом.
   — Сбежал мерзавец… — задумчиво произнес он, и бросил взгляд в мою сторону. — Что ж, сообщу в гильдию кузнецов о беглеце. Никуда не денется.
   А еще через месяц какой-то охотник обнаружил человеческие останки в Волчьем логове. По изъеденной железной окалиной куртке в скелете признали Антонио.
   После похорон отец опять-таки через управляющего сообщил жителям деревень, что кузнец Антонио убил проезжего купца, переоделся в его платье, а свое одел на мертвого. Теперь кузнец занялся разбоем в Пьемонте, продолжил он свою ложь, но у синьора есть сведения, что банду Кровососа (под этим именем якобы скрывается Антонио) в ближайшее время уничтожит войско нашего любимого герцога.
   Авторитета отца, а также то, что в Пьемонт так просто не сбегаешь, не проверишь, хватило на то, чтобы простолюдины поверили этой выдумке. Но отец для пущей убедительности сообщил, что: в случае, если Кровососу удастся ускользнуть от карателей и Антонио захочет спрятаться в наших местах, каждому жителю деревни следует знать, что за попытку помочь разбойнику грозит смерть не только хозяину дома, но и всей его семье. За донос же о месте сокрытия Кровососа отец пообещал вольную и толику денег на обзаведение собственным хозяйством.
   Расчет оказался прост и верен: сообщение обсуждалось крестьянами столь яростно, что до всех прочих событий, случившихся в доме Аламанти, никому не стало дела. Именно тогда я убедилась, что народ в толпе своей является ничем, кроме, как грязью. Он лишен памяти, не в состоянии два факта (в данном случае: появление волка в нашей семье и отцово заявление) слить воедино и прийти к правильному выводу. Всякого рода фантазии, яркие детали (Разбойники! Погоня! Спрятаться! Вознаграждение! Свобода от власти синьора!) застилают глаза даже самым смышленым из простолюдинов.
   Все это мы с отцом обсудили за обедом в трапезной. И решили, что поступил он правильно.
   Волк, присутствующий при этом разговоре, подошел к отцу и лизнул ему руку.
   И тогда отец, впервые приласкал волка: потрепал холку, сказал:
   — Я сразу понял, что ты — зверь необыкновенный. Если ты понимаешь человеческую речь, то можно решить, что в тебе живет нечистая сила, — потом наклонился к зверю и, глядя ему в глаза, закончил. — Но, к сожалению, я не верю в сказки. Понял?
   Волк не мигнул, но голову опустил.
   А потом мы пошли с моим верным сторожем на пруд. И я, раздеваясь в кустах, обратила внимание на то, что волк отошел от меня в сторону и старательно смотрел в сторону леса.
   Нагое тело мое обжег весенний ветерок, тело пошло пупырышками, грудь стала сразу меньше и такой твердой, что соски вытянулись вперед, словно кончики копий. Рассыпавшие волосы согревали и щекотали мне плечи. Я растерла ладонями кожу на животе, бедрах, осторожно ступила в гущу кувшинок.
   Вода показалась теплой и мягкой. Она словно влекла в глубину. Лишь на грани соприкосновения ее с воздухом обжигала тело холодная полоска.
   Повизгивая от удовольствия, я быстро прошла к центру пруда. Когда вода достигла мне бедер, я решила присесть, ибо какая-то неизвестная мне дотоле сладкая волна окутала чресла, иссушив одновременно рот мой, заставив напрячься мышцы лица.
   Приседала я медленно, ощущая бедрами, как приближается долгожданная влага, как касаются волоски мои воды, как слипаются они и становятся тяжелыми, гнущими колени с силой поистине дьявольской. Но я уже сопротивлялась искусу, приседание сдерживала (не отказывалась садиться, нет, а садилась еще плавней, отчего тело мое изнывало и в горлу подступал стон), опускала, кажется, один волос за другим, наслаждаясь каждым мгновением сладостной изморози там, где внутренний огонь мой рвался наружу с желанием выпарить весь этот огромный, окруженный старыми ветлами пруд.
   И вот уже тонкая кожа моих внутренних губ задела воду — и та словно пронзила все тело мое тысячью мелких игл, разорвала на многие, многие части с тем, чтобы почти тут же успокоить мою суть, разлившись по всей по мне теплой и просто приятной негой — это я не выдержала истомы и присела чуть быстрее, чем было нужно, нарушив гармонию общения моего естества с прудом.
   Легла грудью на воду и поплыла…
   Тело сначала растаяло и заполнило собой весь пруд до берегов, но тут же сжалось в один комок, отчего сознание мое прояснилось, одурь похоти прошла — и я поняла, что то свое последнее резкое движение сделала не случайно — что-то помешало совершить мне омовение с должным удовольствием. И это что-то могло быть лишь посторонним взглядом.
   Я обернулась к берегу — и увидела стоящего ко мне хвостом волка. Находился он совсем не там, где я оставила его. И в позе его было нечто такое, что заставило меня повернуть к берегу.
   Уже когда встала на ноги и вода достигла колен, я поняла, что меня насторожило в позе волка. Он стоял над распростертым на земле телом мужчины, держа его горло в собственной пасти.
   Подойдя к платью, я быстро оделась, а потом шагнула к пленнику волка, глянула на него, не зная еще как поступить.
   Мужчина слабо пошевелился, простонал.
   Лучше бы он не делал этого. И тогда, и впоследствии слабые мужчины, просящие о помощи, вызывали у меня лишь чувство брезгливости, но не жалости. Услышав этот явно скулящий звук, я подумала, что если волк оставит этого прохвоста в живых, то по деревне пойдут слухи обо мне, как о ведьме, а о волке — как об оборотне. Поэтому я приказала:
   — Убей его!
   И челюсти волка сомкнулись.
   Прозвучало это как-то чересчур буднично — чавканье с толикой хрипа. Нога мужчины дернулась и застыла.
   Волк отошел от трупа, посмотрел мне в глаза.
   — Молодец, — сказала я. — Хороший, — и протянула к зверю руку.
   Волк подставило холку и совсем по-собачьи вильнул хвостом.
   А потом я оделась до конца, спрятала мокрые волосы под платок, поспешила к замку.

2

   О смерти этого крестьянина рассказал нам кто-то из слуг уже за завтраком. Парень тот, оказывается, часто прятался в кустах у пруда и подглядывал за купающимися девками. Его за это молодайки не раз бивали, жаловались его отцу и матери, водили в церковь, чтобы падре выбил из него грех искушения, грозили сообщить о шалостях в инквизицию.
   — И вот — допрыгался, — сказал слуга. — Волк загрыз. Либо василиск какой-нибудь. Сначала кучу воронья увидели, а когда подошли — там уж одни кости остались. Семнадцать лет парню.
   — Женить надо было, — сказал граф, смачно вгрызаясь в вареное мясо. — Я в его возрасте уже полдеревни опробовал.
   — Граф! — возмутилась я. — При даме!
   — Ага, — кивнул он, и тут же приказал дать двадцать плетей тому слуге, что рассказал нам о трупе на берегу пруда.
   — Чтоб знал где и что говорить, — объяснил граф мне наедине.
   Уже в лаборатории, показывая, как пушинка норовит сама притянуться к огромному свинцовому шару и говоря, что все тела имеют стремление слиться друг с другом воедино и именно потому они, стараясь быть поближе к земле, имеют вес и падают всегда вниз, граф добавил к своим рассуждениям следующее:
   — Что касается того, что ты дама и при тебе нельзя говорить со слугами об интимном, тут ты права. Но сейчас мы одни. И я говорю тебе: парень должен подглядывать за девушками. Чтобы они тоже захотели увидеть то, что он может им показать. Ты, например, видела? Мужской корень.
   Я растерялась, покраснела до корней волос.
   Граф захохотал, и продолжил, как ни в чем не бывало, урок.
   Надо ли говорить, что в последующие ночи я опять не спала в ожидании его прихода ко мне в башню, мучаясь от понимания, что граф все равно не придет, что ничего им не было обещано, что опять я сама себе напридумала его намеки.
   Но тело и душа мои не были в те ночи во власти сознания. Каждый вечер я дочиста вымывала себе места сокровенные, ложилась в чистую постель и ждала, ждала его, думая и мечтая о том, о чем не имела тогда никакого представления, ибо матушка моя вела со мной разговоры целомудренные, граф бросал слова стыдные, грубые, лишь распалявшие плоть мою. А те истории, что рассказывались среди взрослых в графских деревнях и передавались в детском кругу шальными мальчишками, остались в моей памяти неким сумбурным набором маленьких, мало с чем связанных эпизодов, в которых главное место занимал не сам процесс воссоединения мужчины и женщины, а всевозможные способы, коими те же самые мужчины и женщины пользовались того лишь ради, чтобы наставить рога друг другу.
   В течение столь напряженной недели здоровье мое основательно подорвалось. Бессонница, приливы то жара, то холода, судороги, сводившие все мышцы, фантастические грезы, полонившие, казалось, все мое существо, довели меня до того, что однажды граф во время завтрака обратил внимание на мою бледность и на то, что кусок хлеба то и дело вываливался из моей руки.
   — Эге, девочка, — сказал он. — Да ты, кажется, захворала. И приказал привезти в замок ни более ни менее, как придворного врача самого герцога.
   Прибыл высокий худой человек с козлиной бородкой, с умными глазами и седыми кустистыми бровями, взметнувшимися уголками вверх. Черный халат и шапочка, а также нелепый тяжелый посох делали его похожим на посланца Ада. Два прыщавых помощника врача, не отходящих от его боков, бесстыдно пялились на меня, изливая похоть слюнявыми ртами и тем, с какой суетной готовностью подавали они инструменты для обследования.
   Любой из Прыщей мог бы вылечить меня в течение нескольких минут. Но оба оказались не в меру трусливы и все намеки мои (а их было немало) либо недопонимали, либо воспринимали, как рецидив своей излишней фантазии.
   Врач прописал мне горячительные микстуры, посоветовал есть побольше жирного, подольше спать…
   — … и погромче хрюкать, — закончила я за него.
   Граф довольно заржал, а после заявил, что если я через три дня не поправлюсь, он кастрирует Прыщей, а врача привесит ребром на крюк для окорока.
   — С Герцогом мы объяснимся, — заверил он.
   Волк, лежащий все это время в ногах возле моей кровати, довольно проурчал.
   Нервозность врача после слов графа возросла. Он приказал укутать меня в пуховое одеяло поплотнее, а сам, чадя какими-то курениями, читал над моей головой латинскую галиматью, стращал злых духов, которые, по его заверению, прятались в темных углах моей комнаты, следил за тем, чтобы Прыщи держали громадные восковые свечи ровно, а сами дрожали, как хвосты ослиц перед случкой.
   Я терпеливо сносила экзекуцию, краем глаза следя за более симпатичным из Прыщей — тем самым, которого врач называл именем Антонио. Был он миловиден и мог вполне сойти за то самое лекарство, которое, как я уже догадалась сама, мне и требовалось в тот момент.
   Но, как я уже писала, оба Прыща оказались недостаточно мужчинами, чтобы смыться ночью из предоставленной им комнаты и посетить мою девичью спальню в неурочный, как говорится, час.
   Я же, устав от ежедневных окуриваний и бормотаний, проспала те три ночи столь крепко, что не проснулась бы и от прикосновения возжелавшего меня слона.

3

   Лет несколько спустя встретила я этого Антонио в Риме. Малый уже избавился от прыщей, имел диплом врача и богатую клиентуру. Мы с ним поболтали о медицине, вспомнили о приезде его в наш замок — и Прыщ честно признался, что и он, и напарник его, и сам врач думали все время лишь о том, как бы живыми вырваться из нашего замка, ибо причина моей лихорадки им была не ясна, а угрозы отца лишали их умения рассуждать здраво.
   В тот разговор, узнав истинную причину моего нездоровья, Антонио решил по этому поводу сказать задним числом дерзость ли, глупо ли пошутить — не знаю уж, как это оценить… И я наказала его.
   Но об этой встрече у меня будет еще время рассказать, ибо встреча с этим Прыщом в Риме сыграла определенную роль в моей судьбе.

4

   Но тогда три врачевателя мои через три дня были выгнаны рассвирепевшим графом вон, и под свист и улюлюканье слуг и крестьян понеслись, задирая подолы мантий, вслед за мулом и тележкой с медицинским скарбом вдоль по улице, по проселку и до поворота на большую дорогу. Мальчишки, проводившие их много дальше, рассказали, что врачи перешли на шаг никак не ближе, чем за тысячу локтей после поворота. И то при этом оглядывались назад и перешептывались.
   А я нежданно-негаданно выздоровела: начала есть, стала крепко спать, забыла на время о требованиях плоти, и даже увлеклась задачами графа по законам движения, ибо сила и сущность их распространялась, оказывается, не только на материальные тела, но и на творения духа.
   — Все на свете имеет свою противоположность: свет — тьму, день — ночь, мужчина — женщину, — говорил граф. — И все противоположное стремится друг к другу. Ты видела, как петух треплет кур? И видела, как болеют куры, когда нет петуха? И как сами они топчут друг друга? То же самое и с людьми.
   Я слушала графа — и поражалась насколько близок он был к истине, насколько точно смог он высказать то, что почувствовала я в момент болезни сама. И удивлялась, что при этом чутье графа и разум не сумели подсказать ему как поступить со мной и как вылечить меня от немочи. Сколь же слаб человек, сколь несовершенен, если даже граф Аламанти, умеющий понять более прочих смертных, не смог найти решения, лежащего рядом.
   И много раз в последующие годы я встречала доказательства этому суждению, чтобы в конце концов уразуметь, что существо я — исключительное, что разум и чувства мои благодаря дару Лесного царя, любви матушки моей и образованию, данному мне графом, слились в единую идеальную сущность, которая воспарила над человечеством и позволила мне властвовать над душами каждого из них…

5

   1601 год от Рождества Христова. Дядюшка Никколо, с которым я поделилась своим открытием, заявил, что в чем-то со мной он и согласен, но покуда у него нет оснований увериться в истине подобных слов.
   — Ты говоришь о себе, как о чуде, — заявил он, — а чудо имеет свойство проявляться в одних руках не единожды. Ты прожила жизнь, а до сих пор не совершила ничего сверхъестественного… — и после долгой паузы, во время которой я успела снять с лица грим и насухо протереть кожу, закончил. — Но мне кажется, чудо ждет тебя впереди. И оно будет великим.
   Слышал ли его слова дух пажа, не знаю. Только появился он в моей спальне как раз в тот момент, когда дядюшка Никколо, произнеся последние слова, по своему обыкновению, без предупреждения исчез.
   Малыш показался мне расстроенным. Подобные чувства нередки у привидений. За год общения с призраками я убедилась, что вечность развращает, делает духов ленивыми и чванливыми, усугубляет наиболее отвратительные качества их характеров и совершенно стирает как раз те качества, что при жизни вызывали симпатии у людей. Так, например, противный Победитель ста драконов в молодости был знатным повесой, но при этом, как отмечалось в наших семейных хрониках, любил делать соблазненным им женщинам подарки, а при разрыве с ними отношений умудрялся поставить дело так, что ни одна из покинутых им дам не сказала о нем до самой смерти дурного слова. Каким стал паж, мне придется узнать сейчас.
   Нельзя сказать, что мысль эта обрадовала меня, но появление образа моей неслучившейся сорок лет назад любви я ощутила, как приятное напоминание о молодости.
   — Привет, малыш, — сказала я.
   Он завис посреди комнаты, застыл так в молчании, а потом принялся медленно опускаться на пол. Судя по всему, ему очень хотелось казаться живым, но не знал, как это сделать. Шагнул ко мне, опустился на колено.
   Я протянула руку к призраку — и он сумел если не коснуться ее губами, то, во всяком случае, не проникнуть сквозь нее.
   — Вот какая ты стала… — произнес паж голосом скорее почтительным, чем дерзким.
   — Какая? — вырвалось непроизвольно у меня. Сердце вздрогнуло.
   Он ласково улыбнулся и протянул руку.
   — Красивая.
   Забыв на мгновение, что передо мной привидение, я протянула руку навстречу и чуть было не прошла сквозь пажа, однако он умудрился сделать так, что между нами осталась неуловимо узкая щель, словно видимость соприкосновения. Потом слегка приподнялся с колена и вторично коснулся губами моих пальцев.
   Нет, самого прикосновения не было — я это разумом понимала, — но я действительно почувствовала, как под ногтем моего большого пальца кожу задело некое дуновение, похожее на дыхание младенца и робкий поцелуй одновременно. И сразу тысячи игл пронзили мое сердце, а по спине пробежал озноб.
   — Я любил тебя… — произнес паж.
   Губы мои сковал мороз. Я — немолодая женщина, прошедшая сквозь все радости и несчастья этой жизни, уверенная, что в мире этом нет ничего, что может меня удивить, почувствовала в этот момент себя юной дурехой, которая впервые слышит подобные слова: «Я любил тебя».
   — Ты была моей богиней… — продолжил он. — И не было никого на свете лучше тебя, София.
   Горло сдавили спазмы.
   — И все царства мира хотел я завоевать и бросить к твоим ногам…Я покачнулась, чувствуя, как слабеют колени.
   — И сияние глаз твоих было моей единственной отрадой… И недоступное тело твое манило меня, как манит солнце цветы на поляне…
   Я почувствовала, как пальцы его крепко сжимают мою руку. — И когда умирал я от удушья в склепе… — продолжил паж.
   Тут вдруг почуяла я опасность — и резко отдернула руку. Боль в онемевших от смертельного холода пальцах и резкое движение прояснили сознание.
   — Ты! — только и смогла я сказать. — Щенок! — И глянула в темный угол спальни.
   Там расположились друг на друге Победитель ста драконов, дядюшка Никколо и вся прочая компания привидений. Лица их скалились в довольных гримасах, а у бабушки Чельсины даже вывалился язык изо рта.
   — Вон! — крикнула я. И подняла руку для крестного знамения.
   Привидения исчезли.
   « Привидениям верить нельзя, — вспомнилось мне из детства. Говорила так тетушка Мария, рассказывающая по вечерам нам в своей маленькой, приятно пахнущей избушке истории про встречи живых людей с мертвецами, про Лесного царя, про гоблинов и эльфов. — Если живой человек раскроет сердце призраку — душа его потеряет тело, станет тоже привидением».
   Выглянула в коридор, громко позвала служанку.
   Та явилась немедленно. Но выглядела при этом растрепанной, с сияющими глазами, как это бывает у тех баб, что только что вывернулись из похабных лап какого-то мужчины и не успели перевести дух.
   — Образа! — приказала я. — Сразу четыре. Живо!
   Лючия ойкнула, и исчезла.
   Я привалилась спиной к косяку, постаралась успокоиться.
   Маленький мерзавец с подачи привидений чуть было не отправил меня на тот свет. Истинно говорил мне тот египетский чудодей, что нельзя вести дружбу с умершими душами, ибо нет ничего коварней и подлей оставшихся неприкаянными мертвецов.
   — Нельзя верить привидениям, — сказал мне маг. — Души их испорчены тлением и ужасом смерти. Они не могут считать живого своим, они даже между собой не дружат. Если же живой доверится им, то поплатится разумом, а затем и жизнью.
   Когда же я отдышалась и почувствовала, что сердце мое перестало биться в ребра, даже пожалела, что накричала на привидений и прогнала их прочь. Вполне возможно, что никто из них не советовал пажу прельстительно говорить со мной, что он сам выплеснул из себя весь пыл истосковавшейся в сорокалетнем одиночестве души, а изнывающим от скуки пращурам было только любопытно наблюдать за нами.
   Появилась служанка с ликами святых в руках. Где уж она достала иконы среди ночи — ее дело. В замке Аламанти рыцарского хлама всегда валялось больше, чем предметов религиозных. Быть может, потому так случилось, что Аламанти никогда не были истинно верующими. Попадались, конечно, и среди моих предков блаженные да монахи, но майорат таковым не передавался никогда. С мастерской, с сокровенными знаниями таких не знакомили, а потому блаженные Аламанти за полноценных хозяев не признавались. Отец же мой, дед и все прочие законные владельцы замка выполняли религиозные обряды для виду, притворялись верующими дабы не обрести врага в лице матери нашей святой католической церкви. Ну, и жертвовали монастырям да папам кое-что из своих богатств — тем и оберегались от докучливых священников и иезуитов.
   Развесили иконы по углам. Руки у служанки дрожали, но работала она сноровисто. По всему было видно, что Лючия старается поскорее выполнить мой приказ и вернуться к лапающему за сиськи ухажору.
   — Ты чего дрожишь? — спросила я. — Боишься?
   — Нет, нет, — покачала она головой.
   — Тебя ждет мужчина… — уверенно произнесла я и посмотрела ей в глаза строго.
   Лючия смутилась.
   — Синьора, — тихо прошептала она, — не говорите об этом никому. Я очень прошу.
   Служанка эта появилась в замке в годы моего отсутствия, ибо даже в отсутствие графов замок Аламанти должен жить полной жизнью: комнаты должны ежедневно убираться от пыли, стареющие ступеньки, к примеру, ремонтироваться, в спальнях всегда на постелях должно лежать чистое белье, в шкафах висеть добротная одежда, в подвалах висеть клетки с каплунами и свиные окорока на крюках, в бочках стареть вино, по двору гулять гуси, за стеной пастись свиньи, коровы, овцы.
   Я знала только то, что была эта Лючия когда-то замужем, но муж ее утонул спьяну в том самом пруду, возле которого когда-то мой волк загрыз не в меру любопытного крестьянина. Звала я ее Лючией, хотя, вполне возможно, при крещении дали ей другое имя. Детей она за время короткого замужества завести не успела, но служанкой была расторопной, услужливой, покорно переносящей мои капризы и редкие, но обязательные истерики. Хорошая, словом, служанка. Поэтому я сказала ей без всякой спеси: