Страница:
— Здравствуйте, мистер де Вальв! Вам звонит Тумак Суаре, — лился из трубки мелодичный голос. Акцент напоминал восточноиндийский.
— Ого! Какая неожиданность. — Эдвин старался не волноваться. Невольно он ощутил прилив благоговейного страха. — Спасибо, огромное спасибо за звонок, мистер Суаре. Рад, что вы смогли найти время. Я звонил, но домовладелец сказал, что вы в пустыне.
— Домовладелец? Ах да, Макгрири. В высшей степени нелюбезный человек, не так ли? Он остался глух к моей проповеди любви. Но все равно мы должны любить каждое создание, большое и малое. Даже букашек. Кроме, разве что, слишком больших. Знаете, такие, что в мусоре и всяком навозе живут. Но всех остальных нужно любить. Все нуждаются в любви, каждый в отдельности и все вместе. Любовь, любовь и еще раз любовь. Все, что нам нужно, — это любовь. Любовь — вот все, что нам нужно. Вот что открылось мне во время сегодняшней утренней медитации: каждому нужна любовь. Любовь — как вода. Она нам нужна, чтобы расти. И утолять жажду. О да, я провел в пустыне три дня и много размышлял о воде. Господи, как там было жарко! Жарко и сухо. Но когда моего слуха достигла весть о том, что вы желаете со мной поговорить, я сразу же вернулся.
— Спасибо, — сказал Эдвин. — Речь относительно Опры. Она хочет, чтобы вы пришли к ней на программу., И подумывает включить ваше творение в свой книжный клуб, а вы знаете, какая это дойная корова. В духовном смысле, конечно. Я понимаю, что вы не любите давать интервью…
— Вовсе нет. Боже мой, я, наоборот, люблю давать интервью. Особенно Опре. Такая интересная женщина. И такая знаменитая… Я смотрю ее каждый день. На прошлой неделе гостем был Уилл Смит, не видели? О, это было столь…
— Но… но я думал, вы проводили все дни в пустыне.
Молчание.
— Конечно. Я хочу сказать, что смотрел Опру по возвращении из пустыни. Вы знаете, когда я медитирую, ничто не должно отвлекать. Я записываю ее передачи, а потом смотрю. Так когда, значит, мне переведут на счет деньги?
На следующий день курьер привез в отдел рекламы глянцевую фотографию Тупака Суаре (8 х 10), ее тут же шлепнули в рекламные брошюрки, которые разослали по всей стране.
У Суаре было поразительное лицо. Некрасивое, ни капли обаяния. Но очень спокойное, почти тупое. И умиротворенное — как у настоящего гуру. В дни массовых рассылок телефоны не умолкали.
Передача Опры — трамплин для Тупака Суаре, его первое явление народу. Но далеко не последнее.
— Да, разумеется, — сказал мистер Мид. — Мы на верном пути.
И собственноручно выписал чек на сумму пять тысяч долларов в графе под туманным заголовком «Расходы на рекламу». Конечно, такой статьи не существовало. Откровенная взятка. Взятка человеку, который утверждал, будто открыл основные законы времени и мироздания. Деньги тем не менее вписывались в эту грандиозную систему. Вероятно, так будет всегда.
Глава двадцать шестая
Глава двадцать седьмая
Глава двадцать восьмая
Глава двадцать девятая
Глава тридцатая
— Ого! Какая неожиданность. — Эдвин старался не волноваться. Невольно он ощутил прилив благоговейного страха. — Спасибо, огромное спасибо за звонок, мистер Суаре. Рад, что вы смогли найти время. Я звонил, но домовладелец сказал, что вы в пустыне.
— Домовладелец? Ах да, Макгрири. В высшей степени нелюбезный человек, не так ли? Он остался глух к моей проповеди любви. Но все равно мы должны любить каждое создание, большое и малое. Даже букашек. Кроме, разве что, слишком больших. Знаете, такие, что в мусоре и всяком навозе живут. Но всех остальных нужно любить. Все нуждаются в любви, каждый в отдельности и все вместе. Любовь, любовь и еще раз любовь. Все, что нам нужно, — это любовь. Любовь — вот все, что нам нужно. Вот что открылось мне во время сегодняшней утренней медитации: каждому нужна любовь. Любовь — как вода. Она нам нужна, чтобы расти. И утолять жажду. О да, я провел в пустыне три дня и много размышлял о воде. Господи, как там было жарко! Жарко и сухо. Но когда моего слуха достигла весть о том, что вы желаете со мной поговорить, я сразу же вернулся.
— Спасибо, — сказал Эдвин. — Речь относительно Опры. Она хочет, чтобы вы пришли к ней на программу., И подумывает включить ваше творение в свой книжный клуб, а вы знаете, какая это дойная корова. В духовном смысле, конечно. Я понимаю, что вы не любите давать интервью…
— Вовсе нет. Боже мой, я, наоборот, люблю давать интервью. Особенно Опре. Такая интересная женщина. И такая знаменитая… Я смотрю ее каждый день. На прошлой неделе гостем был Уилл Смит, не видели? О, это было столь…
— Но… но я думал, вы проводили все дни в пустыне.
Молчание.
— Конечно. Я хочу сказать, что смотрел Опру по возвращении из пустыни. Вы знаете, когда я медитирую, ничто не должно отвлекать. Я записываю ее передачи, а потом смотрю. Так когда, значит, мне переведут на счет деньги?
На следующий день курьер привез в отдел рекламы глянцевую фотографию Тупака Суаре (8 х 10), ее тут же шлепнули в рекламные брошюрки, которые разослали по всей стране.
У Суаре было поразительное лицо. Некрасивое, ни капли обаяния. Но очень спокойное, почти тупое. И умиротворенное — как у настоящего гуру. В дни массовых рассылок телефоны не умолкали.
Передача Опры — трамплин для Тупака Суаре, его первое явление народу. Но далеко не последнее.
— Да, разумеется, — сказал мистер Мид. — Мы на верном пути.
И собственноручно выписал чек на сумму пять тысяч долларов в графе под туманным заголовком «Расходы на рекламу». Конечно, такой статьи не существовало. Откровенная взятка. Взятка человеку, который утверждал, будто открыл основные законы времени и мироздания. Деньги тем не менее вписывались в эту грандиозную систему. Вероятно, так будет всегда.
Глава двадцать шестая
Реакция публики оказалась невероятной. Что там битломания, которая охватила лишь впечатлительных подростков, а их чрезвычайно легко довести до безумия. Нынешнее сумасшествие оказалось менее надуманным, распространилось шире и пересекло все демографические границы. Когда в передаче Опры появился Тупак, жизнь в городах замерла. Средства массовой информации Чикаго просто захлебнулись рекламной шумихой по поводу выступления автора-затворника. В газетах и по радио обсуждали только его. Словно явился Далай Лама на пару с Иисусом Христом.
Дженни записала для Эдвина передачу Опры, и вечером они посмотрели ее вместе.
— Он прелесть, — сказала Дженни. — Просто душка.
Мистер Суаре надел простой белый хлопчатобумажный балахон — такие с незапамятных времен носят шарлатаны и гуру, — он просто излучал великолепие: на публику, на Опру, на миллионы телезрителей. Для открывателя тайн Вселенной он выглядел на удивление молодо. Растрепанные вьющиеся волосы, мягкое одутловатое лицо, казавшееся чуть крупнее, чем надо. Сияющие глаза, непринужденная, бесконечно обаятельная улыбка.
Эдвин с ужасом взирал, как Тупак невинно флиртует с Опрой, смешит и поражает публику, как Америка влюбилась в него и очертя голову бросилась в бездну слепого обожания. Он вспомнил слова Мэй о банальности зла и банальности таланта. «А он, — думал Эдвин, — объединяет в себе и то, и другое». Тупак Суаре — воплощение зла. Истинного Зла. Эдвин все больше в этом убеждался. У него не было доказательств, да они и не нужны. Он чувствовал это нутром.
— О, Эдвин, — сказала Дженни с придыханием, и лицо ее сияло, как у самого Тупака Суаре. — Он — само совершенство.
— Да, — подтвердил Эдвин. — Само совершенство. Совершенное Зло.
Дженни записала для Эдвина передачу Опры, и вечером они посмотрели ее вместе.
— Он прелесть, — сказала Дженни. — Просто душка.
Мистер Суаре надел простой белый хлопчатобумажный балахон — такие с незапамятных времен носят шарлатаны и гуру, — он просто излучал великолепие: на публику, на Опру, на миллионы телезрителей. Для открывателя тайн Вселенной он выглядел на удивление молодо. Растрепанные вьющиеся волосы, мягкое одутловатое лицо, казавшееся чуть крупнее, чем надо. Сияющие глаза, непринужденная, бесконечно обаятельная улыбка.
Эдвин с ужасом взирал, как Тупак невинно флиртует с Опрой, смешит и поражает публику, как Америка влюбилась в него и очертя голову бросилась в бездну слепого обожания. Он вспомнил слова Мэй о банальности зла и банальности таланта. «А он, — думал Эдвин, — объединяет в себе и то, и другое». Тупак Суаре — воплощение зла. Истинного Зла. Эдвин все больше в этом убеждался. У него не было доказательств, да они и не нужны. Он чувствовал это нутром.
— О, Эдвин, — сказала Дженни с придыханием, и лицо ее сияло, как у самого Тупака Суаре. — Он — само совершенство.
— Да, — подтвердил Эдвин. — Само совершенство. Совершенное Зло.
Глава двадцать седьмая
Две следующие недели Опра приглашала Тупака. Он стал завсегдатаем передачи — стоило ему появиться, как рейтинг взлетал до небес. Вупи уступила Тупаку центральное место, в Интернете расплодились фан-клубы и чаты, где обсуждались «послания Суаре», книги шли на ура. «Сутенир» не справлялся с объемами допечаток, поэтому пришлось заключить договоры с полудюжиной других компаний. Тупак снова вещал с экрана, изливал вселенскую любовь, излучал великолепие. Вскоре Эдвин перестал смотреть. Ничего нового: Суаре твердит свою псевдомистическую чушь, а публика наслаждается. Он просто бесконечно цитировал фрагменты своей книги, но люди все никак не могли наслушаться.
Тем временем «Сутенир Инк.» сделал удачный ход — получил лицензию на изображение Тупака (естественно, щедро ему заплатив), которое по всей стране стали шлепать на кофейные кружки, футболки и плакаты. «Пипл» напечатал биографию Тупака, затем это сделали «Тайм» и «Ньюсуик». И по-прежнему все называли его «отшельник мистер Суаре». Эдвин просто бесился. «Отшельник? — хотелось ему крикнуть у газетных киосков и перед телевизором, которые ежедневно терроризировали его изображением Суаре. — Отшельник? Да он лезет из каждой щели!»
И вот однажды произошло невообразимое. В его кабинете кипа самотека, макулатура… исчезла.
Все утро лил дождь, и Эдвин, вернувшись с обеда, напоминал унылую дворнягу — газета сырая, пиджак хоть отжимай, зонт вывернут наружу. Он потопал у порога мокрыми ботинками и направился в свое крохотное убежище.
Но замер на полпути.
— Ирвин!
Стол практиканта Ирвина стоит по ту сторону коридора, и обычно самого Ирвина не видно. Только хохолок на макушке торчит из-за горы рукописей. Он так долго уже разгребал кучу мусора, что все забыли, как он выглядит. Однако сегодня его было видно целиком. Груда рукописей исчезла, стол сверкает чистотой. Блокноты сложены по размеру, ручки и скрепки аккуратно выстроились в ряд.
— Ирвин, а где макулатура? Почтальон еще не приходил?
— Приходил. Но ничего не принес.
— Ни рукописей? Ни заявок? Ничего?
— Нет…
— Не может быть. — И без того мокрого Эдвина прошиб холодный пот. — Это очень плохо. Очень плохо.
— На самом деле, мне показалось, что перерыв к месту, — сказал Ирвин. — Всю неделю их становилось меньше и меньше. Вчера было совсем чуть-чуть, а сегодня вообще ничего.
— Ты ничего не понимаешь, — сказал Эдвин. — Макулатура — показатель общественного состояния. Пойми ты, все эти писаки — предвестники малейших его сдвигов. Они — лакмусовая бумажка, канарейка в шахте. Макулатурные авторы — наш авангард. Они нужны нам, все эти бездарные никто. Нам нужны эти несостоявшиеся души, желающие прыгнуть выше головы. Нам нужны их художественные романы и трех-частные трилогии. «Иссиня-светлые» волосы и «не-моргающий газ». Макулатура необходима обществу, понимаешь? Если она исчезнет, за ней последует остальное. И это плохо. Очень плохо.
Сушиться Эдвин не стал. Роняя капли, он помчался прямиком к Мэй. Дверь оказалась открыта, он вбежал без стука и выкрикнул:
— Тупак Суаре — жулик!
Мэй взглянула на него без малейшего интереса:
— Эдвин, уйди. Я занята.
— Мэй, самотека больше нет. Совсем нет! Понимаешь? Вот начало конца. Сегодня конец макулатуре, завтра — нашей привычной жизни. — Он сам поражался тому, как яростно звучал его голос.
— Эдвин, выйди из кабинета. У меня нет времени.
— Мэй, не мартышки написали эту книгу, а компьютер. Тупак Суаре — жулик. Программист, а не писатель. Он просто ввел в компьютер числа. Понимаешь, впечатал все подряд книги по самосовершенствованию, а остальное сделал компьютер.
Мэй поневоле заинтересовалась:
— Компьютер, говоришь?
— Вот послушай. Я зашел перекусить в гастроном, а в это время в какой-то полуденной радиопередаче брали интервью у нашего уважаемого автора. Обычная слащавая дребедень наподобие: «А как на вас снизошло прозрение…» И вдруг Тупак теряет бдительность и допускает промах. Промах незначительный, но многое объясняющий. Беседа велась о том, что красота есть во всем, — меня так и подмывало позвонить: «А что же уродство? В нем тоже можно найти красоту?» И вот один тип дозвонился и говорит: «Цифры — вот самое прекрасное творение природы». Природы, представь себе. На что Тупак отвечает: «Да, вы правы. В цифрах есть своя прелесть. По-моему, двоичная система — это космический танец красоты. Когда я программировал под „Юникс“, я часто ощущал…» И тут ведущий говорит: «Но вы же родились и выросли в деревне на севере Бангладеш, где нет ни электричества, ни водопровода?» На что Тупак говорит: «Да, я изучал программирование, когда прибыл в Америку». Ведущий: «Но ведь вы приехали в Америку только в прошлом году. А до этого жили в горах Тибета, верно?» И в голосе Тупака явно послышалась паника, он заволновался: «Верно. Я жил в горах. Я побывал во многих местах. Жизнь — это путешествие, а мы — всего лишь странники. Все страдают. Все исцеляются. Мы должны любить каждое живое существо». И далее по тексту, пошло-поехало, банальность на банальности. Никто больше не заметил этот промах. — Эдвин долго молчал. — Понимаешь, Мэй? Видишь, к чему я? Тупак Суаре — компьютерщик. Он придумал какую-то гениальную систему. Программу, с помощью которой создал универсальную книжку по самосовершенствованию. Вместо миллиона лет ему понадобился миллион байт. Или как там оно называется. Понимаешь? Потому-то он не позволил мне изменить ни слова. Потому настолько важно было оставить все как есть. Мэй, это программа. Программа создала книгу. Не космическое просветление, а компьютерная программа.
— Но рукопись набита на машинке.
— Вот именно! Потому он и гений. Возможно, он запрограммировал компьютер имитировать шрифт машинки. А маргаритки? Слюнявая пошлость. Но теперь я понимаю, какой это удачный ход. Кто заподозрит, что компьютер наклеил маргаритки на титульный лист? Грандиозно!
— Все, Эдвин. Больше не смей ко мне приходить. Ты и так отнял у меня массу времени и сил. Ты делаешь из мухи слона. И более того — не приноси мне больше кофе.
— Что?
— Что слышал. Не приноси мне больше кофе.
— Цитата из Нила Даймонда? При чем здесь кофе? Тупак Суаре считает, что установил рай на земле. Но мне-то лучше знать.
— А что, если ты не прав, Эдвин? — Мэй встала, посмотрела на него холодным жестким взглядом. — Что, если Тупак действительно спустил небо на землю? А мы сейчас живем в аду? Этот город, это здание, кабинет — может, это и есть преисподняя. Может, Американская мечта — просто ад на земле, бесконечная, непрерывная, бессмысленная погоня. Может, мы пленники адской карусели, Эдвин. Тебе не приходило это в голову? Может, Тупак Суаре предлагает нам способ остановиться и слезть с нее. Знаешь, Эдвин, Тупак Суаре — не Антихрист. И не разработчик дьявольской программы. И не злобный компьютерщик. И не святой. Он просто самый популярный в этом месяце. Его послания скоро сойдут на нет, как бывало со всеми. Это просто книга, Эдвин. А в книгах нет счастья. Поверь мне, уж я-то знаю. Хотя сейчас могу и ошибаться. Может, Тупак Суаре действительно достиг невозможного. И благодаря ему на земле воцарится рай. И я только обрадуюсь, если горя убавится.
— Ах вот как? Тогда послушай вот что! — Эдвин порылся в карманах. Достал сложенную ксерокопию и прочитал: «Это панацея от всех человеческих бед. Наконец раскрыт секрет счастья, о котором столько спорили философы!» Секрет счастья. Мэй, слышишь? Секрет счастья.
Мэй была озадачена.
— Ну и что? Ведь книга кому-то понравилась? Чем это плохо? Тебя не устраивает «панацея от всех человеческих несчастий» или «секрет счастья»?
— Ты знаешь, откуда эта цитата? Кто автор? Англичанин Томас де Куинси. Он имел в виду не «Что мне открылось на горе», а опиум. Эти слова из книги 1821 года «Исповедь английского курильщика опиума». «Чудесная панацея» в конце концов разрушила его разум, чувства и здоровье. Самосовершенствование — опиум наших дней. А мы держим монополию на рынок сбыта. Это не издательство, мы не книжками торгуем, а наркотиками.
— Господи, Эдвин, я так устала от твоей…
— Наркоманский притон, Мэй. Вот чем становится наш мир: одним большим наркоманским притоном. Мозги одурманены, ты становишься апатичным и вялым — зато полным блаженства.
— Неужели? — Мэй повысила голос. — А может, все гораздо лучше? И значительнее? Может быть, перед нами не очередная блажь, а рассвет нового сообщества. У яванцев есть слово tjotjog, что значит «уникальное и гармоничное соединение людей». Это те редкие моменты, когда люди шагают в ногу, все ладится и общество пребывает в согласии, а не в противоречиях. Всеобщая гармония, когда разные цели и желания становятся единым целым, вот что такое tjotjog. Возможно, это и происходит. Возможно, этого и добился Тупак Суаре. Направил нас всех в единое русло.
— Мэй, да перестань! Что за глупости?
— А «большой наркоманский притон» не глупости?
— Мэй, да послушай…
— С меня хватит этой чепухи. Уходи.
— Мэй…
— Сию же минуту.
Тем временем «Сутенир Инк.» сделал удачный ход — получил лицензию на изображение Тупака (естественно, щедро ему заплатив), которое по всей стране стали шлепать на кофейные кружки, футболки и плакаты. «Пипл» напечатал биографию Тупака, затем это сделали «Тайм» и «Ньюсуик». И по-прежнему все называли его «отшельник мистер Суаре». Эдвин просто бесился. «Отшельник? — хотелось ему крикнуть у газетных киосков и перед телевизором, которые ежедневно терроризировали его изображением Суаре. — Отшельник? Да он лезет из каждой щели!»
И вот однажды произошло невообразимое. В его кабинете кипа самотека, макулатура… исчезла.
Все утро лил дождь, и Эдвин, вернувшись с обеда, напоминал унылую дворнягу — газета сырая, пиджак хоть отжимай, зонт вывернут наружу. Он потопал у порога мокрыми ботинками и направился в свое крохотное убежище.
Но замер на полпути.
— Ирвин!
Стол практиканта Ирвина стоит по ту сторону коридора, и обычно самого Ирвина не видно. Только хохолок на макушке торчит из-за горы рукописей. Он так долго уже разгребал кучу мусора, что все забыли, как он выглядит. Однако сегодня его было видно целиком. Груда рукописей исчезла, стол сверкает чистотой. Блокноты сложены по размеру, ручки и скрепки аккуратно выстроились в ряд.
— Ирвин, а где макулатура? Почтальон еще не приходил?
— Приходил. Но ничего не принес.
— Ни рукописей? Ни заявок? Ничего?
— Нет…
— Не может быть. — И без того мокрого Эдвина прошиб холодный пот. — Это очень плохо. Очень плохо.
— На самом деле, мне показалось, что перерыв к месту, — сказал Ирвин. — Всю неделю их становилось меньше и меньше. Вчера было совсем чуть-чуть, а сегодня вообще ничего.
— Ты ничего не понимаешь, — сказал Эдвин. — Макулатура — показатель общественного состояния. Пойми ты, все эти писаки — предвестники малейших его сдвигов. Они — лакмусовая бумажка, канарейка в шахте. Макулатурные авторы — наш авангард. Они нужны нам, все эти бездарные никто. Нам нужны эти несостоявшиеся души, желающие прыгнуть выше головы. Нам нужны их художественные романы и трех-частные трилогии. «Иссиня-светлые» волосы и «не-моргающий газ». Макулатура необходима обществу, понимаешь? Если она исчезнет, за ней последует остальное. И это плохо. Очень плохо.
Сушиться Эдвин не стал. Роняя капли, он помчался прямиком к Мэй. Дверь оказалась открыта, он вбежал без стука и выкрикнул:
— Тупак Суаре — жулик!
Мэй взглянула на него без малейшего интереса:
— Эдвин, уйди. Я занята.
— Мэй, самотека больше нет. Совсем нет! Понимаешь? Вот начало конца. Сегодня конец макулатуре, завтра — нашей привычной жизни. — Он сам поражался тому, как яростно звучал его голос.
— Эдвин, выйди из кабинета. У меня нет времени.
— Мэй, не мартышки написали эту книгу, а компьютер. Тупак Суаре — жулик. Программист, а не писатель. Он просто ввел в компьютер числа. Понимаешь, впечатал все подряд книги по самосовершенствованию, а остальное сделал компьютер.
Мэй поневоле заинтересовалась:
— Компьютер, говоришь?
— Вот послушай. Я зашел перекусить в гастроном, а в это время в какой-то полуденной радиопередаче брали интервью у нашего уважаемого автора. Обычная слащавая дребедень наподобие: «А как на вас снизошло прозрение…» И вдруг Тупак теряет бдительность и допускает промах. Промах незначительный, но многое объясняющий. Беседа велась о том, что красота есть во всем, — меня так и подмывало позвонить: «А что же уродство? В нем тоже можно найти красоту?» И вот один тип дозвонился и говорит: «Цифры — вот самое прекрасное творение природы». Природы, представь себе. На что Тупак отвечает: «Да, вы правы. В цифрах есть своя прелесть. По-моему, двоичная система — это космический танец красоты. Когда я программировал под „Юникс“, я часто ощущал…» И тут ведущий говорит: «Но вы же родились и выросли в деревне на севере Бангладеш, где нет ни электричества, ни водопровода?» На что Тупак говорит: «Да, я изучал программирование, когда прибыл в Америку». Ведущий: «Но ведь вы приехали в Америку только в прошлом году. А до этого жили в горах Тибета, верно?» И в голосе Тупака явно послышалась паника, он заволновался: «Верно. Я жил в горах. Я побывал во многих местах. Жизнь — это путешествие, а мы — всего лишь странники. Все страдают. Все исцеляются. Мы должны любить каждое живое существо». И далее по тексту, пошло-поехало, банальность на банальности. Никто больше не заметил этот промах. — Эдвин долго молчал. — Понимаешь, Мэй? Видишь, к чему я? Тупак Суаре — компьютерщик. Он придумал какую-то гениальную систему. Программу, с помощью которой создал универсальную книжку по самосовершенствованию. Вместо миллиона лет ему понадобился миллион байт. Или как там оно называется. Понимаешь? Потому-то он не позволил мне изменить ни слова. Потому настолько важно было оставить все как есть. Мэй, это программа. Программа создала книгу. Не космическое просветление, а компьютерная программа.
— Но рукопись набита на машинке.
— Вот именно! Потому он и гений. Возможно, он запрограммировал компьютер имитировать шрифт машинки. А маргаритки? Слюнявая пошлость. Но теперь я понимаю, какой это удачный ход. Кто заподозрит, что компьютер наклеил маргаритки на титульный лист? Грандиозно!
— Все, Эдвин. Больше не смей ко мне приходить. Ты и так отнял у меня массу времени и сил. Ты делаешь из мухи слона. И более того — не приноси мне больше кофе.
— Что?
— Что слышал. Не приноси мне больше кофе.
— Цитата из Нила Даймонда? При чем здесь кофе? Тупак Суаре считает, что установил рай на земле. Но мне-то лучше знать.
— А что, если ты не прав, Эдвин? — Мэй встала, посмотрела на него холодным жестким взглядом. — Что, если Тупак действительно спустил небо на землю? А мы сейчас живем в аду? Этот город, это здание, кабинет — может, это и есть преисподняя. Может, Американская мечта — просто ад на земле, бесконечная, непрерывная, бессмысленная погоня. Может, мы пленники адской карусели, Эдвин. Тебе не приходило это в голову? Может, Тупак Суаре предлагает нам способ остановиться и слезть с нее. Знаешь, Эдвин, Тупак Суаре — не Антихрист. И не разработчик дьявольской программы. И не злобный компьютерщик. И не святой. Он просто самый популярный в этом месяце. Его послания скоро сойдут на нет, как бывало со всеми. Это просто книга, Эдвин. А в книгах нет счастья. Поверь мне, уж я-то знаю. Хотя сейчас могу и ошибаться. Может, Тупак Суаре действительно достиг невозможного. И благодаря ему на земле воцарится рай. И я только обрадуюсь, если горя убавится.
— Ах вот как? Тогда послушай вот что! — Эдвин порылся в карманах. Достал сложенную ксерокопию и прочитал: «Это панацея от всех человеческих бед. Наконец раскрыт секрет счастья, о котором столько спорили философы!» Секрет счастья. Мэй, слышишь? Секрет счастья.
Мэй была озадачена.
— Ну и что? Ведь книга кому-то понравилась? Чем это плохо? Тебя не устраивает «панацея от всех человеческих несчастий» или «секрет счастья»?
— Ты знаешь, откуда эта цитата? Кто автор? Англичанин Томас де Куинси. Он имел в виду не «Что мне открылось на горе», а опиум. Эти слова из книги 1821 года «Исповедь английского курильщика опиума». «Чудесная панацея» в конце концов разрушила его разум, чувства и здоровье. Самосовершенствование — опиум наших дней. А мы держим монополию на рынок сбыта. Это не издательство, мы не книжками торгуем, а наркотиками.
— Господи, Эдвин, я так устала от твоей…
— Наркоманский притон, Мэй. Вот чем становится наш мир: одним большим наркоманским притоном. Мозги одурманены, ты становишься апатичным и вялым — зато полным блаженства.
— Неужели? — Мэй повысила голос. — А может, все гораздо лучше? И значительнее? Может быть, перед нами не очередная блажь, а рассвет нового сообщества. У яванцев есть слово tjotjog, что значит «уникальное и гармоничное соединение людей». Это те редкие моменты, когда люди шагают в ногу, все ладится и общество пребывает в согласии, а не в противоречиях. Всеобщая гармония, когда разные цели и желания становятся единым целым, вот что такое tjotjog. Возможно, это и происходит. Возможно, этого и добился Тупак Суаре. Направил нас всех в единое русло.
— Мэй, да перестань! Что за глупости?
— А «большой наркоманский притон» не глупости?
— Мэй, да послушай…
— С меня хватит этой чепухи. Уходи.
— Мэй…
— Сию же минуту.
Глава двадцать восьмая
— Не знаю. Может, он помер.
— Помер? — Эдвин говорил с Джеком Макгрири, неприветливым и безнадежно грубым домовладельцем Тупака Суаре. — Как помер?
— Давненько я его не видал. После прошлой передачи Опры он снова подался в пустыню. Один. Без еды, без воды. Вчера в небе кружились сарычи; скорее всего, Суаре отбросил копыта. Давно пора. Этот козел меня уже доконал.
— Но… я хотел поговорить с ним. Задать вопросы относительно книги. Вы уверены, что он умер?
— Откуда мне знать? Может, жив, может, нет. Он чокнутый.
— Вы не понимаете, — сказал Эдвин. — Это важно. У меня плохое предчувствие. Боюсь… боюсь, эта его книжка запустила череду настолько ужасных и разрушительных событий, что…
— Тебя послушать, так можно подумать, что ты о конце света говоришь.
— Именно, — сказал Эдвин. — Если вы вдруг увидите мистера Суаре, передайте, пожалуйста, от меня пару слов.
Джек тяжко вздохнул:
— Валяй. Что передать?
— Скажите мистеру Суаре, что я его раскусил.
Первой рухнула табачная промышленность. Упала подобно гигантскому мамонтовому дереву — внешне величественному, а внутри трухлявому. Гиганта подкосила неизлечимая сухая гниль, и эта первая жертва стала предвестником последующих событий. Продажи сигарет упали больше чем на семьдесят процентов. Миллионеры разорялись. «Временная аномалия, которая исправится сама собой» вызвала биржевые волнения. Продается! Продается! Продается! Те руководители, которые не выбросились из окон, оставив на тротуаре маслянистые следы с запахом никотина, просто… ушли. По всей Америке акулы бизнеса покидали свои кабинеты, словно пораженные некой заразной формой болезни Альцгеймера. «Ушел на рыбалку», — гласили записки. Ушел на рыбалку.
Выросла популярность газет и журналов. Самодовольные авторы, обманщики нового образца (не будем называть имен, но один из них Джордж Уилл) с важным видом принялись стряпать статьи о том, что, как они и предсказывали, Америка практически за ночь избавилась от табачной зависимости, причем благодаря чистейшей силе воли, а не каким-то там налогам или ограничениям. Представители правого крыла говорили, что эти события подтверждают их точку зрения о священной ценности личного выбора. Представители левого крыла (точнее, среднего — у Америки нет настоящего левого крыла) стояли на своем: вот он, результат многолетней государственной политики, — да такой эффектный! И все им поверили.
Были организованы специальные команды, которые отмывали никотиновые пятна, оставшиеся от руководителей табачных компаний; быстро обанкротились производители табличек «Не курить»; но в основном последствия оказались не столь масштабными, как предсказывали, или боялись, большинство аналитиков.
Затем волна докатилась до производителей алкоголя и нелегальных наркотиков. Кокаина, гашиша, ЛСД. Спрос упал. Это же случилось и с менее серьезными товарами. Снова началась паника. Газеты писали теперь о «радикальном изменении парадигмы в области расходов», но комментаторы все равно не связывали эти перемены напрямую с книгой Тупака Суаре. С их точки зрения, «Что мне открылось на горе» — не причина, а «часть» тенденции. Некоторые называли книгу «последней каплей», «катализатором перемен», но утверждали, что предпосылки возникли раньше. (Теперь они даже рыскали по архивам в поисках этих предпосылок.) Комментаторы заговорили о новой Америке, о новом мировом порядке, о новом потребителе.
И как ни странно, в этот период экономической неопределенности — «время великих грядущих перемен», заявил серьезный хмурый президент по поводу гибели табачной и алкогольной отраслей — пошла на спад и уличная преступность. Конечно, еще можно было найти выпивку или пристрелить случайного прохожего, но дело явно шло на убыль — причем очень быстро. Наркоманы зачитывались книжкой Суаре. Пополнялись группы «Анонимных алкоголиков». Закрывались наркологические центры.
— Черные дни настали, — сказал сотрудник отдела информации одного из крупнейших государственных реабилитационных центров, пользовавшихся большой популярностью. — Мы вынуждены свернуть почти всю нашу деятельность в связи с отсутствием клиентов. Воистину, черные дни.
И через какое-то время некоторые стали подумывать о мести.
— Помер? — Эдвин говорил с Джеком Макгрири, неприветливым и безнадежно грубым домовладельцем Тупака Суаре. — Как помер?
— Давненько я его не видал. После прошлой передачи Опры он снова подался в пустыню. Один. Без еды, без воды. Вчера в небе кружились сарычи; скорее всего, Суаре отбросил копыта. Давно пора. Этот козел меня уже доконал.
— Но… я хотел поговорить с ним. Задать вопросы относительно книги. Вы уверены, что он умер?
— Откуда мне знать? Может, жив, может, нет. Он чокнутый.
— Вы не понимаете, — сказал Эдвин. — Это важно. У меня плохое предчувствие. Боюсь… боюсь, эта его книжка запустила череду настолько ужасных и разрушительных событий, что…
— Тебя послушать, так можно подумать, что ты о конце света говоришь.
— Именно, — сказал Эдвин. — Если вы вдруг увидите мистера Суаре, передайте, пожалуйста, от меня пару слов.
Джек тяжко вздохнул:
— Валяй. Что передать?
— Скажите мистеру Суаре, что я его раскусил.
Первой рухнула табачная промышленность. Упала подобно гигантскому мамонтовому дереву — внешне величественному, а внутри трухлявому. Гиганта подкосила неизлечимая сухая гниль, и эта первая жертва стала предвестником последующих событий. Продажи сигарет упали больше чем на семьдесят процентов. Миллионеры разорялись. «Временная аномалия, которая исправится сама собой» вызвала биржевые волнения. Продается! Продается! Продается! Те руководители, которые не выбросились из окон, оставив на тротуаре маслянистые следы с запахом никотина, просто… ушли. По всей Америке акулы бизнеса покидали свои кабинеты, словно пораженные некой заразной формой болезни Альцгеймера. «Ушел на рыбалку», — гласили записки. Ушел на рыбалку.
Выросла популярность газет и журналов. Самодовольные авторы, обманщики нового образца (не будем называть имен, но один из них Джордж Уилл) с важным видом принялись стряпать статьи о том, что, как они и предсказывали, Америка практически за ночь избавилась от табачной зависимости, причем благодаря чистейшей силе воли, а не каким-то там налогам или ограничениям. Представители правого крыла говорили, что эти события подтверждают их точку зрения о священной ценности личного выбора. Представители левого крыла (точнее, среднего — у Америки нет настоящего левого крыла) стояли на своем: вот он, результат многолетней государственной политики, — да такой эффектный! И все им поверили.
Были организованы специальные команды, которые отмывали никотиновые пятна, оставшиеся от руководителей табачных компаний; быстро обанкротились производители табличек «Не курить»; но в основном последствия оказались не столь масштабными, как предсказывали, или боялись, большинство аналитиков.
Затем волна докатилась до производителей алкоголя и нелегальных наркотиков. Кокаина, гашиша, ЛСД. Спрос упал. Это же случилось и с менее серьезными товарами. Снова началась паника. Газеты писали теперь о «радикальном изменении парадигмы в области расходов», но комментаторы все равно не связывали эти перемены напрямую с книгой Тупака Суаре. С их точки зрения, «Что мне открылось на горе» — не причина, а «часть» тенденции. Некоторые называли книгу «последней каплей», «катализатором перемен», но утверждали, что предпосылки возникли раньше. (Теперь они даже рыскали по архивам в поисках этих предпосылок.) Комментаторы заговорили о новой Америке, о новом мировом порядке, о новом потребителе.
И как ни странно, в этот период экономической неопределенности — «время великих грядущих перемен», заявил серьезный хмурый президент по поводу гибели табачной и алкогольной отраслей — пошла на спад и уличная преступность. Конечно, еще можно было найти выпивку или пристрелить случайного прохожего, но дело явно шло на убыль — причем очень быстро. Наркоманы зачитывались книжкой Суаре. Пополнялись группы «Анонимных алкоголиков». Закрывались наркологические центры.
— Черные дни настали, — сказал сотрудник отдела информации одного из крупнейших государственных реабилитационных центров, пользовавшихся большой популярностью. — Мы вынуждены свернуть почти всю нашу деятельность в связи с отсутствием клиентов. Воистину, черные дни.
И через какое-то время некоторые стали подумывать о мести.
Глава двадцать девятая
Эдвин Винсент де Вальв вел машину жены большей частью силой сквернословия. Он ругал и проклинал эту маленькую ленивую двухдверную тварь каждый раз, когда выжимал сцепление и рывками продвигался по бульвару Саут-Сентрал. Вскоре он расширил границы своей злобы и осыпал проклятиями пешеходов, домашних животных и даже кусты. Эдвин ненавидел машину Дженни, ненавидел самодовольство жены и, конечно же, терпеть не мог ее котяру. Слишком уж наглая (машина то есть; котяра же огромный, перекормленный, чрезмерно холеный и ленивый). Желтая машинка Дженни не умела рвануть с места. Ползла еле-еле и не могла взреветь. А Эдвину нравились ревущие машины. И вся она была какая-то дурацкая, даже клаксон. Особенно клаксон. Скажем, тебя подрезали, ты ударяешь по нему кулаком, но его веселое «би-би» совершенно не выражает твои чувства: «Ах ты, сукин сын! Би-би». Все настроение ломает.
Сегодня движение оказалось не столь оживленным, сцепиться было не с кем. Обычно по дороге в супермаркет подстерегают примерно шесть летальных исходов, четыре серьезные травмы и, по крайней мере, один кулак перед носом. Сегодня улицы спокойны. Ни намека на пробку. Солнышко светит, птички поют. Многие люди просто гуляют, что особенно обидно, ведь когда в воскресенье, в четыре часа дня, на середине повтора отличной передачи «Кто тут босс?» женушка посылает вас за шамбалой… елки-палки, просто хочется продираться через пробки, чтобы хотя бы найти оправдание своему раздражению. Однако на улицах — как на коммерческом канале: тишь да гладь. Солнце просвечивает сквозь листву, парочки гуляют, держась за руки. Эдвин заглушил мотор перед торговым центром «Холистический Эмпориум солнечной, здоровой и радостной пищи» (прежде он назывался «Эконом»). Стоянка практически пуста, зато магазин переполнен. Никто не спешит, все спокойно выбирают товары, сдачу не выхватывают, неторопливо идут к выходу. Смотреть противно.
— Живи, люби, учись! — напутствовал охранник с растрепанной бороденкой, когда Эдвин с пакетом натуральной, собранной вручную шамбалы выскочил на улицу.
Какая-то машина стояла вплотную к его автомобилю, мотор не выключен. «Странно, — подумал он. — Стоянка ведь пустая, зачем парковаться рядом со мной?» Из машины вылезли трое в шелковых костюмах и встали, сложив руки на груди.
— Эй! — крикнул Эдвин. — Вы облокотились на мою машину.
Тут появился еще один — с улыбкой на веснушчатом лице, в светлой тенниске, свитер с нарочитой небрежностью наброшен на плечи.
— Привет. — Он шагнул навстречу. — Вы Эдвин де Вальв, верно? Как делишки? Денек шикарный, правда? Прямо-таки жить хочется.
У Эдвина екнуло сердце.
— Разве мы знакомы?
— Я — Джей, как с ди— или О-. — Протянулась рука. Радостное пожатие. — Я, что называется, внештатный ангел-хранитель.
— То есть как? Улыбка стала жестче.
— То есть я — то, что называется «внештатный ангел-хранитель». — Последовало неприятное молчание. Тип смотрел Эдвину в глаза. — Ну, хватит обо мне. Лучше о вас поговорим. Эдвин де Вальв. Женат. Детей нет. Работает в «Сутенир Инк.»… о котором сейчас только и говорят. Живет в доме 668 по Саут-Сентрал.
— Что все это значит? Откуда вы меня знаете?
Улыбчивый человек с веснушчатым лицом и острым взглядом посмотрел через плечо Эдвина.
— Слушайте, Эд… можно вас так называть? Пойдем, поговорим в более укромном местечке. Скажем, на заброшенном складе в порту, где никто не услышит ваших жалобных криков о помощи… — Он хлопнул Эдвина по плечу. — Не парьтесь, Эдвин. Я, вероятно, пошутил. — И понизил голос: — Быстро в тачку.
Они придерживали дверцу. Эдвин было отступил, но один из головорезов шагнул ему за спину, и он натолкнулся на огромную глыбу из мышц, обтянутый шелком холодильник. Головорез положил ему руку на плечо — тяжелую опасную руку.
— Ты никуда не пойдешь, друг мой.
Эдвин перевел дыхание. Согнулся, проскользнул под его рукой и побежал, ничего не соображая, прямо в тупик. Черт! Переулок рядом с Эмпорием здоровой пищи упирался в металлическую сетку. Словно соль особо дурацкого анекдота.
Молча и неторопливо подошли головорезы, словно финал известен, а они просто доигрывают сценку.
— Предупреждаю, — сказал Эдвин, когда его окружили. — Меня чуть тронь — и я весь в синяках.
Сегодня движение оказалось не столь оживленным, сцепиться было не с кем. Обычно по дороге в супермаркет подстерегают примерно шесть летальных исходов, четыре серьезные травмы и, по крайней мере, один кулак перед носом. Сегодня улицы спокойны. Ни намека на пробку. Солнышко светит, птички поют. Многие люди просто гуляют, что особенно обидно, ведь когда в воскресенье, в четыре часа дня, на середине повтора отличной передачи «Кто тут босс?» женушка посылает вас за шамбалой… елки-палки, просто хочется продираться через пробки, чтобы хотя бы найти оправдание своему раздражению. Однако на улицах — как на коммерческом канале: тишь да гладь. Солнце просвечивает сквозь листву, парочки гуляют, держась за руки. Эдвин заглушил мотор перед торговым центром «Холистический Эмпориум солнечной, здоровой и радостной пищи» (прежде он назывался «Эконом»). Стоянка практически пуста, зато магазин переполнен. Никто не спешит, все спокойно выбирают товары, сдачу не выхватывают, неторопливо идут к выходу. Смотреть противно.
— Живи, люби, учись! — напутствовал охранник с растрепанной бороденкой, когда Эдвин с пакетом натуральной, собранной вручную шамбалы выскочил на улицу.
Какая-то машина стояла вплотную к его автомобилю, мотор не выключен. «Странно, — подумал он. — Стоянка ведь пустая, зачем парковаться рядом со мной?» Из машины вылезли трое в шелковых костюмах и встали, сложив руки на груди.
— Эй! — крикнул Эдвин. — Вы облокотились на мою машину.
Тут появился еще один — с улыбкой на веснушчатом лице, в светлой тенниске, свитер с нарочитой небрежностью наброшен на плечи.
— Привет. — Он шагнул навстречу. — Вы Эдвин де Вальв, верно? Как делишки? Денек шикарный, правда? Прямо-таки жить хочется.
У Эдвина екнуло сердце.
— Разве мы знакомы?
— Я — Джей, как с ди— или О-. — Протянулась рука. Радостное пожатие. — Я, что называется, внештатный ангел-хранитель.
— То есть как? Улыбка стала жестче.
— То есть я — то, что называется «внештатный ангел-хранитель». — Последовало неприятное молчание. Тип смотрел Эдвину в глаза. — Ну, хватит обо мне. Лучше о вас поговорим. Эдвин де Вальв. Женат. Детей нет. Работает в «Сутенир Инк.»… о котором сейчас только и говорят. Живет в доме 668 по Саут-Сентрал.
— Что все это значит? Откуда вы меня знаете?
Улыбчивый человек с веснушчатым лицом и острым взглядом посмотрел через плечо Эдвина.
— Слушайте, Эд… можно вас так называть? Пойдем, поговорим в более укромном местечке. Скажем, на заброшенном складе в порту, где никто не услышит ваших жалобных криков о помощи… — Он хлопнул Эдвина по плечу. — Не парьтесь, Эдвин. Я, вероятно, пошутил. — И понизил голос: — Быстро в тачку.
Они придерживали дверцу. Эдвин было отступил, но один из головорезов шагнул ему за спину, и он натолкнулся на огромную глыбу из мышц, обтянутый шелком холодильник. Головорез положил ему руку на плечо — тяжелую опасную руку.
— Ты никуда не пойдешь, друг мой.
Эдвин перевел дыхание. Согнулся, проскользнул под его рукой и побежал, ничего не соображая, прямо в тупик. Черт! Переулок рядом с Эмпорием здоровой пищи упирался в металлическую сетку. Словно соль особо дурацкого анекдота.
Молча и неторопливо подошли головорезы, словно финал известен, а они просто доигрывают сценку.
— Предупреждаю, — сказал Эдвин, когда его окружили. — Меня чуть тронь — и я весь в синяках.
Глава тридцатая
Очнулся Эдвин в темноте.
Потное лицо пылало, на голове мешок из грубой ткани; он повертел головой, пытаясь его стряхнуть. Мешок не стряхивался. Эдвину стало жутко.
Шаги. Приглушенные голоса. За шею дернули, мешок убрали с головы. Эдвин растерянно заморгал. Впереди — ряд слепящих огней, за ними в полумраке силуэты. Где-то близко шумело море, он чувствовал его запах. Вокруг высились ящики. Он пошевелился — руки оказались связаны за спиной. Попытался заговорить, но в горле пересохло.
— Где я? Взрыв хохота.
— Видал? Это первое, о чем спрашивают. «Где я?» Помнишь, как мы обрабатывали Колоне? Привязываем к его груди клинкерные блоки, уже нахлобучиваем на голову целлофановый пакет, а он все твердит: «Где я? Где я?» Будто это имеет значение.
Новый взрыв смеха. Из тени выступил веснушчатый. Взгляд полон неискренней жалости и сочувствия.
— Мистер де Вальв, примите мои извинения за столь банальное использование тяжелых предметов. Я сторонник более гуманных мер, но жизнь диктует свои правила. Так трудно найти хороших помощников. Особенно сейчас, когда всех понесло исправляться. Сигарету?
— Я… пытаюсь бросить.
— Похвально. Курить вредно. — Веснушчатый зажег сигарету, сделал глубокую, почти трансцендентную затяжку и бросил окурок на пол. Выпустил смертоносное сизое облако. Затем небрежно сунул руку в карман, словно за ручкой, и достал неизменный предмет. Приставил дуло к виску Эдвина. — Скажите, Эдвин, вы азартный человек?
Тот ответил слабым голосом:
— Не особенно. Иногда покупаю билеты мгновенной лотереи, но… — Голос его окончательно угас.
Веснушчатый кивнул:
— Тоже сойдет. Потому что ваши шансы выйти отсюда живым с целыми руками и ногами практически равны нулю. — Он убрал пистолет в кобуру и спросил: — Ну как, теперь закурите?
Эдвин кивнул, онемев от ужаса. Веснушчатый почти нежно сунул Эдвину в рот сигарету и чиркнул спичкой о ноготь большого пальца.
— Развязать его? — спросил кто-то.
— Эдвин, знакомьтесь. Это один из моих младших коллег: Сэм Змей по прозвищу Змий. Он молодой, ненасытный, из тех парней, кому хочется всем доказать свою силу. Так что не злите его.
Вперед выступил Сэм — нервный тип, страдающий тиком и показной удалью.
— Убить его медленно или быстро, по-обычному или спецметодом?
Веснушчатый вздохнул.
— Пока просто развяжи веревку, Сэм. Прикончим его позже. Не все сразу. — Он покачал головой и улыбнулся Эдвину, словно говоря: «Дети малые…»
Сэм развязал веревку, Эдвин потер запястья и огляделся, пытаясь сориентироваться. На заднем плане в клубах дыма смутно виднелись чьи-то силуэты.
Впереди них полукругом молча сидели на стульях четверо мужчин — лица скрыты в тени.
Веснушчатый склонился к уху Эдвина так близко, что пахнуло вонью табака и перегара.
— Мистер де Вальв, книга под названием «Что мне открылось на горе» — ваше детище? Не лгите, мы все знаем.
Потное лицо пылало, на голове мешок из грубой ткани; он повертел головой, пытаясь его стряхнуть. Мешок не стряхивался. Эдвину стало жутко.
Шаги. Приглушенные голоса. За шею дернули, мешок убрали с головы. Эдвин растерянно заморгал. Впереди — ряд слепящих огней, за ними в полумраке силуэты. Где-то близко шумело море, он чувствовал его запах. Вокруг высились ящики. Он пошевелился — руки оказались связаны за спиной. Попытался заговорить, но в горле пересохло.
— Где я? Взрыв хохота.
— Видал? Это первое, о чем спрашивают. «Где я?» Помнишь, как мы обрабатывали Колоне? Привязываем к его груди клинкерные блоки, уже нахлобучиваем на голову целлофановый пакет, а он все твердит: «Где я? Где я?» Будто это имеет значение.
Новый взрыв смеха. Из тени выступил веснушчатый. Взгляд полон неискренней жалости и сочувствия.
— Мистер де Вальв, примите мои извинения за столь банальное использование тяжелых предметов. Я сторонник более гуманных мер, но жизнь диктует свои правила. Так трудно найти хороших помощников. Особенно сейчас, когда всех понесло исправляться. Сигарету?
— Я… пытаюсь бросить.
— Похвально. Курить вредно. — Веснушчатый зажег сигарету, сделал глубокую, почти трансцендентную затяжку и бросил окурок на пол. Выпустил смертоносное сизое облако. Затем небрежно сунул руку в карман, словно за ручкой, и достал неизменный предмет. Приставил дуло к виску Эдвина. — Скажите, Эдвин, вы азартный человек?
Тот ответил слабым голосом:
— Не особенно. Иногда покупаю билеты мгновенной лотереи, но… — Голос его окончательно угас.
Веснушчатый кивнул:
— Тоже сойдет. Потому что ваши шансы выйти отсюда живым с целыми руками и ногами практически равны нулю. — Он убрал пистолет в кобуру и спросил: — Ну как, теперь закурите?
Эдвин кивнул, онемев от ужаса. Веснушчатый почти нежно сунул Эдвину в рот сигарету и чиркнул спичкой о ноготь большого пальца.
— Развязать его? — спросил кто-то.
— Эдвин, знакомьтесь. Это один из моих младших коллег: Сэм Змей по прозвищу Змий. Он молодой, ненасытный, из тех парней, кому хочется всем доказать свою силу. Так что не злите его.
Вперед выступил Сэм — нервный тип, страдающий тиком и показной удалью.
— Убить его медленно или быстро, по-обычному или спецметодом?
Веснушчатый вздохнул.
— Пока просто развяжи веревку, Сэм. Прикончим его позже. Не все сразу. — Он покачал головой и улыбнулся Эдвину, словно говоря: «Дети малые…»
Сэм развязал веревку, Эдвин потер запястья и огляделся, пытаясь сориентироваться. На заднем плане в клубах дыма смутно виднелись чьи-то силуэты.
Впереди них полукругом молча сидели на стульях четверо мужчин — лица скрыты в тени.
Веснушчатый склонился к уху Эдвина так близко, что пахнуло вонью табака и перегара.
— Мистер де Вальв, книга под названием «Что мне открылось на горе» — ваше детище? Не лгите, мы все знаем.