— Этого второсортного актера? Но почему?
— Оливер Рид — не просто актер, он Последний Скандалист. После него все покатилось в тартарары. За Олли! — Джек поднял стакан, обращаясь не к Эдвину, а к пустоте. Затем повернулся и сказал: — Ты знаешь, как он умер? Знаешь, где?
Эдвин покачал головой. Какая разница?
— Оливер Рид умер на Мальте — он перепил моряков английского военно-морского флота. Влил в себя десяток пинт пива и дюжину порций рома, после чего пил с матросами «Камберленда». Он ставил и ставил им выпивку, но они не выдерживали. Сдавались и уходили, шатаясь. А Оливер Рид умер победителем. Умер на полу в баре, а на прощание, как последний привет, оставив матросам счет: больше семисот долларов. Что называется, посмеялся последним.
— Вы знали его? Оливера Рида?
— Ну, как сказать… Видел однажды, в Маниле. Вышибалы хотели вытурить его из публичного дома, и я выволок Олли из потасовки. Мы вместе бродили до рассвета, пели, и смеялись, и пили всю ночь. Мы общались только одну ночь — он тоже заставил меня заплатить, больше сорока баксов. В ту ночь мы пили за смерть. За ту, которая везде найдет. За старуху с косой. «За смерть, — сказал Олли, — чтобы жить было интереснее». Я спросил, боится ли он смерти, и он ответил: «Да». Только и всего. «Да». Прошло время, и мне попалась какая-то идиотская биография, где приводились его слова: «В смерть я не верю, потому что мы будем жить в других, в их памяти, в наших детях и внуках». Он был семейный человек, несколько раз женился, обожал своих детей. Но он был слишком большой — понимаешь? Больше самой жизни, и боялся смерти. «Лучше сгореть, чем сгнить, — говорил он. — Я хочу умереть в пьяной драке, а не в палате для раковых больных». Понимаешь, Олли ухватил жизнь. Схватил ее за глотку. Тряс, пока не пошла горлом кровь. Одна дама, кажется, Гилэм ее фамилия, написала: «Глаза его переполняла синева, а душу тоска». Думаю, она права. Он был слишком большой, мир его просто не выдержал.
Эдвин молчал. Он уже не знал, кто с ним говорит, Оливер Рид или Джек; образ актера из другой эпохи, словно дым, заполнил комнату.
— Оливер Рид умер, — сказал Джек. — И мне что-то нездоровится. Той ночью в Маниле я перепил, перессал и перешутил Оливера Рида. Если бы снова повторить ту ночь…
Стакан Джека опустел. Эдвин молчал. Что тут скажешь? Он — лишь зритель на параде. Или похоронной процессии.
— Ностальгия, — сказал Джек. — Последнее пристанище конченых людей. Той ночью в Маниле мы уделали этот городишко. Олли был словно буйный слон, пиджак дырявый, в глазах странная безумная радость. Лыка не вязал. Свою тень вызывал на кулачный бой. Весь облился ромом и предлагал руку и сердце местным шлюхам. Вытащил я его из очередной потасовки и говорю: «Олли, ты смутьян хренов». А он: «Ничего подобного. Я не смутьян. Я скандалист. Это совсем другое. Смутьяны превращаются в священников, политиков или социальных реформаторов. Вмешиваются в жизнь людей. Скандалисты не суются в чужие дела. Они безумствуют, и орут, и радуются жизни, и грустят, что она такая короткая. Скандалисты вредят только самим себе, а все потому, что слишком любят жизнь и не хотят ложиться спать». — Джек надолго замолчал. Налил себе еще, но не выпил. — Они слишком любят жизнь и не хотят ложиться спать.
— Джек, насчет книги…
— Знаешь, у него на члене был вытатуирован петушок. На самом деле. А однажды он трахался посреди главного корта Уимблдона. Конечно, уже после игры. Он первый сказал с экрана: «Пошел на хуй», знаешь об этом?
— Да, — неожиданно тихо сказал Эдвин. — Знаю.
— А знаешь, что Оливер Рид открыл тайну жизни? Эдвин покачал головой.
— Да, это правда, — сказал Джек. — Открыл тайну жизни. Хочешь узнать? — Эдвин молчал, и Джек продолжил по памяти: — Вот тайна жизни по Оливеру Риду: «Не пей. Не кури. Не жри мяса. Все равно сдохнешь». Вот скажи мне, что ты, бледный сосунок, можешь к этому добавить? Предельно честные слова, не находишь?
Но Эдвину нечего было добавить, и Джек это знал. Снаружи доносился рев мотора — все ближе и ближе. Жара в трейлере стала просто невыносимой. Эдвину казалось, что вот-вот он лишится чувств или просто вырубится.
— Твои дружки, — сказал Джек, выглянув в окно. — Вернулись-таки.
Эдвин кивнул. Он встал, хотел что-то сказать, но передумал. Не смог подобрать слова.
— Подожди, — сказал Джек. — Пока ты не ушел… — Что?
— Возьми, — Джек запустил по столу пистолет. — Забирай и делай что хочешь. Мне уже все равно. — Он демонстративно повернулся к Эдвину спиной и принялся складывать бумаги в очередную коробку.
Эдвин ощутил тяжесть пистолета в ладони. Посмотрел на широкую дразнящую спину Джека Макгрири и подумал: «Все так просто. Никому он не нужен. Его хватятся дай бог через несколько недель. И он превратится в мумию, вяленое мясо, анахронизм». Эдвин поднял пистолет, прицелился и прошептал:
— Пиф-паф! Ты убит. Опустил пистолет и вышел.
Джек не обернулся. Лишь пробормотал под нос:
— Трус.
Глава пятидесятая
Глава пятьдесят первая
Глава пятьдесят вторая
ПОСТСКРИПТУМ
— Оливер Рид — не просто актер, он Последний Скандалист. После него все покатилось в тартарары. За Олли! — Джек поднял стакан, обращаясь не к Эдвину, а к пустоте. Затем повернулся и сказал: — Ты знаешь, как он умер? Знаешь, где?
Эдвин покачал головой. Какая разница?
— Оливер Рид умер на Мальте — он перепил моряков английского военно-морского флота. Влил в себя десяток пинт пива и дюжину порций рома, после чего пил с матросами «Камберленда». Он ставил и ставил им выпивку, но они не выдерживали. Сдавались и уходили, шатаясь. А Оливер Рид умер победителем. Умер на полу в баре, а на прощание, как последний привет, оставив матросам счет: больше семисот долларов. Что называется, посмеялся последним.
— Вы знали его? Оливера Рида?
— Ну, как сказать… Видел однажды, в Маниле. Вышибалы хотели вытурить его из публичного дома, и я выволок Олли из потасовки. Мы вместе бродили до рассвета, пели, и смеялись, и пили всю ночь. Мы общались только одну ночь — он тоже заставил меня заплатить, больше сорока баксов. В ту ночь мы пили за смерть. За ту, которая везде найдет. За старуху с косой. «За смерть, — сказал Олли, — чтобы жить было интереснее». Я спросил, боится ли он смерти, и он ответил: «Да». Только и всего. «Да». Прошло время, и мне попалась какая-то идиотская биография, где приводились его слова: «В смерть я не верю, потому что мы будем жить в других, в их памяти, в наших детях и внуках». Он был семейный человек, несколько раз женился, обожал своих детей. Но он был слишком большой — понимаешь? Больше самой жизни, и боялся смерти. «Лучше сгореть, чем сгнить, — говорил он. — Я хочу умереть в пьяной драке, а не в палате для раковых больных». Понимаешь, Олли ухватил жизнь. Схватил ее за глотку. Тряс, пока не пошла горлом кровь. Одна дама, кажется, Гилэм ее фамилия, написала: «Глаза его переполняла синева, а душу тоска». Думаю, она права. Он был слишком большой, мир его просто не выдержал.
Эдвин молчал. Он уже не знал, кто с ним говорит, Оливер Рид или Джек; образ актера из другой эпохи, словно дым, заполнил комнату.
— Оливер Рид умер, — сказал Джек. — И мне что-то нездоровится. Той ночью в Маниле я перепил, перессал и перешутил Оливера Рида. Если бы снова повторить ту ночь…
Стакан Джека опустел. Эдвин молчал. Что тут скажешь? Он — лишь зритель на параде. Или похоронной процессии.
— Ностальгия, — сказал Джек. — Последнее пристанище конченых людей. Той ночью в Маниле мы уделали этот городишко. Олли был словно буйный слон, пиджак дырявый, в глазах странная безумная радость. Лыка не вязал. Свою тень вызывал на кулачный бой. Весь облился ромом и предлагал руку и сердце местным шлюхам. Вытащил я его из очередной потасовки и говорю: «Олли, ты смутьян хренов». А он: «Ничего подобного. Я не смутьян. Я скандалист. Это совсем другое. Смутьяны превращаются в священников, политиков или социальных реформаторов. Вмешиваются в жизнь людей. Скандалисты не суются в чужие дела. Они безумствуют, и орут, и радуются жизни, и грустят, что она такая короткая. Скандалисты вредят только самим себе, а все потому, что слишком любят жизнь и не хотят ложиться спать». — Джек надолго замолчал. Налил себе еще, но не выпил. — Они слишком любят жизнь и не хотят ложиться спать.
— Джек, насчет книги…
— Знаешь, у него на члене был вытатуирован петушок. На самом деле. А однажды он трахался посреди главного корта Уимблдона. Конечно, уже после игры. Он первый сказал с экрана: «Пошел на хуй», знаешь об этом?
— Да, — неожиданно тихо сказал Эдвин. — Знаю.
— А знаешь, что Оливер Рид открыл тайну жизни? Эдвин покачал головой.
— Да, это правда, — сказал Джек. — Открыл тайну жизни. Хочешь узнать? — Эдвин молчал, и Джек продолжил по памяти: — Вот тайна жизни по Оливеру Риду: «Не пей. Не кури. Не жри мяса. Все равно сдохнешь». Вот скажи мне, что ты, бледный сосунок, можешь к этому добавить? Предельно честные слова, не находишь?
Но Эдвину нечего было добавить, и Джек это знал. Снаружи доносился рев мотора — все ближе и ближе. Жара в трейлере стала просто невыносимой. Эдвину казалось, что вот-вот он лишится чувств или просто вырубится.
— Твои дружки, — сказал Джек, выглянув в окно. — Вернулись-таки.
Эдвин кивнул. Он встал, хотел что-то сказать, но передумал. Не смог подобрать слова.
— Подожди, — сказал Джек. — Пока ты не ушел… — Что?
— Возьми, — Джек запустил по столу пистолет. — Забирай и делай что хочешь. Мне уже все равно. — Он демонстративно повернулся к Эдвину спиной и принялся складывать бумаги в очередную коробку.
Эдвин ощутил тяжесть пистолета в ладони. Посмотрел на широкую дразнящую спину Джека Макгрири и подумал: «Все так просто. Никому он не нужен. Его хватятся дай бог через несколько недель. И он превратится в мумию, вяленое мясо, анахронизм». Эдвин поднял пистолет, прицелился и прошептал:
— Пиф-паф! Ты убит. Опустил пистолет и вышел.
Джек не обернулся. Лишь пробормотал под нос:
— Трус.
Глава пятидесятая
А снаружи, под палящим солнцем…
Мистер Этик остановил машину позади трейлера — подальше от окна и прицельного огня.
— Эдвин! — крикнул мистер Мид. — Сюда! Ты жив, слава богу!
— Да, — сказал мистер Этик. — Мы так волновались, верно, Леон?
— Волновались. Очень сильно.
Эдвин заметил у обоих по бутылке утоляющей жажду «Фрески» и спросил:
— А мне захватили что-нибудь холодное попить?
— Нет. Прости, из головы выскочило.
— Мы так волновались, что думать не могли. Верно, Боб?
— Точно, Леон. Совершенно вылетело из головы. Эдвин открыл дверцу машины:
— Ладно, черт с ним. Поехали.
— Ты застрелил его? Поставил на колени? Как все было? Что он говорил? — посыпался град вопросов.
— Он под два метра ростом и сделан из железа, — ответил Эдвин.
— Так ты убил его?
— Нет, он был уже мертв, когда я вошел. Поехали.
— Правильно, — сказал мистер Этик. — Прыгай назад и двинули. — Он подался вперед, чтобы Эдвину было удобнее пролезть.
— Мне тоже не терпится убраться из этой дыры, — сказал мистер Мид. — В этом городишке совершенно нечего делать. Как тут вообще можно жить?
Эдвин замер на полпути.
— Вы правы, — сказал он. — Совершенно правы. — Он вылез из машины, посмотрел на трейлер. — Вы правы.
— В чем дело? — спросил мистер Мид. — Садись, пока этот псих не открыл стрельбу.
Мозаика сложилась. Все стало понятно.
— Вы правы. — Эдвин слегка улыбнулся. — В Райских Кущах делать нечего. — И зашагал к трейлеру.
— Куда тебя несет? — завопил мистер Мид.
— Возвращаюсь, — ответил Эдвин. — Чтобы победить.
Так начался второй раунд.
Мистер Этик остановил машину позади трейлера — подальше от окна и прицельного огня.
— Эдвин! — крикнул мистер Мид. — Сюда! Ты жив, слава богу!
— Да, — сказал мистер Этик. — Мы так волновались, верно, Леон?
— Волновались. Очень сильно.
Эдвин заметил у обоих по бутылке утоляющей жажду «Фрески» и спросил:
— А мне захватили что-нибудь холодное попить?
— Нет. Прости, из головы выскочило.
— Мы так волновались, что думать не могли. Верно, Боб?
— Точно, Леон. Совершенно вылетело из головы. Эдвин открыл дверцу машины:
— Ладно, черт с ним. Поехали.
— Ты застрелил его? Поставил на колени? Как все было? Что он говорил? — посыпался град вопросов.
— Он под два метра ростом и сделан из железа, — ответил Эдвин.
— Так ты убил его?
— Нет, он был уже мертв, когда я вошел. Поехали.
— Правильно, — сказал мистер Этик. — Прыгай назад и двинули. — Он подался вперед, чтобы Эдвину было удобнее пролезть.
— Мне тоже не терпится убраться из этой дыры, — сказал мистер Мид. — В этом городишке совершенно нечего делать. Как тут вообще можно жить?
Эдвин замер на полпути.
— Вы правы, — сказал он. — Совершенно правы. — Он вылез из машины, посмотрел на трейлер. — Вы правы.
— В чем дело? — спросил мистер Мид. — Садись, пока этот псих не открыл стрельбу.
Мозаика сложилась. Все стало понятно.
— Вы правы. — Эдвин слегка улыбнулся. — В Райских Кущах делать нечего. — И зашагал к трейлеру.
— Куда тебя несет? — завопил мистер Мид.
— Возвращаюсь, — ответил Эдвин. — Чтобы победить.
Так начался второй раунд.
Глава пятьдесят первая
Джек Макгрири передвинул несколько коробок и развалился в кресле, попивая из бутылки и обмахиваясь книгой по метафизике. Вентилятор взбалтывал влажный воздух, серая майка Джека покрылась пятнами пота. Когда Эдвин вошел, тот поднял голову.
— Забыл что-нибудь? — спросил он. — Никак свои яйца?
— Сколько вам еще?
— Что сколько?
— Сколько они вам дали? Старик слегка изменился в лице:
— Виски в башку шибануло? Ты вообще о чем?
— О врачах. Сколько они вам дали?
Джек смотрел на Эдвина с выражением крайней досады. Тот хорошо понимал, что ошарашил его.
— Ну так сколько?
— Пошел ты на хуй, отвяжись от меня.
— Год? Полгода? Неделю?
— Ты слышал? Я сказал: пошел на хуй, отвяжись. Но Эдвин остался на месте.
— Сколько, Джек?
Тот насупился, посмотрел на него с ненавистью, граничащей с уважением, и, наконец, произнес:
— Кто их разберет? Врачи — кучка придурков. Ни хрена они не знают. Может, неделя. Может, год. Когда начнет прогрессировать, это дело нескольких дней. Перед тобой Иов собственной персоной. Я пережил все чирьи, напасти и проверки верой, которые посылает нам Господь в своей беспредельной жестокости. И пока держусь. А почему? А не «потому что», блядь, а «вопреки».
— Все началось где-то полтора года назад, да? И когда вы узнали, решили написать книгу, чтобы заработать деньги. На долгий срок. Библиотекарша ошиблась. Вы не распутничали и не пьянствовали в Силвер-Сити, а делали то, что и говорили: сдавали анализы.
— Распутничал и пьянствовал? Это Ребекка сказала? Ха! Для моих лет это комплимент. — Он поднялся с кресла, будто морж, будто король, и медленно произнес: — Что именно тебе нужно? Мои извинения? Покаяние?
— Что вы сделали с деньгами? — спросил Эдвин, хотя прекрасно знал ответ.
— Растратил! — крикнул Джек. — Безрассудно пустил на ветер. Просрал. Ничего нет. Ха!
Эдвин улыбнулся:
— А вот и нет. Сейчас ваши авторские составляют сто пятьдесят миллионов, не меньше. Вы не могли их потратить — только не в Райских Кущах, в этом тупике вашей жизни. Даже не купили новый трейлер. Нет, вы не растратили деньги. Совсем нет. Вы знали, что умираете, и стали откладывать. Но зачем? — Эдвин обошел стопку коробок, покачал головой. — Забавно. Мы сидели тут больше часа, спорили, как два талмудиста, и мне даже в голову не пришло, что вы уезжаете. Собираете вещи. Куда, Джек? В Силвер-Сити, я прав? Собираетесь умереть там?
— Так-так-так. Ишь, какой ты у нас умный. Только не суйся своими грязными крысиными лапками к моим денежкам. Не выйдет. — Джек потянулся к винтовке, но Эдвин его опередил, схватил ружье и осторожно отложил в сторону.
— Я знаю, где ваши деньги, Джек.
Эдвин нашел коробку с фотографиями, отложил изображение Аллана в клешах и достал снимок смеющегося карапуза. С пушистыми волосами, улыбкой до ушей и глазами Джека.
— Ваш внук?
Джек наблюдал за ним с возрастающим подозрением.
— Оставь в покое внука.
— Увы, — улыбнулся Эдвин, — это не в моих силах. Он уже втянут во все это.
— Если ты намерен грабануть старика, ты не туда пришел. Можешь перевернуть все вверх дном. Денег нет. Ни цента. Не веришь? Давай проверь.
— Джек, я вам верю. Я знаю, где деньги. Не здесь. На счету в банке, может, в Силвер-Сити, сто пятьдесят миллионов на имя — как зовут вашего внука?
Джек обмяк, из голоса исчезла угроза.
— Бенджамин. Бенджамин Мэтью Макгрири. Сейчас ему шесть лет, это старая карточка.
— Толковый мальчишка? Джек кивнул:
— Будь здоров соображает, паршивец. И там не сто пятьдесят миллионов, а почти триста.
Эдвин пожал плечами.
— Миллионом больше, миллионом меньше, какая разница… — Он сел на стул. — Давайте, может, выпьем еще?
— Пошел ты к черту.
— Со льдом, пожалуйста. Адское пекло.
Джек что-то проворчал, направился к старому холодильнику, отколупал немного от ледяной шубы в морозилке (он никогда специально не замораживал лед) и бросил по куску в стаканы. Вылил туда остатки «Южной отрады».
— Глядите-ка, — поразился Эдвин. — Целую бутылку уговорили. Ваше здоровье!
Но Джек не притронулся к своему стакану.
— Хотите оставить внуку наследство, — сказал Эдвин. — Сделать ему сюрприз через много лет после смерти. На восемнадцатый день рождения…
— На двадцать первый, — сказал Джек. — Пусть подрастет, не дам я пацану в руки триста миллионов, обойдется.
— Тоже верно. В общем, вы хотите что-то ему оставить. Чтобы он сказал: «А дед, в конце концов, был неплохим человеком». Чтобы он помнил вас еще долго после вашей смерти. Это совсем не то, что вы мне навесили на уши: «После моей смерти умрет весь мир».
— Триста миллионов. Ему не придется ни на кого горбатиться. Езжай куда хочешь, делай что хочешь. Пусть парень покоряет мир.
— Нет, — сказал Эдвин. — Ему нечего будет покорять. Маленький Бенджамин унаследует огромное состояние — и все. Потратить-то будет не на что, и хуже всего — радости от денег не будет. Джек, почему мы такие, какие есть? Почему у нас самая большая, жадная и мощная страна в истории человечества, которая всех прижимает к ногтю, ест «биг-маки» и считает калории? Все дело в погоне за счастьем. Не в самом счастье. А именно в погоне.
— Послушай, — сказал Джек, но Эдвин не слушал.
— Какими были первые письменные документы? Первые записанные слова, первое, что важно было записать? Список покупок и военные отчеты. Вот что впервые нацарапали на глиняных дощечках и папирусе. Когда шумеры начали излагать жизнь словами, когда принялись вести записи о мире людей, они составили списки. Списки вещей, имущества. И великих деяний. С этого-то момента и начинается история: выявление затрат и права хвастунов. Первые писцы, первые литераторы писали не о самоуважении и общении с внутренним миром. Они не писали: «Каждый из нас особенная личность». Нет. Они писали о смерти королей и накоплении богатств. Собственность, гордость, грандиозные мечты. Вот что делает нас людьми. А вся эта эпидемия самосовершенствования и любви к себе, которую мы выпустили в мир, все подорвала. «Что мне открылось на горе» — преступление против человечества.
— Почему? — спросил Джек. — Потому что все сработало? И люди на самом деле избавились от имущества? Книга обещала счастье и принесла его. Люди счастливы. Вот и все.
— Нет, — сказал Эдвин. — Все хуже. Намного хуже. Они не просто счастливы — им ничего не нужно. Знаете, что происходит, Джек? Конец приключениям. Вы это хотите оставить в наследство: пресную жизнь?
— Когда Бенджамин получит эти деньги, он сможет…
— При чем тут деньги? Хотите, чтобы ваш внук рос в мире без приключений? Да? Finis coronat opus, Джек! «Конец — делу венец». Последний поступок человека подводит итог его жизни. Finis coronat opus! — Он прокричал три последних слова, будто хотел ударить ими воздух. Будто слова могут что-то изменить.
Джек молчал. Эдвин поднял стакан, подержал лед во рту. Язык онемел от пропитанной виски прохлады. Он думал о Мэй, ее безжизненных губах, пустом взгляде и ждал ответа, понимая, что сейчас все может измениться.
Ответа не последовало, Джек болтал в стакане остатки виски и смотрел в пространство. Затарахтел холодильник, компрессор нарушил тишину.
— Чего ты хочешь от меня? — спросил он наконец. — Как теперь всю эту пакость исправить?
— Писать, — ответил Эдвин. — Писать новую книгу. Не ради денег, а по велению сердца. Пусть это будут просто записки. Без фантазий и подсластителей. Без колыбельных песенок. Без блаженства. Ошеломите читателей. Расскажите, чему вас на самом деле научило бессмысленное приключение длиною в жизнь. Расскажите о человеческой глупости. О хаосе, о шлюхах, крыльях бабочки и невидимых особняках, заросших сорняками. О соляных копях, угольной пыли и смерти скандалиста. О том, как трахались, пили, прожигали жизнь и не получали от этого радости. О том, как вам страшно, что придется умирать. Об Оливере Риде. О Бенджамине. Обо всем.
Джек поразмыслил, затем произнес:
— Ты печатай, а я буду диктовать. Бумага там. Машинка под той кучей белья.
Под словом «белье» подразумевались «грязные вонючие тряпки». Эдвин осторожно разгреб майки и перепутанные носки — так убирают токсичные отходы — и, сдвинув в сторону останки стейка, обнаружил клавиатуру. Провел пальцами с одного боку машинки, затем с другого. Удивился и развернул ее, чтобы поближе рассмотреть.
— Что-то не пойму…
— Осёл, нет тут кнопки «вкл». Она механическая. Вставляешь бумагу и печатаешь. Высокие технологии. Печатай когда угодно. Даже без электричества. Даже при свечах. Батарейки не нужны.
— Правда? — Эдвин был искренне изумлен.
Быстро и нетерпеливо объяснив, как заправлять бумагу («Слова идут прямо на бумагу, — удивлялся Эдвин. — Так странно!») и передвигать каретку в конце фразы, Джек встал, сложил руки на груди и громким низким голосом продиктовал:
— Как стать несчастным. Тупак Суаре.
Эдвин напечатал название.
— Первая страница, первая строка. Счастье, по Платону, — высшая цель жизни. Но Платон был засранцем и переоценивал важность человеческого счастья…
И дело пошло. Джек диктовал, Эдвин печатал. Всю ночь. Снаружи тени удлинились, солнце зашло, в пустыне становилось все прохладнее. Боб и Леон уснули в машине — они были не настолько трусливы, чтобы совсем бросить Эдвина, и не настолько храбры, чтобы штурмовать трейлер и спасать его. (Они думали сменять друг друга на часах, но мистер Этик — поразмыслив о природе альтруизма — решил, что лучше поспать.)
Бледно светила изъеденная солью луна, Райские Кущи дремали, по Главной улице медленно дрейфовали целлофановые пакеты, Джек диктовал, Эдвин печатал. Пальцы Эдвина болели, запястья сводила судорога, голос Джека садился, оба накачались дешевым виски но, невзирая на боль, продолжали. Они работали всю ночь, заполняя словами тьму, пока небо не осветил первый розовый луч. А они все продолжали. Страницу за страницей. Слово за словом.
— Забыл что-нибудь? — спросил он. — Никак свои яйца?
— Сколько вам еще?
— Что сколько?
— Сколько они вам дали? Старик слегка изменился в лице:
— Виски в башку шибануло? Ты вообще о чем?
— О врачах. Сколько они вам дали?
Джек смотрел на Эдвина с выражением крайней досады. Тот хорошо понимал, что ошарашил его.
— Ну так сколько?
— Пошел ты на хуй, отвяжись от меня.
— Год? Полгода? Неделю?
— Ты слышал? Я сказал: пошел на хуй, отвяжись. Но Эдвин остался на месте.
— Сколько, Джек?
Тот насупился, посмотрел на него с ненавистью, граничащей с уважением, и, наконец, произнес:
— Кто их разберет? Врачи — кучка придурков. Ни хрена они не знают. Может, неделя. Может, год. Когда начнет прогрессировать, это дело нескольких дней. Перед тобой Иов собственной персоной. Я пережил все чирьи, напасти и проверки верой, которые посылает нам Господь в своей беспредельной жестокости. И пока держусь. А почему? А не «потому что», блядь, а «вопреки».
— Все началось где-то полтора года назад, да? И когда вы узнали, решили написать книгу, чтобы заработать деньги. На долгий срок. Библиотекарша ошиблась. Вы не распутничали и не пьянствовали в Силвер-Сити, а делали то, что и говорили: сдавали анализы.
— Распутничал и пьянствовал? Это Ребекка сказала? Ха! Для моих лет это комплимент. — Он поднялся с кресла, будто морж, будто король, и медленно произнес: — Что именно тебе нужно? Мои извинения? Покаяние?
— Что вы сделали с деньгами? — спросил Эдвин, хотя прекрасно знал ответ.
— Растратил! — крикнул Джек. — Безрассудно пустил на ветер. Просрал. Ничего нет. Ха!
Эдвин улыбнулся:
— А вот и нет. Сейчас ваши авторские составляют сто пятьдесят миллионов, не меньше. Вы не могли их потратить — только не в Райских Кущах, в этом тупике вашей жизни. Даже не купили новый трейлер. Нет, вы не растратили деньги. Совсем нет. Вы знали, что умираете, и стали откладывать. Но зачем? — Эдвин обошел стопку коробок, покачал головой. — Забавно. Мы сидели тут больше часа, спорили, как два талмудиста, и мне даже в голову не пришло, что вы уезжаете. Собираете вещи. Куда, Джек? В Силвер-Сити, я прав? Собираетесь умереть там?
— Так-так-так. Ишь, какой ты у нас умный. Только не суйся своими грязными крысиными лапками к моим денежкам. Не выйдет. — Джек потянулся к винтовке, но Эдвин его опередил, схватил ружье и осторожно отложил в сторону.
— Я знаю, где ваши деньги, Джек.
Эдвин нашел коробку с фотографиями, отложил изображение Аллана в клешах и достал снимок смеющегося карапуза. С пушистыми волосами, улыбкой до ушей и глазами Джека.
— Ваш внук?
Джек наблюдал за ним с возрастающим подозрением.
— Оставь в покое внука.
— Увы, — улыбнулся Эдвин, — это не в моих силах. Он уже втянут во все это.
— Если ты намерен грабануть старика, ты не туда пришел. Можешь перевернуть все вверх дном. Денег нет. Ни цента. Не веришь? Давай проверь.
— Джек, я вам верю. Я знаю, где деньги. Не здесь. На счету в банке, может, в Силвер-Сити, сто пятьдесят миллионов на имя — как зовут вашего внука?
Джек обмяк, из голоса исчезла угроза.
— Бенджамин. Бенджамин Мэтью Макгрири. Сейчас ему шесть лет, это старая карточка.
— Толковый мальчишка? Джек кивнул:
— Будь здоров соображает, паршивец. И там не сто пятьдесят миллионов, а почти триста.
Эдвин пожал плечами.
— Миллионом больше, миллионом меньше, какая разница… — Он сел на стул. — Давайте, может, выпьем еще?
— Пошел ты к черту.
— Со льдом, пожалуйста. Адское пекло.
Джек что-то проворчал, направился к старому холодильнику, отколупал немного от ледяной шубы в морозилке (он никогда специально не замораживал лед) и бросил по куску в стаканы. Вылил туда остатки «Южной отрады».
— Глядите-ка, — поразился Эдвин. — Целую бутылку уговорили. Ваше здоровье!
Но Джек не притронулся к своему стакану.
— Хотите оставить внуку наследство, — сказал Эдвин. — Сделать ему сюрприз через много лет после смерти. На восемнадцатый день рождения…
— На двадцать первый, — сказал Джек. — Пусть подрастет, не дам я пацану в руки триста миллионов, обойдется.
— Тоже верно. В общем, вы хотите что-то ему оставить. Чтобы он сказал: «А дед, в конце концов, был неплохим человеком». Чтобы он помнил вас еще долго после вашей смерти. Это совсем не то, что вы мне навесили на уши: «После моей смерти умрет весь мир».
— Триста миллионов. Ему не придется ни на кого горбатиться. Езжай куда хочешь, делай что хочешь. Пусть парень покоряет мир.
— Нет, — сказал Эдвин. — Ему нечего будет покорять. Маленький Бенджамин унаследует огромное состояние — и все. Потратить-то будет не на что, и хуже всего — радости от денег не будет. Джек, почему мы такие, какие есть? Почему у нас самая большая, жадная и мощная страна в истории человечества, которая всех прижимает к ногтю, ест «биг-маки» и считает калории? Все дело в погоне за счастьем. Не в самом счастье. А именно в погоне.
— Послушай, — сказал Джек, но Эдвин не слушал.
— Какими были первые письменные документы? Первые записанные слова, первое, что важно было записать? Список покупок и военные отчеты. Вот что впервые нацарапали на глиняных дощечках и папирусе. Когда шумеры начали излагать жизнь словами, когда принялись вести записи о мире людей, они составили списки. Списки вещей, имущества. И великих деяний. С этого-то момента и начинается история: выявление затрат и права хвастунов. Первые писцы, первые литераторы писали не о самоуважении и общении с внутренним миром. Они не писали: «Каждый из нас особенная личность». Нет. Они писали о смерти королей и накоплении богатств. Собственность, гордость, грандиозные мечты. Вот что делает нас людьми. А вся эта эпидемия самосовершенствования и любви к себе, которую мы выпустили в мир, все подорвала. «Что мне открылось на горе» — преступление против человечества.
— Почему? — спросил Джек. — Потому что все сработало? И люди на самом деле избавились от имущества? Книга обещала счастье и принесла его. Люди счастливы. Вот и все.
— Нет, — сказал Эдвин. — Все хуже. Намного хуже. Они не просто счастливы — им ничего не нужно. Знаете, что происходит, Джек? Конец приключениям. Вы это хотите оставить в наследство: пресную жизнь?
— Когда Бенджамин получит эти деньги, он сможет…
— При чем тут деньги? Хотите, чтобы ваш внук рос в мире без приключений? Да? Finis coronat opus, Джек! «Конец — делу венец». Последний поступок человека подводит итог его жизни. Finis coronat opus! — Он прокричал три последних слова, будто хотел ударить ими воздух. Будто слова могут что-то изменить.
Джек молчал. Эдвин поднял стакан, подержал лед во рту. Язык онемел от пропитанной виски прохлады. Он думал о Мэй, ее безжизненных губах, пустом взгляде и ждал ответа, понимая, что сейчас все может измениться.
Ответа не последовало, Джек болтал в стакане остатки виски и смотрел в пространство. Затарахтел холодильник, компрессор нарушил тишину.
— Чего ты хочешь от меня? — спросил он наконец. — Как теперь всю эту пакость исправить?
— Писать, — ответил Эдвин. — Писать новую книгу. Не ради денег, а по велению сердца. Пусть это будут просто записки. Без фантазий и подсластителей. Без колыбельных песенок. Без блаженства. Ошеломите читателей. Расскажите, чему вас на самом деле научило бессмысленное приключение длиною в жизнь. Расскажите о человеческой глупости. О хаосе, о шлюхах, крыльях бабочки и невидимых особняках, заросших сорняками. О соляных копях, угольной пыли и смерти скандалиста. О том, как трахались, пили, прожигали жизнь и не получали от этого радости. О том, как вам страшно, что придется умирать. Об Оливере Риде. О Бенджамине. Обо всем.
Джек поразмыслил, затем произнес:
— Ты печатай, а я буду диктовать. Бумага там. Машинка под той кучей белья.
Под словом «белье» подразумевались «грязные вонючие тряпки». Эдвин осторожно разгреб майки и перепутанные носки — так убирают токсичные отходы — и, сдвинув в сторону останки стейка, обнаружил клавиатуру. Провел пальцами с одного боку машинки, затем с другого. Удивился и развернул ее, чтобы поближе рассмотреть.
— Что-то не пойму…
— Осёл, нет тут кнопки «вкл». Она механическая. Вставляешь бумагу и печатаешь. Высокие технологии. Печатай когда угодно. Даже без электричества. Даже при свечах. Батарейки не нужны.
— Правда? — Эдвин был искренне изумлен.
Быстро и нетерпеливо объяснив, как заправлять бумагу («Слова идут прямо на бумагу, — удивлялся Эдвин. — Так странно!») и передвигать каретку в конце фразы, Джек встал, сложил руки на груди и громким низким голосом продиктовал:
— Как стать несчастным. Тупак Суаре.
Эдвин напечатал название.
— Первая страница, первая строка. Счастье, по Платону, — высшая цель жизни. Но Платон был засранцем и переоценивал важность человеческого счастья…
И дело пошло. Джек диктовал, Эдвин печатал. Всю ночь. Снаружи тени удлинились, солнце зашло, в пустыне становилось все прохладнее. Боб и Леон уснули в машине — они были не настолько трусливы, чтобы совсем бросить Эдвина, и не настолько храбры, чтобы штурмовать трейлер и спасать его. (Они думали сменять друг друга на часах, но мистер Этик — поразмыслив о природе альтруизма — решил, что лучше поспать.)
Бледно светила изъеденная солью луна, Райские Кущи дремали, по Главной улице медленно дрейфовали целлофановые пакеты, Джек диктовал, Эдвин печатал. Пальцы Эдвина болели, запястья сводила судорога, голос Джека садился, оба накачались дешевым виски но, невзирая на боль, продолжали. Они работали всю ночь, заполняя словами тьму, пока небо не осветил первый розовый луч. А они все продолжали. Страницу за страницей. Слово за словом.
Глава пятьдесят вторая
«Как стать несчастным» в мгновение ока стала бестселлером, и, хотя ее тираж значительно уступал «Что мне открылось на горе», эффект оказался столь же ошеломляющим. (У «Сутенира» теперь было две торговые марки: Счастье™ и неСчастье™, и деньги по-прежнему текли рекой.) Горячо ожидаемое продолжение книги Тупака Суаре пользовалось огромным успехом. Многие бывшие почитатели осудили автора за предательство собственных идей. На него наложили фатву, за его голову назначили вознаграждение, щедрость которого вывела из подполья сотни одаренных убийц.
Бедный Гарри Лопес, ныне мишень бесчисленных покушений, твердил о своей невиновности. «Я — актер! — умолял он. — Тупака Суаре не существует!» Но толпы его не слушали и скандировали: «Еретик! На виселицу!» Гарри вынужден был скрываться, истратил огромное состояние на круглосуточный надзор за своей персоной и на вооруженных (но безграмотных) телохранителей. По всей стране в Обителях Счастья™ образовались непримиримые политические фракции. Появились раскольники, в холистических коммунах начались распри, множество полей люцерны затоптали. Участились драки. Бригада Счастья™ встретила грудью напор Союза Несчастья™, в штате Вермонт беспорядки достигли своего пика, когда в коллективном объятии один человек в белых одеждах пырнул ножом другого.
— Этот козел прикоснулся к моей книге, — объяснил он, когда его повалили на землю.
Большой популярностью стали пользоваться футболки и наклейки на бамперы с надписью: ПЛАТОН — ЗАСРАНЕЦ, и тут же появились футболки противников: ПЛАТОН — ЭТО КРУТО! Борьба внесла заметное разнообразие и в граффити банд-конкурентов.
— По крайней мере, обсуждают философские вопросы, — несколько неуверенно комментировал события один профессор. — Это лишь начало.
Взлетела популярность высшего образования. Равно как потребление спиртного и наркотиков. Многие бывшие наркоманы счастья™, брошенные своим гуру, стали искать блаженства в глянцевых журналах, дискотеках и случайных связях.
Мистер Этик сбежал в Доминиканскую республику (а ФБР шло по его следу), где написал «пособие для чайников» «В розыске: этика для беглецов в бегах, которые спасают свою жизнь». Эдвин де Вальв получил неблагодарное задание отредактировать эту чрезвычайно тонкую книжицу (едва ли больше тридцати тысяч слов — и это при полях размером со взлетную полосу и шрифте, каким обычно печатают заголовки ко Дню победы). Мистер Этик разозлился на редакторские пометки («А вам не кажется, что „беглецы в бегах“ — тавтология?»), и его задержали в аэропорту, когда он прилетел в Штаты, чтобы убить Эдвина. В багаже нашли заряженный пистолет.
Следующей весной «Сутенир Инкорпорейтед» выпустил сатирическую книгу молодого анонима «Смерть бэби-бумерам! Смерть!». Критики — в большинстве своем лысеющие пятидесятилетние мужчины — назвали ее «наглой», «легковесной» и «незрелой».
Затем шли домой и плакали в подушку. Но это неважно. Книга провалилась. Она пылилась на полках месяцами, а свои дни окончила в уцененных коробках, разрушив тем самым скрытые литературные притязания Эдвина де Вальва.
Мистер Мид попробовал пересадку волос, они не прижились, и теперь голова у него и лысая, и в шрамах. Но ничего. Он начесывает длинные пряди с боков наверх и на лоб. Последний раз его видели на «главной» издательской конференции на Вайкики — он загорал на пляже.
А как Мэй? Как Эдвин? И самое главное — как Мэй и Эдвин?
К сожалению, у них ничего не вышло. Почему? Все дело в капусте. Вареной капусте. У итальянцев есть выражение — «cavoli riscaldati», что значит «разогревать капусту». Иными словами, пытаться возродить прежнюю любовь — все равно что подавать на стол подогретую вчерашнюю капусту. Разогретая капуста — безвкусное неаппетитное месиво. Ничего не выйдет. Так и получилось в нашем случае. Мэй Уэзерхилл ушла из «Сутенира», сейчас она — главный редактор «Ки-Вест Букс». Летает первым классом и даже умудрилась переманить нескольких популярных авторов у мистера Мида. Сейчас «Сутенир» отсылает макулатуру в «Ки-Вест».
— Хочет войны? Она ее получит! — вопит мистер Мид.
А что же Эдвин?
Он по-прежнему работает в «Сутенире», по-прежнему редактирует, по-прежнему недоволен, по-прежнему строит тайные планы и по-прежнему мечтает все бросить. Порой получает открытки от Мэй, полные иронических комментариев и небольших общих секретов, но даже их дружба стала скорее ностальгией. Они частенько видятся на презентациях или книжных выставках, и между ними всегда вырастает стена неловкости. Грустное молчание. Они утонули в море мокиты. Эдвин спас мир и потерял лучшего друга.
Здесь не будет концовки «жили они долго и счастливо». В том-то, я считаю, и суть.
Бедный Гарри Лопес, ныне мишень бесчисленных покушений, твердил о своей невиновности. «Я — актер! — умолял он. — Тупака Суаре не существует!» Но толпы его не слушали и скандировали: «Еретик! На виселицу!» Гарри вынужден был скрываться, истратил огромное состояние на круглосуточный надзор за своей персоной и на вооруженных (но безграмотных) телохранителей. По всей стране в Обителях Счастья™ образовались непримиримые политические фракции. Появились раскольники, в холистических коммунах начались распри, множество полей люцерны затоптали. Участились драки. Бригада Счастья™ встретила грудью напор Союза Несчастья™, в штате Вермонт беспорядки достигли своего пика, когда в коллективном объятии один человек в белых одеждах пырнул ножом другого.
— Этот козел прикоснулся к моей книге, — объяснил он, когда его повалили на землю.
Большой популярностью стали пользоваться футболки и наклейки на бамперы с надписью: ПЛАТОН — ЗАСРАНЕЦ, и тут же появились футболки противников: ПЛАТОН — ЭТО КРУТО! Борьба внесла заметное разнообразие и в граффити банд-конкурентов.
— По крайней мере, обсуждают философские вопросы, — несколько неуверенно комментировал события один профессор. — Это лишь начало.
Взлетела популярность высшего образования. Равно как потребление спиртного и наркотиков. Многие бывшие наркоманы счастья™, брошенные своим гуру, стали искать блаженства в глянцевых журналах, дискотеках и случайных связях.
Мистер Этик сбежал в Доминиканскую республику (а ФБР шло по его следу), где написал «пособие для чайников» «В розыске: этика для беглецов в бегах, которые спасают свою жизнь». Эдвин де Вальв получил неблагодарное задание отредактировать эту чрезвычайно тонкую книжицу (едва ли больше тридцати тысяч слов — и это при полях размером со взлетную полосу и шрифте, каким обычно печатают заголовки ко Дню победы). Мистер Этик разозлился на редакторские пометки («А вам не кажется, что „беглецы в бегах“ — тавтология?»), и его задержали в аэропорту, когда он прилетел в Штаты, чтобы убить Эдвина. В багаже нашли заряженный пистолет.
Следующей весной «Сутенир Инкорпорейтед» выпустил сатирическую книгу молодого анонима «Смерть бэби-бумерам! Смерть!». Критики — в большинстве своем лысеющие пятидесятилетние мужчины — назвали ее «наглой», «легковесной» и «незрелой».
Затем шли домой и плакали в подушку. Но это неважно. Книга провалилась. Она пылилась на полках месяцами, а свои дни окончила в уцененных коробках, разрушив тем самым скрытые литературные притязания Эдвина де Вальва.
Мистер Мид попробовал пересадку волос, они не прижились, и теперь голова у него и лысая, и в шрамах. Но ничего. Он начесывает длинные пряди с боков наверх и на лоб. Последний раз его видели на «главной» издательской конференции на Вайкики — он загорал на пляже.
А как Мэй? Как Эдвин? И самое главное — как Мэй и Эдвин?
К сожалению, у них ничего не вышло. Почему? Все дело в капусте. Вареной капусте. У итальянцев есть выражение — «cavoli riscaldati», что значит «разогревать капусту». Иными словами, пытаться возродить прежнюю любовь — все равно что подавать на стол подогретую вчерашнюю капусту. Разогретая капуста — безвкусное неаппетитное месиво. Ничего не выйдет. Так и получилось в нашем случае. Мэй Уэзерхилл ушла из «Сутенира», сейчас она — главный редактор «Ки-Вест Букс». Летает первым классом и даже умудрилась переманить нескольких популярных авторов у мистера Мида. Сейчас «Сутенир» отсылает макулатуру в «Ки-Вест».
— Хочет войны? Она ее получит! — вопит мистер Мид.
А что же Эдвин?
Он по-прежнему работает в «Сутенире», по-прежнему редактирует, по-прежнему недоволен, по-прежнему строит тайные планы и по-прежнему мечтает все бросить. Порой получает открытки от Мэй, полные иронических комментариев и небольших общих секретов, но даже их дружба стала скорее ностальгией. Они частенько видятся на презентациях или книжных выставках, и между ними всегда вырастает стена неловкости. Грустное молчание. Они утонули в море мокиты. Эдвин спас мир и потерял лучшего друга.
Здесь не будет концовки «жили они долго и счастливо». В том-то, я считаю, и суть.
ПОСТСКРИПТУМ
На горе
Эдвин Винсент де Вальв, в мятом галстуке, с портфелем в руке, выскочил из метро на перекрестке Фауст и Броад-вью, точно суслик в огромный каньон.
Утро еще раннее, но уже погрязло в трясине усталости и городской скуки. День намечался жаркий и сонный — в такие дни даже таксисты равнодушны. Они, конечно, могут вас обругать, но сразу ясно, что не от души. Вам кажется, их мысли где-то далеко — высоко, в кайме городского горизонта, где солнце насмешливо блестит золотом на крышах, вечно манящее, вечно недостижимое.
По команде светофора Эдвин перешел Гранд-авеню и подумал, как обычно в это самое время на этом самом месте: «Ненавижу этот ебаный город!»
В его кабинете (бывшем кабинете Мэй, что до сих пор хранил ее тепло) ждала стопа рукописей. Эдвин сел и принялся за сизифов труд, которым была его жизнь. Последний стажер выдержал всего шесть дней, и гора макулатуры выросла, как никогда.
Здравствуйте, мистер Джонс. Я прислал художественный роман — первую часть трехчастной трилогии, где все повествование ведется от лица семейного тостера…
Уважаемый (-ая) сэр (мадам). После внимательного рассмотрения…
Эдвин почти управился с первой стопкой, когда заверещал телефон. Звонила врач из больницы Силвер-Сити.
— Можно поговорить с мистером де Вальвом? — спросила она.
У Эдвина сжалось сердце.
— Насчет Джека? — Он ждал этого звонка, а когда наконец дождался, к его удивлению оказалось, что ему страшно гораздо сильнее, чем он думал. — Он уже?..
— Нет, но мы перевели его в Феникс. Он написал, что вы его ближайший родственник. А если дословно, «прямой наследник, который не получит ни тощего цента моих денег». Так написано в анкете. Мистер де Вальв, болезнь начала прогрессировать. Поражены печень и гортань, болезнь вызвала коллапс капилляров, отвечающих за…
— Простите, но я не понимаю медицинских подробностей. Перестаньте, прошу вас.
— Правый глаз ослеп, левый видит очень плохо. Вот срань.
— То есть он… Он может читать?
— Нет, он практически слепой.
— Значит, он умер.
Докторша подумала, что плохо расслышала:
— Нет, не умер. Но, боюсь, ему недолго осталось. Он просил не звонить вам, но это наш долг. Ваш отец может не дожить до утра.
— Он не отец мне, — начал было Эдвин, но вместо этого сказал: — Значит, больница в Фениксе. Можете дать адрес?
Самолет приземлился, когда солнце уже садилось. Пассажиры проталкивались через терминал, волочили чемоданы, спотыкались на эскалаторах и огрызались друг на друга самым непросветленным образом. Эдвин прилетел налегке, быстро пробрался сквозь толпу к «Выходу для прибывших пассажиров» и мимоходом подумал: «Потрясающее выражение: выход для прибывших».
Такси обошлось в полсотни баксов, госпиталь располагался аккурат на другом конце города. Эдвин торопливо прошел через главный вестибюль, в антисептическую тишину южного крыла здания. Персонал называл это отделение «крылом смертников».
— Джек Макгрири? — спросила дежурная сестра. — Он ваш отец?
— Да. Наверное. Где он?
— Первый этаж, сто вторая палата. По коридору вторая дверь слева. Подождите! — Эдвин уже бежал по коридору. — У вас только десять минут!
— Вот и хорошо. Больше мне и не надо. Я просто приехал попрощаться.
И пожелать доброго пути. И поблагодарить. И передать привет Оливеру Риду. И сказать что буду скучать. Что всегда буду помнить. И еще целую кучу избитых и таких важных банальностей.
Но палата оказалась пуста.
Сбежал. Свисают оторванные ленты осциллографа, откинуты простыни, открыто окно. Мерцающий телевизор отбрасывает голубоватое эхо на кровать, звук выключен.
— Ушел, — произнес потрясенный Эдвин. — Сбежал.
Он медленно вернулся к медсестре.
— Мистер Макгрири исчез.
— Опять? Простите ради бога. Он то и дело сбегает. Мы следим за ним, а он постоянно пытается улизнуть. Я сейчас за ним пошлю. Известно, где он. На горе.
— На горе?
— Так он ее называет. Когда ваш отец впервые приехал на анализы, примерно два года назад, он поднимался на гору каждый день, просто сидел там и, наверное, размышлял. Ему как раз поставили диагноз.
— На горе?
— Да, за госпиталем. Она не очень высокая, но с крутым подъемом. Мы объясняли мистеру Макгрири, что нагрузки ему противопоказаны. Твердили тысячу раз, но он не слушает.
— На горе.. Это и вправду гора? Она улыбнулась.
— Да нет, обычный пригорок. Возвышение за стоянкой, вы, должно быть, проезжали мимо. Там скамейка, навес, пара столов для пикника. Это не гора, конечно, но поскольку рельеф у нас равнинный, с вершины открывается чудесный вид. На долины, городские огни, звезды, холмы вдалеке. Хорошее место. Мы до сих пор называем его Горой Джека. — Она засмеялась, но, вспомнив, что речь идет о неизлечимо больном, добавила серьезно: — Без всякой иронии.
— Понимаю. Даже если с иронией, ничего страшного, — улыбнулся Эдвин. — Не нужно никого посылать. Я сам найду Джека.
Подъем оказался крутым. Узкая извилистая тропка бежала сквозь заросли колючек и кактусов. Эдвин запыхался, когда наконец добрался до вершины.
Тихий вечер. Ветерок, что поднимается с долин, приносит запах далеких полей. Внизу, словно открытые внутренности транзистора, мерцают городские огни. Солнце зашло, луна еще не появилась, в небе еще остался мягкий сюрреалистический отсвет вечерней зари.
Джек Макгрири сидел, сгорбившись, на скамейке, подставив лицо ветру. Рядом прислонил палку. Эдвин услышал его тяжелое прерывистое дыхание. Так дышит человек, несущий тяжкую ношу.
Когда Эдвин подошел, Джек не обернулся. Так молча и сидел, лицом к ветру.
— Джек, это я, Эдвин.
— Чего тебе? — Но опухоль сделала его некогда сочный баритон слабым и хриплым.
— Пришел попрощаться.
Джек кивнул, щурясь на темнеющий пейзаж. Повисло долгое молчание. А затем, словно мимоходом, старик обронил:
— Не такой уж и поганый этот мир, верно?
— Да, сэр, — сказал Эдвин. — Совсем не такой уж поганый.
Джек снова кивнул.
— Вот и хорошо. А теперь иди на хуй, оставь меня в покое.
Эдвин, растерявшись, открыл было рот, но Джек остановил его жестом.
— Но, Джек, послушайте…
— Ты слышал, что я сказал? — Старик всматривался в тускнеющий свет. — Иди на хуй, оставь меня в покое.
— Справедливо, — отозвался Эдвин.
После чего повернулся и, смеясь, пошел к тропинке. Он смеялся громко и раскатисто, от всей души. Смеялся, пока не заболело лицо и не онемело сердце. Пока перед глазами не помутилось от слез.
Утро еще раннее, но уже погрязло в трясине усталости и городской скуки. День намечался жаркий и сонный — в такие дни даже таксисты равнодушны. Они, конечно, могут вас обругать, но сразу ясно, что не от души. Вам кажется, их мысли где-то далеко — высоко, в кайме городского горизонта, где солнце насмешливо блестит золотом на крышах, вечно манящее, вечно недостижимое.
По команде светофора Эдвин перешел Гранд-авеню и подумал, как обычно в это самое время на этом самом месте: «Ненавижу этот ебаный город!»
В его кабинете (бывшем кабинете Мэй, что до сих пор хранил ее тепло) ждала стопа рукописей. Эдвин сел и принялся за сизифов труд, которым была его жизнь. Последний стажер выдержал всего шесть дней, и гора макулатуры выросла, как никогда.
Здравствуйте, мистер Джонс. Я прислал художественный роман — первую часть трехчастной трилогии, где все повествование ведется от лица семейного тостера…
Уважаемый (-ая) сэр (мадам). После внимательного рассмотрения…
Эдвин почти управился с первой стопкой, когда заверещал телефон. Звонила врач из больницы Силвер-Сити.
— Можно поговорить с мистером де Вальвом? — спросила она.
У Эдвина сжалось сердце.
— Насчет Джека? — Он ждал этого звонка, а когда наконец дождался, к его удивлению оказалось, что ему страшно гораздо сильнее, чем он думал. — Он уже?..
— Нет, но мы перевели его в Феникс. Он написал, что вы его ближайший родственник. А если дословно, «прямой наследник, который не получит ни тощего цента моих денег». Так написано в анкете. Мистер де Вальв, болезнь начала прогрессировать. Поражены печень и гортань, болезнь вызвала коллапс капилляров, отвечающих за…
— Простите, но я не понимаю медицинских подробностей. Перестаньте, прошу вас.
— Правый глаз ослеп, левый видит очень плохо. Вот срань.
— То есть он… Он может читать?
— Нет, он практически слепой.
— Значит, он умер.
Докторша подумала, что плохо расслышала:
— Нет, не умер. Но, боюсь, ему недолго осталось. Он просил не звонить вам, но это наш долг. Ваш отец может не дожить до утра.
— Он не отец мне, — начал было Эдвин, но вместо этого сказал: — Значит, больница в Фениксе. Можете дать адрес?
Самолет приземлился, когда солнце уже садилось. Пассажиры проталкивались через терминал, волочили чемоданы, спотыкались на эскалаторах и огрызались друг на друга самым непросветленным образом. Эдвин прилетел налегке, быстро пробрался сквозь толпу к «Выходу для прибывших пассажиров» и мимоходом подумал: «Потрясающее выражение: выход для прибывших».
Такси обошлось в полсотни баксов, госпиталь располагался аккурат на другом конце города. Эдвин торопливо прошел через главный вестибюль, в антисептическую тишину южного крыла здания. Персонал называл это отделение «крылом смертников».
— Джек Макгрири? — спросила дежурная сестра. — Он ваш отец?
— Да. Наверное. Где он?
— Первый этаж, сто вторая палата. По коридору вторая дверь слева. Подождите! — Эдвин уже бежал по коридору. — У вас только десять минут!
— Вот и хорошо. Больше мне и не надо. Я просто приехал попрощаться.
И пожелать доброго пути. И поблагодарить. И передать привет Оливеру Риду. И сказать что буду скучать. Что всегда буду помнить. И еще целую кучу избитых и таких важных банальностей.
Но палата оказалась пуста.
Сбежал. Свисают оторванные ленты осциллографа, откинуты простыни, открыто окно. Мерцающий телевизор отбрасывает голубоватое эхо на кровать, звук выключен.
— Ушел, — произнес потрясенный Эдвин. — Сбежал.
Он медленно вернулся к медсестре.
— Мистер Макгрири исчез.
— Опять? Простите ради бога. Он то и дело сбегает. Мы следим за ним, а он постоянно пытается улизнуть. Я сейчас за ним пошлю. Известно, где он. На горе.
— На горе?
— Так он ее называет. Когда ваш отец впервые приехал на анализы, примерно два года назад, он поднимался на гору каждый день, просто сидел там и, наверное, размышлял. Ему как раз поставили диагноз.
— На горе?
— Да, за госпиталем. Она не очень высокая, но с крутым подъемом. Мы объясняли мистеру Макгрири, что нагрузки ему противопоказаны. Твердили тысячу раз, но он не слушает.
— На горе.. Это и вправду гора? Она улыбнулась.
— Да нет, обычный пригорок. Возвышение за стоянкой, вы, должно быть, проезжали мимо. Там скамейка, навес, пара столов для пикника. Это не гора, конечно, но поскольку рельеф у нас равнинный, с вершины открывается чудесный вид. На долины, городские огни, звезды, холмы вдалеке. Хорошее место. Мы до сих пор называем его Горой Джека. — Она засмеялась, но, вспомнив, что речь идет о неизлечимо больном, добавила серьезно: — Без всякой иронии.
— Понимаю. Даже если с иронией, ничего страшного, — улыбнулся Эдвин. — Не нужно никого посылать. Я сам найду Джека.
Подъем оказался крутым. Узкая извилистая тропка бежала сквозь заросли колючек и кактусов. Эдвин запыхался, когда наконец добрался до вершины.
Тихий вечер. Ветерок, что поднимается с долин, приносит запах далеких полей. Внизу, словно открытые внутренности транзистора, мерцают городские огни. Солнце зашло, луна еще не появилась, в небе еще остался мягкий сюрреалистический отсвет вечерней зари.
Джек Макгрири сидел, сгорбившись, на скамейке, подставив лицо ветру. Рядом прислонил палку. Эдвин услышал его тяжелое прерывистое дыхание. Так дышит человек, несущий тяжкую ношу.
Когда Эдвин подошел, Джек не обернулся. Так молча и сидел, лицом к ветру.
— Джек, это я, Эдвин.
— Чего тебе? — Но опухоль сделала его некогда сочный баритон слабым и хриплым.
— Пришел попрощаться.
Джек кивнул, щурясь на темнеющий пейзаж. Повисло долгое молчание. А затем, словно мимоходом, старик обронил:
— Не такой уж и поганый этот мир, верно?
— Да, сэр, — сказал Эдвин. — Совсем не такой уж поганый.
Джек снова кивнул.
— Вот и хорошо. А теперь иди на хуй, оставь меня в покое.
Эдвин, растерявшись, открыл было рот, но Джек остановил его жестом.
— Но, Джек, послушайте…
— Ты слышал, что я сказал? — Старик всматривался в тускнеющий свет. — Иди на хуй, оставь меня в покое.
— Справедливо, — отозвался Эдвин.
После чего повернулся и, смеясь, пошел к тропинке. Он смеялся громко и раскатисто, от всей души. Смеялся, пока не заболело лицо и не онемело сердце. Пока перед глазами не помутилось от слез.