Фергюсон Уилл. Счастье™

   — Боде бой! Бобогиде гдо-дибудь!
   Эдвин запаниковал и, не целясь, выстрелил еще три раза. Пули угодили в медные зеркала и вазы эпохи Мин, воздух наполнился лепестками роз и брызгами, Тупак, гнусаво причитая, побежал.
   — Вот срань!
   Эдвин скатился по склону, не заботясь о том, чтобы остаться незамеченным, и ударом ноги распахнул дверь во дворик. «Урод недобитый, не мог просто помереть?» Парализованный страхом Тупак скрючился в углу.
   — Жто бам дадо? Жто бам дадо?
   Эдвин задыхался. Сердце бешено колотилось, пот заливал глаза.
   — Простите, — сказал он. — Но я вынужден вас убить. — Он теребил ружье. Не такой представлялась ему встреча с Тупаком. — Простите. Я должен.
   Эдвин уже готов был разметать во все стороны священное мозговое вещество Тупака Суаре, Посланца Любви, Апостола Блаженства, но заметил дергающийся палец, застрявший в ноздре. Позорная смерть для мужчины. Не раздумывая, он протянул руку и вынул палец из носа гуру, а затем неумело обернул его кисть обрывком занавески.
   — Зажмите тут, — сказал он. — Кровь идет не так уж сильно. Может, жаром от взрыва прижгло рану. Вряд ли в пальцах есть артерии, все не так уж плохо.
   — Спасибо. — Голос Тупака дрожал.
   — Вот видите? — Кровь почти остановилась. — Держите так, только руку поднимите, и все будет нормально.
   Тупак мужественно улыбнулся сквозь слезы.
   — Ладно, — всхлипнул он.
   — Вот и хорошо. А теперь придется вас убить.
   — Нет-нет-нет, ради бога, нет. Хотя бы скажите, кто вы?
   — Я… в общем, ваш редактор.
   — У меня есть редактор?
   — Из «Сутенира». Забыли? Мы пару раз говорили по телефону о вашей книге.
   Лицо Тупака прояснилось.
   — Эдвард? — спросил он.
   — Почти. Эдвин. Надеюсь, это не испортит вашего мнения об отношениях автора и редактора, которые должны строиться на взаимном доверии, но… — Он сделал шаг назад и вскинул винтовку. — Прощайте, Тупак.
   — Но я тут ни при чем! Это даже не моя книжка! Эдвин замер.
   — Я так и знал. Компьютерная программа, да? Вы вроде злого колдуна. Вы запрограммировали компьютер так, чтобы он машинописным шрифтом напечатал сотни страниц рукописи.
   — Нет-нет, — запричитал гуру. — Я не гений. Я не писатель. Я актер.
   — Актер?
   — Меня зовут Гарольд Т. Лопес. «Т» — это Томас. Пожалуйста, не убивайте меня. Я закончил актерские курсы Общественного университета трех штатов. Я никогда не был в Бангладеш. Прошу, не убивайте меня.
   Эдвин опустил ружье.
   — Вас зовут Гарри?
   Гуру шмыгнул носом и кивнул.
   — Если не вы написали эту книжку, то кто?
   Гарри Лопес (он же Тупак Суаре, он же Повелитель Вселенной) лихорадочно рылся в ящике стола, а Эдвин сидел рядом, с «Атку-17» наготове. Рука Гарри пульсировала от боли, грубо наложенная повязка мешала держать бумаги, но он очень старался. Перед лицом смерти человек мобилизует все ресурсы.
   — Вот, — сказал Гарри. — Видите? Мое резюме, а вот фото 8х10. Снимок неудачный, я тут выгляжу фунтов на десять толще, чем есть. Видите? Вот где я снимался. Вот где я играл на сцене, а это — наш режиссер. Можете позвонить ей, она все подтвердит.
   Эдвин не верил своим глазам. Действительно, резюме Тупака Суаре.
   — Тут написано, что вы «идеально подходите на роли смуглых преступников романского происхождения и/или любовников». — Он приподнял бровь.
   — Так считает мой агент, — смутился Гарри.
   — Вы и вправду танцуете чечетку и играете на саксофоне?
   — Нет. То есть не совсем. Каждый немного приукрашивает резюме, так ведь?
   Эдвин положил резюме на стол и задал единственно важный вопрос:
   — Кто такой Тупак Суаре? Кто настоящий Тупак Суаре?
   Ответ оказался неожиданным.
   — Тупака Суаре нет, — сказал Гарри. — И никогда не было. Это обман. Вас надули, Эдвин. Меня взяли дублером — и только потому, что ваш босс начал платить за интервью. Я должен был общаться с прессой, давать интервью, продвигать книгу, чтобы читателям было кого обожать. Тупака Суаре не существует. Это просто роль, на которую меня взяли.
   — Кто, Гарри? Кто вас взял? Гарри глубоко вздохнул:
   — Один тип в Райских Кущах. Его зовут Джек Макгрири.
   Эдвин откинулся на спинку стула.
   — Макгрири. Что-то знакомое. Не он хозяин вашей квартиры?
   — Нет, — ответил Гарри. — Я увидал его впервые в театральном агентстве Силвер-Сити. Я работал в театре, играл пантомимы на одного актера, в экспериментальных пьесах, например в одной деконструк-тивистской, она строилась только на звуке «My». Ее очень хорошо приняли, особенно альтернативная пресса. Местное художественное сообщество восторгалась ею, словно…
   — Гарри, у меня ружье, не забывайте.
   — Простите. На чем я остановился?
   Эдвин издал нечто среднее между вздохом и рычанием:
   — Театр в Силвер-Сити.
   — Ну да. Этот мистер Макгрири пришел и спросил, хочу ли я разбогатеть и жить в огромном особняке. Я ответил «да» — по вполне понятным для актера причинам. Это ведь роль на всю жизнь. Тогда он спросил, смогу ли я сыграть пьесу на тему восточноиндийской мистики. Моя мать — итальянка, отец — мексиканец, поэтому я сказал: «Вряд ли. Я ничего не знаю про Индию». Но мистер Макгрири ответил: «Не беспокойся. Помнишь Арчибальда Белани? Голубоглазого англичанина, который убедил весь мир в том, что он туземный старейшина по имени Серая Сова? Много лет водил всех за нос. Люди видят только то, что хотят». Ну я и согласился. Никаких проб, никаких звонков. Пожали руки и поделили доход, так сказать. Наняли меня перед первым интервью Опры. — Гарри подошел ближе, сел и умоляюще взглянул на Эдвина. — Поверьте, не думал я, что все так закончится. Поворот сюжета оказался неожиданным. Вначале большую часть денег я платил бывшим друзьям. Ну понимаете, подкупил однокашников… потом давал взятки моим университетским преподавателям. Но когда они прочли эту книгу, то начали возвращать мне деньги. Говорили, что я гений, хотя я объяснял, что к этой книжке не имею никакого отношения. Заучил лишь несколько ключевых моментов.
   — Да, — сказал Эдвин. — Я видел, как вы фонтанировали заученными наизусть откровениями.
   — Мне очень жаль, — сказал Гарри. Искренне сказал. Он заерзал в кресле, продолжая держать руку на весу. — Я не такой уж плохой человек — просто я плохой гуру. Поймите, это работа. То есть я просто играл. Я все ждал, когда меня подловят, но не дождался. Им нравится быть в дураках. Они предпочитают жить в иллюзии. Ведь я даже не смог правильно подделать акцент. Я прошел только вводный курс по диалектам и не изучал восточноиндийские разновидности. Я освоил дюжину вариантов кокни и все английские акценты, но на первом курсе у нас не было пакистанского или хинди… А на втором вместо этого я изучал компьютеры. Поэтому мистер Макгрири решил, что для Тупака Суаре подходит богом забытая деревенька на севере Бангладеш, вряд ли ее кто-то знает. С акцентом у меня были большие трудности. Обидно, ведь с ирландским все в полном порядке. Правда. У меня четверка с плюсом. Хотите послушать? «У акчьорра из гьоррода Дьюблина оказаллась каррьерра загьюблена…»
   — Лимерики оставьте для поклонниц, — сказал Эдвин.
   — Но я их прекрасно читаю, — искренне возразил Гарри.
   — Ружье, Гарри. Помните?
   — Да, — выдохнул тот и поник.
   — Ваша оценка по диалектам меня не интересует, ясно?
   Гарри растерянно опустил глаза.
   — То же самое сказал мистер Макгрири, но не так вежливо. «Ты болван. Кто поверит итало-мексикано-американцу с ирландским акцентом да еще по имени Тупак Суаре?» Все время по голове меня лупил. Нехороший человек. Ему самому нужно обратить внимание на ребенка внутри себя.
   — Где он сейчас, этот мистер Макгрири?
   — По-моему, до сих пор в Райских Кущах. Эдвин поднялся.
   — Спасибо, Гарри. Рад был познакомиться. Извините за палец.
   — Знаете что, — сказал Гарри. — Будьте поосторожнее в Райских Кущах. Он хитрый.

Глава сорок четвертая

   Мэй Уэзерхилл взяла себе имя Сахарная Вата, и ее, словно кисею теплым осенним ветром, носило из коммуны в коммуну, пока она не бросила якорь среди любвеобильных братьев и сестер северной Обители Счастья™ (Сто седьмой филиал Общины Онейда).
   Дни сменялись днями, время словно исчезло. Не было ни календарей, ни часов, ничто не делило мир на дни и минуты. Не было унылого утра понедельника, ни веселого пятничного вечера, ни воскресного одиночества.
   Мэй бродила по садам пряных трав, знакомилась и занималась любовью с людьми в белых одеждах, похожими друг на друга как близнецы, и улыбалась до онемения лица и сердца. Она ощущала, как ее мир постепенно обретает равновесие и покой. Вела беседы, похожие как две капли воды. Одно сияющее лицо сменялось другим, но разговоры велись прежние. Никто не язвил. Не сплетничал. Никто никогда не плакал — но и не смеялся до слез и колик в животе. Ни смеха. Ни слез. Рай на земле, в истинном смысле слова. Все соглашаются друг с другом, перепархивают от одной группки к другой. Никто ничего не знал про Мэй, но все искренне ее любили. Теплое солнце, чудесные люди: святые любящие вегетарианцы в простых грубых одеждах. На порогах разбросаны цветы, прялки бесконечно крутились вечерами, а вечера длинные, сумерки золотистые. Все сословное и застойное исчезает…^[10]
   И Мэй была счастлива. Безмерно счастлива. Жизнь стала безмятежной и спокойной, и она, глядя в зеркало, больше не видела неполноценную личность, набор недостатков и изъянов. Она практически не видела себя. Но это неважно. На седьмой день Сестры Счастья™ убрали все зеркала, изгнав одним простым деянием из жизни гордыню, неуверенность и суету.
   Возможно, именно близость турбазы «Шератон Тимберленд» начала подрывать спокойствие Мэй. Каждый день она ходила босиком на рынок мимо пустого, вьюнком поросшего отеля и, проходя, шептала одно имя — имя, которое ее по-прежнему смущало, бесило, влекло и раздражало: «Эдвин де Вальв». Отсутствие Эдвина бросалось в глаза, создавало темную рябь под верхним слоем ее спокойствия, рождало опасные водовороты и неожиданные течения, угрожающие опрокинуть все.
   Дни сменялись днями. Росли травы, рушился отель. Жизнь Мэй завернулась лентой Мёбиуса: бесконечное повторение одного и того же дня, неизменные улыбки.
   И вот однажды пришло письмо. Словно камнем разбило витраж, проникло под видом блаженства и счастья™. «Слава Тупаку Суаре!» — крупными буквами вывела на конверте дрожащая, но решительная рука. (У Эдвина палец еще не зажил, и ему трудно было писать ровно.)
   Письмо оказалось таким же дрожащим, но чувства выражались решительно. Дерзкое и ясное, сверху большими печатными буквами нацарапано: МАНИФЕСТ ДЛЯ МЭЙ. А дальше:

   Теперь я знаю, что здесь не так. Дело не в курении, косметике или обжорстве. Все гораздо глубже. Главный вывод из всей философии Тупака Суаре: ему недоступна обычная радость.
   Радость — не состояние бытия. Это действие. Радость — это глагол, а не существительное. Ее нет отдельно от наших поступков. Радость по природе своей мимолетна, а не постоянна. Mono-no-aware. «Печаль всего сущего». Печаль наполняет все, даже радость. Без нее радости не существует.
   Радость — это наши действия. Радость — это пляски без одежды под дождем. Радость — языческая, абсурдная, она пронизана вожделением и печалью. В отличие от блаженства. Блаженство наступает после смерти.
   Я уезжаю. На юг, в пустыню, на последнюю битву. Чтобы спасти всех нас от счастья. Чтобы в мир вернулись радость, боль и порочные удовольствия.
   Я спасу мир, Мэй… А потом приду за тобой.

   Надпись внизу страницы была жирно подчеркнута и помечена восклицательными знаками: мбуки-мвуки!!!
   И тут впервые за долгое-долгое время Мэй засмеялась. Громко расхохоталась от всей души. Мбуки-мвуки! Одна из непереводимостей, которая на языке банту означает: «Сбросить одежду и плясать голым от радости». То есть действовать, радоваться жизни, буянить.
   Мэй представила себе пляшущего под дождем голого Эдвина — огородное пугало, что забавно размахивает тощими руками, приветствуя пороки. Она все смеялась и смеялась. Эдвин. Ее Конан. Ее творец бессмысленных великих поступков пляшет голым под дождем. Мбуки-мвуки!
   — Сахарная Вата, к тебе можно?
   Мэй испуганно обернулась. Ее окликнула одна из Сестер Вечного Счастья™, пожилая дама с большими глазами лани. Вид у нее был встревоженный. Весьма встревоженный.
   — Я слышала, как ты смеялась… Мы все это слышали. И я должна заметить, это неправильный смех. Не тихий безмятежный смех того, кто един со Вселенной. Я бы даже сказала, что он прозвучал немного зло.
   Мэй засмеялась еще громче.
   — Он и есть злой. Очень злой. — С этими словами она сбросила с плеч Покрывало Блаженства, аккуратно сложила и протянула его сестре. — Мне уже достаточно счастья.
   — Боже правый… Что случилось? Разве ты не счастлива здесь?
   — Да, — ответила Мэй. — Счастлива. В том-то и дело.
   Итак, Эдвин готовился к последней битве между силами блаженства и порока, а в это время Мэй Уэзерхилл собрала вещи и бодрым шагом покинула сад через Ворота Счастья™.
   И ни разу не оглянулась.

ЧАСТЬ III
Рагнарёк

   Рагнарёк — слишком непонятно. — Ред.

   Естественно, непонятно! Это «непереводимость». Оставьте как есть, черт побери!! Не править!

У.Ф.

Глава сорок пятая

   Когда Тупак Суаре появился на публике без пальца, по всей стране его преданные последователи тоже принялись отрезать себе указательные пальцы. Это считалось «знаком сопричастности», «символом верности». Разве сам Тупак Суаре не писал, что один и тот же перст указует на луну и ковыряет в носу? И вот он, Великий Учитель, вовсе изъял этот палец из уравнения. Это означало, что отныне больше нет ни «я», ни «ты», ни посредников, ни «указующих перстов». Лишь простое и непосредственное постижение истины, мгновенное просветление. Это казалось воплощением дзенского коана.
   Подобная интерпретация исходила вовсе не от Тупака. На славе гуру паразитировали, но тем не менее процветали ученые и толкователи, которые объясняли и комментировали каждый его шаг. Тупак (для большинства по-прежнему Тупак) ничего не сказал по поводу отрезанного пальца. Он не любил, когда ему напоминали о случившемся, а когда в порыве обожания какой-нибудь облеченный властью последователь предлагал сохранить палец как «символ самоактуализации», гуру прогонял его палкой. В конце концов ему осточертела эта шумиха, и он спустил свой палец в сортир.
   Он устал от роли гуру и уже обдумывал план побега. Вначале публично отречься от собственной святости — всеми принятой, но так и не подтвержденной. Это обычная книжка, черт возьми. О том, как похудеть и перестать беспокоиться, как наладить сексуальную жизнь и поднять самооценку. И все. Книга по самосовершенствованию. Почему Америка все превращает в религию? В жесткую догму?
   На следующее утро Тупак Суаре собрал чемоданы. Вещей оказалось немного, все должно поместиться в отделении для ручной клади. Натуральные небеленые хлопчатобумажные халаты вызывали у него аллергию, а массивную золотую сантехнику в ванной выломать не удалось. Он взял с собой пару сувениров, несколько внушительных пачек купюр и карту Голливуда («Вот где сияют звезды!»). Прощаться было не с кем — он нажил достаточно последователей, но ни одного друга. Гарри (именно так его теперь будут звать) в последний раз обошел покинутый дом.
   — Так ни разу и не спустился в город, — произнес он. — А ведь я его владелец, черт возьми.

Глава сорок шестая

   Эдвин де Вальв жал на газ.
   Верх машины был опущен, мотор гудел, и разметка шоссе пунктиром бежала навстречу, словно желтая азбука Морзе, гипнотизировала его. Рядом сидел хозяин автомобиля.
   — Называй меня Леон, — великодушно предложил он. Эдвин кивнул.
   — Как скажете, мистер Мид.
   К несчастью, даже при открытом верхе из машины не выветривалась вонь эвкалиптового масла и семян канолы. Дело в том, что мистер Мид экспериментировал с новым сомнительным средством от облысения, и остатки его шевелюры блестели от этого снадобья. Энергично втирайте в голову три раза в день во время еды. Да, с тех пор, как все мужчины приняли свою лысину (и возрадовались ей), «чудодейственные новинки» исчезли, однако мистер Мид нашел бутылочку тонизирующего средства на складе старой аптеки. «Берите, сколько хотите, — сказал продавец. — За все беру одно объятие». В ответ мистер Мид стукнул его кулаком по голове: «Когда я захочу пообниматься, то попрошу об этом». И вот, в постоянной масляной борьбе с неизбежным облысением, он регулярно обливался этим составом.
   — Это не подделка со змеиным ядом, — настаивал он. — Она действительно оживляет подкожные фолликулы.
   — Как скажете, мистер Мид.
   Под задним сиденьем прятался обезумевший Пуся, который пережил годы презрения со стороны Эдвина и несколько бандитских покушений, а теперь жалобно подвывал. На самом же сиденье растянулся не кто иной, как мистер Этик. Он лелеял надежду «забить насмерть того типа, что явил миру Тупака Суаре». («С точки зрения этики не будет особым грехом расчленить этого Макгрири, причем медленно», — сказал он чуть раньше. На что Эдвин заметил: «Мы никого не будем расчленять. Во всяком случае, если он станет на нашу сторону».)
   Трое крестоносцев — лысеющий бэби-бумер, тощий иксер и бессердечный доктор философии — надели одинаковые темные очки, облегающие ультра-хиповые. Небо покрыто тучами, свет в глаза не бьет, но что за путешествие без темных очков?
   — Черт, а мы неплохо выглядим. — Мистер Мид изучил свое отражение в боковом зеркале. (Он, конечно, говорил о себе по-царски — «мы».) В машине был еще один пассажир, если не физически, то, по крайней мере, духовно. На приборной доске, куда эквадорские водители автобусов помещают изображения Девы Марии, находился старый, чуть смазанный полароидный снимок Мэй Уэзерхилл, сделанный мимоходом: она, слегка пьяная, улыбается, глаза закрыты, красные губы ждут поцелуя, но никак не дождутся.
   Цивилизация осталась далеко позади. Покатые холмы разлинованы кукурузными полями и просевшими амбарами. Мимо проплывают безымянные городки, пустыня все ближе и ближе.
   На редкость бессодержательная беседа перескакивала с предмета на предмет. В какой-то момент мистер Мид, по своему обыкновению, пустился в рассуждения о потерянном идеализме шестидесятых:
   — Вудсток — основополагающее событие современности.
   Мистер Этик рассмеялся с заднего сиденья:
   — Да уж конечно. Подростковый гедонизм выставляется напоказ как совесть общества. Об чем бибикали? Революция кооптировалась, не успев начаться.
   Мистер Мид повернулся к Эдвину и пояснил:
   — Боб, видишь ли, — бывший марксист.
   — Бывший? — мистер Этик приподнялся. — Я до сих пор он. И вот что я вам скажу. Марксизм — больше, чем идеология. Он был религией. Да, сейчас он слегка устарел, но раньше будоражил мир. Капитализм против Диалектического Материализма. Вот были деньки, друг мой.
   — Так вы коммунист? — поразился Эдвин. — Настоящий живой комми? — Для его поколения это все равно что живой кроманьонец.
   — Самое забавное, — продолжал мистер Этик, — что у обеих систем одинаковые принципы. И у капитализма, и у коммунизма. Их главный постулат: жизнь — это конфликт, борьба. Обе системы основаны на понятиях смуты и неравенства. Только одна этим упивается, а другая осуждает, но для обеих это данность. Они похожи больше, чем можно подумать. Но сейчас… меня терзают некоторые сомнения.
   — Какие? — спросил мистер Мид.
   — Может, Счастье™ — то, что нам надо? Может, именно к этому мы столько шли? Не социалистический рай, не капиталистический культ корысти, а просто прекращение конфликта? Конец смутам? Вдруг именно это ждет нас в конце пути? Непатентованная Америка. Разбавленная и однородная. Счастливая, искренняя, ласковая. Бескровная.
   — Неужели мы за это боролись? — спросил мистер Мид. — Все эти годы? Все эти столетия?
   — Может быть, — ответил мистер Этик. — Может быть, таков финал истории.
   И они погрузились в ностальгические воспоминания, печальные и приятные.
   — Я скучаю по прежним религиям, — признался Этик. — По самодовольству, по жестким и замкнутым идеологиям. По ханжеству. По ощущению избранности. Репрессиям, жестокости, заседаниям по росту сознательности. — Он тоскливо вздохнул и посмотрел на холмы за окном.
   Наступило молчание, неловкое молчание. Они ждали, сделает ли Эдвин свой вклад в общее ностальгическое настроение. Но что он мог им противопоставить? Что мог предложить? Каков следующий логический шаг после Карла Маркса и Вудстока?
   — «Остров Гиллигана», — сказал Эдвин. — Повторные показы. «Остров Гиллигана» как история общества. Как артефакт. Джинсы «Джордаш». Пэт Бенатар и пышные волосы. Потеря невинности и страх СПИДа одновременно. Эх, если бы вернуть золотые деньки конца восьмидесятых — начала девяностых!..
   Эдвин ждал, что его, как обычно, высмеют: «Сынок, о чем ты? Вот мы в свое время делали историю!». Но ощутил их поддержку, а не пренебрежение.
   — Да, Счастье™ всех нас сделало динозаврами, — сказал мистер Этик.
   Они мчались вперед: бывший коммунист, бывший хиппи, бывший иксер. Три поколения, потерянные и брошенные на произвол судьбы, пересекали бескрайнюю пустыню, усеянную поверженными героями: Стейнбеком, Керуаком и Рыцарем Дорог.
   — Как случилось, что ты — экс-иксер? — поинтересовался мистер Этик.
   — Я был членом этого братства, — ответил Эдвин, — но все они стали для меня слишком чувствительными и глобально-озабоченными, и я выпал из строя. Так сказать, меня отлучили от стада. Потеряв чувство юмора, иксеры потеряли все. Потеряли главное, что в лучшую сторону отличало их от бэби-бумеров: цинизм, свободный от идеологии, иронию, грубую честность.
   — Милости просим, — сказал мистер Мид. — Так всегда бывает. Однажды ты перерастаешь свое поколение. Или оно тебя.

Глава сорок седьмая

   Библиотека была гордостью Райских Кущ. Построенная во времена расцвета города, до того, как соляные копи обанкротились, она, со своим величественным куполом и позеленевшей медной крышей, была украшением округа. Благодаря ей город прозвали Изумрудным. Хотя на самом деле это был, скорее, городишко, и на крышах лежала медь, а не изумруды. Итак, библиотека стала местной достопримечательностью; а когда возводили ратушу и семинарию, их тоже решили покрыть зеленой медью, к летним торжествам 1897 года. Проблема в том, что новые крыши оказались бурыми, как пенни, — ни намека на величественную зеленую патину старых зданий. Это вызвало смятение среди членов городского совета — они уже несколько месяцев рекламировали Райские Кущи как город, знаменитый своими «великолепными зданиями с зелеными крышами».
   Когда узнали, что кислота ускоряет процесс старения меди, а у человеческой мочи как раз нужная кислотность, накануне парада горожане проделали героическую работу. Доблестные мужчины — как рабочие, так и коммерсанты — объединили усилия и, периодически подкрепляясь в кабаке легким пивом (выдержанным в буковых бочках), провели мочеиспускательный марафон. После этого медь и вправду приобрела желанный благородный зеленый оттенок, а празднование Дня Независимости прошло без сучка и задоринки. Радостные толпы собрались на Главной улице, полюбоваться орошенными мочой крышами, и будущее виделось им, словно сияющий мираж, заманчивый и такой близкий.
   Но, увы, ожидания славного лета 1897-го не оправдались. Исчерпались запасы соляных шахт, лопнул мыльный пузырь недвижимости, и закрылась железнодорожная линия «Бертон». Власти перенесли главную ветку дальше на восток, к побережью, а жители оказались в бесконечном водовороте тоскливых «вот если бы» и «может, когда-нибудь». Ежегодно сокращались масштабы празднования Четвертого июля, в конце концов оказалось, что участников парада больше, чем зрителей.
   В последующие годы ситуация практически не менялась: больше участников парада, чем зрителей. Жизнь обходила городок стороной, мелькая где-то вдалеке, на телеэкранах и в радиорепортажах, а в Райских Кущах за пять лет так и не удосужились организовать парад на Четвертое июля. Только сдоба и традиционный поджаренный на палочках зефир. (Раньше День Независимости отмечали жарким по-венски, но в один прекрасный день муниципалитет объявил о банкротстве, и бюджет урезали.)
   Мэрия Райских Кущ незаметно растратила всю казну — так высыхает лужа, пока на нее никто не смотрит. Городскими финансами занялась администрация округа, обычные церкви закрылись, вместо них появились заклинатели змей и сладкоречивые баптисты, что выслеживают унылых жителей унылых мест, жаждущих духовности. Или хотя бы развлечься нехитрыми самодельными проповедями.
   Теперь главная улица, широкая и пустая, тянется мимо заколоченных магазинов и пустых стоянок. В трещинах тротуаров растут сорняки, а посреди дороги лежат разомлевшие от солнца псы. Такое вот место. Если собака приляжет поспать на проезжую часть, ей ничто не угрожает. Машины ездят медленно и редко, и водители, скорее всего, просто объедут псину: пускай себе спит. (Частенько они знают и хозяина, и даже кличку.) На улицах Райских Кущ ни души. Для полной картины не хватает лишь перекати-поля. Зато сколько угодно его современных аналогов: ветер играет с целлофановыми пакетами, они шуршат по переулкам, пачкаются в пыли, застревают в заборах.