Страница:
Экипаж загрохотал по узенькой улочке, и девушке пришла пора возвращаться в дом. До вчерашнего дня, вернее ночи, жизнь казалась ей мрачной, но теперь от ее бесцветности хотелось плакать. Всего несколько прекрасных часов длился волшебный сон, и вот теперь все в прошлом. Осталась лишь память, но Октавия понимала, что счастливые воспоминания принесут ей скорее боль, нежели радость.
Глава 5
Глава 6
Глава 5
Граф Уиндхэм не спеша шел по анфиладе Сент-Джеймсского дворца, то и дело останавливаясь, чтобы поздороваться со знакомыми или низко поклониться влиятельным персонам — для каждого у него было приготовлено нужное слово. Он направлялся в зал, где король давал дневной прием.
Первое, что он увидел, войдя туда, было сердитое лицо принца Уэльского. Он ненавидел придворные церемонии, которые его отец в соответствии с этикетом выполнял со строгой скрупулезностью, и теперь, увидев графа, обрадовался.
— Здравствуй, Филипп. Пришел засвидетельствовать почтение? — Принц предложил ему свою табакерку. — Зря потраченное утро. Ты тоже так думаешь?
Филипп Уиндхэм принял щепоть из королевской табакерки.
— Спасибо, сэр. — Он улыбнулся принцу. — Когда ваше высочество достигнет совершеннолетия, вы, без сомнения, установите для себя собственные порядки. — Его голос звучал успокаивающе.
— Да, и уж будь уверен, никто меня больше не увидит на этих проклятых дневных приемах, — угрюмо заметил принц, насмешливо рассматривая собравшееся общество.
Он перестал обращать внимание на графа Уиндхэма, и тот, расценив это как знак к окончанию беседы, низко поклонился и направился к группе придворных, окружавших короля, в надежде попасться на глаза его величеству.
Георг слушал герцога Госфордского, тестя Филиппа, чуть наклонив голову набок, чтобы лучше слышать хрипловатый голос престарелого вельможи, и одобряюще кивал:
— Именно так. Госфорд, именно так.
Подойдя к королевскому кружку, Филипп встал прямо за старым Госфордом. Теперь, когда король поднимет голову, он непременно его увидит.
Рассуждения герцога потонули в приступе кашля, он зарылся лицом в платок, и король наконец оторвал от него взгляд. Филипп рассчитал точно: глаза его величества остановились на нем.
— Прелестное утро, Уиндхэм. Э-э-э?..
— Именно так, сэр. — Филипп низко поклонился. — Слава Богу, вчерашний буран закончился.
— А принцессы радуются снегу, — добродушно заметил король. — Хотят покататься на коньках и все упрашивают мать, чтобы она им разрешила. — Любящий отец с удовольствием рассказывал о своих отпрысках. — А как леди Уиндхэм? Оправилась от болезни? Э-э-э?
— Нынче утром она у королевы. — Граф снова низко поклонился.
— А потомство? Цветет?
— Да, сэр, вы слишком добры.
Король улыбнулся, давая понять, что разговор окончен, и Филипп отступил назад. Проходя мимо тестя, он коротко кивнул и небрежно поздоровался. Старик не заслуживал большего внимания: древний болтун сослужил свою службу, выдав дочь замуж за графа Уиндхэма и открыв ему доступ в самые избранные придворные круги. Больше связи Госфорда были не нужны.
На душе потеплело от сознания того, что множество завистливых глаз оценивают продолжительность и степень доверительности аудиенции, которой удостоил его король. Разговор показался всем очень личным, а это означало, что король выделяет графа Уиндхэма.
Филипп укрылся в нише окна и незаметно вытер лоб. В зале было жарко, и под напудренным париком зудела голова. Потом поправил кружевной галстук и посмотрел на принца Уэльского, все еще стоявшего в противоположном конце зала. Ни для кого не было секретом, что принц своим упрямством и дебоширством доставлял родителям постоянную головную боль, но у короля по крайней мере был наследник мужского пола. Плохой наследник все же лучше какой-нибудь хныкающей наследницы.
Филипп невольно нахмурился, тонкие брови сошлись на переносице, а рука сама потянулась к маленькому жилетному карману. Пальцы нащупали крохотный шелковый кошелек и лежащее в нем кольцо. Одно из трех колец Уиндхэмов. Ему надели это кольцо на палец при рождении с тем, чтобы он передал его своему собственному сыну, В следующий раз Летиция постарается лучше… если ему удастся заставить себя покрыть се дряблое, увядшее тело. Жена вызывала в нем отвращение, особенно после недавних родов. Стоило ему к ней приблизиться, как она начинала плакать. От докторов он знал, что она не оправилась после родов и периодически страдала кровотечениями. Но сама, конечно, была слишком чувствительна, чтобы сообщать об этом мужу, и ему приходилось только гадать, способна жена принять его или нет.
Филипп достал понюшку табаку и прикинул, к кому бы подойти еще. Пожалуй, внимания заслуживает герцог Мериветерский. Его называли королевскими ушами.
Филипп направился было к герцогу, как взгляд его упал на высокого, элегантно одетого мужчину в бархатном бирюзовом костюме, стоявшего у входа в зал.
В последние несколько месяцев Филипп часто встречался с лордом Рупертом Уорвиком. Руперт Уорвик появился при дворе относительно недавно и был для лондонского света загадкой. Странным и непонятным было прежде всего то, что лорд Уорвик не стремился завоевать расположение короля. Друзей он завел себе бесшабашных и сумасбродных; было известно, что он много пьет, делает высокие ставки за игорными столами и любит женщин. Говорили, что до своего приезда в Лондон несколько месяцев назад он жил на континенте, но ничего более о нем никто не знал. Он был хорошо воспитан и, судя по всему, располагал достаточными средствами, чтобы жить в свое удовольствие. А это единственное, что здесь имело значение.
Они встретились взглядами. Филипп склонил голову в легком поклоне, означавшем, что он узнал своего визави, и тот ответил ему таким же полупоклоном, сопровождавшимся мимолетной улыбкой. Филипп отвернулся и нахмурился. В этом человеке было что-то, что его беспокоило. Казалось, это что-то соединяет их, словно Руперт Уорвик знает некую тайну… его и Филиппа. «Господи! Какая нелепость!» — Филипп чуть не рассмеялся. За все время их светского знакомства они не сказали друг другу и нескольких слов!
Внезапно почувствовав себя нехорошо в этом душном и жарком зале, граф Уиндхэм направился к выходу. К своему неудовольствию, Филипп увидел, что лорд Руперт Уорвик, кажется, собирается вступить с ним в беседу.
— Приятного дня, лорд Уиндхэм.
— Желаю и вам того же, Уорвик. — Филипп нетерпеливо шагнул вбок, намереваясь обойти так некстати заговорившего с ним человека, но тот каким-то образом снова оказался перед ним.
— Надеюсь, леди Уиндхэм в добром здравии? — Лорд Руперт вежливо улыбнулся. — И, конечно же, ваша дочь? — Снова та же улыбка растянула красиво очерченные губы, но серые глаза остались неподвижными. — Дочери тоже обеспечивают продолжение рода… и надо думать, раз на свет появилась девочка, за ней последуют и сыновья. — Улыбка лорда Руперта стала еще шире, и он откланялся, прежде чем Филиппу в голову пришел подходящий ответ:
— Извините, мне кажется, Алекс Уинтертон хочет поговорить со мной.
Граф раздраженно нахмурился: ему все время казалось, что над ним смеются. Неприятно, что последнее слово осталось не за ним.
Граф наконец вышел из зала. У одного из окон анфилады, в кругу поклонников, стояла Маргарет, леди Дрейтон. Она живо обмахивалась веером, и ее слишком высокий смех разносился над похожим на щебет скворцов гомоном нарядной толпы. В воздухе, нагретом огнем камина и пламенем тысяч свечей, плавал тяжелый аромат духов и помады, который не в силах был заглушить запах потных тел.
Филипп присоединился к кружку леди Дрейтон. Она улыбнулась ему поверх веера: нарумяненные щеки казались неестественно яркими на фоне белого парика, похожие на голубой китайский фарфор глаза круглились под тонким изгибом выщипанных бровей. Филипп с удовольствием заметил, что она надела бирюзовые серьги, подаренные им во время их последнего свидания, а вот серебряная сетка для волос ему не знакома. Интересно, чей это подарок? Может быть, самого виконта Дрейтона, ее дряхлого мужа?
Этот древний, отталкивающего вида старик сидел в кресле у огня. Он клевал носом и бормотал что-то нечленораздельное. Всем было известно, что он сознательно не замечает любовных связей жены и бывает щедр с ней лишь потому, что она удовлетворяет его собственные и, поговаривали, не совсем обычные желания. Но Маргарет, воспитанная при королевском дворе, была готова на все, если за это все давали хорошую цену.
Она еще чертовски привлекательна, думал Филипп. Он почувствовал волнение, когда его взгляд упал на пышную грудь — два белых напудренных полушария, выглядывавших из декольте. Ниже, это он точно знал, покоились карминно-красные соски, и ничего не стоило освободить их пальцем из-под кружева…
— Милорд! — зазвенела переливчатая трель ее голоса. — Вы сейчас похожи на голодного волка. — Она игриво подняла руку с веером. — Не угодно ли будет его сиятельству откусить кусочек? — Тыльная сторона ладони соблазнительно прошлась по груди, и леди Дрейтон рассмеялась. Вслед за ней рассмеялись и все остальные, готовые принять участие в игре.
Филипп вспыхнул, но скрыл свое смущение:
— Миледи, когда предлагают столь спелый фрукт, мужчина был бы не мужчиной, если бы его не сорвал.
— Браво, милорд. — Смеясь, она взяла его под руку. — Но здесь очень жарко. Проводите меня до кареты, пока я не расплавилась.
— Или не потекла краска, — добавил тихий насмешливый голос, когда парочка двинулась к выходу.
— Зол же ты, Карсон! — Замечание сопровождалось сочным смехом.
— Зато всегда попадаю в яблочко, Руперт, — улыбнулся острослов.
— Не спорю. — Руперт смотрел, как удаляются Филипп Уиндхэм и леди Дрейтон. — Настоящая пышка.
— Недурна. Но сам бы я в этот пруд не окунулся. Ходят слухи, что совсем недавно она лечилась ртутью.
— Клевета! — Руперт, подзадоривая его, ухмыльнулся. — Не может быть!
— Готов спорить, Дрейтон ее наградил, — с ленивой усмешкой процедил Карсон. — Старая жаба мучилась триппером годами.
— Суровая цена за титул и состояние даже для такой особы, как Маргарет, — заметил Руперт, разглядывая виконта, по-прежнему клевавшего носом у огня.
— Жизнь коротка, мой друг, — легкомысленно возразил Карсон. — И нужно ее сделать как можно слаще. Вы играете вечером у леди Букингемшир? Говорят, сегодня на столах с фараоном ставка будет стоить десять гиней.
— Тогда надо пойти. Встретимся вечером. — Руперт раскланялся и вышел следом за графом Уиндхэмом и леди Дрейтон.
Филипп все еще был похож на того мальчика, каким его помнил Руперт, только ангельские золотые кудряшки теперь скрывал парик. Все так же строен, а глаза сияют чистосердечной прямотой. Эта фальшивая искренность обманывала многих, и только брат знал, что скрывается за мягкой улыбкой, только он мог заметить мимолетные проявления истинной натуры Филиппа. Руперт понимал брата не хуже, чем самого себя, и это знание бежало вместе с кровью по его жилам. Они были как две стороны игральной карты, только одно из изображений было до странности искажено.
Руперт встал в нише окна, чтобы наблюдать за братом, оставаясь незамеченным. Он часто так делал, даже когда его действия не имели реальной цели. Это стало своего рода навязчивой идеей — подсматривать за братом: видеть, как двигаются его губы, как он улыбается, ходит. Иногда в наклоне головы, в движении век, в серых, так похожих на его собственные глазах он узнавал Джерваса. Но лишь только находил это сходство, чувствовал, как его захлестывает волна дикой ярости, руки начинали дрожать, в глазах темнело.
Он словно снова слышал крик Джерваса из того давнего безоблачного дня и насмешливый голос Филиппа:
— Ты это сделал. Я видел. Снова ощущал собственное бессилие, когда брат говорил:
— Поверят мне. Мне всегда верят.
И конечно, ему поверили. Как верили всегда самому плохому о юном Каллуме, постоянно попадавшем в неприятности то по своей, то по чужой вине. Он к этому привык и стоически принимал побои отца. Но на этот раз все обстояло иначе. Его ни в чем прямо не обвиняли. Да и как можно было обвинять мальчишку в преднамеренном убийстве брата? Филипп заявил, что это несчастный случай, что Каллум заигрался и в пылу игры сбил Джерваса. Конечно, Каллум не предполагал, что Джервас сорвется со скалы, и ничего бы подобного не сделал, если бы хорошенько подумал. Но в доме стали шептаться, а в глазах близких появился упрек.
Слухи ползли по округе. Нельзя было выйти в деревню, чтобы не почувствовать на себе осуждающие взгляды, не услышать за спиной явственный шепоток. А дома было еще хуже. Отец бил с такой яростью, что память об этих побоях, казалось, до сих пор хранят все нервные окончания на его спине. Но не это было больнее всего. Мальчика убивало презрительное пренебрежение, с которым на него смотрели в доме — все, без исключения. Оно загоняло его в укромные уголки дома, где он прятался от мира, пока Филипп купался в золотом сиянии всеобщей любви. Тот самый Филипп, который сбросил со скалы Джерваса. Только никто никогда не поверит этому, и сказать правду — значило сделать свою жизнь еще страшнее.
Филипп был младшим из близнецов, появился на свет позже на две минуты, н со смертью Джерваса права наследника перешли к Каллуму. Отец негодовал, требовал от юристов изменить закон о первородстве, но те отвечали, что не могут переписывать законы Англии. Филипп не мог стать наследником до тех пор, пока был жив его старший брат. И вот старший брат решил устраниться сам.
Двенадцатилетний Каллум Уиндхэм, доведенный до отчаяния несправедливостью и жестокостью родных и читавший в глазах отца, что он нежеланный сын, почти поверивший сам в то, что именно он был виновником трагедии, в один прекрасный день исчез, а его одежду нашли на берегу. В деревне говорили, что Каллум наложил на себя руки, не в состоянии более выносить муки совести. А граф Уиндхэм порадовался, что обрел того наследника, которого хотел.
И вот лорд Руперт стоит в Сент-Джеймсском дворце и следит за своим братом-близнецом. Прошло восемнадцать лет с тех пор, как он звался Каллумом Уиндхэмом, и сейчас он нисколько не жалеет, что измучившийся мальчик исчез. Но желание мести, как горячие угли, тлеет в его груди. Он появился, чтобы оспорить свое право первородства, и Октавия Морган поможет ему в этом.
Внезапно решив, что на сегодня достаточно, Руперт вышел из дворца. Несколько дней он поиграет с мисс Морган в ожидание, даст ей время поразмыслить о радостях, которые она познала и, как он надеялся, по которым успела соскучиться, а потом все обернет к своей пользе.
Граф Уиндхэм любезничал с Маргарет Дрейтон.
— Не выпьете ли вечером со мной чаю, дорогой сэр? — кокетливо пригласила она.
— Ожидается большое общество, мадам?
— Один-два человека.
Граф непринужденно улыбнулся:
— Не уверен, что располагаю временем, чтобы принять ваше приглашение, мадам.
Леди Дрейтон не привыкла, чтобы ее обожатели возражали. Она удивленно подняла глаза и изумилась еще больше, различив в улыбке графа холодок, а в серых глазах — тень угрозы. Будь на ее месте графиня Уиндхэм, она тотчас бы узнала этот взгляд, предвестник жестоких побоев и унижений, но у леди Дрейтон не было причин бояться графа. И все же она отступила:
— Что ж, если вы предпочитаете тет-а-тет, я уверена, это можно устроить.
— Стоит ли оказывать мне столько чести? — Он улыбнулся, взял руку виконтессы и поднес к губам. — Скажем, в половине шестого?
Леди Дрейтон согласно склонила голову, в душе удивляясь своей покорности. В последние недели граф начал предъявлять на нее права, и виконтесса решила его немножко помучить, дать понять, что она не его собственность. Но вместо этого согласилась отменить все заранее условленные встречи и принять его наедине, что, несомненно, закончится спальней.
Филипп помог ей сесть в карету, на дверце которой красовался герб Дрейтона, и отправился домой. Уиндхэм-Хаус располагался на южной стороне Сент-Джеймсской площади, красивый особняк, неизменно вызывавший у Филиппа приятные уколы гордости. Этот дом он любил больше, чем родовое имение Уиидхэмов, которое втайне считал недостаточно внушительным и удобным — настоящий загородный дом со всеми изъянами ранней елизаветинской архитектуры. Он собирался пристроить новое крыло, которое, на его взгляд, придало бы дому более законченный вид.
Насколько он помнил, оба его брата любили имение и перевернулись бы в гробах, если бы увидели планы архитектора. Эта мысль заставила Филиппа улыбнуться.
На лестнице его встретила жена:
— Милорд, надеюсь, вы не забыли, что к обеду мы ждем отца и Вестонов?
— Нет, не забыл, — ответил Филипп. — Но разве я не просил вас пригласить лорда и леди Алворти? Лицо Летиции побледнело.
— В самом деле, сэр. Но я полагала неразумным…
— Продолжим нашу беседу в гостиной, — перебил ее муж, заметив лакея.
Летиция покорно пошла за ним в гостиную: глаза испуганные, в лице ни кровинки. Это была некрасивая женщина, старше Филиппа на пять лет, грузная, с располневшей талией и двойным подбородком.
— Ничего не понимаю, дорогая, — едва слышно произнес муж, прикрывая за собой дверь. — Я приказал тебе пригласить супругов Алворти, а ты берешь на себя смелость пренебрегать моими распоряжениями. Разве это правильно?
— О нет… нет… все было не совсем так, сэр, — бормотала Легация.
— А как же именно? — В глазах Филиппа появилась сталь.
— Мой отец… мой отец и лорд Алворти давно в ссоре, — сбивчиво объясняла Летиция. — Я подумала, что можно обидеть обоих, пригласив их вместе.
— И ты самостоятельно решила отменить мой приказ? — вкрадчиво повторил он. — Иди сюда!
Резкий окрик согнал остатки краски с лица Летиции. Она испуганно прижалась к двери.
— Ты что, не слышишь? — Голос Филиппа снова сделался шелковистым.
В страхе Летиция сделала шаг навстречу мужу и закрылась от удара, который, знала, должен сейчас последовать.
— Опусти руку! — Голос был мягок, но глаза вспыхнули злобным удовольствием: он любил наблюдать ее ужас и беспомощность.
Вся дрожа, Летиция опустила руку.
Филипп замахнулся, но он не собирался бить ее сегодня, когда через час к ним должны были прийти гости. Отец Летиции — безнадежный дурак, но даже он мог возмутиться, увидев синяки на лице дочери.
Он взял жену за запястье, выкрутил руку и стал ждать, когда в ее глазах забьется боль. Как только она закричала, он ослабил нажим.
— Запомни на будущее: ты должна в точности выполнять мои распоряжения, — холодно произнес он. — Не забудешь?
Летиция, всхлипывая, растирала запястье.
— Так как, не забудешь?
— Нет, милорд, — прошептала она сквозь слезы. Филипп смотрел на жену: по ее мясистым щекам катились слезы, вызывавшие в нем только отвращение; платье из пурпурной тафты не могло скрыть изъяны расплывшейся фигуры; тонкие, мышиного цвета волосы милосердно прятал огромный напудренный парик, но дурной вкус подсказал украсить его красными страусовыми перьями, которые смешно раскачивались, делая фигуру Летиции комической.
— Уходи, — с отвращением процедил Филипп. — И нарумянь лицо. Оно бледное, как полудохлая лягушка.
Летиция, рыдая, не в силах взять себя в руки, чтобы скрыть от слуг свой позор, побежала в детскую, где в колыбельке лежало ее единственное утешение.
Няня взглянула на заплаканное лицо госпожи и тактично опустила глаза, занявшись шитьем.
— Она вела себя хорошо? — наконец сумела выдавить из себя леди Уиндхэм, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно.
— Настоящий ангел, миледи, — улыбнулась няня спящей леди Сюзанне. — Просто золотце.
Летиция осторожно погладила пухлую гладкую щечку. Граф не занимался Сюзанной, потому что она не родилась мальчиком, а Летиция знала, что происходит с теми, кого невзлюбит ее муж, независимо от того, есть ли в том их вина или нет. Женщина вздрогнула и поклялась себе, что найдет способ защитить девочку от злобных выходок отца.
Первое, что он увидел, войдя туда, было сердитое лицо принца Уэльского. Он ненавидел придворные церемонии, которые его отец в соответствии с этикетом выполнял со строгой скрупулезностью, и теперь, увидев графа, обрадовался.
— Здравствуй, Филипп. Пришел засвидетельствовать почтение? — Принц предложил ему свою табакерку. — Зря потраченное утро. Ты тоже так думаешь?
Филипп Уиндхэм принял щепоть из королевской табакерки.
— Спасибо, сэр. — Он улыбнулся принцу. — Когда ваше высочество достигнет совершеннолетия, вы, без сомнения, установите для себя собственные порядки. — Его голос звучал успокаивающе.
— Да, и уж будь уверен, никто меня больше не увидит на этих проклятых дневных приемах, — угрюмо заметил принц, насмешливо рассматривая собравшееся общество.
Он перестал обращать внимание на графа Уиндхэма, и тот, расценив это как знак к окончанию беседы, низко поклонился и направился к группе придворных, окружавших короля, в надежде попасться на глаза его величеству.
Георг слушал герцога Госфордского, тестя Филиппа, чуть наклонив голову набок, чтобы лучше слышать хрипловатый голос престарелого вельможи, и одобряюще кивал:
— Именно так. Госфорд, именно так.
Подойдя к королевскому кружку, Филипп встал прямо за старым Госфордом. Теперь, когда король поднимет голову, он непременно его увидит.
Рассуждения герцога потонули в приступе кашля, он зарылся лицом в платок, и король наконец оторвал от него взгляд. Филипп рассчитал точно: глаза его величества остановились на нем.
— Прелестное утро, Уиндхэм. Э-э-э?..
— Именно так, сэр. — Филипп низко поклонился. — Слава Богу, вчерашний буран закончился.
— А принцессы радуются снегу, — добродушно заметил король. — Хотят покататься на коньках и все упрашивают мать, чтобы она им разрешила. — Любящий отец с удовольствием рассказывал о своих отпрысках. — А как леди Уиндхэм? Оправилась от болезни? Э-э-э?
— Нынче утром она у королевы. — Граф снова низко поклонился.
— А потомство? Цветет?
— Да, сэр, вы слишком добры.
Король улыбнулся, давая понять, что разговор окончен, и Филипп отступил назад. Проходя мимо тестя, он коротко кивнул и небрежно поздоровался. Старик не заслуживал большего внимания: древний болтун сослужил свою службу, выдав дочь замуж за графа Уиндхэма и открыв ему доступ в самые избранные придворные круги. Больше связи Госфорда были не нужны.
На душе потеплело от сознания того, что множество завистливых глаз оценивают продолжительность и степень доверительности аудиенции, которой удостоил его король. Разговор показался всем очень личным, а это означало, что король выделяет графа Уиндхэма.
Филипп укрылся в нише окна и незаметно вытер лоб. В зале было жарко, и под напудренным париком зудела голова. Потом поправил кружевной галстук и посмотрел на принца Уэльского, все еще стоявшего в противоположном конце зала. Ни для кого не было секретом, что принц своим упрямством и дебоширством доставлял родителям постоянную головную боль, но у короля по крайней мере был наследник мужского пола. Плохой наследник все же лучше какой-нибудь хныкающей наследницы.
Филипп невольно нахмурился, тонкие брови сошлись на переносице, а рука сама потянулась к маленькому жилетному карману. Пальцы нащупали крохотный шелковый кошелек и лежащее в нем кольцо. Одно из трех колец Уиндхэмов. Ему надели это кольцо на палец при рождении с тем, чтобы он передал его своему собственному сыну, В следующий раз Летиция постарается лучше… если ему удастся заставить себя покрыть се дряблое, увядшее тело. Жена вызывала в нем отвращение, особенно после недавних родов. Стоило ему к ней приблизиться, как она начинала плакать. От докторов он знал, что она не оправилась после родов и периодически страдала кровотечениями. Но сама, конечно, была слишком чувствительна, чтобы сообщать об этом мужу, и ему приходилось только гадать, способна жена принять его или нет.
Филипп достал понюшку табаку и прикинул, к кому бы подойти еще. Пожалуй, внимания заслуживает герцог Мериветерский. Его называли королевскими ушами.
Филипп направился было к герцогу, как взгляд его упал на высокого, элегантно одетого мужчину в бархатном бирюзовом костюме, стоявшего у входа в зал.
В последние несколько месяцев Филипп часто встречался с лордом Рупертом Уорвиком. Руперт Уорвик появился при дворе относительно недавно и был для лондонского света загадкой. Странным и непонятным было прежде всего то, что лорд Уорвик не стремился завоевать расположение короля. Друзей он завел себе бесшабашных и сумасбродных; было известно, что он много пьет, делает высокие ставки за игорными столами и любит женщин. Говорили, что до своего приезда в Лондон несколько месяцев назад он жил на континенте, но ничего более о нем никто не знал. Он был хорошо воспитан и, судя по всему, располагал достаточными средствами, чтобы жить в свое удовольствие. А это единственное, что здесь имело значение.
Они встретились взглядами. Филипп склонил голову в легком поклоне, означавшем, что он узнал своего визави, и тот ответил ему таким же полупоклоном, сопровождавшимся мимолетной улыбкой. Филипп отвернулся и нахмурился. В этом человеке было что-то, что его беспокоило. Казалось, это что-то соединяет их, словно Руперт Уорвик знает некую тайну… его и Филиппа. «Господи! Какая нелепость!» — Филипп чуть не рассмеялся. За все время их светского знакомства они не сказали друг другу и нескольких слов!
Внезапно почувствовав себя нехорошо в этом душном и жарком зале, граф Уиндхэм направился к выходу. К своему неудовольствию, Филипп увидел, что лорд Руперт Уорвик, кажется, собирается вступить с ним в беседу.
— Приятного дня, лорд Уиндхэм.
— Желаю и вам того же, Уорвик. — Филипп нетерпеливо шагнул вбок, намереваясь обойти так некстати заговорившего с ним человека, но тот каким-то образом снова оказался перед ним.
— Надеюсь, леди Уиндхэм в добром здравии? — Лорд Руперт вежливо улыбнулся. — И, конечно же, ваша дочь? — Снова та же улыбка растянула красиво очерченные губы, но серые глаза остались неподвижными. — Дочери тоже обеспечивают продолжение рода… и надо думать, раз на свет появилась девочка, за ней последуют и сыновья. — Улыбка лорда Руперта стала еще шире, и он откланялся, прежде чем Филиппу в голову пришел подходящий ответ:
— Извините, мне кажется, Алекс Уинтертон хочет поговорить со мной.
Граф раздраженно нахмурился: ему все время казалось, что над ним смеются. Неприятно, что последнее слово осталось не за ним.
Граф наконец вышел из зала. У одного из окон анфилады, в кругу поклонников, стояла Маргарет, леди Дрейтон. Она живо обмахивалась веером, и ее слишком высокий смех разносился над похожим на щебет скворцов гомоном нарядной толпы. В воздухе, нагретом огнем камина и пламенем тысяч свечей, плавал тяжелый аромат духов и помады, который не в силах был заглушить запах потных тел.
Филипп присоединился к кружку леди Дрейтон. Она улыбнулась ему поверх веера: нарумяненные щеки казались неестественно яркими на фоне белого парика, похожие на голубой китайский фарфор глаза круглились под тонким изгибом выщипанных бровей. Филипп с удовольствием заметил, что она надела бирюзовые серьги, подаренные им во время их последнего свидания, а вот серебряная сетка для волос ему не знакома. Интересно, чей это подарок? Может быть, самого виконта Дрейтона, ее дряхлого мужа?
Этот древний, отталкивающего вида старик сидел в кресле у огня. Он клевал носом и бормотал что-то нечленораздельное. Всем было известно, что он сознательно не замечает любовных связей жены и бывает щедр с ней лишь потому, что она удовлетворяет его собственные и, поговаривали, не совсем обычные желания. Но Маргарет, воспитанная при королевском дворе, была готова на все, если за это все давали хорошую цену.
Она еще чертовски привлекательна, думал Филипп. Он почувствовал волнение, когда его взгляд упал на пышную грудь — два белых напудренных полушария, выглядывавших из декольте. Ниже, это он точно знал, покоились карминно-красные соски, и ничего не стоило освободить их пальцем из-под кружева…
— Милорд! — зазвенела переливчатая трель ее голоса. — Вы сейчас похожи на голодного волка. — Она игриво подняла руку с веером. — Не угодно ли будет его сиятельству откусить кусочек? — Тыльная сторона ладони соблазнительно прошлась по груди, и леди Дрейтон рассмеялась. Вслед за ней рассмеялись и все остальные, готовые принять участие в игре.
Филипп вспыхнул, но скрыл свое смущение:
— Миледи, когда предлагают столь спелый фрукт, мужчина был бы не мужчиной, если бы его не сорвал.
— Браво, милорд. — Смеясь, она взяла его под руку. — Но здесь очень жарко. Проводите меня до кареты, пока я не расплавилась.
— Или не потекла краска, — добавил тихий насмешливый голос, когда парочка двинулась к выходу.
— Зол же ты, Карсон! — Замечание сопровождалось сочным смехом.
— Зато всегда попадаю в яблочко, Руперт, — улыбнулся острослов.
— Не спорю. — Руперт смотрел, как удаляются Филипп Уиндхэм и леди Дрейтон. — Настоящая пышка.
— Недурна. Но сам бы я в этот пруд не окунулся. Ходят слухи, что совсем недавно она лечилась ртутью.
— Клевета! — Руперт, подзадоривая его, ухмыльнулся. — Не может быть!
— Готов спорить, Дрейтон ее наградил, — с ленивой усмешкой процедил Карсон. — Старая жаба мучилась триппером годами.
— Суровая цена за титул и состояние даже для такой особы, как Маргарет, — заметил Руперт, разглядывая виконта, по-прежнему клевавшего носом у огня.
— Жизнь коротка, мой друг, — легкомысленно возразил Карсон. — И нужно ее сделать как можно слаще. Вы играете вечером у леди Букингемшир? Говорят, сегодня на столах с фараоном ставка будет стоить десять гиней.
— Тогда надо пойти. Встретимся вечером. — Руперт раскланялся и вышел следом за графом Уиндхэмом и леди Дрейтон.
Филипп все еще был похож на того мальчика, каким его помнил Руперт, только ангельские золотые кудряшки теперь скрывал парик. Все так же строен, а глаза сияют чистосердечной прямотой. Эта фальшивая искренность обманывала многих, и только брат знал, что скрывается за мягкой улыбкой, только он мог заметить мимолетные проявления истинной натуры Филиппа. Руперт понимал брата не хуже, чем самого себя, и это знание бежало вместе с кровью по его жилам. Они были как две стороны игральной карты, только одно из изображений было до странности искажено.
Руперт встал в нише окна, чтобы наблюдать за братом, оставаясь незамеченным. Он часто так делал, даже когда его действия не имели реальной цели. Это стало своего рода навязчивой идеей — подсматривать за братом: видеть, как двигаются его губы, как он улыбается, ходит. Иногда в наклоне головы, в движении век, в серых, так похожих на его собственные глазах он узнавал Джерваса. Но лишь только находил это сходство, чувствовал, как его захлестывает волна дикой ярости, руки начинали дрожать, в глазах темнело.
Он словно снова слышал крик Джерваса из того давнего безоблачного дня и насмешливый голос Филиппа:
— Ты это сделал. Я видел. Снова ощущал собственное бессилие, когда брат говорил:
— Поверят мне. Мне всегда верят.
И конечно, ему поверили. Как верили всегда самому плохому о юном Каллуме, постоянно попадавшем в неприятности то по своей, то по чужой вине. Он к этому привык и стоически принимал побои отца. Но на этот раз все обстояло иначе. Его ни в чем прямо не обвиняли. Да и как можно было обвинять мальчишку в преднамеренном убийстве брата? Филипп заявил, что это несчастный случай, что Каллум заигрался и в пылу игры сбил Джерваса. Конечно, Каллум не предполагал, что Джервас сорвется со скалы, и ничего бы подобного не сделал, если бы хорошенько подумал. Но в доме стали шептаться, а в глазах близких появился упрек.
Слухи ползли по округе. Нельзя было выйти в деревню, чтобы не почувствовать на себе осуждающие взгляды, не услышать за спиной явственный шепоток. А дома было еще хуже. Отец бил с такой яростью, что память об этих побоях, казалось, до сих пор хранят все нервные окончания на его спине. Но не это было больнее всего. Мальчика убивало презрительное пренебрежение, с которым на него смотрели в доме — все, без исключения. Оно загоняло его в укромные уголки дома, где он прятался от мира, пока Филипп купался в золотом сиянии всеобщей любви. Тот самый Филипп, который сбросил со скалы Джерваса. Только никто никогда не поверит этому, и сказать правду — значило сделать свою жизнь еще страшнее.
Филипп был младшим из близнецов, появился на свет позже на две минуты, н со смертью Джерваса права наследника перешли к Каллуму. Отец негодовал, требовал от юристов изменить закон о первородстве, но те отвечали, что не могут переписывать законы Англии. Филипп не мог стать наследником до тех пор, пока был жив его старший брат. И вот старший брат решил устраниться сам.
Двенадцатилетний Каллум Уиндхэм, доведенный до отчаяния несправедливостью и жестокостью родных и читавший в глазах отца, что он нежеланный сын, почти поверивший сам в то, что именно он был виновником трагедии, в один прекрасный день исчез, а его одежду нашли на берегу. В деревне говорили, что Каллум наложил на себя руки, не в состоянии более выносить муки совести. А граф Уиндхэм порадовался, что обрел того наследника, которого хотел.
И вот лорд Руперт стоит в Сент-Джеймсском дворце и следит за своим братом-близнецом. Прошло восемнадцать лет с тех пор, как он звался Каллумом Уиндхэмом, и сейчас он нисколько не жалеет, что измучившийся мальчик исчез. Но желание мести, как горячие угли, тлеет в его груди. Он появился, чтобы оспорить свое право первородства, и Октавия Морган поможет ему в этом.
Внезапно решив, что на сегодня достаточно, Руперт вышел из дворца. Несколько дней он поиграет с мисс Морган в ожидание, даст ей время поразмыслить о радостях, которые она познала и, как он надеялся, по которым успела соскучиться, а потом все обернет к своей пользе.
Граф Уиндхэм любезничал с Маргарет Дрейтон.
— Не выпьете ли вечером со мной чаю, дорогой сэр? — кокетливо пригласила она.
— Ожидается большое общество, мадам?
— Один-два человека.
Граф непринужденно улыбнулся:
— Не уверен, что располагаю временем, чтобы принять ваше приглашение, мадам.
Леди Дрейтон не привыкла, чтобы ее обожатели возражали. Она удивленно подняла глаза и изумилась еще больше, различив в улыбке графа холодок, а в серых глазах — тень угрозы. Будь на ее месте графиня Уиндхэм, она тотчас бы узнала этот взгляд, предвестник жестоких побоев и унижений, но у леди Дрейтон не было причин бояться графа. И все же она отступила:
— Что ж, если вы предпочитаете тет-а-тет, я уверена, это можно устроить.
— Стоит ли оказывать мне столько чести? — Он улыбнулся, взял руку виконтессы и поднес к губам. — Скажем, в половине шестого?
Леди Дрейтон согласно склонила голову, в душе удивляясь своей покорности. В последние недели граф начал предъявлять на нее права, и виконтесса решила его немножко помучить, дать понять, что она не его собственность. Но вместо этого согласилась отменить все заранее условленные встречи и принять его наедине, что, несомненно, закончится спальней.
Филипп помог ей сесть в карету, на дверце которой красовался герб Дрейтона, и отправился домой. Уиндхэм-Хаус располагался на южной стороне Сент-Джеймсской площади, красивый особняк, неизменно вызывавший у Филиппа приятные уколы гордости. Этот дом он любил больше, чем родовое имение Уиидхэмов, которое втайне считал недостаточно внушительным и удобным — настоящий загородный дом со всеми изъянами ранней елизаветинской архитектуры. Он собирался пристроить новое крыло, которое, на его взгляд, придало бы дому более законченный вид.
Насколько он помнил, оба его брата любили имение и перевернулись бы в гробах, если бы увидели планы архитектора. Эта мысль заставила Филиппа улыбнуться.
На лестнице его встретила жена:
— Милорд, надеюсь, вы не забыли, что к обеду мы ждем отца и Вестонов?
— Нет, не забыл, — ответил Филипп. — Но разве я не просил вас пригласить лорда и леди Алворти? Лицо Летиции побледнело.
— В самом деле, сэр. Но я полагала неразумным…
— Продолжим нашу беседу в гостиной, — перебил ее муж, заметив лакея.
Летиция покорно пошла за ним в гостиную: глаза испуганные, в лице ни кровинки. Это была некрасивая женщина, старше Филиппа на пять лет, грузная, с располневшей талией и двойным подбородком.
— Ничего не понимаю, дорогая, — едва слышно произнес муж, прикрывая за собой дверь. — Я приказал тебе пригласить супругов Алворти, а ты берешь на себя смелость пренебрегать моими распоряжениями. Разве это правильно?
— О нет… нет… все было не совсем так, сэр, — бормотала Легация.
— А как же именно? — В глазах Филиппа появилась сталь.
— Мой отец… мой отец и лорд Алворти давно в ссоре, — сбивчиво объясняла Летиция. — Я подумала, что можно обидеть обоих, пригласив их вместе.
— И ты самостоятельно решила отменить мой приказ? — вкрадчиво повторил он. — Иди сюда!
Резкий окрик согнал остатки краски с лица Летиции. Она испуганно прижалась к двери.
— Ты что, не слышишь? — Голос Филиппа снова сделался шелковистым.
В страхе Летиция сделала шаг навстречу мужу и закрылась от удара, который, знала, должен сейчас последовать.
— Опусти руку! — Голос был мягок, но глаза вспыхнули злобным удовольствием: он любил наблюдать ее ужас и беспомощность.
Вся дрожа, Летиция опустила руку.
Филипп замахнулся, но он не собирался бить ее сегодня, когда через час к ним должны были прийти гости. Отец Летиции — безнадежный дурак, но даже он мог возмутиться, увидев синяки на лице дочери.
Он взял жену за запястье, выкрутил руку и стал ждать, когда в ее глазах забьется боль. Как только она закричала, он ослабил нажим.
— Запомни на будущее: ты должна в точности выполнять мои распоряжения, — холодно произнес он. — Не забудешь?
Летиция, всхлипывая, растирала запястье.
— Так как, не забудешь?
— Нет, милорд, — прошептала она сквозь слезы. Филипп смотрел на жену: по ее мясистым щекам катились слезы, вызывавшие в нем только отвращение; платье из пурпурной тафты не могло скрыть изъяны расплывшейся фигуры; тонкие, мышиного цвета волосы милосердно прятал огромный напудренный парик, но дурной вкус подсказал украсить его красными страусовыми перьями, которые смешно раскачивались, делая фигуру Летиции комической.
— Уходи, — с отвращением процедил Филипп. — И нарумянь лицо. Оно бледное, как полудохлая лягушка.
Летиция, рыдая, не в силах взять себя в руки, чтобы скрыть от слуг свой позор, побежала в детскую, где в колыбельке лежало ее единственное утешение.
Няня взглянула на заплаканное лицо госпожи и тактично опустила глаза, занявшись шитьем.
— Она вела себя хорошо? — наконец сумела выдавить из себя леди Уиндхэм, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно.
— Настоящий ангел, миледи, — улыбнулась няня спящей леди Сюзанне. — Просто золотце.
Летиция осторожно погладила пухлую гладкую щечку. Граф не занимался Сюзанной, потому что она не родилась мальчиком, а Летиция знала, что происходит с теми, кого невзлюбит ее муж, независимо от того, есть ли в том их вина или нет. Женщина вздрогнула и поклялась себе, что найдет способ защитить девочку от злобных выходок отца.
Глава 6
— Папа, я принесла лекарство! — Снимая на ходу плащ, в комнату торопливо вошла Октавия. Отец зашелся кашлем и, казалось, не слышал ее.
— Как же, поможет оно! — отозвался Оливер Морган, когда затих последний, сотрясающий все тело приступ. — Один перевод денег. Мне нужнее бумага для статьи, а непослушная дочь… — Новый приступ прервал его слова: старик скрючился на узкой кровати, седая голова тряслась.
Октавия слишком привыкла к упрекам, чтобы обращать на них внимание.
— Сам знаешь, доктор велел принимать лекарство, — терпеливо ответила она и встряхнула небольшой пузырек, который стоил ей трех из ее драгоценных шиллингов. — Аптекарь на этот раз сделал микстуру специально для нас. — Она аккуратно отмерила оловянной ложечкой дозу.
— Вот, папа. — Октавия подошла к кровати. Оливер сердито посмотрел на нее, запавшие глаза лихорадочно горели.
— Все проклятый уголь, — проворчал он. — Если бы у нас были приличные дрова, я бы не кашлял.
— В Лондоне дров нет ни у кого, — терпеливо объяснила Октавия. — Во всяком случае, у людей с нашими деньгами. — Она наклонилась, чтобы поддержать отца за плечи, и поднесла к его губам ложку.
Сначала ей показалось, что он сейчас оттолкнет ее руку, но отец внезапно выпрямился, вырвал у нее ложку и проглотил содержимое:
— Черт побери, я еще не на смертном одре, дочка! «Вот и хорошо», — подумала Октавия. Лекарство содержало изрядную дозу опиума и должно принести желанный сон и успокоить кашель. Покой для них обоих наступал лишь тогда, когда старик спал.
Она положила ложку рядом с пузырьком, взбила подушку и расправила одеяло.
— Хочешь еще что-нибудь?
— Пергаментную бумагу. — Он снова лег, не сдержав стона слабости.
— Чтобы купить бумагу, придется заложить Вергилия. А без него ты работать не можешь. Завтра надо будет найти какую-нибудь работу — у нас осталось всего несколько шиллингов. Вот тогда я куплю тебе пергамент.
В глазах отца промелькнула растерянность, раздраженное выражение лица исчезло и на секунду сменилось испуганным смущением, но уже в следующее мгновение он закрыл глаза.
Октавия тихонько отошла от кровати. Огонь в камине едва теплился, и девушка подбросила еще немного угля. Это было роскошью, но день стоял промозглый, и стекла изнутри были покрыты инеем. Отец впал в детство и, похоже, не понимал реального положения вещей, не понимал, что именно его непрактичность, а то и просто глупость привела их в этот убогий дом. В редкие минуты прозрения он сознательно отворачивался от истины, не имея душевных сил посмотреть в глаза лишениям и бедности.
Конечно, ядовитый угольный дым вреден для его легких, думала Октавия, но по крайней мере у них было тепло в отличие от большинства соседей, которые ютились в ледяных подвалах и чердаках. По их меркам Оливер Морган с дочерью были сказочно богатыми людьми.
С кровати доносилось хриплое, но равномерное дыхание отца. Октавия успокоилась и стала придумывать, как провести несколько часов блаженного одиночества. В Хартридж Фолли она бы уселась с книгой, или стала бы играть на клавикордах, или отправилась бы гулять в парк.
Октавия безжалостно оборвала воспоминания: от них становилось еще тяжелее. Нужно принимать реальность такой, какова она есть. Но после встречи с разбойником с большой дороги это стало не так-то просто.
Октавия посмотрела на огонь. От этой волшебной ночи она сохранила лишь ощущения. Волны удовольствия, воспроизводимые памятью, не имели определенной формы. Октавия не могла их представить, потому что они не были похожи ни на что другое, знакомое ей. Она лишь видела серые глаза, слышала веселый смех, звучавший всю ночь, а просыпаясь по утрам, испытывала острое чувство потери и разочарования. Телу казалось, что оно покинуто и никому не нужно. Бессмысленность нынешнего существования давила на нее, и она с тоской вглядывалась в будущее.
"Чай с тостом»[2], — внезапно пришла ей в голову будоражащая мысль. Не слишком необыкновенное желание, можно сказать, детское. Миссис Форстер даст ей немного масла, она заварит чай, поджарит ломтик хлеба, и растаявшее масло просочится сквозь хрустящую корочку.
От этих мыслей потекли слюнки. Октавия вскочила, схватила чайник и побежала вниз, чтобы набрать воды из бочки, что стояла во дворе свечной лавки.
Миссис Форстер месила тесто на кухонном столе, и ее крепкие руки были измазаны мукой. Она подняла глаза и кивнула квартирантке.
— Как папа, дорогуша?
— Ужасно кашлял всю ночь. Сейчас спит. Аптекарь приготовил ему лекарство. Не дадите мне масла на два пенни?
Домовладелица стряхнула с рук муку, взяла деревянный поднос с золотистым бруском и отрезала щедрый кусок.
— Хватит?
— Спасибо. — Октавия положила на стол две из своих монет. — Так хочется чаю с тостом.
— Не стоит портить аппетит. На обед будет вкусный пирог с мясом и почками. — Миссис Форстер вернулась к тесту. — Придется расколоть лед в бочке, дорогуша.
Октавия выскочила во двор, пробила лед в бочке, набрала воды, стараясь делать все это очень быстро, чтобы не окоченеть на ветру, и бегом вернулась в тепло кухни.
Отец по-прежнему спал. Октавия повесила чайник на крюк в камине и достала из массивного шкафа длинный шерстяной халат. Надев его поверх тонкого платья, она вернулась к камину, нанизала кусочек хлеба на вилку и встала на колени перед огнем. Вскоре комнату наполнил восхитительный запах поджаренного хлеба, и сознание вновь вернулось в прошлое: вспомнились теплая детская и сладкий вкус меда… а потом жаркое пламя в «Королевском дубе», аромат жареной говядины и супа из омаров.
— Как же, поможет оно! — отозвался Оливер Морган, когда затих последний, сотрясающий все тело приступ. — Один перевод денег. Мне нужнее бумага для статьи, а непослушная дочь… — Новый приступ прервал его слова: старик скрючился на узкой кровати, седая голова тряслась.
Октавия слишком привыкла к упрекам, чтобы обращать на них внимание.
— Сам знаешь, доктор велел принимать лекарство, — терпеливо ответила она и встряхнула небольшой пузырек, который стоил ей трех из ее драгоценных шиллингов. — Аптекарь на этот раз сделал микстуру специально для нас. — Она аккуратно отмерила оловянной ложечкой дозу.
— Вот, папа. — Октавия подошла к кровати. Оливер сердито посмотрел на нее, запавшие глаза лихорадочно горели.
— Все проклятый уголь, — проворчал он. — Если бы у нас были приличные дрова, я бы не кашлял.
— В Лондоне дров нет ни у кого, — терпеливо объяснила Октавия. — Во всяком случае, у людей с нашими деньгами. — Она наклонилась, чтобы поддержать отца за плечи, и поднесла к его губам ложку.
Сначала ей показалось, что он сейчас оттолкнет ее руку, но отец внезапно выпрямился, вырвал у нее ложку и проглотил содержимое:
— Черт побери, я еще не на смертном одре, дочка! «Вот и хорошо», — подумала Октавия. Лекарство содержало изрядную дозу опиума и должно принести желанный сон и успокоить кашель. Покой для них обоих наступал лишь тогда, когда старик спал.
Она положила ложку рядом с пузырьком, взбила подушку и расправила одеяло.
— Хочешь еще что-нибудь?
— Пергаментную бумагу. — Он снова лег, не сдержав стона слабости.
— Чтобы купить бумагу, придется заложить Вергилия. А без него ты работать не можешь. Завтра надо будет найти какую-нибудь работу — у нас осталось всего несколько шиллингов. Вот тогда я куплю тебе пергамент.
В глазах отца промелькнула растерянность, раздраженное выражение лица исчезло и на секунду сменилось испуганным смущением, но уже в следующее мгновение он закрыл глаза.
Октавия тихонько отошла от кровати. Огонь в камине едва теплился, и девушка подбросила еще немного угля. Это было роскошью, но день стоял промозглый, и стекла изнутри были покрыты инеем. Отец впал в детство и, похоже, не понимал реального положения вещей, не понимал, что именно его непрактичность, а то и просто глупость привела их в этот убогий дом. В редкие минуты прозрения он сознательно отворачивался от истины, не имея душевных сил посмотреть в глаза лишениям и бедности.
Конечно, ядовитый угольный дым вреден для его легких, думала Октавия, но по крайней мере у них было тепло в отличие от большинства соседей, которые ютились в ледяных подвалах и чердаках. По их меркам Оливер Морган с дочерью были сказочно богатыми людьми.
С кровати доносилось хриплое, но равномерное дыхание отца. Октавия успокоилась и стала придумывать, как провести несколько часов блаженного одиночества. В Хартридж Фолли она бы уселась с книгой, или стала бы играть на клавикордах, или отправилась бы гулять в парк.
Октавия безжалостно оборвала воспоминания: от них становилось еще тяжелее. Нужно принимать реальность такой, какова она есть. Но после встречи с разбойником с большой дороги это стало не так-то просто.
Октавия посмотрела на огонь. От этой волшебной ночи она сохранила лишь ощущения. Волны удовольствия, воспроизводимые памятью, не имели определенной формы. Октавия не могла их представить, потому что они не были похожи ни на что другое, знакомое ей. Она лишь видела серые глаза, слышала веселый смех, звучавший всю ночь, а просыпаясь по утрам, испытывала острое чувство потери и разочарования. Телу казалось, что оно покинуто и никому не нужно. Бессмысленность нынешнего существования давила на нее, и она с тоской вглядывалась в будущее.
"Чай с тостом»[2], — внезапно пришла ей в голову будоражащая мысль. Не слишком необыкновенное желание, можно сказать, детское. Миссис Форстер даст ей немного масла, она заварит чай, поджарит ломтик хлеба, и растаявшее масло просочится сквозь хрустящую корочку.
От этих мыслей потекли слюнки. Октавия вскочила, схватила чайник и побежала вниз, чтобы набрать воды из бочки, что стояла во дворе свечной лавки.
Миссис Форстер месила тесто на кухонном столе, и ее крепкие руки были измазаны мукой. Она подняла глаза и кивнула квартирантке.
— Как папа, дорогуша?
— Ужасно кашлял всю ночь. Сейчас спит. Аптекарь приготовил ему лекарство. Не дадите мне масла на два пенни?
Домовладелица стряхнула с рук муку, взяла деревянный поднос с золотистым бруском и отрезала щедрый кусок.
— Хватит?
— Спасибо. — Октавия положила на стол две из своих монет. — Так хочется чаю с тостом.
— Не стоит портить аппетит. На обед будет вкусный пирог с мясом и почками. — Миссис Форстер вернулась к тесту. — Придется расколоть лед в бочке, дорогуша.
Октавия выскочила во двор, пробила лед в бочке, набрала воды, стараясь делать все это очень быстро, чтобы не окоченеть на ветру, и бегом вернулась в тепло кухни.
Отец по-прежнему спал. Октавия повесила чайник на крюк в камине и достала из массивного шкафа длинный шерстяной халат. Надев его поверх тонкого платья, она вернулась к камину, нанизала кусочек хлеба на вилку и встала на колени перед огнем. Вскоре комнату наполнил восхитительный запах поджаренного хлеба, и сознание вновь вернулось в прошлое: вспомнились теплая детская и сладкий вкус меда… а потом жаркое пламя в «Королевском дубе», аромат жареной говядины и супа из омаров.