— А где же Белый Волк? — несколько растерянно спросил майор.
— Отправился на Вечную Охоту.
После минутного молчания Шествующая Душа, равнодушный к грубости коменданта, заговорил, подчеркивая значительность своих слов:
— Мы прибыли в форт Бентон, чтобы просить тебя, Железный Кулак, о следующем: мы просим освободить четырех наших воинов, ибо их неправильно задержали. Мы просим помочь нам вернуть более ста лошадей, которых Рукстон с группой Окоток украл у нас и привел сюда. И мы требуем наказать Рукстона и его белых сообщников за то, что в дни полного мира они напали на нас, увели наших лошадей и убили шестерых ни в чем не повинных людей нашего племени…
— Это все? — с издевкой спросил Уистлер. — Больше ничего?
— Больше ничего, — с достоинством ответил вождь.
Комендант снова посмотрел на своих офицеров. Он словно остолбенел от того, что услышал. Движением, выражающим крайнее изумление, он поднял руки и вполголоса прорычал:
— Вы слышали, господа? Это превосходит всякое человеческое разумение… Какова наглость!.. Так поставить все с ног на голову!.. — Он обернулся к индейцам и злобно завопил во все горло: — Бандиты! Убийцы! Воры!
Комендант поперхнулся от крика и умолк. Но Шествующая Душа был по-прежнему сдержан. Он спокойно проговорил:
— Комендант Железный Кулак, ты идешь по ложной тропе ужасного недоразумения…
Майор ударил кулаком по столу:
— Еще не хватало, чтобы меня учили краснокожие наглецы!
— Ты на ложной тропе, комендант! — со всей силой убежденности повторил Шествующая Душа.
— Где бумаги? — вдруг обернулся Уистлер к адъютанту.
Тот подал папку с бумагами, и майор быстро, но внимательно перелистал их.
— Рапорты говорят ясно, не остается никаких сомнений! Ты отрицаешь, что вы напали на лагерь Рукстона и кроу и увели у них сорок лошадей?
— Не отрицаю, — ответил вождь, — но…
— Молчи!.. Ты отрицаешь, что вы убили трех американских граждан?
— Мы знаем только о смерти двух Длинных Ножей. Они убиты в бою…
— Их было трое. Ты отрицаешь это?
— Нет, но…
— Молчать!.. А вот письменные показания Рукстона, Твиста, Мак-Грата и Стюарта. Все хорошо видели, как эти четверо ваших родичей из племени черноногих, задержанных мною в форте, принимали активное, непосредственное участие в убийстве американских граждан. На основании показаний, сделанных под присягой, этих четверых ждет петля. Не будь я Железный Кулак, как вы меня называете, если я не вздерну их на виселицу!
— Рукстон и его люди лгут! — твердо произнес наш вождь, но чувствовалось, что в нем что-то надломилось.
— Об одном только я теперь жалею!.. — не обращая внимания на слова вождя, кричал Уистлер. — Жалею, что дал заверение выпустить вас невредимыми из этого форта! Вы тоже заслужили веревочный галстук. Я охотно посадил бы всех вас за решетку, как и тех четырех!
Тогда наш вождь Шествующая Душа поднялся и выпрямился во весь рост, как натянутая струна. Он был одним из самых красивых воинов нашего племени. Выразительно отчеканивая каждое слово, он сказал:
— Довольно этих ложных троп и несправедливых обвинений! Мы пришли говорить с тобой, как свободные люди с настоящим воином. Желаешь ты нас слушать, Железный Кулак?
— Ах, вы хотите говорить как воины!.. Ну-ну, только без ваших выкрутасов и жульничества… Слушаю, слушаю! — издевательски поощрял нашего вождя развеселившийся комендант.
— Много зим назад наши вожди посетили Великого Белого Отца, которого вы, Длинные Ножи, называете президентом. И этот почтенный человек обещал нам, что если когда-нибудь мы обратимся к его представителям в прериях по правому делу, то всегда найдем у них сочувствие и справедливость…
— Ты называешь правым делом убийство американских граждан? — перебив вождя, раздраженно крикнул майор.
— Прошу тебя, выслушай до конца и взвесь каждое слово… Нет таких дел, которые не имели бы причины. Если течет Миссури, то это потому, что в горах она имеет свои источники. Если летом тепло, то потому, что светит могучее солнце. Причиной всех несчастий было предательское нападение Рукстона и его сообщников вместе с кроу на один из наших лагерей. Они решили украсть наших лошадей. Благодаря внезапности нападения им удалось увести более ста лошадей, и при этом они убили шестерых индейцев. То, что мы совершили после, было вызвано желанием отбить украденное имущество, то есть сделать то, что никто не может ставить нам в вину.
— Хороша сказка! Здорово придумано! — Комендант снова пробежал глазами рапорты. — Но в этих бумагах ни одного слова нет о том, что ты тут наплел!
— Но как же мог Рукстон сказать правду, которая свидетельствует против него?
— А какие доказательства приведешь ты, Шествующая Душа, в доказательство того, что не лжешь?
— Есть доказательства. Несмотря на наши усилия, нам не удалось отбить украденных коней. Мы только угнали несколько десятков мустангов, принадлежавших кроу, а наших коней Рукстон привел в форт Бентон, чтобы здесь продать за доллары. Индейцы из племени сиу говорили нам, что видели здесь этих коней.
— Попался ты, Шествующая Душа, попался со своей ложью! Да, были лошади, но они являлись собственностью кроу, и те законно продали их Рукстону… Рапорты по этому делу ясно показывают все, они скреплены подписью Рукстона и удостоверяющими знаками кроу… Есть у тебя еще доводы?
— Здесь сидит Раскатистый Гром, у которого убили малолетнего сына. Рукстон и его шайка напали на лагерь этого человека… — говорил вождь с нарастающим волнением.
— Это так. Хау! — подтвердил дядя.
— Ха, а еще что? — настаивал комендант.
Тогда Шествующая Душа вспыхнул:
— Почему ты не веришь нашим словам, а слепо доверяешь только Рукстону?
— А-а-а! — злобно обрадовался Уистлер. — Наконец-то! Наконец-то мы дошли до сути дела!.. Так знай, ты, Шествующая Душа, и вы все: Рукстон — американец, слово же американца значит во стократ больше, чем болтовня всех краснокожих! Вы много тут наплели, но… — как он называется?.. — Ага, Орлиное Перо и три его дружка будут вздернуты на виселицу! Для вашей же острастки они будут повешены на основании ясных показаний Рукстона!
— А скажи, Железный Кулак, — вступил в разговор мой отец, — почему ты не принял во внимание, что во время нашей стычки с Рукстоном была непроглядная ночь? Ведь в такой темноте Рукстон не мог видеть, что делает Орлиное Перо. Как же он, Рукстон, присягал против него?.. Я скажу. Он присягал потому, что Орлиное Перо пришел в форт Бентон сообщить власти: Рукстон — вор, он украл наших коней… Комендант, ты слишком поспешно поверил преступнику!
— Кто он, Рукстон? — поддержал отца Шествующая Душа. — Это самый подлый человек, который своими преступлениями, совершаемыми здесь, на границе, приносит Великому Белому Отцу в Вашингтоне только неприятности и хлопоты… Рукстон пришел к нам и старался споить наших людей. Рукстон пришел к кроу и подговорил их украсть наших лошадей. Это преступник, приносящий ущерб тем Длинным Ножам, у которых честное и правдивое сердце. Почему ты ему веришь?
— Да, я ему верю! — крикнул комендант. — Верю американцу!
Тогда поднялся наш шаман Кинасы.
— Великое и храброе племя Черных Стоп, — сказал он, — вело длительные войны со всеми соседними племенами, но никогда не воевало с вами, Длинные Ножи. Несколько лет назад отряд ваших солдат ворвался в один из наших лагерей и без всякой причины стал убивать стариков, женщин, детей… Но даже это злодеяние черноногие оставили безнаказанным: мы не хотели ссориться с Длинными Ножами. Мы мужественны — история нашего племени показывает это, — у нас смелые сердца, но мы хотим жить в мире с вами. Если комендант Железный Кулак так разговаривает с Черными Стопами и осуждает наших людей, то я прошу — пусть он все время имеет в виду, что между нами не было войны… Сегодня сердце Железного Кулака затуманено гневом. Мы придем сюда через несколько дней. Может быть, тогда комендант увидит, где справедливость, освободит четырех наших воинов и поможет нам вернуть наших коней Хау!
Уистлер уставился на наших людей холодным, враждебным взглядом. Лицо его кривила презрительная гримаса. На дружественные, полные мудрости слова шамана v него был только один ответ — ответ человека, ослепленного ненавистью и злобой:
— Если к тебе в руки попала связанная змея, только глупец рассечет путы и освободит ее. Вот мой ответ вам сегодня, и через несколько дней он будет таким же…
На этом переговоры окончились, не дав никакого результата. Наше посольство — никем, впрочем, не задержанное, — покинуло форт Бентон.
В полном молчании шли все шестеро к своему лагерю На половине пути Шествующая Душа вдруг остановился и сказал спутникам:
— Он недостоин носить прозвище Железный Кулак! Нет, имя ему — Бешеный Пес!
— Хау! С этого дня так и будем называть его: Бешеный Пес! — подтвердил Кинасы.
ФОРТ БЕНТОН
— Отправился на Вечную Охоту.
После минутного молчания Шествующая Душа, равнодушный к грубости коменданта, заговорил, подчеркивая значительность своих слов:
— Мы прибыли в форт Бентон, чтобы просить тебя, Железный Кулак, о следующем: мы просим освободить четырех наших воинов, ибо их неправильно задержали. Мы просим помочь нам вернуть более ста лошадей, которых Рукстон с группой Окоток украл у нас и привел сюда. И мы требуем наказать Рукстона и его белых сообщников за то, что в дни полного мира они напали на нас, увели наших лошадей и убили шестерых ни в чем не повинных людей нашего племени…
— Это все? — с издевкой спросил Уистлер. — Больше ничего?
— Больше ничего, — с достоинством ответил вождь.
Комендант снова посмотрел на своих офицеров. Он словно остолбенел от того, что услышал. Движением, выражающим крайнее изумление, он поднял руки и вполголоса прорычал:
— Вы слышали, господа? Это превосходит всякое человеческое разумение… Какова наглость!.. Так поставить все с ног на голову!.. — Он обернулся к индейцам и злобно завопил во все горло: — Бандиты! Убийцы! Воры!
Комендант поперхнулся от крика и умолк. Но Шествующая Душа был по-прежнему сдержан. Он спокойно проговорил:
— Комендант Железный Кулак, ты идешь по ложной тропе ужасного недоразумения…
Майор ударил кулаком по столу:
— Еще не хватало, чтобы меня учили краснокожие наглецы!
— Ты на ложной тропе, комендант! — со всей силой убежденности повторил Шествующая Душа.
— Где бумаги? — вдруг обернулся Уистлер к адъютанту.
Тот подал папку с бумагами, и майор быстро, но внимательно перелистал их.
— Рапорты говорят ясно, не остается никаких сомнений! Ты отрицаешь, что вы напали на лагерь Рукстона и кроу и увели у них сорок лошадей?
— Не отрицаю, — ответил вождь, — но…
— Молчи!.. Ты отрицаешь, что вы убили трех американских граждан?
— Мы знаем только о смерти двух Длинных Ножей. Они убиты в бою…
— Их было трое. Ты отрицаешь это?
— Нет, но…
— Молчать!.. А вот письменные показания Рукстона, Твиста, Мак-Грата и Стюарта. Все хорошо видели, как эти четверо ваших родичей из племени черноногих, задержанных мною в форте, принимали активное, непосредственное участие в убийстве американских граждан. На основании показаний, сделанных под присягой, этих четверых ждет петля. Не будь я Железный Кулак, как вы меня называете, если я не вздерну их на виселицу!
— Рукстон и его люди лгут! — твердо произнес наш вождь, но чувствовалось, что в нем что-то надломилось.
— Об одном только я теперь жалею!.. — не обращая внимания на слова вождя, кричал Уистлер. — Жалею, что дал заверение выпустить вас невредимыми из этого форта! Вы тоже заслужили веревочный галстук. Я охотно посадил бы всех вас за решетку, как и тех четырех!
Тогда наш вождь Шествующая Душа поднялся и выпрямился во весь рост, как натянутая струна. Он был одним из самых красивых воинов нашего племени. Выразительно отчеканивая каждое слово, он сказал:
— Довольно этих ложных троп и несправедливых обвинений! Мы пришли говорить с тобой, как свободные люди с настоящим воином. Желаешь ты нас слушать, Железный Кулак?
— Ах, вы хотите говорить как воины!.. Ну-ну, только без ваших выкрутасов и жульничества… Слушаю, слушаю! — издевательски поощрял нашего вождя развеселившийся комендант.
— Много зим назад наши вожди посетили Великого Белого Отца, которого вы, Длинные Ножи, называете президентом. И этот почтенный человек обещал нам, что если когда-нибудь мы обратимся к его представителям в прериях по правому делу, то всегда найдем у них сочувствие и справедливость…
— Ты называешь правым делом убийство американских граждан? — перебив вождя, раздраженно крикнул майор.
— Прошу тебя, выслушай до конца и взвесь каждое слово… Нет таких дел, которые не имели бы причины. Если течет Миссури, то это потому, что в горах она имеет свои источники. Если летом тепло, то потому, что светит могучее солнце. Причиной всех несчастий было предательское нападение Рукстона и его сообщников вместе с кроу на один из наших лагерей. Они решили украсть наших лошадей. Благодаря внезапности нападения им удалось увести более ста лошадей, и при этом они убили шестерых индейцев. То, что мы совершили после, было вызвано желанием отбить украденное имущество, то есть сделать то, что никто не может ставить нам в вину.
— Хороша сказка! Здорово придумано! — Комендант снова пробежал глазами рапорты. — Но в этих бумагах ни одного слова нет о том, что ты тут наплел!
— Но как же мог Рукстон сказать правду, которая свидетельствует против него?
— А какие доказательства приведешь ты, Шествующая Душа, в доказательство того, что не лжешь?
— Есть доказательства. Несмотря на наши усилия, нам не удалось отбить украденных коней. Мы только угнали несколько десятков мустангов, принадлежавших кроу, а наших коней Рукстон привел в форт Бентон, чтобы здесь продать за доллары. Индейцы из племени сиу говорили нам, что видели здесь этих коней.
— Попался ты, Шествующая Душа, попался со своей ложью! Да, были лошади, но они являлись собственностью кроу, и те законно продали их Рукстону… Рапорты по этому делу ясно показывают все, они скреплены подписью Рукстона и удостоверяющими знаками кроу… Есть у тебя еще доводы?
— Здесь сидит Раскатистый Гром, у которого убили малолетнего сына. Рукстон и его шайка напали на лагерь этого человека… — говорил вождь с нарастающим волнением.
— Это так. Хау! — подтвердил дядя.
— Ха, а еще что? — настаивал комендант.
Тогда Шествующая Душа вспыхнул:
— Почему ты не веришь нашим словам, а слепо доверяешь только Рукстону?
— А-а-а! — злобно обрадовался Уистлер. — Наконец-то! Наконец-то мы дошли до сути дела!.. Так знай, ты, Шествующая Душа, и вы все: Рукстон — американец, слово же американца значит во стократ больше, чем болтовня всех краснокожих! Вы много тут наплели, но… — как он называется?.. — Ага, Орлиное Перо и три его дружка будут вздернуты на виселицу! Для вашей же острастки они будут повешены на основании ясных показаний Рукстона!
— А скажи, Железный Кулак, — вступил в разговор мой отец, — почему ты не принял во внимание, что во время нашей стычки с Рукстоном была непроглядная ночь? Ведь в такой темноте Рукстон не мог видеть, что делает Орлиное Перо. Как же он, Рукстон, присягал против него?.. Я скажу. Он присягал потому, что Орлиное Перо пришел в форт Бентон сообщить власти: Рукстон — вор, он украл наших коней… Комендант, ты слишком поспешно поверил преступнику!
— Кто он, Рукстон? — поддержал отца Шествующая Душа. — Это самый подлый человек, который своими преступлениями, совершаемыми здесь, на границе, приносит Великому Белому Отцу в Вашингтоне только неприятности и хлопоты… Рукстон пришел к нам и старался споить наших людей. Рукстон пришел к кроу и подговорил их украсть наших лошадей. Это преступник, приносящий ущерб тем Длинным Ножам, у которых честное и правдивое сердце. Почему ты ему веришь?
— Да, я ему верю! — крикнул комендант. — Верю американцу!
Тогда поднялся наш шаман Кинасы.
— Великое и храброе племя Черных Стоп, — сказал он, — вело длительные войны со всеми соседними племенами, но никогда не воевало с вами, Длинные Ножи. Несколько лет назад отряд ваших солдат ворвался в один из наших лагерей и без всякой причины стал убивать стариков, женщин, детей… Но даже это злодеяние черноногие оставили безнаказанным: мы не хотели ссориться с Длинными Ножами. Мы мужественны — история нашего племени показывает это, — у нас смелые сердца, но мы хотим жить в мире с вами. Если комендант Железный Кулак так разговаривает с Черными Стопами и осуждает наших людей, то я прошу — пусть он все время имеет в виду, что между нами не было войны… Сегодня сердце Железного Кулака затуманено гневом. Мы придем сюда через несколько дней. Может быть, тогда комендант увидит, где справедливость, освободит четырех наших воинов и поможет нам вернуть наших коней Хау!
Уистлер уставился на наших людей холодным, враждебным взглядом. Лицо его кривила презрительная гримаса. На дружественные, полные мудрости слова шамана v него был только один ответ — ответ человека, ослепленного ненавистью и злобой:
— Если к тебе в руки попала связанная змея, только глупец рассечет путы и освободит ее. Вот мой ответ вам сегодня, и через несколько дней он будет таким же…
На этом переговоры окончились, не дав никакого результата. Наше посольство — никем, впрочем, не задержанное, — покинуло форт Бентон.
В полном молчании шли все шестеро к своему лагерю На половине пути Шествующая Душа вдруг остановился и сказал спутникам:
— Он недостоин носить прозвище Железный Кулак! Нет, имя ему — Бешеный Пес!
— Хау! С этого дня так и будем называть его: Бешеный Пес! — подтвердил Кинасы.
ФОРТ БЕНТОН
Я уже говорил, что был тогда слишком юн и не понимал значения всех этих важных событий. Лишь позже, когда я вырос и научился писать, старшие родственники подробно рассказали мне обо всем, и я смог изложить на бумаге то, что произошло.
Разговор с комендантом форта Бентон произвел гнетущее впечатление на весь лагерь, и мы ходили словно пришибленные. Однако смертельная опасность, угрожавшая четырем нашим воинам, не могла прекратить трудной и постоянной борьбы за существование, или, как выражаются американцы, за хлеб.
Мы уже тогда были в такой зависимости от цивилизации белого человека, что продукты ее становились для нас совершенно необходимыми. Такие пограничные пункты, как форт Бентон, играли в нашей жизни большую роль: это были центры обменной торговли. Мы доставляли сюда прежде всего меха, превосходно выделанные нашими женщинами. То были шкурки пушного зверя, добытого в зимнюю пору у подножия Скалистых гор либо в самих горах. Особенно ценился мех бобра. Кроме того, в цене были шкуры бизонов, оленей, антилоп, медведей. В обмен на меха мы приобретали главным образом порох и свинец, ружья, топоры, одеяла — более легкие, чем бизоньи шкуры, но не такие теплые, а также разные другие вещи вроде гвоздей, соли и даже сластей. Что и говорить, конфеты были любимым лакомством для нас, детей.
В своем описании я не хотел бы создавать ошибочного представления, что в нашем индейском мирке все протекало образцово, благородно, дельно и продуманно. Наоборот, мы все еще продолжали оставаться прежними варварами, и наша тогдашняя беспомощность перед новыми условиями жизни до сих пор вызывает у меня легкий румянец смущения. Так, например, огнестрельное оружие уже в течение жизни двух поколений было для нас важным средством борьбы за существование, но, несмотря на это, во всем племени не нашлось человека, который научился бы различать по сортам простой порох, не было и оружейника, умевшего починить испорченное ружье. В этих случаях мы, как дети, зависели от чужой помощи. За эту свою неприспособленность нам приходилось расплачиваться на каждом шагу дорогой ценой.
Наряду с отсутствием технических навыков сказывалась также определенная умственная неразвитость. Я особенно имею в виду слабоволие наших людей в отношении алкоголя. Пьянство причиняло нам огромный вред, не меньший, чем черная оспа, холера и другие ранее неизвестные у нас болезни, завезенные в прерии белыми людьми. Организм индейца плохо сопротивлялся этой отраве; под одуряющим воздействием водки пьяница превращался в первобытного дикаря. За последние пятьдесят лет наше племя пережило несколько алкогольных «эпидемий», которые едва не привели нас к полному вырождению. Виноваты в этом были белые торговцы: они спаивали мужчин и женщин, чтобы потом за гроши выманить у них все ценное. Но опаснее, чем материальные потери, был огромный ущерб для здоровья индейцев: становясь алкоголиками, они совершенно выбивались из колеи, дичали и гибли, как мухи, от разных заболеваний.
Старейшины насколько могли боролись с этим пороком и всячески оберегали от него племя, но все-таки многие обнаруживали склонность к пьянству. Теперь, когда мы расположились лагерем около форта Бентон, возможностей напиваться стало слишком много, и мужчины нашего племени не могли противостоять этому соблазну.
Я вспоминаю сейчас один неприятный случай, происшедший в нашем вигваме на второй вечер после прибытия Черных Стоп на берег Миссури. Мы сидели у очага. Отец только что вернулся из поселка, куда ходил за какими-то покупками. Он сел рядом со мной. Весело бормоча что-то, он дохнул на меня таким спиртным перегаром, что мне на мгновение стало дурно. Меня начало рвать, и я едва успел выбежать на двор. Мать сильно отчитала отца. В сознании своей вины он сразу протрезвел и, не поужинав, лег спать. С этого дня я почувствовал непреодолимое отвращение к водке.
На следующий день мать нарядила меня в праздничную одежду: мне предстояло отправиться в форт вместе со всей семьей. Мать взяла с собой на продажу только что сшитый, красиво отделанный индейский костюм из оленьих шкур, а отец — несколько меховых шкурок с последней зимней охоты. Я тоже не хотел отставать — взял с собой маленькую лодку — каноэ — игрушку, искусно вырезанную из дерева и ярко раскрашенную отцом.
Когда мы прибыли на место, я был ошеломлен. Такого оживления и таких интересных вещей мне никогда еще не приходилось видеть. Большие деревянные дома, стоящие на значительном расстоянии друг от друга, образовывали два длинных ряда по обеим сторонам улицы. Всюду было множество людей. Опасаясь потеряться в такой огромной толпе, я крепко держался за руку матери и пожирал глазами открывшийся передо мною шумный мир Больше всего тут было индейцев и индеанок различных племен. Мы различали их по украшениям на голове или по вышивке на мокасинах.
Неожиданно послышался рев, похожий на мычанье бизонов, и топот множества копыт. Среди облаков пыли на огромных конях ехали ловкие белые всадники, гнавшие стадо скота. Так впервые увидел я знаменитых ковбоев — белых пастухов, в шляпах с широкими полями, с длинными лассо у седел.
Меня поразили американские лошади с короткими гривами, намного более рослые, чем лучшие наши мустанги. Впервые столкнулся я и с «пятнистыми бизонами»— домашним скотом белого человека. Зрелище было захватывающим, но запах скота был для нас невыносим. Мы старались держаться подальше.
Больше всего возбуждало во мне любопытство обилие товаров в магазинах. Горы самых различных вещей громоздились до потолка и привлекали взор своим великолепием. У меня разбегались глаза.
— Ох, и богаты же эти американцы! — шептал я как зачарованный.
Мне вспомнились рассказы моего дяди Раскатистого Грома, который бывал в американских городах на востоке. По правде говоря, в форте Бентон было не так уж много товаров, но мне, наивному ребенку, все это казалось каким-то чудом.
Мы встретили дружественных сиу. Обрадовавшись нашему приходу, они пригласили нас в свой поселок. Там, на лугу, они развели костер и приготовили чай; это был напиток еще неизвестный у нас. Один из сиу несколько зим прожил в плену у черноногих и знал наш язык.
— Это «коричневая вода» Длинных Ножей! — объяснил он нам, показывая на чай.
Не знаю, как родителям, а мне эта «коричневая вода» пришлась не по вкусу — слишком горькой. Зато с большим интересом прислушивался я к рассказам сиу о белых людях, с которыми ему в течение многих лет приходилось сталкиваться в индейских резервациях… Он жаловался на убийственную тоску нынешней своей жизни, лишенной прежней прелести: кончились для него скачки, переходы в прериях и охота, он чувствовал себя как в тюрьме.
— Вы, — говорил он, — еще счастливы, потому что можете кочевать куда глаза глядят и жить, как сами хотите. Но долго ли продлится ваша свобода?
Потом он предостерег нас от употребления пищи белых людей:
— Не принимайте их еды. От нее выпадают зубы.
Он рассказал нам о губительном действии хлеба и сладостей. Показывая свои зубы, сиу говорил:
— Поглядите! Все они здоровые — такие же, как у наших стариков. Теперь посмотрите на зубы этого парня, который ест мучную пищу белых.
Он подозвал одного из молодых сиу: зубы у того действительно оказались гнилыми.
— До недавнего времени, — продолжал рассказчик, — многие из нас доживали до ста зим, но как только мы покорились белым и стали общаться с ними, нас косят разные смертельные болезни. Мы гибнем, и, наверно, скоро никого из нашего племени не останется в живых…
Он помолчал, потом взял в руки пряди своих длинных волос и заметил скорбно:
— Таких волос у белых людей нет. Я знал только одного белого человека с длинными волосами: это был генерал Кастер. Много зим назад он пал в битве, во время которой мы нанесли ему поражение. Голова белого часто бывает отвратительно лысой и гладкой, как морда бизона. Мы после еды всегда вытираем жирные пальцы о волосы — они поэтому и растут. Белый же человек моет волосы какой-то гадостью, которая называется «мыло», и волосы у него выпадают. Обменивайте свои шкурки только на порох и одеяла — это полезно. Берегитесь, чтобы белые торговцы не всучили вам свою еду и как огня бойтесь этого змеиного яда для мытья волос…
Мы обещали остерегаться и, поблагодарив за чай и добрые советы, вернулись в форт.
Вдруг я остановился как вкопанный, дернул мать за полу ее одежды и едва мог пробормотать от изумления.
— Мать, смотри!..
По улице шли три существа, каких я еще никогда не видел: женщина лет тридцати, с белым лицом такой удивительной красоты, что она показалась мне каким-то неземным созданием; у второй женщины лицо было совсем черное, как бы раскрашенное под траур. С ними рядом шагал белый мальчик, может быть, чуть постарше меня, в коротких штанишках. Я не мог оторвать глаз от всех троих. А они тем временем вошли в лавку — как видно, за покупками.
— Мать, что это? — спросил я. — У той, второй, должно быть, умер муж, раз она такая черная?
— Должно быть… — ответила мать.
Но отец засмеялся и возразил ей:
— Эх, ты!.. Разве ты не знаешь, женщина, что это вовсе не траур? Это ее природная кожа.
— Ой! И никогда не смоется?
— Никогда. Такими они рождаются, такими и умирают.
— Это страшно! Откуда на них такая напасть?
— Ерунду говоришь, жена! Ничего тут страшного нет. Они такие же люди, как мы, у них такие же заботы и радости. Многие их поколения жили под палящим солнцем, вот кожа у них и загорела…
— А как называется их племя?
— Негры. Это была негритянская женщина. Сейчас мы увидим ее, когда она выйдет из лавки.
Я всегда был проникнут трепетным уважением к широким знаниям отца и теперь снова влюбленно посмотрел на него, но лишь на минутку, а затем нетерпеливо впился глазами в дверь лавки, чтобы увидеть то, что больше всего захватило меня: белого мальчика.
Наконец те трое вышли. У мальчика было очень светлое лицо и — о, бедняжка! — волосы так коротко острижены, что видны были уши, смешно отстающие от головы. Его явно изуродовали, и это пробудило во мне жалость. Но мальчик мужественно и спокойно переносил причиненную ему обиду и выглядел молодцом.
Мне трудно теперь передать в точности, что я испытал при виде этого первого белого человека. Что-то потрясло меня и как бы озарило. Было в этом нечто вроде явления неизвестного, нового, незнакомого мира, который, однако, утратил свою пугающую враждебность, представ передо мной в виде этого мальчика.
Что-то будто толкнуло меня.
— Мать, — торопливо зашептал я, — можно отдать ему мою лодку?
— Кому, Маленький Бизон?
— Тому белому мальчику…
— Отдай.
Я перебежал улицу. Замедлив шаг, держа лодку в руках, я приблизился к мальчику. На его лице отразилось крайнее изумление. Сунув ему лодку в руки и смутившись, я стрелой помчался назад к родителям. Я был так сильно сконфужен, что спрятался за мать.
Белая женщина удивленным взглядом как бы спрашивала моих родителей, что ей делать с лодкой. Моя мать знаками ответила, что это подарок от меня ее сыну. Лицо белой женщины просветлело, она поблагодарила нас дружеским поклоном и велела белому мальчику тоже поблагодарить меня. Моя мать настаивала, чтобы и я поклонился, но я не хотел и прятался за ее спину, пока те трое не ушли.
Родители были довольны мною. Самыми важными чертами характера, которые старались воспитать в своих детях индейцы прерий, были щедрость и гостеприимство. Считалось, что наряду с отвагой эти черты украшают воина и вообще человека. По щедрости индейцы прерий не имели, вероятно, равных себе на всем свете: нередко великие воины и вожди из-за своей щедрости оставались самыми бедными членами племени. Видимо, моих родителей радовало, что во мне так рано проявились эти черты.
Мы вошли в одну из лавок, чтобы обменять шкурки на нужные нам товары. Трудно было разговаривать с торговцем, но, к счастью, он немного понимал язык знаков, которыми племена обменивались в прериях.
На складе у торговцев оказались красивые голубые и красные одеяла, седла, ружья, порох, пули, топоры, молотки и десятки других предметов, милых сердцу индейца. Были у него также мука, хлеб и разные консервы, даже молоко в банках, и он настойчиво предлагал нам эти товары. Памятуя предостережения сиу, мы пропускали мимо ушей слова торговца. Ни за муку, похожую на снег, ни за хлеб, напоминавший губку, мы не собирались отдавать наши шкурки.
Тогда торговец протянул отцу открытую банку с какой-то коричневой жидкостью и сказал:
— Это сироп. Попробуй!
Отец взял немножко на палец и, полагая, что это жир, помазал себе волосы.
— Не так! — показал торговец. — Это для еды…
Тогда отец осторожно взял немножко сиропа на язык и дал попробовать нам. Сироп пришелся по вкусу.
— Сколько хочешь за это? — спросил отец.
— Три доллара за банку.
— Дай три банки.
— А деньги у тебя есть?
— Вот! — ответил отец, показывая меха.
В связке среди других шкурок были две горностаевые. Торговец презрительным взглядом окинул меха и, показав на горностаевые шкурки, жестко бросил:
— Этих двух хватит.
Это были прекрасные шкурки, стоившие, как я теперь понимаю, в двадцать, а может быть, в тридцать раз дороже, чем три жалкие банки сиропа. Но лакомство так пришлось нам по вкусу, что отец не колебался ни секунды и отдал ценные шкурки за сироп.
— А порох тебе нужен? — спросил торговец.
— Нужен.
— Сколько фунтов?
Но отец, довольный покупкой трех банок сиропа, решил повременить и не сбывать сейчас свои шкурки. Он знал, что мы пробудем в форте Бентон еще много дней и найдется достаточно времени на покупку нужных товаров. Торговец, казалось, искренне согласился с доводами отца, но заметил вскользь, что жаль тащить шкурки обратно в лагерь. Он хорошо заплатит за них долларами, за которые всегда можно купить любой товар у каждого торговца. Знает ли индеец об этом?
— Знаю об этом, знаю! — ответил отец. — Сколько же ты дашь за эти шкурки?
Торговец внимательно осмотрел всю большую связку.
— Восемьдесят долларов, — ответил он.
— А за этот индейский наряд?
— Двадцать долларов.
Родители с минуту совещались, потом выразили согласие.
— Чтобы у нас было что нести в лагерь, дай нам на двадцать долларов пороха, — попросил отец.
— Весьма охотно! — с наигранной любезностью ответил торговец.
Он отвесил пороху, тщательно запаковал его и отдал отцу. Потом вытащил из ящика пачку долларов и громко начал отсчитывать положенную сумму. Отложив двадцать двухдолларовых и сорок однодолларовых билетов, торговец подвинул пачку отцу:
— Вот здесь восемьдесят долларов.
Отец не знал, что означают двухдолларовые бумажки, и подозрительно смотрел на них. В лавку вошел американский солдат. Отец обратился к нему и знаками спросил, хорошие ли это доллары.
— Самые лучшие! — решительным тоном заверил солдат.
В веселом настроении, с долларами, сиропом и порохом, возвратились мы в лагерь.
Вскоре к нам пришел Раскатистый Гром, и родители рассказали ему о посещении форта. Дядя потребовал, чтобы ему показали доллары. Едва он взглянул на двухдолларовые бумажки, как с возмущением воскликнул:
— Это не доллары! Это раскрашенные бумажки, они ничего не стоят.
Отец, мать и дядя немедленно отправились в поселок. Торговец стоял за прилавком как ни в чем не бывало.
— Ты дал сегодня… — сказал дядя на ломаном английском языке, — дал моему брату деньги, которые не деньги… Это не доллары.
Торговец осмотрел положенные на прилавок «доллары»и самым спокойным тоном ответил:
— Да, это не доллары. Это подделка, грубая подделка.
— Тогда, прошу тебя, замени их настоящими деньгами.
— Как так? С какой стати я должен менять эти клочки бумаги? Я дал ему правильные доллары.
— Лжешь! — резко сказал дядя. — Ты дал ему эти бумажки.
— Ого-го! Вам скандала захотелось? — закричал торговец и, подскочив к двери, крикнул какому-то человеку, проходившему неподалеку: — Хелло, шериф, зайдите-ка сюда на минутку!
Широкоплечий полисмен, с торчавшими за поясом двумя пистолетами, развязно ввалился в лавку:
— Что с тобой стряслось, Дик?
— Эти краснокожие джентльмены затевают скандал. Они требуют, чтобы я обменял им эти крашеные бумажки на настоящие доллары. Скромное желание, а?
Раскатистый Гром подошел к шерифу:
Разговор с комендантом форта Бентон произвел гнетущее впечатление на весь лагерь, и мы ходили словно пришибленные. Однако смертельная опасность, угрожавшая четырем нашим воинам, не могла прекратить трудной и постоянной борьбы за существование, или, как выражаются американцы, за хлеб.
Мы уже тогда были в такой зависимости от цивилизации белого человека, что продукты ее становились для нас совершенно необходимыми. Такие пограничные пункты, как форт Бентон, играли в нашей жизни большую роль: это были центры обменной торговли. Мы доставляли сюда прежде всего меха, превосходно выделанные нашими женщинами. То были шкурки пушного зверя, добытого в зимнюю пору у подножия Скалистых гор либо в самих горах. Особенно ценился мех бобра. Кроме того, в цене были шкуры бизонов, оленей, антилоп, медведей. В обмен на меха мы приобретали главным образом порох и свинец, ружья, топоры, одеяла — более легкие, чем бизоньи шкуры, но не такие теплые, а также разные другие вещи вроде гвоздей, соли и даже сластей. Что и говорить, конфеты были любимым лакомством для нас, детей.
В своем описании я не хотел бы создавать ошибочного представления, что в нашем индейском мирке все протекало образцово, благородно, дельно и продуманно. Наоборот, мы все еще продолжали оставаться прежними варварами, и наша тогдашняя беспомощность перед новыми условиями жизни до сих пор вызывает у меня легкий румянец смущения. Так, например, огнестрельное оружие уже в течение жизни двух поколений было для нас важным средством борьбы за существование, но, несмотря на это, во всем племени не нашлось человека, который научился бы различать по сортам простой порох, не было и оружейника, умевшего починить испорченное ружье. В этих случаях мы, как дети, зависели от чужой помощи. За эту свою неприспособленность нам приходилось расплачиваться на каждом шагу дорогой ценой.
Наряду с отсутствием технических навыков сказывалась также определенная умственная неразвитость. Я особенно имею в виду слабоволие наших людей в отношении алкоголя. Пьянство причиняло нам огромный вред, не меньший, чем черная оспа, холера и другие ранее неизвестные у нас болезни, завезенные в прерии белыми людьми. Организм индейца плохо сопротивлялся этой отраве; под одуряющим воздействием водки пьяница превращался в первобытного дикаря. За последние пятьдесят лет наше племя пережило несколько алкогольных «эпидемий», которые едва не привели нас к полному вырождению. Виноваты в этом были белые торговцы: они спаивали мужчин и женщин, чтобы потом за гроши выманить у них все ценное. Но опаснее, чем материальные потери, был огромный ущерб для здоровья индейцев: становясь алкоголиками, они совершенно выбивались из колеи, дичали и гибли, как мухи, от разных заболеваний.
Старейшины насколько могли боролись с этим пороком и всячески оберегали от него племя, но все-таки многие обнаруживали склонность к пьянству. Теперь, когда мы расположились лагерем около форта Бентон, возможностей напиваться стало слишком много, и мужчины нашего племени не могли противостоять этому соблазну.
Я вспоминаю сейчас один неприятный случай, происшедший в нашем вигваме на второй вечер после прибытия Черных Стоп на берег Миссури. Мы сидели у очага. Отец только что вернулся из поселка, куда ходил за какими-то покупками. Он сел рядом со мной. Весело бормоча что-то, он дохнул на меня таким спиртным перегаром, что мне на мгновение стало дурно. Меня начало рвать, и я едва успел выбежать на двор. Мать сильно отчитала отца. В сознании своей вины он сразу протрезвел и, не поужинав, лег спать. С этого дня я почувствовал непреодолимое отвращение к водке.
На следующий день мать нарядила меня в праздничную одежду: мне предстояло отправиться в форт вместе со всей семьей. Мать взяла с собой на продажу только что сшитый, красиво отделанный индейский костюм из оленьих шкур, а отец — несколько меховых шкурок с последней зимней охоты. Я тоже не хотел отставать — взял с собой маленькую лодку — каноэ — игрушку, искусно вырезанную из дерева и ярко раскрашенную отцом.
Когда мы прибыли на место, я был ошеломлен. Такого оживления и таких интересных вещей мне никогда еще не приходилось видеть. Большие деревянные дома, стоящие на значительном расстоянии друг от друга, образовывали два длинных ряда по обеим сторонам улицы. Всюду было множество людей. Опасаясь потеряться в такой огромной толпе, я крепко держался за руку матери и пожирал глазами открывшийся передо мною шумный мир Больше всего тут было индейцев и индеанок различных племен. Мы различали их по украшениям на голове или по вышивке на мокасинах.
Неожиданно послышался рев, похожий на мычанье бизонов, и топот множества копыт. Среди облаков пыли на огромных конях ехали ловкие белые всадники, гнавшие стадо скота. Так впервые увидел я знаменитых ковбоев — белых пастухов, в шляпах с широкими полями, с длинными лассо у седел.
Меня поразили американские лошади с короткими гривами, намного более рослые, чем лучшие наши мустанги. Впервые столкнулся я и с «пятнистыми бизонами»— домашним скотом белого человека. Зрелище было захватывающим, но запах скота был для нас невыносим. Мы старались держаться подальше.
Больше всего возбуждало во мне любопытство обилие товаров в магазинах. Горы самых различных вещей громоздились до потолка и привлекали взор своим великолепием. У меня разбегались глаза.
— Ох, и богаты же эти американцы! — шептал я как зачарованный.
Мне вспомнились рассказы моего дяди Раскатистого Грома, который бывал в американских городах на востоке. По правде говоря, в форте Бентон было не так уж много товаров, но мне, наивному ребенку, все это казалось каким-то чудом.
Мы встретили дружественных сиу. Обрадовавшись нашему приходу, они пригласили нас в свой поселок. Там, на лугу, они развели костер и приготовили чай; это был напиток еще неизвестный у нас. Один из сиу несколько зим прожил в плену у черноногих и знал наш язык.
— Это «коричневая вода» Длинных Ножей! — объяснил он нам, показывая на чай.
Не знаю, как родителям, а мне эта «коричневая вода» пришлась не по вкусу — слишком горькой. Зато с большим интересом прислушивался я к рассказам сиу о белых людях, с которыми ему в течение многих лет приходилось сталкиваться в индейских резервациях… Он жаловался на убийственную тоску нынешней своей жизни, лишенной прежней прелести: кончились для него скачки, переходы в прериях и охота, он чувствовал себя как в тюрьме.
— Вы, — говорил он, — еще счастливы, потому что можете кочевать куда глаза глядят и жить, как сами хотите. Но долго ли продлится ваша свобода?
Потом он предостерег нас от употребления пищи белых людей:
— Не принимайте их еды. От нее выпадают зубы.
Он рассказал нам о губительном действии хлеба и сладостей. Показывая свои зубы, сиу говорил:
— Поглядите! Все они здоровые — такие же, как у наших стариков. Теперь посмотрите на зубы этого парня, который ест мучную пищу белых.
Он подозвал одного из молодых сиу: зубы у того действительно оказались гнилыми.
— До недавнего времени, — продолжал рассказчик, — многие из нас доживали до ста зим, но как только мы покорились белым и стали общаться с ними, нас косят разные смертельные болезни. Мы гибнем, и, наверно, скоро никого из нашего племени не останется в живых…
Он помолчал, потом взял в руки пряди своих длинных волос и заметил скорбно:
— Таких волос у белых людей нет. Я знал только одного белого человека с длинными волосами: это был генерал Кастер. Много зим назад он пал в битве, во время которой мы нанесли ему поражение. Голова белого часто бывает отвратительно лысой и гладкой, как морда бизона. Мы после еды всегда вытираем жирные пальцы о волосы — они поэтому и растут. Белый же человек моет волосы какой-то гадостью, которая называется «мыло», и волосы у него выпадают. Обменивайте свои шкурки только на порох и одеяла — это полезно. Берегитесь, чтобы белые торговцы не всучили вам свою еду и как огня бойтесь этого змеиного яда для мытья волос…
Мы обещали остерегаться и, поблагодарив за чай и добрые советы, вернулись в форт.
Вдруг я остановился как вкопанный, дернул мать за полу ее одежды и едва мог пробормотать от изумления.
— Мать, смотри!..
По улице шли три существа, каких я еще никогда не видел: женщина лет тридцати, с белым лицом такой удивительной красоты, что она показалась мне каким-то неземным созданием; у второй женщины лицо было совсем черное, как бы раскрашенное под траур. С ними рядом шагал белый мальчик, может быть, чуть постарше меня, в коротких штанишках. Я не мог оторвать глаз от всех троих. А они тем временем вошли в лавку — как видно, за покупками.
— Мать, что это? — спросил я. — У той, второй, должно быть, умер муж, раз она такая черная?
— Должно быть… — ответила мать.
Но отец засмеялся и возразил ей:
— Эх, ты!.. Разве ты не знаешь, женщина, что это вовсе не траур? Это ее природная кожа.
— Ой! И никогда не смоется?
— Никогда. Такими они рождаются, такими и умирают.
— Это страшно! Откуда на них такая напасть?
— Ерунду говоришь, жена! Ничего тут страшного нет. Они такие же люди, как мы, у них такие же заботы и радости. Многие их поколения жили под палящим солнцем, вот кожа у них и загорела…
— А как называется их племя?
— Негры. Это была негритянская женщина. Сейчас мы увидим ее, когда она выйдет из лавки.
Я всегда был проникнут трепетным уважением к широким знаниям отца и теперь снова влюбленно посмотрел на него, но лишь на минутку, а затем нетерпеливо впился глазами в дверь лавки, чтобы увидеть то, что больше всего захватило меня: белого мальчика.
Наконец те трое вышли. У мальчика было очень светлое лицо и — о, бедняжка! — волосы так коротко острижены, что видны были уши, смешно отстающие от головы. Его явно изуродовали, и это пробудило во мне жалость. Но мальчик мужественно и спокойно переносил причиненную ему обиду и выглядел молодцом.
Мне трудно теперь передать в точности, что я испытал при виде этого первого белого человека. Что-то потрясло меня и как бы озарило. Было в этом нечто вроде явления неизвестного, нового, незнакомого мира, который, однако, утратил свою пугающую враждебность, представ передо мной в виде этого мальчика.
Что-то будто толкнуло меня.
— Мать, — торопливо зашептал я, — можно отдать ему мою лодку?
— Кому, Маленький Бизон?
— Тому белому мальчику…
— Отдай.
Я перебежал улицу. Замедлив шаг, держа лодку в руках, я приблизился к мальчику. На его лице отразилось крайнее изумление. Сунув ему лодку в руки и смутившись, я стрелой помчался назад к родителям. Я был так сильно сконфужен, что спрятался за мать.
Белая женщина удивленным взглядом как бы спрашивала моих родителей, что ей делать с лодкой. Моя мать знаками ответила, что это подарок от меня ее сыну. Лицо белой женщины просветлело, она поблагодарила нас дружеским поклоном и велела белому мальчику тоже поблагодарить меня. Моя мать настаивала, чтобы и я поклонился, но я не хотел и прятался за ее спину, пока те трое не ушли.
Родители были довольны мною. Самыми важными чертами характера, которые старались воспитать в своих детях индейцы прерий, были щедрость и гостеприимство. Считалось, что наряду с отвагой эти черты украшают воина и вообще человека. По щедрости индейцы прерий не имели, вероятно, равных себе на всем свете: нередко великие воины и вожди из-за своей щедрости оставались самыми бедными членами племени. Видимо, моих родителей радовало, что во мне так рано проявились эти черты.
Мы вошли в одну из лавок, чтобы обменять шкурки на нужные нам товары. Трудно было разговаривать с торговцем, но, к счастью, он немного понимал язык знаков, которыми племена обменивались в прериях.
На складе у торговцев оказались красивые голубые и красные одеяла, седла, ружья, порох, пули, топоры, молотки и десятки других предметов, милых сердцу индейца. Были у него также мука, хлеб и разные консервы, даже молоко в банках, и он настойчиво предлагал нам эти товары. Памятуя предостережения сиу, мы пропускали мимо ушей слова торговца. Ни за муку, похожую на снег, ни за хлеб, напоминавший губку, мы не собирались отдавать наши шкурки.
Тогда торговец протянул отцу открытую банку с какой-то коричневой жидкостью и сказал:
— Это сироп. Попробуй!
Отец взял немножко на палец и, полагая, что это жир, помазал себе волосы.
— Не так! — показал торговец. — Это для еды…
Тогда отец осторожно взял немножко сиропа на язык и дал попробовать нам. Сироп пришелся по вкусу.
— Сколько хочешь за это? — спросил отец.
— Три доллара за банку.
— Дай три банки.
— А деньги у тебя есть?
— Вот! — ответил отец, показывая меха.
В связке среди других шкурок были две горностаевые. Торговец презрительным взглядом окинул меха и, показав на горностаевые шкурки, жестко бросил:
— Этих двух хватит.
Это были прекрасные шкурки, стоившие, как я теперь понимаю, в двадцать, а может быть, в тридцать раз дороже, чем три жалкие банки сиропа. Но лакомство так пришлось нам по вкусу, что отец не колебался ни секунды и отдал ценные шкурки за сироп.
— А порох тебе нужен? — спросил торговец.
— Нужен.
— Сколько фунтов?
Но отец, довольный покупкой трех банок сиропа, решил повременить и не сбывать сейчас свои шкурки. Он знал, что мы пробудем в форте Бентон еще много дней и найдется достаточно времени на покупку нужных товаров. Торговец, казалось, искренне согласился с доводами отца, но заметил вскользь, что жаль тащить шкурки обратно в лагерь. Он хорошо заплатит за них долларами, за которые всегда можно купить любой товар у каждого торговца. Знает ли индеец об этом?
— Знаю об этом, знаю! — ответил отец. — Сколько же ты дашь за эти шкурки?
Торговец внимательно осмотрел всю большую связку.
— Восемьдесят долларов, — ответил он.
— А за этот индейский наряд?
— Двадцать долларов.
Родители с минуту совещались, потом выразили согласие.
— Чтобы у нас было что нести в лагерь, дай нам на двадцать долларов пороха, — попросил отец.
— Весьма охотно! — с наигранной любезностью ответил торговец.
Он отвесил пороху, тщательно запаковал его и отдал отцу. Потом вытащил из ящика пачку долларов и громко начал отсчитывать положенную сумму. Отложив двадцать двухдолларовых и сорок однодолларовых билетов, торговец подвинул пачку отцу:
— Вот здесь восемьдесят долларов.
Отец не знал, что означают двухдолларовые бумажки, и подозрительно смотрел на них. В лавку вошел американский солдат. Отец обратился к нему и знаками спросил, хорошие ли это доллары.
— Самые лучшие! — решительным тоном заверил солдат.
В веселом настроении, с долларами, сиропом и порохом, возвратились мы в лагерь.
Вскоре к нам пришел Раскатистый Гром, и родители рассказали ему о посещении форта. Дядя потребовал, чтобы ему показали доллары. Едва он взглянул на двухдолларовые бумажки, как с возмущением воскликнул:
— Это не доллары! Это раскрашенные бумажки, они ничего не стоят.
Отец, мать и дядя немедленно отправились в поселок. Торговец стоял за прилавком как ни в чем не бывало.
— Ты дал сегодня… — сказал дядя на ломаном английском языке, — дал моему брату деньги, которые не деньги… Это не доллары.
Торговец осмотрел положенные на прилавок «доллары»и самым спокойным тоном ответил:
— Да, это не доллары. Это подделка, грубая подделка.
— Тогда, прошу тебя, замени их настоящими деньгами.
— Как так? С какой стати я должен менять эти клочки бумаги? Я дал ему правильные доллары.
— Лжешь! — резко сказал дядя. — Ты дал ему эти бумажки.
— Ого-го! Вам скандала захотелось? — закричал торговец и, подскочив к двери, крикнул какому-то человеку, проходившему неподалеку: — Хелло, шериф, зайдите-ка сюда на минутку!
Широкоплечий полисмен, с торчавшими за поясом двумя пистолетами, развязно ввалился в лавку:
— Что с тобой стряслось, Дик?
— Эти краснокожие джентльмены затевают скандал. Они требуют, чтобы я обменял им эти крашеные бумажки на настоящие доллары. Скромное желание, а?
Раскатистый Гром подошел к шерифу: