Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Евгений Филенко
Вектор атаки
Пролог
В сумерках перед рассветом
Все кошки кажутся серыми —
Особенно серые.
Кетансубеки
«Ну вот ты и дома, Северин Морозов.
Ты своего добился. Хотел увидеть Эхайнор? Вот ты его увидел. Глянул одним глазком на самый краешек чужого необъятного мира в надежде ощутить свое с ним родство. Понравилось? Ну, не обессудь: что бы о нем ни говорили, но это твой мир, он дал жизнь твоим предкам, а значит – и тебе тоже. Он должен принять тебя так же, как ты примешь его. Может быть.
Что же дальше-то, дурачок?»
У меня к этому миру есть несколько вопросов. Проблема в том, что я не знаю, как их задать, чтобы не в пустоту, чтобы получить ответ. Ну да, я напуган. Но это пройдет. В любой, самой неприятной ситуации человеку… даже если он эхайн… нужно перестать психовать, и он сразу к ней приспособится. Или, что намного лучше, приспособит ситуацию к себе.
Наверное, меня ищут друзья и родные. Наверное, мама не находит себе места. Наверное, я слишком легкомысленный, чтобы до конца понять, каково им всем сейчас. Один мудрый человек сказал: «Как только наши дети осознают свою ответственность за нас, значит – они повзрослели». Выходит, я еще не повзрослел.
Но и ждать я больше не мог.
Вам всем придется меня простить. Вы добрые, умные и понимающие. Да и нет у вас выбора.
Поэтому я побуду растерянным человеческим детенышем неполных осьмнадцати годков от роду еще немножко, напоследок. А потом, как в сказке, грянусь оземь и обернусь добрым молодцем – юным эхайнским грандом из знатного рода.
Если, конечно, у меня получится такой кульбит.
И если перед этим не наделаю чересчур много глупостей.
* * *
…Итак, она сказала:– Если вы заблудились, сударь, я могу вам помочь.
Прошла вечность, прежде чем я уловил смысл обращенных ко мне слов на чужом языке и собрал из расползающегося, будто ветхая тряпка, словарного запаса ответ. Ну, может быть, и не вечность, но лет пять – это уж точно.
– Я в затруднении… мне действительно нужна ваша помощь… подскажите, как поскорее отсюда выбраться… пожалуйста…
Все в этом зале было нарочито грубым, прямоугольным, окрашено в гнетущие тона: серый, темно-серый и кое-где светло-серый. Девушка была единственным ярким пятном. В своем форменном костюме оранжевого цвета, с солнечно-рыжими волосами, она выглядела, как молодая, тщательно вымытая морковка. Находилась она за стандартной, как и во всех, наверное, космопортах Галактики, стойкой: под руками сенсорная панель, сбоку большой видеал с картинками и неразборчивыми эхайнскими каракулями. Черты лица ее далеки были от земных представлений о совершенстве, хотя по-своему правильны и даже привлекательны – только к ним следовало привыкнуть. Уж это-то я знал наверняка… и привыкал уже однажды. Но при звуках моего жалобного лепета лицо ее застыло и сделалось безнадежно некрасивым. Девушка продолжала улыбаться, только улыбка ее теперь казалась приклеенной к тонким блестящим губам и неприятно холодной.
– Разумеется, сударь, – сказала девушка с неопределенным выражением. – Вам не следует волноваться. Сейчас вы получите всю необходимую помощь.
Даже в ее голосе похрустывали ледышки.
Ее можно было понять. Существо, выглядевшее, как эхайн, тем не менее, одето было иначе, вело себя иначе и разговаривало иначе. Стоило присмотреться повнимательнее, чтобы увидеть: эхайнского там не в пример меньше, чем чужеродного. И с этим удручающим обстоятельством надлежало что-то срочно делать.
Что происходит в больших и маленьких транспортных терминалах, когда вновь прибывший пассажир у стойки ведет себя неадекватно?
На Земле в таких случаях очень скоро появляется доктор-психотехник. Ему достаточно пары фраз и легких касаний, чтобы привести страждущего в относительно вменяемое состояние и снять ощущение тревожности. После чего вдумчиво, не спеша, в другом уже месте, разбираться с причинами, ставить диагноз и назначать лечение с процедурами. Дядя Костя, будучи природным кладезем разнообразных историй из области межрасовых отношений, утверждает, что имели место по меньшей мере два случая прибытия на Землю совершенно безумных инопланетян. Один был рептилоид и вел себя агрессивно: разрушил стойку, перепугал девушек из персонала, так что пришлось его обездвижить мобильными изолирующими полями и опрыскать наспех синтезированными транквилизаторами, что годились для его нервной системы, до прибытия этнически родственных специалистов. Другой, гуманоид, принадлежавший к расе, которую дядя Костя по малопонятным мне этическим соображениям поименовать напрочь отказался, вел себя тихо, беспрепятственно покинул космопорт и затерялся в толпе. А спустя пару дней выдвинул ультиматум земному правительству, в котором провозгласил себя императором Галактики и потребовал изменить спектральный класс местного светила на красный, предпочтительнее – коралловый, как более ласкающий взоры и не оскорбляющий эстетические чувства самодержца. Поскольку он не знал, где находится резиденция правительства – а возможность принципиального отсутствия таковой он как верховный иерарх категорически отметал! – то изложил свои требования устно встреченной в холле гостиницы официантке ресторана. Последняя отнеслась к его словам легкомысленно и неуважительно и в результате едва не оказалась в заложницах маньяка. Ну, уж тут-то на сцену и явился традиционный персонаж, то есть доктор-психотехник, введенный в заблуждение внешним сходством лжеимператора со среднестатистическим образчиком Homo sapiens, у которого вдруг обнаружилась мегаломания в классическом смысле. Заливаясь жизнерадостным смехом, дядя Костя поведал мне, как двое несчастных, маньяк и психотехник, на протяжении нескольких суток потихоньку лишали друг друга остатков рассудка, поскольку ни один не мог добиться от другого ожидаемых результатов. Доктор – улучшения состояния больного, а больной – гарантий аудиенции у президента Федерации и подобающих императорскому статусу почестей. «И сделайте же наконец что-нибудь с вашим светилом!» Поэтому, когда на Землю явились наконец хватившиеся своего пациента инопланетные психиатры, они оказались в затруднении, кого из двоих эвакуировать, а кому поднести пиво и сигарету со словами благодарности за потраченное время. «Представь картинку! – покатывался дядя Костя. – Сидят рядком два небритых и сильно помятых мужика, внешне практически неотличимые, и несут бессвязную чушь. Вошедшие в офис персоны и официальные лица столбенеют в замешательстве от обилия психотиков. В этот момент один из упомянутых мужиков поводит вокруг себя мутным взором и говорит собеседнику: друг мой, у нас гости, потому нам сей же секунд нужно определиться, кто из нас псих. Не знаю, кто здесь псих, отвечает тот с олимпийским спокойствием, а вот лично я – магистр… э-э… м-мм… Его, не дослушавши, берут под белы руки, глушат транквилизатором и, натурально, эвакуируют на лечение. Оставшийся же раскланивается с представителями компетентных структур, пожимает руки, одаряет всех воздушными поцелуями, после чего интересуется, когда же наконец обитатели этого строптивого мирка принесут ему присягу на верность и как долго намерены терзать его чувство прекрасного этим отвратительно желтым светилом…» – «А что случилось с магистром?» – «Ну что с ним могло случиться? Втихомолку избавились от тела… – Дождавшись, пока мои глаза достаточно округлились, дядя Костя продолжил: – Что с тобой, Сева? Это же Галактическое Братство, а не пиратская вольница! Разбудили, убедились в том, что он действительно магистр психотехники, организовали познавательно-восстановительную экскурсию по курортным достопримечательностям, принесли извинения. Там вообще многим пришлось щедро и энергично извиняться»…
На эхайнской планете Анаптинувика все обстояло иначе.
Девушка продолжала городить успокоительную чушь, старательно глядя мне в глаза, чтобы не прервать зрительный контакт и не дать мне натворить глупостей сверх того, что я уже натворил, а я в ответ лишь кивал, сохраняя самый удрученный вид. Может быть, она нажала какую-то скрытую кнопку или сделала некий специальный жест. Но рядом очень скоро обнаружился внушительный, с явными признаками избыточного веса эхайн в униформе: просторные брюки и долгополый, едва ли не до колен, объемный сюртук, все это мрачного густо-синего цвета и осыпано металлизированными знаками различия, словно брызгами замерзшей ртути. Спрашивается: можно ли такое носить? А если можно, то зачем? Неудобно, некрасиво, нефункционально. Еще один «символ созревающей красоты»… И еще один эхайн в моей жизни. Какие же они, оказывается, бывают разные… Тяжелая загорелая физиономия в ранних морщинах, без большого тщания выбритая, как у самурая, макушка в обрамлении венчика соломенных волос, пышные, слегка запущенные бакенбарды. Упомянутая физиономия не выражала никаких эмоций, однако же маленькие рыжеватые глазки изучали меня с нескрываемым интересом. Не каждый, надо полагать, день здесь объявлялись чокнутые пришельцы.
– Сударь, – скрипнул он не слишком-то дружелюбно. – Благоволите следовать за мной.
– Вы поможете мне выбраться отсюда? – спросил я на всякий случай.
– Это моя работа, – ответил он уклончиво.
Я обернулся. За моей спиной громоздились еще двое в таких же синюшных нарядах, только полы покороче – дабы не стеснять движений, в низко надвинутых пластиковых касках. Рукава сюртуков были закатаны, а мощные мохнатые лапы покоились на зловещего вида агрегатах, в которых без труда угадывалось оружие. Если уж бритоголовый не пробуждал особой к себе симпатии, то эти двое не понравились мне совершенно. Слишком они были не по-хорошему одинаковые. Двое из ларца, одинаковых с лица. И с торца… На почетный эскорт они никак не тянули, зато откуда-то из самых глубин памяти всплыло недоброе слово «конвой».
– У вас есть гутанкагхорга? – тщательно проследив мой взгляд, вдруг спросил бритоголовый.
«Громкое железо» – какая-то нелепица.
– Железо?.. Какое железо?!
– То есть как это «какое»? – в свою очередь изумился эхайн, и на его лице впервые отразилось некое подобие эмоций.
Я напряг воображение. Похоже, это была какая-то идиома, а с местными идиомами, извините за каламбур, у меня были проблемы… Спустя мгновение меня осенило. Ну конечно же: огнестрельное оружие!
– Нет, я не вооружен.
– С вашей стороны, сударь, – проговорил эхайн, – было бы разумно предъявить и гутаннана.
На сей раз я сообразил быстрее – «тихое железо»! – и даже попытался свести возникшую напряженность к шутке:
– Только это, – и полез во внутренний карман куртки.
Бритоголовый проворно отшатнулся, а конвоиры, наоборот, шагнули вперед, вскинув раструбы своих агрегатов.
Происходящее выглядело столь же угрожающе, сколь и комично. Словно эпизод средней руки боевика из старинной жизни. Не станут же они, в самом деле, стрелять в меня из-за безобидных пустяков вроде складного ножика с отверткой и устричной вилкой – пижонского подарка от соучеников на один из дней рождения?!
– Спокойно, – сказал я, вытаскивая ножик двумя пальцами. – У меня есть тихое железо. Оно совершенно тихое… никакой опасности.
А они все же выстрелили.
…Грянулся оземь, вот только добрым молодцем обернуться не сумел…
Я еще успел услышать горестный женский вскрик позади себя, поймать удивленную реплику одного из конвоиров: «Господин старший инспектор, у него тартег!» – и подумать, до чего глупо все сложилось… а как же мама?!
Часть 1***Забавы дилетантов
Зыбкие покровы тайн
– Он был на Дхаракерте, – сказал Фабер. – Это доподлинно известно, потому что его видели представители по меньшей мере четырех рас, и все идентифицировали его как эхайна.
– И все отнеслись к этому как к чему-то обыденному, – проворчал Эрик Носов.
– Что, и тахамауки? – недоверчиво спросил Кратов.
– Тахамауки проявили наибольшую степень озабоченности, – ответил Фабер. – Но они не пожелали предпринимать каких-либо резких шагов, не убедившись предварительно в его агрессивных намерениях.
Фабер сидел за громоздким столом в архаичном стиле, на крученых ножках, со столешницей, затянутой в вишневый бархат, вперясь в слишком большой, по мнению Кратова, экран видеала, временами отрываясь лишь затем, чтобы поделиться какой-то информацией. Находиться ему за этим столом никак не полагалось, равно как и вообще присутствовать в этом помещении. Еще при входе Кратов спросил на эхойлане: «А это что еще за фрукт?» – «Фабер, – отвечал Носов, усмехаясь. – Просто Фабер». – «И к чему нам на нашей встрече нужен просто Фабер?» – «Пускай будет. Так надо». – «Кому это надо? Мне или тебе?» – «Допустим, Наблюдательному совету». – «Дабы ты, спаси-сохрани, не сболтнул при мне лишнего?» Носов не ответил, зато откликнулся Фабер: «Могли бы не утруждаться. Я прекрасно понимаю эхойлан. Равно как и эххэг, эхрэ и эххурур». Кратов тут же перешел на русский: «Эрик, неужели ты утратил способность посылать назойливых попутчиков по известным адресам?» – «Не тот случай, моншер», – деликатно пояснил Носов. «Ну давай я его пошлю, я не связан условностями служебного этикета…» – «Русский я тоже знаю, – сообщил Фабер. – И даже могу предположить, куда именно вы желали бы меня отослать». – «Поразительно!» – хохотнул Носов. «Имя у вас есть, просто Фабер?» – не запозднился Кратов, наперед испытывая к этому непредвиденному субчику внезапную антипатию. «Есть, – ответил тот. – Но я предпочитаю, чтобы ко мне обращались по фамилии. И меня действительно снарядил сюда Наблюдательный совет, если угодно – лично доктор Авидон. У вас есть возражения?» – «Добрый доктор Авидон, – сказал Кратов с неопределенной интонацией. – Отчего бы ему самому было не почтить своим присутствием наш междусобойчик, а не посылать вместо себя…» – «…всякую шушеру? – деловито уточнил Фабер. Носов засмеялся, а Фабер с готовностью ответил: – Доктор Авидон нездоров. И по выздоровлении его ожидают другие не менее важные дела. Это не значит, что ваша тема для него малозначительна. Напротив: он желает, чтобы мое участие в любых ваших начинаниях было равнозначно участию в них всего Наблюдательного совета, а значит – всех интеллектуальных и материальных ресурсов, которыми совет располагает и готов предоставить в ваше распоряжение по первому требованию». – «Вы всегда изъясняетесь на столь изысканном канцелярите?» – серьезно осведомился Кратов. «Я обыкновенный чиновник, – без тени обиды промолвил Фабер. – Я аутентичен отправляемой должности. И мне постоянно приходится излагать свои аргументы так, чтобы они были доходчивы и не допускали неверного толкования». Кратов и Носов переглянулись. «Чиновник, – сказал Кратов. – В каком чине состоять изволите?» – «Инспектор. Простой инспектор, – ответил Фабер с недоумением. – Есть возражения?» Он был молод, несуразен в своем официозном темно-синем в полоску костюме не по сезону, в ослепительно-белой сорочке и огромном вишневом галстуке. Кратову он сразу напомнил птицу фламинго: такой же худой, сутулый и с громадным поникшим носом. В их джинсово-ковбойском обществе он выглядел пришельцем из иного мира. «Простой инспектор просто Фабер, – произнес Кратов со вкусом. – Чиновник. Надо думать, тоже простой. И радует, что не простейший. Эрик, зачем в нашей шальной компании чиновник?» – «Ничего, – сказал Носов. – Когда мы будем штурмовать Эхайнор, господин из Наблюдательного совета сможет при сей баталии присутствовать в первых рядах». – «Ловлю на слове», – произнес Фабер, оживившись. И, едва войдя в кабинет, немедля занял кресло за неприкосновенным для посторонних смертных столом Эрика Носова.
Стол этот был старомоден и обширен. Его пространство в колоритном беспорядке занимали малопонятные для непосвященных предметы. Кратов знал: они здесь непросто, за каждым тянется свой шлейф событий и образов, у каждого есть своя история, и каждый нашептывает хозяину о чем-то для него исключительно важном.
По одну сторону видеала стоял антикварный письменный прибор из розового мрамора, с торчащим пером из крыла неведомой науке птицы и чернильницей под массивной медной крышкой. Чернильница, как доподлинно было известно Кратову, служила хранилищем для мелких трофеев. Не так давно, а возможно, и по сю пору, там соседствовали старинный оружейный патрон в стальной гильзе и «Узница Миров» – удивительная самосветящаяся жемчужина с морского побережья Сарагонды.
Патрон был обычной, хотя и редкой уже находкой из заросших бурьяном окопов под Старой Руссой, где Носов провел несколько отпускных сезонов, поднимая из земли незахороненные останки солдат Второй мировой войны («Тебе этого не понять, Кратов. Это нужно было сделать наконец. Мы подняли всех. Всех до единого! Они там лежали триста с лишним лет, одинокие, потерянные, давно забытые. Я знаю, что того света не существует, и не слишком по этому поводу огорчаюсь, но если бы он был, могу себе представить, какую обиду на нас, равнодушных неблагодарных ублюдков, они накопили… Но мы нашли всех. У нас же техника, селективная органическая интроскопия, прецизионная чувствительность – пятьсот метров… Там, где они лежали, сейчас просто земля, а не безымянная братская могила. А эти ребята наконец упокоились, как им и полагалось: с вечной славой и воинскими почестями…»). К патрону, кстати, прилагался и пистолет, такой же древний, но любовно вычищенный, отлаженный, в рабочем состоянии. Он был упрятан в дальнем конце кабинета, в сейфе за неодолимым шифром. Кратов однажды в шутку спросил, есть ли в сей диспозиции некий тайный смысл. «Разумеется, – ответил Носов. – Смысл есть всегда и во всем. Когда я чувствую, что весь мир на меня ополчился, и сознаю, что пора отсюда валить, рука сама тянется к патрону. Для того он, собственно, тут и соблюдается. Но еще нужно доковылять через весь кабинет до сейфа, да не напутать с шифром… все это требует времени и мобилизации мыслительного аппарата. И уж тут что одержит верх: лень-матушка или благоразумие…»
А вот жемчужина не имела цены, таких в распоряжении человечества насчитывалось не больше десятка, и все они напоминали о Сарагонде. Насколько было известно Кратову, напоминание для всех было чрезвычайно болезненным (страшная пандемия… несанкционированное вмешательство спасательной миссии Галактического Братства… полное, бескомпромиссное фиаско…), но лишь он один нашел в себе силы от него избавиться, причем по вполне утилитарным соображениям. Попросту подарил небольшому музею в родном своем городе Оронго – якобы из опасений бесславно потерять в многочисленных переездах с места на место. Был у него в жизни период, когда он много и бессистемно метался по планете.
По другую сторону экрана обреталась уродливая лепная фигурка, по всей видимости гипсовая, изображавшая собой горгулью с нелепо заломленными крылышками; с ней также была связана какая-то давняя и темная история, от расспросов о которой Носов аккуратно уходил, отделываясь шуточками и туманными намеками. Ну, для Кратова это был секрет Полишинеля: силы умиротворения на Уанкаэ, корпус шагающих боевых машин-арматов, «стояние» на реке Ихнонф под дружественным и недружественным огнем со всех сторон… Что же до четырехцветной кошки, выполненной из прихотливых сплетений стеклянной проволоки, то с ней вообще было все ясно: Эльдорадо, сезон дождей, похищение Озмы и для Кратова первая, а для Носова – черт знает какая по счету серьезная сшибка с эхайнами. «Если господин чиновник заденет на столе хотя бы что-нибудь, – желчно подумал Кратов, – в аппарате Наблюдательного совета откроется вакансия для штатного раздолбая». Однако же Фабер, производя своими хваталками перед видеалом уйму лишних и на взгляд бессистемных движений, как-то умудрялся избегать неприятностей. Небрежно полистав антикварное бумажное издание «Законов войны почтенного Сунь-цзы» на языке, разумеется, первоисточника (Носов, со сдержанным раздражением: «Не ищите, картинок там нет…»), отложил с легкой тенью недоумения на худом лице. Ну еще бы: кто сейчас читает на бумаге!.. Бросив же беглый взгляд на «Записки маршала Шароба о пестовании и натаске панцирных гребнистых драконов», вообще не понял, что за связка ракушек здесь брошена и зачем; оно было и к лучшему.
Эрик же Носов неспешно совершал эволюции по сложной траектории, засунув руки в карманы джинсов, ни на миг не останавливаясь и словно бы задавшись целью как можно более равномерно вытоптать раскинутый по всему пространству пола совершенно уже допотопный ковер с нелепым орнаментом в эллиническом стиле. Сам Кратов занимал позицию у окна, опершись задом о подоконник. Это давало ему возможность держать всех в поле зрения, а вдобавок временами позволяло выглядывать наружу, хотя он точно знал, что с высоты двадцатого этажа ничего и нигде не разглядит. Вечерний Брисбейн, с его осиянными изнутри разновысокими каменными башнями, с безмолвным полыханием рекламных парусов, с вознесшейся над городом циклопической елочной игрушкой центра космической связи «Сэнди Крик», с парящими под темно-синим пледом небес воздушными кораблями, не оставлял никаких шансов. Кратов и сам не ведал, что же он пытается разглядеть и чего ждет, и умом понимал, что все самое неприятное уже случилось. Но оставались какие-то смутные предчувствия, что в самом ближайшем будущем ситуация грозит ухудшиться, и не просто грозит, а несомненно усугубится, и даже выйдет из-под контроля. И он снова ничего не успеет поделать.
– Нашли агрессора, – вдруг фыркнул Носов. – Восемнадцатилетнего пацана с ветром в голове!
– Вероятно, тахамауков смутил его совершенно человеческий поведенческий стереотип, – пояснил Фабер.
«Ну вот тебя-то кто спрашивает?!» – подумал Кратов.
Фаберу явно доставляло удовольствие сидеть в этом неописуемо удобном кресле перед большим видеалом и разглагольствовать с самым важным видом. Справедливости ради нужно было отметить, что в своем бюрократическом наряде на роль вице-президента Департамента оборонных проектов он годился больше, чем сам вице-президент Носов, который всегда, во все времена и во всех обстоятельствах походил на мальчишку во взрослой одежке.
– Не менее вероятно, – продолжал он, – что тахамауки сочли, будто перед ними блестяще кондиционированный соглядатай. Однако же, как нам известно, они навели справки, выяснили, что на территории Федерации постоянно проживают по меньшей мере три этнических эхайна с правами гражданства, что Морозов – один из этой троицы, и успокоились.
– Кто третий? – недоуменно взметнул бровь Кратов.
– Третий? – переспросил Фабер. – Хм… Отчего вас не заинтересовало, кто второй? Впрочем, извольте. Некий Алекс Тенебра. Тридцать пять лет, доктор биологии, последнее достоверно установленное место проживания – планета Сиринга, поселок Бобровые Хатки, в южной оконечности Берега Русалок. Необходимо уточнить: когда я говорю «тридцать пять лет», то имею в виду эквивалентный биологический возраст…
– Твои люди знали о нем? – осведомился Кратов, обращаясь к Носову.
– Несомненно, – сказал тот. – И не только знали, а и принимали живейшее участие в его судьбе.
– И Забродский знал?
– Его это не должно было касаться.
– А тахамауков должно?
– Тахамауков – должно.
– И что? – спросил Кратов немного растерянно.
– И все, – с раздражением произнес Носов. – Тайна личности. Что тебе непонятно?
– Ни черта мне уже непонятно, – объявил Кратов. – Этот ваш Тенебра – он эхайн?
– Он эхайн, – сказал Носов. – Если тебе интересно, он Красный эхайн. У него есть эхайнское имя, но в пределах Федерации все зовут его Алекс Тенебра. Ему тридцать пять лет, и по эхайнским меркам он вполне взрослый мужик с богатым прошлым. И я не хотел бы вдаваться в обсуждение этой темы. Тебе и без того не следовало бы знать это имя.
– Мне его только что назвали, – буркнул Кратов.
– И ты любопытный, – покивал Носов. – Это я помню еще по Тритое.
– Позвольте пояснить, – вмешался Фабер. – Поскольку в рамках операции по спасению Северина Морозова вы, доктор Кратов, наделены чрезвычайными полномочиями и высшей степенью компетенции…
– «Операция по спасению», – поморщился Кратов. – «Чрезвычайные полномочия»… Дьявол, ненавижу эту терминологию.
«Вообще ненавижу кого-то спасать, – продолжил он про себя. – В особенности близких мне людей. Вместо того чтобы сидеть с ними на веранде, лопать крыжовниковое варенье, пить травяной чай и беседовать о высоком искусстве хайку, приходится их разыскивать, извлекать из передряг, защищать и отбивать, отмывать от адской смолы… залечивать душевные раны. Это с моими-то аховыми способностями к психотерапии! Я давно уже не задаю вопрос, отчего такое происходит. Судьба… предназначение. Так уж моя карта легла – раньше других влезать в эпицентр бедствия, иной раз даже и до того, как само бедствие приключится. Как говорят в подобных случаях, надо это принять и с этим жить. Я и живу. Но! Вот если бы это касалось меня одного, я бы с этим примирился и даже, наверное, как-то использовал. Ну, такой вот закон природы, противостоять которому невозможно. И, следовательно, надлежит его употреблять к своему и ко всеобщему благу. Одним дурацким законом природы больше, одним меньше – какая разница!.. Отвратительно, когда в это безобразие вдруг оказываются втянуты люди, мне глубоко небезразличные. Которые внезапным промыслом высших сил вдруг выказывают намерение встревать в разнообразные неприятности, причем выбирать из предлагаемого ассортимента злоключений именно те, что способны нанести максимальный ущерб и собственно им самим, и вообще всем, кто посвящен в их дела, и человечеству в целом… Да, звучит эгоистично, зато искренне. Не хочу я никого спасать. А, напротив, хочу, чтобы у всех все было хорошо. И пускай бы лучше мне отчекрыжили любую руку… я бы потом как-нибудь новую отрастил… но чтобы ничего и никогда ни с кем не происходило плохого».
– И все отнеслись к этому как к чему-то обыденному, – проворчал Эрик Носов.
– Что, и тахамауки? – недоверчиво спросил Кратов.
– Тахамауки проявили наибольшую степень озабоченности, – ответил Фабер. – Но они не пожелали предпринимать каких-либо резких шагов, не убедившись предварительно в его агрессивных намерениях.
Фабер сидел за громоздким столом в архаичном стиле, на крученых ножках, со столешницей, затянутой в вишневый бархат, вперясь в слишком большой, по мнению Кратова, экран видеала, временами отрываясь лишь затем, чтобы поделиться какой-то информацией. Находиться ему за этим столом никак не полагалось, равно как и вообще присутствовать в этом помещении. Еще при входе Кратов спросил на эхойлане: «А это что еще за фрукт?» – «Фабер, – отвечал Носов, усмехаясь. – Просто Фабер». – «И к чему нам на нашей встрече нужен просто Фабер?» – «Пускай будет. Так надо». – «Кому это надо? Мне или тебе?» – «Допустим, Наблюдательному совету». – «Дабы ты, спаси-сохрани, не сболтнул при мне лишнего?» Носов не ответил, зато откликнулся Фабер: «Могли бы не утруждаться. Я прекрасно понимаю эхойлан. Равно как и эххэг, эхрэ и эххурур». Кратов тут же перешел на русский: «Эрик, неужели ты утратил способность посылать назойливых попутчиков по известным адресам?» – «Не тот случай, моншер», – деликатно пояснил Носов. «Ну давай я его пошлю, я не связан условностями служебного этикета…» – «Русский я тоже знаю, – сообщил Фабер. – И даже могу предположить, куда именно вы желали бы меня отослать». – «Поразительно!» – хохотнул Носов. «Имя у вас есть, просто Фабер?» – не запозднился Кратов, наперед испытывая к этому непредвиденному субчику внезапную антипатию. «Есть, – ответил тот. – Но я предпочитаю, чтобы ко мне обращались по фамилии. И меня действительно снарядил сюда Наблюдательный совет, если угодно – лично доктор Авидон. У вас есть возражения?» – «Добрый доктор Авидон, – сказал Кратов с неопределенной интонацией. – Отчего бы ему самому было не почтить своим присутствием наш междусобойчик, а не посылать вместо себя…» – «…всякую шушеру? – деловито уточнил Фабер. Носов засмеялся, а Фабер с готовностью ответил: – Доктор Авидон нездоров. И по выздоровлении его ожидают другие не менее важные дела. Это не значит, что ваша тема для него малозначительна. Напротив: он желает, чтобы мое участие в любых ваших начинаниях было равнозначно участию в них всего Наблюдательного совета, а значит – всех интеллектуальных и материальных ресурсов, которыми совет располагает и готов предоставить в ваше распоряжение по первому требованию». – «Вы всегда изъясняетесь на столь изысканном канцелярите?» – серьезно осведомился Кратов. «Я обыкновенный чиновник, – без тени обиды промолвил Фабер. – Я аутентичен отправляемой должности. И мне постоянно приходится излагать свои аргументы так, чтобы они были доходчивы и не допускали неверного толкования». Кратов и Носов переглянулись. «Чиновник, – сказал Кратов. – В каком чине состоять изволите?» – «Инспектор. Простой инспектор, – ответил Фабер с недоумением. – Есть возражения?» Он был молод, несуразен в своем официозном темно-синем в полоску костюме не по сезону, в ослепительно-белой сорочке и огромном вишневом галстуке. Кратову он сразу напомнил птицу фламинго: такой же худой, сутулый и с громадным поникшим носом. В их джинсово-ковбойском обществе он выглядел пришельцем из иного мира. «Простой инспектор просто Фабер, – произнес Кратов со вкусом. – Чиновник. Надо думать, тоже простой. И радует, что не простейший. Эрик, зачем в нашей шальной компании чиновник?» – «Ничего, – сказал Носов. – Когда мы будем штурмовать Эхайнор, господин из Наблюдательного совета сможет при сей баталии присутствовать в первых рядах». – «Ловлю на слове», – произнес Фабер, оживившись. И, едва войдя в кабинет, немедля занял кресло за неприкосновенным для посторонних смертных столом Эрика Носова.
Стол этот был старомоден и обширен. Его пространство в колоритном беспорядке занимали малопонятные для непосвященных предметы. Кратов знал: они здесь непросто, за каждым тянется свой шлейф событий и образов, у каждого есть своя история, и каждый нашептывает хозяину о чем-то для него исключительно важном.
По одну сторону видеала стоял антикварный письменный прибор из розового мрамора, с торчащим пером из крыла неведомой науке птицы и чернильницей под массивной медной крышкой. Чернильница, как доподлинно было известно Кратову, служила хранилищем для мелких трофеев. Не так давно, а возможно, и по сю пору, там соседствовали старинный оружейный патрон в стальной гильзе и «Узница Миров» – удивительная самосветящаяся жемчужина с морского побережья Сарагонды.
Патрон был обычной, хотя и редкой уже находкой из заросших бурьяном окопов под Старой Руссой, где Носов провел несколько отпускных сезонов, поднимая из земли незахороненные останки солдат Второй мировой войны («Тебе этого не понять, Кратов. Это нужно было сделать наконец. Мы подняли всех. Всех до единого! Они там лежали триста с лишним лет, одинокие, потерянные, давно забытые. Я знаю, что того света не существует, и не слишком по этому поводу огорчаюсь, но если бы он был, могу себе представить, какую обиду на нас, равнодушных неблагодарных ублюдков, они накопили… Но мы нашли всех. У нас же техника, селективная органическая интроскопия, прецизионная чувствительность – пятьсот метров… Там, где они лежали, сейчас просто земля, а не безымянная братская могила. А эти ребята наконец упокоились, как им и полагалось: с вечной славой и воинскими почестями…»). К патрону, кстати, прилагался и пистолет, такой же древний, но любовно вычищенный, отлаженный, в рабочем состоянии. Он был упрятан в дальнем конце кабинета, в сейфе за неодолимым шифром. Кратов однажды в шутку спросил, есть ли в сей диспозиции некий тайный смысл. «Разумеется, – ответил Носов. – Смысл есть всегда и во всем. Когда я чувствую, что весь мир на меня ополчился, и сознаю, что пора отсюда валить, рука сама тянется к патрону. Для того он, собственно, тут и соблюдается. Но еще нужно доковылять через весь кабинет до сейфа, да не напутать с шифром… все это требует времени и мобилизации мыслительного аппарата. И уж тут что одержит верх: лень-матушка или благоразумие…»
А вот жемчужина не имела цены, таких в распоряжении человечества насчитывалось не больше десятка, и все они напоминали о Сарагонде. Насколько было известно Кратову, напоминание для всех было чрезвычайно болезненным (страшная пандемия… несанкционированное вмешательство спасательной миссии Галактического Братства… полное, бескомпромиссное фиаско…), но лишь он один нашел в себе силы от него избавиться, причем по вполне утилитарным соображениям. Попросту подарил небольшому музею в родном своем городе Оронго – якобы из опасений бесславно потерять в многочисленных переездах с места на место. Был у него в жизни период, когда он много и бессистемно метался по планете.
По другую сторону экрана обреталась уродливая лепная фигурка, по всей видимости гипсовая, изображавшая собой горгулью с нелепо заломленными крылышками; с ней также была связана какая-то давняя и темная история, от расспросов о которой Носов аккуратно уходил, отделываясь шуточками и туманными намеками. Ну, для Кратова это был секрет Полишинеля: силы умиротворения на Уанкаэ, корпус шагающих боевых машин-арматов, «стояние» на реке Ихнонф под дружественным и недружественным огнем со всех сторон… Что же до четырехцветной кошки, выполненной из прихотливых сплетений стеклянной проволоки, то с ней вообще было все ясно: Эльдорадо, сезон дождей, похищение Озмы и для Кратова первая, а для Носова – черт знает какая по счету серьезная сшибка с эхайнами. «Если господин чиновник заденет на столе хотя бы что-нибудь, – желчно подумал Кратов, – в аппарате Наблюдательного совета откроется вакансия для штатного раздолбая». Однако же Фабер, производя своими хваталками перед видеалом уйму лишних и на взгляд бессистемных движений, как-то умудрялся избегать неприятностей. Небрежно полистав антикварное бумажное издание «Законов войны почтенного Сунь-цзы» на языке, разумеется, первоисточника (Носов, со сдержанным раздражением: «Не ищите, картинок там нет…»), отложил с легкой тенью недоумения на худом лице. Ну еще бы: кто сейчас читает на бумаге!.. Бросив же беглый взгляд на «Записки маршала Шароба о пестовании и натаске панцирных гребнистых драконов», вообще не понял, что за связка ракушек здесь брошена и зачем; оно было и к лучшему.
Эрик же Носов неспешно совершал эволюции по сложной траектории, засунув руки в карманы джинсов, ни на миг не останавливаясь и словно бы задавшись целью как можно более равномерно вытоптать раскинутый по всему пространству пола совершенно уже допотопный ковер с нелепым орнаментом в эллиническом стиле. Сам Кратов занимал позицию у окна, опершись задом о подоконник. Это давало ему возможность держать всех в поле зрения, а вдобавок временами позволяло выглядывать наружу, хотя он точно знал, что с высоты двадцатого этажа ничего и нигде не разглядит. Вечерний Брисбейн, с его осиянными изнутри разновысокими каменными башнями, с безмолвным полыханием рекламных парусов, с вознесшейся над городом циклопической елочной игрушкой центра космической связи «Сэнди Крик», с парящими под темно-синим пледом небес воздушными кораблями, не оставлял никаких шансов. Кратов и сам не ведал, что же он пытается разглядеть и чего ждет, и умом понимал, что все самое неприятное уже случилось. Но оставались какие-то смутные предчувствия, что в самом ближайшем будущем ситуация грозит ухудшиться, и не просто грозит, а несомненно усугубится, и даже выйдет из-под контроля. И он снова ничего не успеет поделать.
– Нашли агрессора, – вдруг фыркнул Носов. – Восемнадцатилетнего пацана с ветром в голове!
– Вероятно, тахамауков смутил его совершенно человеческий поведенческий стереотип, – пояснил Фабер.
«Ну вот тебя-то кто спрашивает?!» – подумал Кратов.
Фаберу явно доставляло удовольствие сидеть в этом неописуемо удобном кресле перед большим видеалом и разглагольствовать с самым важным видом. Справедливости ради нужно было отметить, что в своем бюрократическом наряде на роль вице-президента Департамента оборонных проектов он годился больше, чем сам вице-президент Носов, который всегда, во все времена и во всех обстоятельствах походил на мальчишку во взрослой одежке.
– Не менее вероятно, – продолжал он, – что тахамауки сочли, будто перед ними блестяще кондиционированный соглядатай. Однако же, как нам известно, они навели справки, выяснили, что на территории Федерации постоянно проживают по меньшей мере три этнических эхайна с правами гражданства, что Морозов – один из этой троицы, и успокоились.
– Кто третий? – недоуменно взметнул бровь Кратов.
– Третий? – переспросил Фабер. – Хм… Отчего вас не заинтересовало, кто второй? Впрочем, извольте. Некий Алекс Тенебра. Тридцать пять лет, доктор биологии, последнее достоверно установленное место проживания – планета Сиринга, поселок Бобровые Хатки, в южной оконечности Берега Русалок. Необходимо уточнить: когда я говорю «тридцать пять лет», то имею в виду эквивалентный биологический возраст…
– Твои люди знали о нем? – осведомился Кратов, обращаясь к Носову.
– Несомненно, – сказал тот. – И не только знали, а и принимали живейшее участие в его судьбе.
– И Забродский знал?
– Его это не должно было касаться.
– А тахамауков должно?
– Тахамауков – должно.
– И что? – спросил Кратов немного растерянно.
– И все, – с раздражением произнес Носов. – Тайна личности. Что тебе непонятно?
– Ни черта мне уже непонятно, – объявил Кратов. – Этот ваш Тенебра – он эхайн?
– Он эхайн, – сказал Носов. – Если тебе интересно, он Красный эхайн. У него есть эхайнское имя, но в пределах Федерации все зовут его Алекс Тенебра. Ему тридцать пять лет, и по эхайнским меркам он вполне взрослый мужик с богатым прошлым. И я не хотел бы вдаваться в обсуждение этой темы. Тебе и без того не следовало бы знать это имя.
– Мне его только что назвали, – буркнул Кратов.
– И ты любопытный, – покивал Носов. – Это я помню еще по Тритое.
– Позвольте пояснить, – вмешался Фабер. – Поскольку в рамках операции по спасению Северина Морозова вы, доктор Кратов, наделены чрезвычайными полномочиями и высшей степенью компетенции…
– «Операция по спасению», – поморщился Кратов. – «Чрезвычайные полномочия»… Дьявол, ненавижу эту терминологию.
«Вообще ненавижу кого-то спасать, – продолжил он про себя. – В особенности близких мне людей. Вместо того чтобы сидеть с ними на веранде, лопать крыжовниковое варенье, пить травяной чай и беседовать о высоком искусстве хайку, приходится их разыскивать, извлекать из передряг, защищать и отбивать, отмывать от адской смолы… залечивать душевные раны. Это с моими-то аховыми способностями к психотерапии! Я давно уже не задаю вопрос, отчего такое происходит. Судьба… предназначение. Так уж моя карта легла – раньше других влезать в эпицентр бедствия, иной раз даже и до того, как само бедствие приключится. Как говорят в подобных случаях, надо это принять и с этим жить. Я и живу. Но! Вот если бы это касалось меня одного, я бы с этим примирился и даже, наверное, как-то использовал. Ну, такой вот закон природы, противостоять которому невозможно. И, следовательно, надлежит его употреблять к своему и ко всеобщему благу. Одним дурацким законом природы больше, одним меньше – какая разница!.. Отвратительно, когда в это безобразие вдруг оказываются втянуты люди, мне глубоко небезразличные. Которые внезапным промыслом высших сил вдруг выказывают намерение встревать в разнообразные неприятности, причем выбирать из предлагаемого ассортимента злоключений именно те, что способны нанести максимальный ущерб и собственно им самим, и вообще всем, кто посвящен в их дела, и человечеству в целом… Да, звучит эгоистично, зато искренне. Не хочу я никого спасать. А, напротив, хочу, чтобы у всех все было хорошо. И пускай бы лучше мне отчекрыжили любую руку… я бы потом как-нибудь новую отрастил… но чтобы ничего и никогда ни с кем не происходило плохого».