Страница:
III
Разоблаченный антисемитизм
Достоверность образа является залогом модерности в искусстве. Вместе с тем она выступает и своего рода заслоном против тоталитаризма в различных его формах.
Опыт нацизма, гитлеровский Erlebnis, является средством, инструментом убеждения – практическим методом гипноза, дающим власть над свободой эмоционально хрупких созданий.
Еще Ницше называл Вагнера гипнотизером, ваяющим свои творения из бесплотных видений; в особенности этот упрек касался «Лоэнгрина». «Чтобы музыка не становилась искусством лгать», – завершает Ницше заключение своего «Казус Вагнер»1. Любопытно, что именно «Лоэнгрином» вдохновлены рассуждения Кандинского: во время исполнения этой оперы ему открылась способность искусства сравниться с природой по богатству своих выразительных средств. Он пережил тогда опыт синестезии (соощущения). Наблюдая за сценой, слушая музыку, он вдруг словно заново открыл для себя цвета – цвета своего экстатического переживания заката над Москвой (которое он подробно описывает в своей книге «Ступени. Текст художника»; этот экстаз станет для него моделью в работе художника); перед глазами у него заплясали неистовые, почти безумные линии. Искусство, понимает он, обладает неслыханным и неизведанным даром – открывать зрителю или слушателю иную реальность, столь же всеобъемлющую и захватывающую, как и реальность окружающего нас мира2. Осознав эту возможность искусства, Кандинский тотчас же подменяет иллюзорные построения Вагнера достоверным (и, как мы увидим дальше, преображающим) образом своего внутреннего опыта: заката солнца над Москвой. Открытие его состоит в том, что эффект, производимый мелодией, может послужить моделью для репрезентации ноумена также в цветах и формах. Соответственно, под воздействием оперы Вагнера на место предложенного в ней содержания Кандинский немедленно подставляет внутренний опыт, который он пережил сам и открытой для верификации передачей которого, как он понимает в тот момент, может выступить синтетическое искусство. То, что у Вагнера было чистым вымыслом, у Кандинского становится переложением реального опыта. Соответственно, возражение Ницше в данном случае теряет свою релевантность: иллюзия уступила место пережитой реальности. Для Кандинского Вагнер отметил «час свершения», продемонстрировал ему возможности искусства. Однако сам Вагнер воспользовался силой музыки для создания мифа, то есть, в представлении Ницше, лжи. Кандинский решает использовать ее для репрезентации внутренней реальности. Разница подхода кроется именно в этом. Гитлер в своих граничащих с бредом постановках продолжает путь лжи-убеждения, тогда как Кандинский приходит к системе передачи очевидного.
Сила синтеза искусств состоит в том, что он объединяет два искусства удаленности – иными словами, способные принять трансцендентность. Противостояние, таким образом, выстраивается либо вокруг создания мнимой трансцендентности (Вагнер/Гитлер), либо преклонения, безоговорочного принятия реальных проявлений упомянутой трансцендентности. Путь, намеченный Кандинским, в частности, предвещает самые яркие достижения кинематографического искусства.
Для него самого важнейшим элементом является раскрытие, обнажение внутреннего содержания. Доступ к опыту непредвиденного, трансцендентного открывают созерцание мира и достоверность искусства – не иллюзорная гипотеза, а истинная встреча: например, заход солнца над Москвой (образ абсолютно апокалиптический) или буря, находящая позднее отклик в линиях «Потопа»3. В обоих случаях меж тем это раскрытие смысла носит утешающий характер, повторяя образ божественного сострадания. Встреча с трансцендентностью есть открытие истинного значения человеческой судьбы, поскольку она являет нам покровительство Господне, распространяющееся на праведного.
Опыт авангарда не имеет ничего общего с тоталитарным убеждением, выстроенным вокруг симулякра: он выступает раскрытием очевидного. Средства авангарда и методы тоталитаризма разделяет, таким образом, непреодолимое противоречие. Как мы уже видели, одним из эффектов тоталитарного убеждения является утрата художниками уверенности в том, соответствует ли их работа высказыванию тирана, поскольку он один решает, что является подобающим, а что – нет. Это означает также, что тиран выступает и единственным обладателем ключей, кода к этому высказыванию. Основополагающее утверждение является прежде всего фальсификацией, что приравнивает его к основополагающему не-утверждению, вакууму смысла. Уже затем оно становится удушением мысли и запретом доступа к личностной верификации.
Схожим образом функционирует мир рекламы. Наполняющие его высказывания и образы не имеют никакой самостоятельной ценности: это лишь лживые субституты, подменяющие, в соответствии с общей тактикой убеждения, центральный комплекс несказанного, комплекс произвольный и ничем не оправданный, который должен оставаться непроницаемым, недоступным для философской или художественной верификации.
Опыт же авангарда предстает прежде всего встречей с очевидностью, открытой для автоверификации. Применительно к образу это подразумевает отказ от девальвации на уровне действия, сводящей его либо к чистому описанию, либо к иллюстрации реальности или существовавшего ранее утверждения. Образ обладает способностью выстраивать реальность в присущей ему одному последовательности, которая отличается от реального миропорядка или порядка слова: эта власть наделяет его смыслом. Различие между симулякром и этим образом смысла устанавливает сама практика авангарда – своим методом внутренней очевидности, моральной требовательностью и открытостью трансцендентному. Эту практику отличает неотъемлемая константа неудовлетворенности, носителем которой является авангард и которая немедленно располагает его устремления в плоскости, близкой к эсхатологии. Примеры этой тенденции мы позаимствуем прежде всего из истории абстрактной живописи ил и дадаизма, современных тоталитаризму4.
Гитлер, искусство и антисемитизм
В области искусств тоталитаризм, и прежде всего тоталитаризм нацистский, избирает себе моделью греческую Античность: причина тому – совершенство (и постоянство) ее формы перед лицом азиатского и ближневосточного исступления. Высшей целью для нацизма, как признает сам Розенберг, становится монументальность, и прежде всего монументальность похоронная. Воля племени порождает форму, которая подходит ей более всего, поскольку становится ее продолжением вовне. Человек формирует божеств по своему собственному образу. Однако смысл этой изобразительной траектории состоит не в том, чтобы определить место трансцендентности, как это происходит в китайском или славяно-византийском искусстве, абстракции или дадаизме, а в том, чтобы подменить ее человеческим изобретением.
Это иконический процесс обратного уподобления. У нацистов таким изобретением становится создание немецкой расы и героев битвы за сохранение племенной идентичности. Главенствующим здесь становится отношение к прошлому: необходимо укрепить немца в статусе, равнозначном положению грека, – а сделать это можно, лишь переписав историю. Так буржуа увешивает стены гостиной портретами мнимых предков, пытаясь при помощи симулякра придать своему роду солидность, точнее – ту древность, которой ему не хватает.
Соответственно, архитектура в тоталитаризме будет пронизана монументальностью и Танатосом. Что касается сценографии, она постепенно перенимает те черты, которые выделял у Вагнера Ницше, подчеркивая, что исходной точкой для того является иллюзия. Затем все выстраивается таким образом, чтобы придать этой иллюзии наибольшую достоверность. Более того, тиран не останавливается и перед гипнотизированием публики. Это – основной инструмент убеждения, излюбленный прием Гитлера, который немедленно распознают даже самые неискушенные его собеседники, пусть и поддающиеся на эту уловку в девяти случаях из десяти.
Это иконический процесс обратного уподобления. У нацистов таким изобретением становится создание немецкой расы и героев битвы за сохранение племенной идентичности. Главенствующим здесь становится отношение к прошлому: необходимо укрепить немца в статусе, равнозначном положению грека, – а сделать это можно, лишь переписав историю. Так буржуа увешивает стены гостиной портретами мнимых предков, пытаясь при помощи симулякра придать своему роду солидность, точнее – ту древность, которой ему не хватает.
Соответственно, архитектура в тоталитаризме будет пронизана монументальностью и Танатосом. Что касается сценографии, она постепенно перенимает те черты, которые выделял у Вагнера Ницше, подчеркивая, что исходной точкой для того является иллюзия. Затем все выстраивается таким образом, чтобы придать этой иллюзии наибольшую достоверность. Более того, тиран не останавливается и перед гипнотизированием публики. Это – основной инструмент убеждения, излюбленный прием Гитлера, который немедленно распознают даже самые неискушенные его собеседники, пусть и поддающиеся на эту уловку в девяти случаях из десяти.
«Искусство Вагнера давит ста атмосферами: нагибайтесь же, иначе нельзя… Актер Вагнер является тираном, его пафос ниспровергает всякий вкус, всякое сопротивление»5.Этими словами проницательный Ницше уже говорил о Гитлере и области нынешних массовых коммуникаций.
Антисемитизм и христианство
Все это логично и неизбежно порождает антисемитизм. Еврейский народ является абсолютной противоположностью идолопоклоннических импульсов тоталитаризма. Перед лицом идолопоклонника встает упрямая неудовлетворенность вопрошающего еврея. Как отмечал Ален, иудейский народ – народ Библии, – умея поклоняться, умеет и презирать. Его неудовлетворенность сравнима с неутолимым исканием авангарда – собственно, она авангардна. Еврейское вопрошание представляет собой помеху. Гитлер говорит, что в каждом из нас сидит еврей, и это сомнение, это беспокойство, вопрошание и неудовлетворенность должны быть сведены на нет физическим уничтожением Еврея, поскольку искоренить его внутри нас самих невозможно. Здесь и кроются корни антисемитизма.
Антисемитизм при этом не имеет ничего общего с расизмом. В определенной степени он даже является противоположностью расизма. Расист верит в превосходство своей собственной расы. Антисемит убежден в верховенстве расы чужака: Гитлер видит в евреях «единственную чистую расу» (речь в Мюнхене 13 августа 1920 г.)6 Такое признание доказывает нам, что истинная расовая модель для фюрера – именно здесь7. Он поистине заворожен этим совершенством, и истоки чудовищной радикальности Шоа следует искать как раз в этой одержимости.
Отталкиваясь от этого, Гитлер в своем радикальном антисемитизме пытается, как многие до него, обосновать антисемитизм христианский. Однако это обман – обман как философский, так и теологический. Христианского антисемитизма просто не может быть, несмотря на сомнительного толка усилия, неустанно прикладывавшиеся к выработке его доктрины. Это не значит, что не существует самого этого феномена, однако, вслед за Кьеркегором, необходимо тщательно разграничивать христианство как учение и христианство как сообщество. Христианскому миру случается демонстрировать исторические искажения христианского учения: в такие моменты народы пытаются присвоить себе то, что Кьеркегор называет истиной христианства. Истина же в данном случае состоит в том, что антисемитизм в христианском учении невозможен, даже если он и мог самым плачевным образом проявиться в христианском мире. Для Иисуса евреи выступают хранителями закона. Даже о фарисеях он говорит: «Делайте, что скажут они». В Апокалипсисе мы встречаем упоминание о таинственной судьбе еврейского народа, колено за коленом призванного («запечатленного») на спасение перед концом всех времен8.
Антисемитизм функционирует по принципу козла отпущения. Еврей является козлом отпущения для племен и народов, поскольку хранит верность неумаляемой трансцендентности. Соответственно, механизм его отвержения может быть лишь языческим – но, чтобы скрыть эту принадлежность язычеству, антисемитизм прибегает к двойной фальсификации.
Прежде всего, выстраивается теория еврейской стратегии мирового господства. Как объясняет эту стратегию Гитлер, иудеи – единственная чистая раса, и уже потому они чувствуют себя вправе властвовать над остальными народами. Остается лишь сфабриковать поддельные документы, подобные печально знаменитым «Протоколам Сионских мудрецов», чтобы уверить публику в существовании этой стратегии доминирования. Помимо прочего, в той же мюнхенской речи 13 августа 1920 года Гитлер утверждает:
Затем он обвиняет Евреев в выработке революционной стратегии, которая могла бы оправдать христианский антисемитизм, и использует при этом доводы, которые можно было бы резюмировать в виде трехчленной конструкции, почти что силлогизма: евреи начали революцию (по мнению Гитлера, 90 % всех революционеров были евреями); революция противна христианству; соответственно, христиане неизбежно должны стать антисемитами.
Столь упрощенная аргументация не может вводить в заблуждение неограниченно долго, и уж в любом случае она не имеет ничего общего с христианским учением. С одной стороны, даже если для христиан Бог и умер на кресте (что вместе с тем является частью их веры наряду с его воскрешением и спасением человечества), модель козла отпущения тем не менее метафизически девальвирована. С другой – принцип «око за око», противостоящий абсолютному правилу прощения, является, по сути своей, антихристианским, и всякая аргументация, основывающаяся на идее мести, не может быть допущена в рамках христианской религии.
И даже если не учитывать того, что христианство – это ответвление иудаизма, а Мария, Иисус, большинство апостолов и свидетелей – евреи, христиане могут упрекнуть еврейский народ единственно лишь в том, что они оставили Христа, обвиненного властью в Иерусалиме, умирать на кресте. Однако согласно букве христианского учения Иисус умер, искупая грехи всего человечества. Он сам принял смерть и простил палачам своим, что, по сути, должно бы запретить его ученикам всякое проявление злопамятности.
В завершение можно лишь добавить, что христианский антисемитизм, каким видит его Гитлер, не выдерживает столкновения с ценностями, которые проповедует христианство: так, для христианина всякое отличие священно, поскольку одухотворено Христом10. Любое проявление враждебности по отношению к другому отдаляет от Христа, и, соответственно, представить его как христианское переживание или отношение можно лишь в контексте обмана – каковым и является аргументация Гитлера. Христианство и иудаизм, каждый со своей стороны, полностью солидарны в святости другой религии, проявляется ли это в эпизоде с гостеприимством Авраама11 или же в словах самого Иисуса.
Христианство и антисемитизм несовместны: более того, солидарны даже две различные ветви иудаизма – та, что осталась верна Торе, и та, что избрала Иисуса и признала в нем Спасителя. Примечательно, что это единодушие выявляется и при анализе гитлеровской фальсификации образа: она равным образом искажает темы как христианства, так и иудаизма. Гитлер, по его собственному признанию, намерен заменить мессианство иудейского народа статусом избранников для немцев, а Спасителя, то есть Иисуса, – Фюрером. Народ принимающий он хочет заменить расой отторжения и эндогамии, а того, кто умирает во имя людей, – тем, кто ведет их на смерть или непосредственно уничтожает.
Антисемитизм при этом не имеет ничего общего с расизмом. В определенной степени он даже является противоположностью расизма. Расист верит в превосходство своей собственной расы. Антисемит убежден в верховенстве расы чужака: Гитлер видит в евреях «единственную чистую расу» (речь в Мюнхене 13 августа 1920 г.)6 Такое признание доказывает нам, что истинная расовая модель для фюрера – именно здесь7. Он поистине заворожен этим совершенством, и истоки чудовищной радикальности Шоа следует искать как раз в этой одержимости.
Отталкиваясь от этого, Гитлер в своем радикальном антисемитизме пытается, как многие до него, обосновать антисемитизм христианский. Однако это обман – обман как философский, так и теологический. Христианского антисемитизма просто не может быть, несмотря на сомнительного толка усилия, неустанно прикладывавшиеся к выработке его доктрины. Это не значит, что не существует самого этого феномена, однако, вслед за Кьеркегором, необходимо тщательно разграничивать христианство как учение и христианство как сообщество. Христианскому миру случается демонстрировать исторические искажения христианского учения: в такие моменты народы пытаются присвоить себе то, что Кьеркегор называет истиной христианства. Истина же в данном случае состоит в том, что антисемитизм в христианском учении невозможен, даже если он и мог самым плачевным образом проявиться в христианском мире. Для Иисуса евреи выступают хранителями закона. Даже о фарисеях он говорит: «Делайте, что скажут они». В Апокалипсисе мы встречаем упоминание о таинственной судьбе еврейского народа, колено за коленом призванного («запечатленного») на спасение перед концом всех времен8.
Антисемитизм функционирует по принципу козла отпущения. Еврей является козлом отпущения для племен и народов, поскольку хранит верность неумаляемой трансцендентности. Соответственно, механизм его отвержения может быть лишь языческим – но, чтобы скрыть эту принадлежность язычеству, антисемитизм прибегает к двойной фальсификации.
Прежде всего, выстраивается теория еврейской стратегии мирового господства. Как объясняет эту стратегию Гитлер, иудеи – единственная чистая раса, и уже потому они чувствуют себя вправе властвовать над остальными народами. Остается лишь сфабриковать поддельные документы, подобные печально знаменитым «Протоколам Сионских мудрецов», чтобы уверить публику в существовании этой стратегии доминирования. Помимо прочего, в той же мюнхенской речи 13 августа 1920 года Гитлер утверждает:
«<…> деятельность [каждого Еврея] воодушевлена единственной идеей: как возвысить мой народ до ранга властителей <…> в иудейских писаниях <…> утверждается, что каждый еврей обязан, безотказно и повсюду, вступать в битву с антисемитами, кем бы они ни были и где бы ни находились, а потому из этого следует, что всякий немец, кем бы и где бы они ни был, становится антисемитом». [В этот момент в полицейском протоколе отмечено: «Шквал аплодисментов и криков 'браво'».]9Аргументация Гитлера бесстыдна, и ложь пронизывает сами мотивы его поступков, поскольку он приписывает еврейскому народу собственную стратегию захвата власти.
Затем он обвиняет Евреев в выработке революционной стратегии, которая могла бы оправдать христианский антисемитизм, и использует при этом доводы, которые можно было бы резюмировать в виде трехчленной конструкции, почти что силлогизма: евреи начали революцию (по мнению Гитлера, 90 % всех революционеров были евреями); революция противна христианству; соответственно, христиане неизбежно должны стать антисемитами.
Столь упрощенная аргументация не может вводить в заблуждение неограниченно долго, и уж в любом случае она не имеет ничего общего с христианским учением. С одной стороны, даже если для христиан Бог и умер на кресте (что вместе с тем является частью их веры наряду с его воскрешением и спасением человечества), модель козла отпущения тем не менее метафизически девальвирована. С другой – принцип «око за око», противостоящий абсолютному правилу прощения, является, по сути своей, антихристианским, и всякая аргументация, основывающаяся на идее мести, не может быть допущена в рамках христианской религии.
И даже если не учитывать того, что христианство – это ответвление иудаизма, а Мария, Иисус, большинство апостолов и свидетелей – евреи, христиане могут упрекнуть еврейский народ единственно лишь в том, что они оставили Христа, обвиненного властью в Иерусалиме, умирать на кресте. Однако согласно букве христианского учения Иисус умер, искупая грехи всего человечества. Он сам принял смерть и простил палачам своим, что, по сути, должно бы запретить его ученикам всякое проявление злопамятности.
В завершение можно лишь добавить, что христианский антисемитизм, каким видит его Гитлер, не выдерживает столкновения с ценностями, которые проповедует христианство: так, для христианина всякое отличие священно, поскольку одухотворено Христом10. Любое проявление враждебности по отношению к другому отдаляет от Христа, и, соответственно, представить его как христианское переживание или отношение можно лишь в контексте обмана – каковым и является аргументация Гитлера. Христианство и иудаизм, каждый со своей стороны, полностью солидарны в святости другой религии, проявляется ли это в эпизоде с гостеприимством Авраама11 или же в словах самого Иисуса.
Христианство и антисемитизм несовместны: более того, солидарны даже две различные ветви иудаизма – та, что осталась верна Торе, и та, что избрала Иисуса и признала в нем Спасителя. Примечательно, что это единодушие выявляется и при анализе гитлеровской фальсификации образа: она равным образом искажает темы как христианства, так и иудаизма. Гитлер, по его собственному признанию, намерен заменить мессианство иудейского народа статусом избранников для немцев, а Спасителя, то есть Иисуса, – Фюрером. Народ принимающий он хочет заменить расой отторжения и эндогамии, а того, кто умирает во имя людей, – тем, кто ведет их на смерть или непосредственно уничтожает.
Истоки поведения Гитлера
Антисемитизм нацистов – который, возможно, является образцовой моделью вообще антисемитской позиции как таковой – выстроен вокруг целой серии концептуальных сдвигов, смешения понятий, обманов и даже проявлений психологической ущербности: к этому нас подводит расшифровка самого поведения Гитлера и в особенности его отношения к искусству.
Предложенный Кандинским концепт внутреннего опыта – логичное развитие внутренней необходимости12 – оживленно обсуждается в художественном мире в тот момент, когда Гитлер приезжает в Мюнхен (25 мая 1913 года) и поселяется на Шляйш-хаймерштрассе, на границе квартала Швабинг, почти по соседству с Кандинским, который жил тогда на Айнмиллерштрассе. Вместе с тем именно понятие внутреннего опыта становится при Гитлере объектом самого масштабного искажения.
Внутреннее, собственно говоря, не есть понятие – это метафорическое обозначение, позволяющее подобраться к феноменам скорее чувственным, а не концептуальным. Само это слово пытается в терминах пространства обозначить явления духовного порядка: внутреннее здесь противостоит внешнему и, соответственно, материальному. Однако Гитлер в своем отношении к внутреннему ведет себя самым примитивным образом, пытаясь так или иначе буквально истолковать метафору, на которой строится это обозначение, и придавая пространственный характер представлению, которое отсылает как раз к тому, что всякой пространственности чуждо, а именно – духовному миру. Так, в ходе одного из упомянутых сдвигов внутреннее становится уже географическим и расовым ареалом и в итоге начинает играть роль, диаметрально противоположную той, которую предусматривало употребление этого термина у Кандинского. Собственно, у Кандинского, как и у дадаистов, внутреннее становится местом встречи трансцендентности и инаковости: эта интерпретация близка той духовной традиции, которая, согласно формуле Св. Августина, видит Бога сначала interior intimo тео прежде, чем вознести его до superior summo тео.
Что же касается собственно опыта, то уже в своем подходе к этому понятию Гитлер не может освободиться от влияния Вагнера и полного подчинения тому галлюцинаторному бреду байрейтского маэстро, который тонко подметил Ницше. Он видит перед собой лишь гипнотическое средство, и этот гипноз постепенно подменяет опыт, растворяет его и вытесняет. Весь дискурс Гитлера выстроен по принципу заклинания, средства для погружения в транс; усилить свое влияние на публику он пытается с помощью суггестивной жестикуляции, и мы располагаем многочисленными свидетельствами действенности этих приемов, благодаря которым Гитлер буквально заколдовывал своих слушателей ил и собеседников, как в частной беседе, так и выступая перед массовой аудиторией.
Иллюзия, гипноз, параноидальные тенденции, влечение к смерти: этих компонентов поведения Гитлера достаточно для того, чтобы предпринять его детальное аналитическое исследование – как, кстати, подталкивают нас к этому эндогамные и инцестуозные аспекты происхождения Гитлера. Заискивающая и приниженная мать, не чурающийся насилия отец, старший брат, убегающий из родительского дома в попытке спастись от отцовского произвола, и двое других братьев, рожденных до него, но умерших в младенчестве – вот семейный климат маленького Адольфа. В позднейшем романе со своей племянницей Гели (Ангелой) Раубал Гитлер, по сути, воспроизводит отношения своих родителей, поскольку его отец третьим браком женился на своей сводной племяннице, матери Адольфа. Это эндогамное смешение поколений мы найдем и в личной истории деда фюрера, Иоганна Непомука Гидлера (или Гютглера)13.
Что же стало тем толчком, который привел Гитлера, с одной стороны, к завистливой ненависти по отношению к еврейству, а с другой – к идолопоклонническому выбору греко-египетского канона? На этот вопрос сложно ответить с полной определенностью; вместе с тем антисемитизм отчетливо предстает элементом самоидентификации этого одаренного и вместе с тем зажатого человека, истерзанного страданиями детских лет, разрываемого между непомерными художественными амбициями и внутренними запретами в отношении к другому. Так, например, Гитлер был не способен воспроизвести чужое лицо – именно эта неспособность к рисованию портретов и стала причиной его провала на экзамене в венскую Академию искусств.
Как бы то ни было, невротический узел образуется в психике Гитлера именно вокруг антисемитизма. Еврейский народ выполняет роль основного врага, который в конечном итоге и определяет критерии оценки для нацизма. Как антитезу, модель-субститут по отношению к еврейству, так его впечатляющему, Гитлер выбирает язычество. Нацизм становится, соответственно, практической систематизацией греческого ил и греко-египетского идеала. Эта модель подмены формирует философию нацизма, указывая второстепенных врагов (имя основного, напомним, уже известно): ими становятся противники греческого характера, реальные или воображаемые. Первым таким врагом становится авангард, противостоящий греческому идеалу гармонии своими формальными отклонениями, общим алогическим методом и освоением инаковости. Вторым – христианство: с античным язычеством его разделяет принципиальная оппозиция диалектического порядка.
Как нам предстоит в дальнейшем убедиться, систематизация язычества, к которой приступает гитлеровский тоталитаризм, будет выстроена прежде всего вокруг трех элементов: обратного уподобления, теории иллюзорного вдохновения, теории судьбы и параллельного понятия трагического. Всеми этими средствами она будет противостоять одновременно еврейству, христианству и авангарду, трем комплексам, на поле которых Гитлер проводит скрытую, но чрезвычайно действенную фальсификацию, каковая и станет отныне предметом нашего внимания.
Предложенный Кандинским концепт внутреннего опыта – логичное развитие внутренней необходимости12 – оживленно обсуждается в художественном мире в тот момент, когда Гитлер приезжает в Мюнхен (25 мая 1913 года) и поселяется на Шляйш-хаймерштрассе, на границе квартала Швабинг, почти по соседству с Кандинским, который жил тогда на Айнмиллерштрассе. Вместе с тем именно понятие внутреннего опыта становится при Гитлере объектом самого масштабного искажения.
Внутреннее, собственно говоря, не есть понятие – это метафорическое обозначение, позволяющее подобраться к феноменам скорее чувственным, а не концептуальным. Само это слово пытается в терминах пространства обозначить явления духовного порядка: внутреннее здесь противостоит внешнему и, соответственно, материальному. Однако Гитлер в своем отношении к внутреннему ведет себя самым примитивным образом, пытаясь так или иначе буквально истолковать метафору, на которой строится это обозначение, и придавая пространственный характер представлению, которое отсылает как раз к тому, что всякой пространственности чуждо, а именно – духовному миру. Так, в ходе одного из упомянутых сдвигов внутреннее становится уже географическим и расовым ареалом и в итоге начинает играть роль, диаметрально противоположную той, которую предусматривало употребление этого термина у Кандинского. Собственно, у Кандинского, как и у дадаистов, внутреннее становится местом встречи трансцендентности и инаковости: эта интерпретация близка той духовной традиции, которая, согласно формуле Св. Августина, видит Бога сначала interior intimo тео прежде, чем вознести его до superior summo тео.
Что же касается собственно опыта, то уже в своем подходе к этому понятию Гитлер не может освободиться от влияния Вагнера и полного подчинения тому галлюцинаторному бреду байрейтского маэстро, который тонко подметил Ницше. Он видит перед собой лишь гипнотическое средство, и этот гипноз постепенно подменяет опыт, растворяет его и вытесняет. Весь дискурс Гитлера выстроен по принципу заклинания, средства для погружения в транс; усилить свое влияние на публику он пытается с помощью суггестивной жестикуляции, и мы располагаем многочисленными свидетельствами действенности этих приемов, благодаря которым Гитлер буквально заколдовывал своих слушателей ил и собеседников, как в частной беседе, так и выступая перед массовой аудиторией.
Иллюзия, гипноз, параноидальные тенденции, влечение к смерти: этих компонентов поведения Гитлера достаточно для того, чтобы предпринять его детальное аналитическое исследование – как, кстати, подталкивают нас к этому эндогамные и инцестуозные аспекты происхождения Гитлера. Заискивающая и приниженная мать, не чурающийся насилия отец, старший брат, убегающий из родительского дома в попытке спастись от отцовского произвола, и двое других братьев, рожденных до него, но умерших в младенчестве – вот семейный климат маленького Адольфа. В позднейшем романе со своей племянницей Гели (Ангелой) Раубал Гитлер, по сути, воспроизводит отношения своих родителей, поскольку его отец третьим браком женился на своей сводной племяннице, матери Адольфа. Это эндогамное смешение поколений мы найдем и в личной истории деда фюрера, Иоганна Непомука Гидлера (или Гютглера)13.
Что же стало тем толчком, который привел Гитлера, с одной стороны, к завистливой ненависти по отношению к еврейству, а с другой – к идолопоклонническому выбору греко-египетского канона? На этот вопрос сложно ответить с полной определенностью; вместе с тем антисемитизм отчетливо предстает элементом самоидентификации этого одаренного и вместе с тем зажатого человека, истерзанного страданиями детских лет, разрываемого между непомерными художественными амбициями и внутренними запретами в отношении к другому. Так, например, Гитлер был не способен воспроизвести чужое лицо – именно эта неспособность к рисованию портретов и стала причиной его провала на экзамене в венскую Академию искусств.
Как бы то ни было, невротический узел образуется в психике Гитлера именно вокруг антисемитизма. Еврейский народ выполняет роль основного врага, который в конечном итоге и определяет критерии оценки для нацизма. Как антитезу, модель-субститут по отношению к еврейству, так его впечатляющему, Гитлер выбирает язычество. Нацизм становится, соответственно, практической систематизацией греческого ил и греко-египетского идеала. Эта модель подмены формирует философию нацизма, указывая второстепенных врагов (имя основного, напомним, уже известно): ими становятся противники греческого характера, реальные или воображаемые. Первым таким врагом становится авангард, противостоящий греческому идеалу гармонии своими формальными отклонениями, общим алогическим методом и освоением инаковости. Вторым – христианство: с античным язычеством его разделяет принципиальная оппозиция диалектического порядка.
Как нам предстоит в дальнейшем убедиться, систематизация язычества, к которой приступает гитлеровский тоталитаризм, будет выстроена прежде всего вокруг трех элементов: обратного уподобления, теории иллюзорного вдохновения, теории судьбы и параллельного понятия трагического. Всеми этими средствами она будет противостоять одновременно еврейству, христианству и авангарду, трем комплексам, на поле которых Гитлер проводит скрытую, но чрезвычайно действенную фальсификацию, каковая и станет отныне предметом нашего внимания.
Примечания
1 Ср. Nietzsche F. Le Cas Wagner, О. С., t. VIII, 1, p. 34–35, et § 12, p. 44.
2 Ср.: Sers Ph. Kandinsky, op. cit., p. 18–19 passim, где этот опыт разобран более подробно.
3 Ср.: наст. изд. гл. X.
4 Ср.: Sers Ph. Kandinsky, op. cit., a также Sers Ph. Sur Dada, essai sur l’expérience dadaïste de l’image, suivi de Entretiens avec Hans Richter. Nimes, Jacqueline Chambon, 1997.
5 Nietzsche F. Le Cas Wagner, op. cit., p. 35–36.
6 Цит. no: Delpla F. Hitler. P., Grasset, 1999, p. 90.
7 Ibid., p. 93.
8 Откр. 7:1–8.
9 Delpla F., op. cit., p. 93.
10 Мф. 25:31–46.
11 Быт. 18.
12 Ср.: Kandinsky, op. cit., p. 48, sq.
13 Инцестуозное влечение было константой в роду фюрера. Известно, что отец Гитлера родился вне брака: его мать вышла замуж за брата его биологического отца. После смерти мужа она обвенчалась с бывшим любовником, в свою очередь овдовевшим, и он тогда усыновил своего внебрачного ребенка, будущего отца Адольфа, Алоиза Шикльгрубера. В свою очередь, Алоиз, ставший после этого Алоизом Гитлером, женился сначала на девушке, которая была младше его на 14 лет. Вторая жена, родившая ему двоих детей, была моложе на 24 года. В третий раз он женился на своей сводной племяннице Кларе Пельцль – здесь разница составила 23 года, – с ней у него было 6 детей, из которых выжили лишь двое, Адольф и его сестра Паула. В предстающей таким образом генеалогии Гитлера можно вычленить три ветви кровосмесительного поведения, отметив также бегство или исчезновение трех старших братьев и смену имени в процессе усыновления. Все это могло стать источником личных психологических проблем диктатора.
2 Ср.: Sers Ph. Kandinsky, op. cit., p. 18–19 passim, где этот опыт разобран более подробно.
3 Ср.: наст. изд. гл. X.
4 Ср.: Sers Ph. Kandinsky, op. cit., a также Sers Ph. Sur Dada, essai sur l’expérience dadaïste de l’image, suivi de Entretiens avec Hans Richter. Nimes, Jacqueline Chambon, 1997.
5 Nietzsche F. Le Cas Wagner, op. cit., p. 35–36.
6 Цит. no: Delpla F. Hitler. P., Grasset, 1999, p. 90.
7 Ibid., p. 93.
8 Откр. 7:1–8.
9 Delpla F., op. cit., p. 93.
10 Мф. 25:31–46.
11 Быт. 18.
12 Ср.: Kandinsky, op. cit., p. 48, sq.
13 Инцестуозное влечение было константой в роду фюрера. Известно, что отец Гитлера родился вне брака: его мать вышла замуж за брата его биологического отца. После смерти мужа она обвенчалась с бывшим любовником, в свою очередь овдовевшим, и он тогда усыновил своего внебрачного ребенка, будущего отца Адольфа, Алоиза Шикльгрубера. В свою очередь, Алоиз, ставший после этого Алоизом Гитлером, женился сначала на девушке, которая была младше его на 14 лет. Вторая жена, родившая ему двоих детей, была моложе на 24 года. В третий раз он женился на своей сводной племяннице Кларе Пельцль – здесь разница составила 23 года, – с ней у него было 6 детей, из которых выжили лишь двое, Адольф и его сестра Паула. В предстающей таким образом генеалогии Гитлера можно вычленить три ветви кровосмесительного поведения, отметив также бегство или исчезновение трех старших братьев и смену имени в процессе усыновления. Все это могло стать источником личных психологических проблем диктатора.
IV
Антитоталитарные силы
О нет, Владыка, я не спрашиваю Тебя, почему страдаю: я хочу знать лишь, ради Тебя ли терплю эти муки.
Рабби Леви-Ицхак из Бердичева
Как мы убедились выше, противоречие между тоталитарным убеждением и авангардной радикальностью выражается в оппозиции симулякра и раскрытия очевидности. Ницше упрекает Вагнера как раз в том, что тот прокладывает дорогу для мистики, склонной превращаться в искусство лжи; мощь предложенного Вагнером синтеза делает этот путь тем более опасным. Его искусство ложится в основу тоталитарного искусства – галлюцинации убеждения, основанной на возможностях гипноза.
Однако синтез искусств может иметь и иное применение, которое открывает живописная абстракция: изображая реальность, необходимо переустроить (переформулировать) ее таким образом, чтобы максимально раскрыть глубинное значение вещей. Это и есть ре-презентация. Здесь, правда, следует уточнить значение самого термина «абстракция». Абстракция в живописи не есть потеря репрезентативного содержания – это не отказ от фигуративности, а динамика редукции и толчка. Она редуцирует фигуративный характер видимости, обращается к внутренней реальности – и сталкивает два эти полюса.
Абстрактный синтез формулирует реальность с точки зрения смысла, тогда как константа неудовлетворенности и этическая требовательность, которые отличают радикальность авангарда, немедленно переносят ее в область эсхатологии.
Мы также доказали, что отношение Гитлера к искусству может служить иллюстрацией всего комплекса поведения нацизма. Художественные устремления фюрера – а именно: превращение язычества в систему – приводят его одновременно к антисемитизму и отвержению радикального авангарда. Однако посредством концептуальных сдвигов и разного рода фальсификаций весь комплекс все же довольно быстро выстраивается именно вокруг антисемитизма. Это позволило нам сделать вывод общего характера: антисемитская поведенческая стратегия Гитлера отличается от расизма, поскольку вере в ущербность расы другого антисемитизм противопоставляет утверждение ее превосходства. Даже в этом понятийном тумане Гитлер нащупывает проблему иудаизма: проблему его солидарности с христианством и неизбежной связи с радикальностью авангарда.
Однако синтез искусств может иметь и иное применение, которое открывает живописная абстракция: изображая реальность, необходимо переустроить (переформулировать) ее таким образом, чтобы максимально раскрыть глубинное значение вещей. Это и есть ре-презентация. Здесь, правда, следует уточнить значение самого термина «абстракция». Абстракция в живописи не есть потеря репрезентативного содержания – это не отказ от фигуративности, а динамика редукции и толчка. Она редуцирует фигуративный характер видимости, обращается к внутренней реальности – и сталкивает два эти полюса.
Абстрактный синтез формулирует реальность с точки зрения смысла, тогда как константа неудовлетворенности и этическая требовательность, которые отличают радикальность авангарда, немедленно переносят ее в область эсхатологии.
Мы также доказали, что отношение Гитлера к искусству может служить иллюстрацией всего комплекса поведения нацизма. Художественные устремления фюрера – а именно: превращение язычества в систему – приводят его одновременно к антисемитизму и отвержению радикального авангарда. Однако посредством концептуальных сдвигов и разного рода фальсификаций весь комплекс все же довольно быстро выстраивается именно вокруг антисемитизма. Это позволило нам сделать вывод общего характера: антисемитская поведенческая стратегия Гитлера отличается от расизма, поскольку вере в ущербность расы другого антисемитизм противопоставляет утверждение ее превосходства. Даже в этом понятийном тумане Гитлер нащупывает проблему иудаизма: проблему его солидарности с христианством и неизбежной связи с радикальностью авангарда.