Филиппов Александр
Не верь, не бойся, не проси
Александр Филиппов
Не верь, не бойся, не проси...
Александр Геннадьевич Филиппов родился в 1954 году. Коренной оренбуржец. После окончания местного медицинского института работал участковым врачом-терапевтом, служил в армии, в органах МВД.
С 1991 года - на журналистской работе.
Член Союза писателей России, автор нескольких книг.
Пролог
Если Славик правильно вел счет дням, в этом глухом, пахнущем отсыревшим бетоном и осклизлой плесенью бункере он находился уже две недели.
Один раз в сутки - невозможно было понять, день стоял там, наверху, или глубокая ночь, - с ржавым скрежетом приподнималась тяжелая крышка люка, и кто-то невидимый бросал половинку буханки - "кирпичика" хлеба и полуторалитровую пластиковую бутылку с водой. Черствый хлеб скрипел на зубах, отдавал горечью, а вода наоборот всегда оказывалась свежей, ледяной, видать, только-только из горного ручья набрали.
- На, русский, жри! - говорил сердитый голос из бетонного поднебесья и, выждав секунду, требовал раздраженно: - Бутилка пустой давай!
Славик нашаривал в темноте опорожненную накануне бутылку, в каких когда-то давно, дома еще, покупал сладкую газированную воду, вставал и протягивал ее, громко потрескивающую смятым пластиком. Крупная мужская рука с криво вытатуированным у большого пальца и отчетливо читаемым в свете из щели именем Гога хватала бутылку, выныривала из бункерной тьмы на волю, после чего люк с грохотом захлопывался, и можно было отмечать очередной закончившийся, а может быть, и начавшийся, - какая, в общем-то, при таком унылом существовании разница, - день.
...День, от которого он вел отсчет, две недели назад начался как обычно. Командир отделения первого взвода отдельной воздушно-десантной роты Вячеслав Милохин проснулся за четверть часа до общего подъема. За полгода службы стало привычкой. Сквозь простреленные чеченским снайпером дырочки в конусообразной крыше палатки в сумрачное, пахнущее портянками и солдатским потом нутро проникали острыми иглами лазерного прицела солнечные лучи. Снайпера того, беспокоившего лагерь три ночи подряд, все-таки вычислили, сняли, а вот пробоины в брезенте бойцы до сих пор не заделали, несмотря на четкое приказание славика.
"Ну нич-чо... Ладно. До первого дождя..." - думал Милохин, представляя ехидно, как заворочаются, забормочут, а потом повскакивают заполошно под холодными струями частого в этой горной местности ливня новички-солобоны, не привыкшие обустраивать надежно свой фронтовой быт. И теперь Славик намеренно не повторял приказ, в ожидании, когда сработает железный армейский принцип: "не доходит через голову - через руки и ноги дойдет". Или через желудок. Или посредством водопада воды, низвергнувшегося среди ночи в постель...
Славик шнуровал разбитые, тесноватые для него ботинки-"берцы", думал о том, что надо сегодня проконтролировать получение сухпая на отделение, а то начпрод, гнида такая, в прошлый раз три банки тушенки недодал и пачку сахара, когда услышал особенно раздражающий в такую рань вопль дневального:
- Сержант Милохин! К ротному давай! Шустро!
- Ну до чего ты тупорылый, Стрекалов, - в сердцах пел Славик дневальному, как раз сунувшему свой длинный нос в полумрак палатки и теперь таращащему невидящие со света глаза. - Не видишь? Личный состав отдыхает. В положняковое, между прочим, время. До подъема еще десять минут.
Стрекалов хлопнул по-совиному веками, прошипел сдавленно:
- Один хрен вставать... Хватит массу давить. Ротный кличет. - И добавил злорадно: - Вас для усиления мэндавэдешникам придают. Для сопровождения колонны. Считай, день пропал.
- Пшел! - рыкнул на него Славик и стал яростно затягивать на голенищах шнурки так, что начищенные с вечера "берцы" плаксиво скрипнули. Настроение было безнадежно испорчено.
Сопровождение всех этих "СОГов" - следственно-оперативных групп, дознавателей, прокуроров, мотающихся по аулам для допросов неотличимых внешне местных жителей - то потерпевших, то свидетелей, а то и подозреваемых - было самым что ни на есть дохлым делом. вместо того чтобы проскочить куда надо на задрипанных и оттого неприметных "жигулях", перлись по горным дорогам колонной, многократно увеличивая опасность подрыва на фугасе, а то и возможность нарваться на засаду боевиков. Вояки из ментов те еще, в случае огневого контакта надеяться придется только на себя, а если и обойдется, не нарвешься на неприятности - хорошего тоже мало. Ни отдохнуть, ни пожрать нормально не обломится. Под приглядом следователей да прокуроров у чечиков не подхарчишься, подвернувшуюся кстати овечку или, на худой конец, курочку под броню не забросишь, а менты, даже если и надыбают чего, солдатика угостить сроду не сообразят. Сигареткой и то не побалуют...
Капитан Лобыничев, прозванный бойцами "Пекарь", умывался, голый по пояс, то и дело раздраженно стуча по носику походного умывальника сложенными в пригоршни ладонями. Воды явно не хватало, чтобы ополоснуть могучий торс ротного.
- А, Милохин! Во, блин, не умывальник, а доильный аппарат в колхозе "Заря коммунизма"! - косо глянув, приветствовал Славика командир. Свою необычную кличку он получил потому, что не мог произнести фразу длиннее трех слов, чтобы не вставить в нее заветный "блин". Так и пек их один за другим, приговаривая: "блин... блин..."
- Полей на спину из ведра... Уф-ф, хорошо! Слушай приказ. Через час ты со своим отделением выезжаешь для сопровождения группы прокурорских работников в район Аргунского ущелья. Пойдете в составе колонны, для усиления. С вами еще вэвэшники на бэтээре, "уазики" с прокурорами, СОБР или ОМОН. Ты, блин, молодой, дороги не знаешь, и вообще... Иди в арьергарде. Целей будешь. Возьми пятьдесят первую БМД, у нее движок понадежнее. А то заглохнешь на трассе и останешься с бойцами в горах куковать. Вэвэшники вас бросят. Им прокуроры дороже.
Славик слушал, лил на спину ротного из ведра холодную, с горных ледников докатившуюся сюда по каменистому руслу воду, стараясь не попасть на два полыхающих багрово рубца под правой лопаткой, куда полгода назад Пекарь словил автоматную очередь. Думали тогда - все, армейский бронежилет пулю из "калашникова" не держит, он больше так, для сугрева, от горных сквозняков. Жалели капитана, когда на "вертушку" грузили, решили - кранты ротному, а он через три месяца оклемался и опять здесь... Славику предстояло сейчас с пацанами, "гоблинами" необстрелянными, по серпантину пилить. Туда - справа гора, слева пропасть, назад - то же, только наоборот: слева гора, справа пропасть. Хорошо если и впрямь собровцев в сопровождение дадут, те мужики тертые, сколько лет из Чечни не вылезают. А если "чекистов" срочной службы из внутренних войск - дело дрянь. Там те же салаги, что и в десанте, только еще хуже обученные. Чуханы...
Вот и вышло так, что накликал в тот день Славик опасениями своими беду. Когда на горной дороге рванул под гусеницей боевой машины десанта фугас, видать, не рассчитали что-то духи, променжевались, пропустили колонну, и закладка сработала под замыкающей бээмдэшкой, а механик-водитель, тоже молодой еще, "черпак", год всего прослужил, заелозил по каменистой трассе, разматывая перебитую гусеницу, Славик успел-таки нырнуть в башню и скомандовать: "Огонь по склонам!". Он видел в запыленный триплекс, как улепетывают, подгоняемые хлесткими пулеметными очередями, прокурорские "уазики", и всем им, уносящим ноги из засады, наплевать, естественно, на застрявших громоздкой мишенью посреди дороги десантников.
А потом думать об этом стало некогда, потому что "духи" саданули по броне из подствольных гранатометов - раз, другой, сосредоточили на БМД огонь, застучали по бортам, как об стенку горох, автоматные пули, и в завершение достали-таки, ахнув из РПГ. Так бывает в симфоническом оркестре, когда наступает вдруг в визге скрипок и подвывании виолончели черед турецкого барабана, всегда неожиданно - бум-м! И все.
Очнулся Славик ночью, у костра, судя по нависающим над пламенем лохмам ветвей, в лесу - "зеленке", в окружении "духов". Огромный чечен, а может быть, и араб, в темноте они все черные, хрен их разберешь, наклонился над ним с кинжалом, похожий на великана-людоеда из детских сказок, и багровые отблески огня переливались на лезвии, кровянили его - широкое, отточенное до зеркального блеска, таким в один удар голову отсечь можно...
- Номер войсковой части. Твой фамилия. Фамилия командыра! - проревел людоед, сверкая алым кинжалом.
Славик не стал корчить из себя героя. Назвал номер части - кто ж его из окрестных чеченцев не знает, свою фамилию - все равно в военном билете записана, а его, судя по оторванному с мясом нагрудному карману куртки, "духи" изъяли, так что и упираться нечего - дольше промучают. Насчет ротного соврал, сказал, что фамилия Пекаря - Макаренко. Валялась в палатке ничейная, сильно растрепанная книжка этого автора, со странным названием "Педагогическая поэма". Славик эту "поэму" почитывал иногда - муть какая-то, неинтересная, а вот сейчас пригодилась. А то пока башкой контуженной что-то выдумаешь, потом забудешь, запутаешься...
- Аткуда родом? Кто атец? мать? - не отставал Людоед.
- Из города Степногорска, на Южном Урале, - признался Славик. - Отца нет. То есть, вообще-то он... Они с матерью не живут. Разведены. Он врач.
- А, слюшай, врач! Денга нет. Зарэж его, Ахмэд, уходить пора, - сказал кто-то у костра.
- Мать твой - кто? - опять спросил великан.
- Мать... - Славик замялся, - эта... медсестра, в общем. В регистратуре, в поликлинике работает.
- Я ж гавару, Ахмэд, за него ничо не дадут. Зарэж его или дай я зарэжу.
Гигант, видать, прислушался к совету невидимого во тьме товарища, шагнул вперед, подняв кинжал, и славик понял, что - все. только бы сразу убили, не мучили.
- Какой город, говоришь, твой дом? - вдруг спросил кто-то.
- Степногорск, - хрипло выдохнул, уже ощущая ледяной холодок стали у горла, Славик.
- А-а, знаю такой. Слюшай, Ахмэд. Пагади. Нэ режь. Падары мне его. Я тебе двести долларов дам!
И что-то скороговоркой, по-чеченски: гыр-гыр...
Славику связали руки, закрыли темной тряпкой глаза, затянув на затылке тугой узел, долго вели, больно подталкивая стволом автомата под ребра, куда-то вверх по горной тропе. Потом затолкали на заднее сиденье машины, кто-то сел рядом, кто-то спереди. Конвоиры курили, в салоне удушливо пахло бензином и дымом. Автомобиль опять карабкался на подъем, урчал натужно двигатель, раза два, не одолев крутизны, скатывался обессиленно задним ходом вниз, и сидевшие рядом со Славиком смеялись бесшабашно, крича:
- Ай, аслан! Твой "мерс" мало кушал сегодня, да-а?
На нужное место привезли под утро уже, это Славик почувствовал по мимолетно-ласковому касанию солнца, мазнувшего теплыми лучами по щекам за тот короткий миг, когда вывели из машины и, развязав руки, свели вниз по крутой лестнице, сорвали с лица повязку и спихнули в черный зев лаза, сразу же захлопнув следом тяжелую крышку. Славик, едва успев выставить руки, навернулся на бетонный пол с двухметровой высоты так, что едва нос не расквасил.
С тех пор никто не приходил к нему, ни о чем не спрашивал. Только визг ржавой дверцы тюрьмы раз в день, призрачный свет в щели, рука неведомого Гоги с растопыренной в ожидании пятерней и голос - один и тот же всегда:
- Бутилка давай!
Славик был достаточно сообразительным пареньком, чтобы понять: держат его в этой яме, оставив в живых, для перепродажи в рабство или обмена. Последнее, конечно, предпочтительнее, но, если смотреть на вещи реально, кого можно выменять на простого солдата? Если потребуют выкуп, даже небольшой по здешним меркам, у мамы не найдется на это денег. У этих безработных, живущих только войной горцев, в ходу "куски" да "штуки". И не рублей, а долларов...
Мама... Славик старался не думать о ней. Ему отчего-то казалось, что чем чаще он будет вспоминать ее, тем тяжелее она перенесет эту разлуку. А в том, что разлука с нею не навсегда, он был уверен. План бегства почти готов. Безумный, если оценивать его рационально, но - единственно возможный в сложившихся условиях. Должно получиться. Он же десантник. Почти десять лет занятий каратэ, дзю-до. затем - служба в армии - рукопашный бой, приемы с ножом. Ножа нет, но есть щепка. Тонкая, чуть длиннее карандаша. Из крепкого дерева. Один конец Славик заточил - зубами, подшлифовал о шероховатую бетонную стену. При очередной кормежке с непременным "Бутилка давай!" он схватит протянутую в щель руку охранника, резко рванет на себя, крутанет так, чтоб хрустнуло в плечевом и локтевом суставах, потом откинет крышку люка, взглянет в лицо своего ошалевшего от боли тюремщика и - заточенной палкой ему в глаз, глубоко, до мозга. Главное - не промахнуться, чтоб одним ударом - наповал. Выскочить из подземелья, и - будь что будет. В горах ведь не только чеченцам удобно прятаться...
Другого случая все равно не представится. Надо решаться, пока совсем не обессилел с такой кормежки...
Глава 1
Зима в тот год выдалась чахлая, вымороченная и оттого особенно долгая. Разгульные степные бураны перемежались с лихорадочно необычными в декабре оттепелями, дождями, ледянистой, пронизывающей до костей хмарью, которую сменяла яснозвездная стужа, смораживающая Степногорск в гранитную, неуютную для жизни людей, как астероид, глыбу.
Весна подходила нерешительная, затяжная, с ночными, хрустально звенящими холодами, прищипывающими крепко первую, самую отчаянную и стойкую ко всему травку по обочинам прокопченных автомобильными выхлопами дорог, однако постепенно тепло все-таки брало свое. Выпарило слежавшийся снег, выглянуло обновленное солнце, и вместе с ним заголубели васильковые небеса, облака, рисованные лебяжьим пером, встали привычно на свое извечное место в безветренной вышине и замерли там, сторожа пугливое в уральских широтах лето.
Впрочем, смена времен года не слишком волновала отставного майора внутренней службы Самохина. Стоит ли человеку, чей возраст перевалил за шестьдесят, так уж удивляться и умиляться тому, что растаял навалившийся за зиму снег, оставив грязь и пыль, которую подоспевшие с теплом суховеи погнали по растрескавшемуся асфальту, а в квартирах обветшалой "хрущевки", где обитал бывший майор, вместо вечных перебоев с горячей водой стала исчезать из кранов холодная?
С тех пор, как умерла жена, движение времени напоминало ему о себе лишь головными болями в межсезонье, когда бесилась погода, и, приноравливаясь к ней, то колотилось загнанно, а то наоборот замирало невпопад обморочно изношенное преждевременно сердце.
Даже от одиночества Самохин уже не страдал, жил нелюдимо, редко выходя из дому, растеряв старых друзей и не заведя новых.
Самохин перестал торопить время. Все самое важное в его судьбе уже произошло, и теперь он не ждал никаких перемен и не хотел их.
Нельзя утверждать, что Самохин совсем уж не смотрел в сторону женщин, был полностью к ним равнодушен. Например, ему нравилась соседка, живущая этажом выше, - маленькая, стройная блондинка, неуловимо напоминавшая его покойную жену Валентину, только лет на двадцать моложе.
Раз-другой в месяц пути их пересекались, она скользила золотистым солнечным зайчиком вдоль темных, исцарапанных стен подъезда, поднималась к себе на этаж и исчезала за дверью своей квартиры.
Гораздо чаще встречал Самохин ее сына - высокого, порывистого паренька, и, даже не видя, угадывал всякий раз, что это он с грохотом проносится по подъезду, перескакивая через три ступени. И если на пути ему попадался пожилой майор, паренек по-свойски улыбался, кивая:
- Здрас-сьте.
В конце весны, после короткой распутицы как-то сразу навалилась на город жара, засвистел, заметался по лабиринту улиц горячий ветер, заныло, задергалось сердце, и Самохин, заглянув в спасительную баночку с таблетками, обнаружил, что лекарство кончается. Вытряхнув на ладонь красную, как предупреждающий огонек светофора, пилюлю, он сунул ее под язык и решил завтра же отправиться на прием к врачу, чтобы не оправдываться в очередной раз перед провизором за просроченный, истертый на сгибах рецепт.
Июньским благостным утром Самохин, приодевшись в светлые брюки и новую, не ношенную почти рубашку защитного цвета, в каких щеголяли обычно снявшие погоны отставники, отправился в свою "увэдэвскую" поликлинику.
В этот ранний час улицы были светлы и пустынны. Пахло влажной пылью, прибитой брызгами поливальных машин. Смог, нависавший над транспортными магистралями во второй половине дня, рассосался за ночь, и первозданное небо ласково голубело над городом.
Самохин шел не спеша по обновленным, свежевыметенным тротуарам, щурился на румяное по-доброму солнышко и думал о том, что таких вот ясных и безмятежных минут немного выдалось в его жизни.
Самохин вошел в кабинет, бережно прикрыв за собой непорочно-белую дверь:
- Здравствуйте, доктор!
Эту докторшу, худую, уныло-длинноносую, в огромных, будто мотоциклетных очках, Самохин знал с давних пор. Снулая, равнодушная к больным, она даже нравилась этим отставному майору.
Наведя стрекозьи глаза на Самохина, докторша поинтересовалась вяло:
- На что жалуетесь? - и, указав на стул, предложила обреченно: Присаживайтесь.
Самохин присел, вспоминая судорожно отчество врача - необычное какое-то... ч-черт!..
- Э-э... Маргарита... Авсентьевна...
- Авксентьевна, - привычно поправила докторша.
- У меня вообще-то нормально все. То есть... по-прежнему. То задавит, то кольнет... Ерунда, в общем. Мне бы лекарство - то, что в прошлый раз прописывали. Хорошо помогает. А в аптеке говорят - нужен рецепт новый.
Докторша взяла медицинскую книжку, полистала, просматривая записи:
- Вас что, не вызывали на повторное рентгенологическое обследование? Снимок не делали? - захлопнув карточку, спросила докторша и, слепо блестя на отставного майора стеклами очков, пояснила с некоторым раздражением: - У вас в легких рентгенолог затемнение обнаружил.
Докторша начеркала что-то на четвертушке тетрадного листа:
- Вот направление на повторный снимок. Пойдете с ним в рентгенкабинет, там вам все объяснят.
- А... Рецепт? От сердца, - робко напомнил Самохин.
- Да, конечно, - она быстро рассыпала по бланку латинские закорючки. Только запомните: сердце теперь для вас не главное. Надо с легкими разобраться. Сердечная недостаточность - не самая большая проблема...
- Не-е-е, - возразил с горечью Самохин. - Если сердечности в людях недостает - это тоже, знаете ли... злокачественно... До свидания, доктор! Или... прощайте?
- Всего доброго, - рассеянно кивнула ему Маргарита Авксентьевна и принялась что-то записывать в пухлую карточку отставного майора.
Глава 2
Ирина Сергеевна любила весенние вечера. В пыльном, продуваемом ветрами городе были они на редкость тихими и безветренными. Сиреневые сумерки накатывались исподволь с остывших окрестных степей, окутывали нежной паутинкой теней угловатые плечи многоэтажек, замирали гомон и людская суета, и окна, слепые днем, оживали, светя во мрак золотистыми огоньками, ясно обозначая, что в железобетонных громадах микрорайона за холодными плитами стен обитают все-таки люди.
Двухкомнатная квартирка Ирины Сергеевны на третьем этаже низкорослой, кирпичной кладки "хрущевки" в такую пору тоже погружалась в убаюкивающий полумрак. Не так заметна становилась убогость обстановки с шаткой, второму поколению жильцов служащей мебелью, побитыми молью коврами на стенах и полу, исчезали, сливаясь с таинственной темнотой, давно не беленные потолки и вылинявшие обои. Зато телевизионный экран загорался волшебным окошком в потусторонний, недостижимый зрителю мир, где другим, празднично-красивым, ярким и легким было все: и кипящая зеленью природа, и аквамариновые морские прибои, и чисто прибранные города, и населяющие их счастливые, не чета нашим, жители. И чудилось тогда, что нет ничего важнее секрета знойной тропиканки или перипетий судеб богатых и знаменитых героев нескончаемых сериалов.
Такое созерцательное существование нисколько не угнетало ее. Ирина Сергеевна давно оставила попытки как-то вписаться в суету нынешнего бытия, да, если признаться, то и не предпринимала их вовсе. В конце концов, она всего лишь скромная и обаятельная женщина. Не раз, переступая порог квартиры и ставя на пол в прихожей авоську, набитую всякой снедью из соседнего продмага, Ирина Сергеевна говорила в сердцах сыну Славику:
- Господи, когда ж это кончится! Таскать не перетаскать... Я же не ломовой извозчик, а женщина!
Славик подбегал, суетливо хватал авоську, волочил на кухню, виновато воспринимая упрек на свой счет, но что мог он, малыш-несмышленыш, в ту пору?
Несмотря на очевидную скудость кормежки, сын вымахал на удивление крепким и рослым. Даже беспокойство вызывало то, как неудержимо матерел парень. Ирина Сергеевна порой с ужасом смотрела на его мосластые кулаки с шершавыми мозолями на костяшках пальцев и представляла, как эти руки, такие нежные в детстве, крушат теперь дюймовые доски, разбивают в пыль тяжелые кирпичи - сын чуть ли не с первого класса записался в секцию каратэ и уже дошел до какого-то жуткого черного пояса.
После окончания школы сын отказался наотрез поступать в пединститут или в медицинский. Подал документы в юридический. Конкурс там доходил до восьми человек на место, "резали" на экзаменах даже медалистов, и, что вполне естественно, сын провалился. После чего заявил, что весною пойдет служить в армию. Когда наступило время призыва в армию, Ирина Сергеевна с помощью всезнающей Фимки вышла на главного врача неврологической клиники, в которой обследовали призывников, чья годность к службе вызывала сомнение. Мудрый, похожий на Карла Маркса черной с проседью бородой, доктор принял мать, долго вздыхал, объясняя, что далеко не все от него зависит. Ирина Сергеевна поняла, бросилась было занимать деньги. но Славик "косить" на болезнь категорически отказался, и после майских праздников его призвали.
Война в Чечне догорала, и была надежда, что сын не попадет в части, которые вели боевые действия. К тому же солдат-первогодков туда, как заверяли в военкомате, не направляли. Ирина Сергеевна читала о нынешней армии в газетах, видела сюжеты по телевизору, знала об издевательствах над солдатами срочной службы, "дедовщине" и трепетала от мысли, что сын окажется в этой среде. Особенно возмущало ее то обстоятельство, что государство, все предыдущие годы не интересовавшееся ни ей, ни сыном, если не считать мизерные "детские пособия", выплачиваемые через пень-колоду, сейчас вдруг безапелляционно наложило свою загребущую лапу на ее мальчика, ее дитя, выращенное и вскормленное без посторонней поддержки, и заговорило о каком-то "долге", "священной обязанности", а в случае ослушания даже пригрозило уголовной статьей.
Славик не разделял возмущения матери и всерьез повторял слова о "долге перед Отечеством". А потом высоких, тощих мальчишек усадили в обшарпанные "пазики". духовой оркестр, состоящий из молодых лопоухих солдат, которыми командовал пожилой прапорщик, играл не слишком слаженно. но когда заурчали дружно автобусы, окутав площадь перед военкоматом горько-сизым дымком, а оркестр, перекрывая шум двигателей, грянул марш "Прощание славянки", Ирина Сергеевна зарыдала.
После расставания со Славиком Ирина Сергеевна считала сперва невероятно тягучие дни. потом время потекло быстрее, однако тревога за сына так и не исчезла совсем, засела острой иголочкой и время от времени покалывала сердце. Забудется вроде, войдет в повседневный ритм, а потом, разбирая в шкафу, наткнется на вещи сына, и захолонет всю, руки опу-стятся. Выручало то, что письма от Славика приходили регулярно, короткие, но успокаивающие своей похожестью. Сын писал всякий раз, что новостей особых нет, что служить его определили при штабе, усадили за компьютер, который он успешно освоил еще в школе. Дедовщины, по его уверениям, в части не было, да и откуда ей взяться при штабе, где большинство служащих составляли офицеры? Ирина Сергеевна верила письмам, соглашалась радостно - вот ведь и в армии наконец стали ценить интеллект, и пока другие с автоматами по горам за террористами-сепаратистами гоняются, ее Славик своими навыками компьютерщика пользы не меньше приносит. Впервые за всю жизнь Ирина Сергеевна осталась совершенно одна, появилось время задуматься о себе. И все-таки одиночество тяготило Ирину Сергеевну. Она поглядывала по сторонам, примечая оказавшихся в поле зрения мужчин, но никого достойного внимания не обнаружила. Этажом ниже тихо жил пожилой вдовец, кажется, отставной майор, но на роль друга или жениха он подходил плохо. Возраст - явно за шестьдесят, грузный, с вечно недовольным будто, красным лицом - то ли пьющий крепко, то ли гипертоник, а скорее всего и то, и другое. Жена его умерла года два назад. Ирина Сергеевна почти не знала ее - так, здоровались при встрече в подъезде.
Ирина Сергеевна неожиданно вспомнила фамилию майора - Самохин! Слышала ее, наверное, от мамы. та знала многих по фамилиям и профессиям, и про Самохина рассказывала, что служил он по тюремному ведомству. Час от часу не легче!
В тот день середины мая исполнился ровно год со дня ухода Славика в армию, Ирина Сергеевна работала во вторую смену. Поликлиника пустовала. Дождавшись восьми часов, Ирина Сергеевна прикрыла окошечко регистратуры, заперла на легкий замочек дверь, спрятала ключ в условном месте и вышла на улицу. Прохладные тени от заледеневших как-то вдруг разом тополей перечеркивали наискось тротуары, в палисадниках, обещая ночные заморозки, цвела сирень, и прохожие не спешили по домам, радуясь тихому вечеру, а Ирине Сергеевне сегодня было особенно грустно.
Не верь, не бойся, не проси...
Александр Геннадьевич Филиппов родился в 1954 году. Коренной оренбуржец. После окончания местного медицинского института работал участковым врачом-терапевтом, служил в армии, в органах МВД.
С 1991 года - на журналистской работе.
Член Союза писателей России, автор нескольких книг.
Пролог
Если Славик правильно вел счет дням, в этом глухом, пахнущем отсыревшим бетоном и осклизлой плесенью бункере он находился уже две недели.
Один раз в сутки - невозможно было понять, день стоял там, наверху, или глубокая ночь, - с ржавым скрежетом приподнималась тяжелая крышка люка, и кто-то невидимый бросал половинку буханки - "кирпичика" хлеба и полуторалитровую пластиковую бутылку с водой. Черствый хлеб скрипел на зубах, отдавал горечью, а вода наоборот всегда оказывалась свежей, ледяной, видать, только-только из горного ручья набрали.
- На, русский, жри! - говорил сердитый голос из бетонного поднебесья и, выждав секунду, требовал раздраженно: - Бутилка пустой давай!
Славик нашаривал в темноте опорожненную накануне бутылку, в каких когда-то давно, дома еще, покупал сладкую газированную воду, вставал и протягивал ее, громко потрескивающую смятым пластиком. Крупная мужская рука с криво вытатуированным у большого пальца и отчетливо читаемым в свете из щели именем Гога хватала бутылку, выныривала из бункерной тьмы на волю, после чего люк с грохотом захлопывался, и можно было отмечать очередной закончившийся, а может быть, и начавшийся, - какая, в общем-то, при таком унылом существовании разница, - день.
...День, от которого он вел отсчет, две недели назад начался как обычно. Командир отделения первого взвода отдельной воздушно-десантной роты Вячеслав Милохин проснулся за четверть часа до общего подъема. За полгода службы стало привычкой. Сквозь простреленные чеченским снайпером дырочки в конусообразной крыше палатки в сумрачное, пахнущее портянками и солдатским потом нутро проникали острыми иглами лазерного прицела солнечные лучи. Снайпера того, беспокоившего лагерь три ночи подряд, все-таки вычислили, сняли, а вот пробоины в брезенте бойцы до сих пор не заделали, несмотря на четкое приказание славика.
"Ну нич-чо... Ладно. До первого дождя..." - думал Милохин, представляя ехидно, как заворочаются, забормочут, а потом повскакивают заполошно под холодными струями частого в этой горной местности ливня новички-солобоны, не привыкшие обустраивать надежно свой фронтовой быт. И теперь Славик намеренно не повторял приказ, в ожидании, когда сработает железный армейский принцип: "не доходит через голову - через руки и ноги дойдет". Или через желудок. Или посредством водопада воды, низвергнувшегося среди ночи в постель...
Славик шнуровал разбитые, тесноватые для него ботинки-"берцы", думал о том, что надо сегодня проконтролировать получение сухпая на отделение, а то начпрод, гнида такая, в прошлый раз три банки тушенки недодал и пачку сахара, когда услышал особенно раздражающий в такую рань вопль дневального:
- Сержант Милохин! К ротному давай! Шустро!
- Ну до чего ты тупорылый, Стрекалов, - в сердцах пел Славик дневальному, как раз сунувшему свой длинный нос в полумрак палатки и теперь таращащему невидящие со света глаза. - Не видишь? Личный состав отдыхает. В положняковое, между прочим, время. До подъема еще десять минут.
Стрекалов хлопнул по-совиному веками, прошипел сдавленно:
- Один хрен вставать... Хватит массу давить. Ротный кличет. - И добавил злорадно: - Вас для усиления мэндавэдешникам придают. Для сопровождения колонны. Считай, день пропал.
- Пшел! - рыкнул на него Славик и стал яростно затягивать на голенищах шнурки так, что начищенные с вечера "берцы" плаксиво скрипнули. Настроение было безнадежно испорчено.
Сопровождение всех этих "СОГов" - следственно-оперативных групп, дознавателей, прокуроров, мотающихся по аулам для допросов неотличимых внешне местных жителей - то потерпевших, то свидетелей, а то и подозреваемых - было самым что ни на есть дохлым делом. вместо того чтобы проскочить куда надо на задрипанных и оттого неприметных "жигулях", перлись по горным дорогам колонной, многократно увеличивая опасность подрыва на фугасе, а то и возможность нарваться на засаду боевиков. Вояки из ментов те еще, в случае огневого контакта надеяться придется только на себя, а если и обойдется, не нарвешься на неприятности - хорошего тоже мало. Ни отдохнуть, ни пожрать нормально не обломится. Под приглядом следователей да прокуроров у чечиков не подхарчишься, подвернувшуюся кстати овечку или, на худой конец, курочку под броню не забросишь, а менты, даже если и надыбают чего, солдатика угостить сроду не сообразят. Сигареткой и то не побалуют...
Капитан Лобыничев, прозванный бойцами "Пекарь", умывался, голый по пояс, то и дело раздраженно стуча по носику походного умывальника сложенными в пригоршни ладонями. Воды явно не хватало, чтобы ополоснуть могучий торс ротного.
- А, Милохин! Во, блин, не умывальник, а доильный аппарат в колхозе "Заря коммунизма"! - косо глянув, приветствовал Славика командир. Свою необычную кличку он получил потому, что не мог произнести фразу длиннее трех слов, чтобы не вставить в нее заветный "блин". Так и пек их один за другим, приговаривая: "блин... блин..."
- Полей на спину из ведра... Уф-ф, хорошо! Слушай приказ. Через час ты со своим отделением выезжаешь для сопровождения группы прокурорских работников в район Аргунского ущелья. Пойдете в составе колонны, для усиления. С вами еще вэвэшники на бэтээре, "уазики" с прокурорами, СОБР или ОМОН. Ты, блин, молодой, дороги не знаешь, и вообще... Иди в арьергарде. Целей будешь. Возьми пятьдесят первую БМД, у нее движок понадежнее. А то заглохнешь на трассе и останешься с бойцами в горах куковать. Вэвэшники вас бросят. Им прокуроры дороже.
Славик слушал, лил на спину ротного из ведра холодную, с горных ледников докатившуюся сюда по каменистому руслу воду, стараясь не попасть на два полыхающих багрово рубца под правой лопаткой, куда полгода назад Пекарь словил автоматную очередь. Думали тогда - все, армейский бронежилет пулю из "калашникова" не держит, он больше так, для сугрева, от горных сквозняков. Жалели капитана, когда на "вертушку" грузили, решили - кранты ротному, а он через три месяца оклемался и опять здесь... Славику предстояло сейчас с пацанами, "гоблинами" необстрелянными, по серпантину пилить. Туда - справа гора, слева пропасть, назад - то же, только наоборот: слева гора, справа пропасть. Хорошо если и впрямь собровцев в сопровождение дадут, те мужики тертые, сколько лет из Чечни не вылезают. А если "чекистов" срочной службы из внутренних войск - дело дрянь. Там те же салаги, что и в десанте, только еще хуже обученные. Чуханы...
Вот и вышло так, что накликал в тот день Славик опасениями своими беду. Когда на горной дороге рванул под гусеницей боевой машины десанта фугас, видать, не рассчитали что-то духи, променжевались, пропустили колонну, и закладка сработала под замыкающей бээмдэшкой, а механик-водитель, тоже молодой еще, "черпак", год всего прослужил, заелозил по каменистой трассе, разматывая перебитую гусеницу, Славик успел-таки нырнуть в башню и скомандовать: "Огонь по склонам!". Он видел в запыленный триплекс, как улепетывают, подгоняемые хлесткими пулеметными очередями, прокурорские "уазики", и всем им, уносящим ноги из засады, наплевать, естественно, на застрявших громоздкой мишенью посреди дороги десантников.
А потом думать об этом стало некогда, потому что "духи" саданули по броне из подствольных гранатометов - раз, другой, сосредоточили на БМД огонь, застучали по бортам, как об стенку горох, автоматные пули, и в завершение достали-таки, ахнув из РПГ. Так бывает в симфоническом оркестре, когда наступает вдруг в визге скрипок и подвывании виолончели черед турецкого барабана, всегда неожиданно - бум-м! И все.
Очнулся Славик ночью, у костра, судя по нависающим над пламенем лохмам ветвей, в лесу - "зеленке", в окружении "духов". Огромный чечен, а может быть, и араб, в темноте они все черные, хрен их разберешь, наклонился над ним с кинжалом, похожий на великана-людоеда из детских сказок, и багровые отблески огня переливались на лезвии, кровянили его - широкое, отточенное до зеркального блеска, таким в один удар голову отсечь можно...
- Номер войсковой части. Твой фамилия. Фамилия командыра! - проревел людоед, сверкая алым кинжалом.
Славик не стал корчить из себя героя. Назвал номер части - кто ж его из окрестных чеченцев не знает, свою фамилию - все равно в военном билете записана, а его, судя по оторванному с мясом нагрудному карману куртки, "духи" изъяли, так что и упираться нечего - дольше промучают. Насчет ротного соврал, сказал, что фамилия Пекаря - Макаренко. Валялась в палатке ничейная, сильно растрепанная книжка этого автора, со странным названием "Педагогическая поэма". Славик эту "поэму" почитывал иногда - муть какая-то, неинтересная, а вот сейчас пригодилась. А то пока башкой контуженной что-то выдумаешь, потом забудешь, запутаешься...
- Аткуда родом? Кто атец? мать? - не отставал Людоед.
- Из города Степногорска, на Южном Урале, - признался Славик. - Отца нет. То есть, вообще-то он... Они с матерью не живут. Разведены. Он врач.
- А, слюшай, врач! Денга нет. Зарэж его, Ахмэд, уходить пора, - сказал кто-то у костра.
- Мать твой - кто? - опять спросил великан.
- Мать... - Славик замялся, - эта... медсестра, в общем. В регистратуре, в поликлинике работает.
- Я ж гавару, Ахмэд, за него ничо не дадут. Зарэж его или дай я зарэжу.
Гигант, видать, прислушался к совету невидимого во тьме товарища, шагнул вперед, подняв кинжал, и славик понял, что - все. только бы сразу убили, не мучили.
- Какой город, говоришь, твой дом? - вдруг спросил кто-то.
- Степногорск, - хрипло выдохнул, уже ощущая ледяной холодок стали у горла, Славик.
- А-а, знаю такой. Слюшай, Ахмэд. Пагади. Нэ режь. Падары мне его. Я тебе двести долларов дам!
И что-то скороговоркой, по-чеченски: гыр-гыр...
Славику связали руки, закрыли темной тряпкой глаза, затянув на затылке тугой узел, долго вели, больно подталкивая стволом автомата под ребра, куда-то вверх по горной тропе. Потом затолкали на заднее сиденье машины, кто-то сел рядом, кто-то спереди. Конвоиры курили, в салоне удушливо пахло бензином и дымом. Автомобиль опять карабкался на подъем, урчал натужно двигатель, раза два, не одолев крутизны, скатывался обессиленно задним ходом вниз, и сидевшие рядом со Славиком смеялись бесшабашно, крича:
- Ай, аслан! Твой "мерс" мало кушал сегодня, да-а?
На нужное место привезли под утро уже, это Славик почувствовал по мимолетно-ласковому касанию солнца, мазнувшего теплыми лучами по щекам за тот короткий миг, когда вывели из машины и, развязав руки, свели вниз по крутой лестнице, сорвали с лица повязку и спихнули в черный зев лаза, сразу же захлопнув следом тяжелую крышку. Славик, едва успев выставить руки, навернулся на бетонный пол с двухметровой высоты так, что едва нос не расквасил.
С тех пор никто не приходил к нему, ни о чем не спрашивал. Только визг ржавой дверцы тюрьмы раз в день, призрачный свет в щели, рука неведомого Гоги с растопыренной в ожидании пятерней и голос - один и тот же всегда:
- Бутилка давай!
Славик был достаточно сообразительным пареньком, чтобы понять: держат его в этой яме, оставив в живых, для перепродажи в рабство или обмена. Последнее, конечно, предпочтительнее, но, если смотреть на вещи реально, кого можно выменять на простого солдата? Если потребуют выкуп, даже небольшой по здешним меркам, у мамы не найдется на это денег. У этих безработных, живущих только войной горцев, в ходу "куски" да "штуки". И не рублей, а долларов...
Мама... Славик старался не думать о ней. Ему отчего-то казалось, что чем чаще он будет вспоминать ее, тем тяжелее она перенесет эту разлуку. А в том, что разлука с нею не навсегда, он был уверен. План бегства почти готов. Безумный, если оценивать его рационально, но - единственно возможный в сложившихся условиях. Должно получиться. Он же десантник. Почти десять лет занятий каратэ, дзю-до. затем - служба в армии - рукопашный бой, приемы с ножом. Ножа нет, но есть щепка. Тонкая, чуть длиннее карандаша. Из крепкого дерева. Один конец Славик заточил - зубами, подшлифовал о шероховатую бетонную стену. При очередной кормежке с непременным "Бутилка давай!" он схватит протянутую в щель руку охранника, резко рванет на себя, крутанет так, чтоб хрустнуло в плечевом и локтевом суставах, потом откинет крышку люка, взглянет в лицо своего ошалевшего от боли тюремщика и - заточенной палкой ему в глаз, глубоко, до мозга. Главное - не промахнуться, чтоб одним ударом - наповал. Выскочить из подземелья, и - будь что будет. В горах ведь не только чеченцам удобно прятаться...
Другого случая все равно не представится. Надо решаться, пока совсем не обессилел с такой кормежки...
Глава 1
Зима в тот год выдалась чахлая, вымороченная и оттого особенно долгая. Разгульные степные бураны перемежались с лихорадочно необычными в декабре оттепелями, дождями, ледянистой, пронизывающей до костей хмарью, которую сменяла яснозвездная стужа, смораживающая Степногорск в гранитную, неуютную для жизни людей, как астероид, глыбу.
Весна подходила нерешительная, затяжная, с ночными, хрустально звенящими холодами, прищипывающими крепко первую, самую отчаянную и стойкую ко всему травку по обочинам прокопченных автомобильными выхлопами дорог, однако постепенно тепло все-таки брало свое. Выпарило слежавшийся снег, выглянуло обновленное солнце, и вместе с ним заголубели васильковые небеса, облака, рисованные лебяжьим пером, встали привычно на свое извечное место в безветренной вышине и замерли там, сторожа пугливое в уральских широтах лето.
Впрочем, смена времен года не слишком волновала отставного майора внутренней службы Самохина. Стоит ли человеку, чей возраст перевалил за шестьдесят, так уж удивляться и умиляться тому, что растаял навалившийся за зиму снег, оставив грязь и пыль, которую подоспевшие с теплом суховеи погнали по растрескавшемуся асфальту, а в квартирах обветшалой "хрущевки", где обитал бывший майор, вместо вечных перебоев с горячей водой стала исчезать из кранов холодная?
С тех пор, как умерла жена, движение времени напоминало ему о себе лишь головными болями в межсезонье, когда бесилась погода, и, приноравливаясь к ней, то колотилось загнанно, а то наоборот замирало невпопад обморочно изношенное преждевременно сердце.
Даже от одиночества Самохин уже не страдал, жил нелюдимо, редко выходя из дому, растеряв старых друзей и не заведя новых.
Самохин перестал торопить время. Все самое важное в его судьбе уже произошло, и теперь он не ждал никаких перемен и не хотел их.
Нельзя утверждать, что Самохин совсем уж не смотрел в сторону женщин, был полностью к ним равнодушен. Например, ему нравилась соседка, живущая этажом выше, - маленькая, стройная блондинка, неуловимо напоминавшая его покойную жену Валентину, только лет на двадцать моложе.
Раз-другой в месяц пути их пересекались, она скользила золотистым солнечным зайчиком вдоль темных, исцарапанных стен подъезда, поднималась к себе на этаж и исчезала за дверью своей квартиры.
Гораздо чаще встречал Самохин ее сына - высокого, порывистого паренька, и, даже не видя, угадывал всякий раз, что это он с грохотом проносится по подъезду, перескакивая через три ступени. И если на пути ему попадался пожилой майор, паренек по-свойски улыбался, кивая:
- Здрас-сьте.
В конце весны, после короткой распутицы как-то сразу навалилась на город жара, засвистел, заметался по лабиринту улиц горячий ветер, заныло, задергалось сердце, и Самохин, заглянув в спасительную баночку с таблетками, обнаружил, что лекарство кончается. Вытряхнув на ладонь красную, как предупреждающий огонек светофора, пилюлю, он сунул ее под язык и решил завтра же отправиться на прием к врачу, чтобы не оправдываться в очередной раз перед провизором за просроченный, истертый на сгибах рецепт.
Июньским благостным утром Самохин, приодевшись в светлые брюки и новую, не ношенную почти рубашку защитного цвета, в каких щеголяли обычно снявшие погоны отставники, отправился в свою "увэдэвскую" поликлинику.
В этот ранний час улицы были светлы и пустынны. Пахло влажной пылью, прибитой брызгами поливальных машин. Смог, нависавший над транспортными магистралями во второй половине дня, рассосался за ночь, и первозданное небо ласково голубело над городом.
Самохин шел не спеша по обновленным, свежевыметенным тротуарам, щурился на румяное по-доброму солнышко и думал о том, что таких вот ясных и безмятежных минут немного выдалось в его жизни.
Самохин вошел в кабинет, бережно прикрыв за собой непорочно-белую дверь:
- Здравствуйте, доктор!
Эту докторшу, худую, уныло-длинноносую, в огромных, будто мотоциклетных очках, Самохин знал с давних пор. Снулая, равнодушная к больным, она даже нравилась этим отставному майору.
Наведя стрекозьи глаза на Самохина, докторша поинтересовалась вяло:
- На что жалуетесь? - и, указав на стул, предложила обреченно: Присаживайтесь.
Самохин присел, вспоминая судорожно отчество врача - необычное какое-то... ч-черт!..
- Э-э... Маргарита... Авсентьевна...
- Авксентьевна, - привычно поправила докторша.
- У меня вообще-то нормально все. То есть... по-прежнему. То задавит, то кольнет... Ерунда, в общем. Мне бы лекарство - то, что в прошлый раз прописывали. Хорошо помогает. А в аптеке говорят - нужен рецепт новый.
Докторша взяла медицинскую книжку, полистала, просматривая записи:
- Вас что, не вызывали на повторное рентгенологическое обследование? Снимок не делали? - захлопнув карточку, спросила докторша и, слепо блестя на отставного майора стеклами очков, пояснила с некоторым раздражением: - У вас в легких рентгенолог затемнение обнаружил.
Докторша начеркала что-то на четвертушке тетрадного листа:
- Вот направление на повторный снимок. Пойдете с ним в рентгенкабинет, там вам все объяснят.
- А... Рецепт? От сердца, - робко напомнил Самохин.
- Да, конечно, - она быстро рассыпала по бланку латинские закорючки. Только запомните: сердце теперь для вас не главное. Надо с легкими разобраться. Сердечная недостаточность - не самая большая проблема...
- Не-е-е, - возразил с горечью Самохин. - Если сердечности в людях недостает - это тоже, знаете ли... злокачественно... До свидания, доктор! Или... прощайте?
- Всего доброго, - рассеянно кивнула ему Маргарита Авксентьевна и принялась что-то записывать в пухлую карточку отставного майора.
Глава 2
Ирина Сергеевна любила весенние вечера. В пыльном, продуваемом ветрами городе были они на редкость тихими и безветренными. Сиреневые сумерки накатывались исподволь с остывших окрестных степей, окутывали нежной паутинкой теней угловатые плечи многоэтажек, замирали гомон и людская суета, и окна, слепые днем, оживали, светя во мрак золотистыми огоньками, ясно обозначая, что в железобетонных громадах микрорайона за холодными плитами стен обитают все-таки люди.
Двухкомнатная квартирка Ирины Сергеевны на третьем этаже низкорослой, кирпичной кладки "хрущевки" в такую пору тоже погружалась в убаюкивающий полумрак. Не так заметна становилась убогость обстановки с шаткой, второму поколению жильцов служащей мебелью, побитыми молью коврами на стенах и полу, исчезали, сливаясь с таинственной темнотой, давно не беленные потолки и вылинявшие обои. Зато телевизионный экран загорался волшебным окошком в потусторонний, недостижимый зрителю мир, где другим, празднично-красивым, ярким и легким было все: и кипящая зеленью природа, и аквамариновые морские прибои, и чисто прибранные города, и населяющие их счастливые, не чета нашим, жители. И чудилось тогда, что нет ничего важнее секрета знойной тропиканки или перипетий судеб богатых и знаменитых героев нескончаемых сериалов.
Такое созерцательное существование нисколько не угнетало ее. Ирина Сергеевна давно оставила попытки как-то вписаться в суету нынешнего бытия, да, если признаться, то и не предпринимала их вовсе. В конце концов, она всего лишь скромная и обаятельная женщина. Не раз, переступая порог квартиры и ставя на пол в прихожей авоську, набитую всякой снедью из соседнего продмага, Ирина Сергеевна говорила в сердцах сыну Славику:
- Господи, когда ж это кончится! Таскать не перетаскать... Я же не ломовой извозчик, а женщина!
Славик подбегал, суетливо хватал авоську, волочил на кухню, виновато воспринимая упрек на свой счет, но что мог он, малыш-несмышленыш, в ту пору?
Несмотря на очевидную скудость кормежки, сын вымахал на удивление крепким и рослым. Даже беспокойство вызывало то, как неудержимо матерел парень. Ирина Сергеевна порой с ужасом смотрела на его мосластые кулаки с шершавыми мозолями на костяшках пальцев и представляла, как эти руки, такие нежные в детстве, крушат теперь дюймовые доски, разбивают в пыль тяжелые кирпичи - сын чуть ли не с первого класса записался в секцию каратэ и уже дошел до какого-то жуткого черного пояса.
После окончания школы сын отказался наотрез поступать в пединститут или в медицинский. Подал документы в юридический. Конкурс там доходил до восьми человек на место, "резали" на экзаменах даже медалистов, и, что вполне естественно, сын провалился. После чего заявил, что весною пойдет служить в армию. Когда наступило время призыва в армию, Ирина Сергеевна с помощью всезнающей Фимки вышла на главного врача неврологической клиники, в которой обследовали призывников, чья годность к службе вызывала сомнение. Мудрый, похожий на Карла Маркса черной с проседью бородой, доктор принял мать, долго вздыхал, объясняя, что далеко не все от него зависит. Ирина Сергеевна поняла, бросилась было занимать деньги. но Славик "косить" на болезнь категорически отказался, и после майских праздников его призвали.
Война в Чечне догорала, и была надежда, что сын не попадет в части, которые вели боевые действия. К тому же солдат-первогодков туда, как заверяли в военкомате, не направляли. Ирина Сергеевна читала о нынешней армии в газетах, видела сюжеты по телевизору, знала об издевательствах над солдатами срочной службы, "дедовщине" и трепетала от мысли, что сын окажется в этой среде. Особенно возмущало ее то обстоятельство, что государство, все предыдущие годы не интересовавшееся ни ей, ни сыном, если не считать мизерные "детские пособия", выплачиваемые через пень-колоду, сейчас вдруг безапелляционно наложило свою загребущую лапу на ее мальчика, ее дитя, выращенное и вскормленное без посторонней поддержки, и заговорило о каком-то "долге", "священной обязанности", а в случае ослушания даже пригрозило уголовной статьей.
Славик не разделял возмущения матери и всерьез повторял слова о "долге перед Отечеством". А потом высоких, тощих мальчишек усадили в обшарпанные "пазики". духовой оркестр, состоящий из молодых лопоухих солдат, которыми командовал пожилой прапорщик, играл не слишком слаженно. но когда заурчали дружно автобусы, окутав площадь перед военкоматом горько-сизым дымком, а оркестр, перекрывая шум двигателей, грянул марш "Прощание славянки", Ирина Сергеевна зарыдала.
После расставания со Славиком Ирина Сергеевна считала сперва невероятно тягучие дни. потом время потекло быстрее, однако тревога за сына так и не исчезла совсем, засела острой иголочкой и время от времени покалывала сердце. Забудется вроде, войдет в повседневный ритм, а потом, разбирая в шкафу, наткнется на вещи сына, и захолонет всю, руки опу-стятся. Выручало то, что письма от Славика приходили регулярно, короткие, но успокаивающие своей похожестью. Сын писал всякий раз, что новостей особых нет, что служить его определили при штабе, усадили за компьютер, который он успешно освоил еще в школе. Дедовщины, по его уверениям, в части не было, да и откуда ей взяться при штабе, где большинство служащих составляли офицеры? Ирина Сергеевна верила письмам, соглашалась радостно - вот ведь и в армии наконец стали ценить интеллект, и пока другие с автоматами по горам за террористами-сепаратистами гоняются, ее Славик своими навыками компьютерщика пользы не меньше приносит. Впервые за всю жизнь Ирина Сергеевна осталась совершенно одна, появилось время задуматься о себе. И все-таки одиночество тяготило Ирину Сергеевну. Она поглядывала по сторонам, примечая оказавшихся в поле зрения мужчин, но никого достойного внимания не обнаружила. Этажом ниже тихо жил пожилой вдовец, кажется, отставной майор, но на роль друга или жениха он подходил плохо. Возраст - явно за шестьдесят, грузный, с вечно недовольным будто, красным лицом - то ли пьющий крепко, то ли гипертоник, а скорее всего и то, и другое. Жена его умерла года два назад. Ирина Сергеевна почти не знала ее - так, здоровались при встрече в подъезде.
Ирина Сергеевна неожиданно вспомнила фамилию майора - Самохин! Слышала ее, наверное, от мамы. та знала многих по фамилиям и профессиям, и про Самохина рассказывала, что служил он по тюремному ведомству. Час от часу не легче!
В тот день середины мая исполнился ровно год со дня ухода Славика в армию, Ирина Сергеевна работала во вторую смену. Поликлиника пустовала. Дождавшись восьми часов, Ирина Сергеевна прикрыла окошечко регистратуры, заперла на легкий замочек дверь, спрятала ключ в условном месте и вышла на улицу. Прохладные тени от заледеневших как-то вдруг разом тополей перечеркивали наискось тротуары, в палисадниках, обещая ночные заморозки, цвела сирень, и прохожие не спешили по домам, радуясь тихому вечеру, а Ирине Сергеевне сегодня было особенно грустно.