Страница:
По рядам подступавших к замку сотенных отрядов пронесся радостный ропот: грохот, доносившийся из крепости, изобличал подготовку Йорка к атаке. Там раздавалось ржание и топот копыт — лошади чуяли боевой настрой наездников. И вот уже спустили мост, а вскорости отворили ворота.
— Идут! — вскричал Генри, дав солдатам знак приготовиться к «битве». Через минуту первая шеренга лучников отпустила натянутые тетивы, вослед то же самое проделала вторая. На эта атака кончилась, и оба войска стояли, ничего более не предпринимая, посреди обдуваемой всеми ветрами низины, именуемой Уэйкфилдским полем. Резкий ветер раздувал знамена и штандарты. Наступающих словно бы кто околдовал, не давая им начать бой. И вдруг… они стали медленно пятиться.
Храбрецы Йорка не верили собственным глазам! Мало того, что у противника оказалось людей гораздо меньше, чем они предполагали, они, по всему, и биться-то не горазды — дают деру. С ликующими воплями йоркисты ринулись в атаку сами, поверив коварным хитрецам.
Генри разослал приказы своим и войску де Джира: продолжать для видимости сопротивление и вести супостатов к лесу, покуда те в горячке не забредут подалее от крепости, чтобы им невозможно было добежать до спасительных ее стен. Сам Генри, ворвавшись в кучу дерущихся, не утерпел и, соскочив с коня, помчался вперед, размахивая огромным мечом. Сзади с не меньшим воодушевлением мчался сэр Исмей. забывший перед лицом врага про все свои вещие сны.
По тогдашним обычаям дрались спешившись, оставив коней сзади. Хитроумный план почти уж был завершен, сэр Генри и сэр Исмей все более распалялись звоном клинков и эхом яростных воплей, несшихся над полем. Теперь ланкастерцы двигались живее, но, однако, казалось, что чары все еще не развеялись и сдерживают их.
Но вот храбрецы Йорка пересекли невидимую линию, и зазвучал рог, потом еще раз. Его услышали лишь те, кто ждал сигнала, а все прочие в этом гвалте его попросту не заметили.
Генри махнул рукой, приказывая своему отряду сдвинуться к правому флангу, и тут из леса хлынули тысячи солдат, рвущихся в битву. Йоркисты в панике развернулись и… поняли, что они в западне. Они были со всех сторон окружены. Слишком поздно им открылась роковая ошибка, и теперь предстоял последний — смертный бой.
Кровавая сеча длилась не более получаса. Счет убитых у ланкастерцев шел на сотни, у йоркистов — на тысячи. Великий герцог Йорк пал, и многие из преданных ему тоже поплатились жизнью. Могущественный Сэлисбери был захвачен злейшим своим врагом — Перси из Нортумберленда. Младший сын Йорка, семнадцатилетний герцог Рутландский, был убит лордом Клиффордом — в отместку за его отца, загубленного йоркистами. Многие счеты были сведены в той битве, окончательно развеявшей остатки рыцарского благородства, худо-бедно сохраняемого дворянами. Сие сражение, грянувшее в последний день тысяча четыреста шестидесятого года, положило начало бесконечным династическим распрям, замешанным на кровной мести.
После битвы ланкастерцы отправились праздновать победу в достославный город Йорк, над вратами которого их приветствовали насаженные на колья головы мятежников» напоминая, сколь грандиозен триумф верных подданых короля. Сам великий герцог, так ревностно домогавшийся английского трона, был увенчан бумажной короной, а рядом с его отрубленной головой темнели запекшейся кровью головы лорда Сзлисбери и герцога Рутландского.
Багряное солнце уже начало садиться, когда путешественники взобрались наконец на холм и достигли городских ворот. Розамунда в изумлении оглядывала грандиозные стены Йорка. Воронья стая кружила над главной аркой, что-то с карканьем расклевывая, вороны кружили и над зубчатыми стенами, и над башнями, высившимися по бокам ворот. Городская крепостная стена и башни были совсем такие, как в Рэвенскрэге. Но внутри… Розамунда отродясь не видывала таких огромных городов и была поражена обилию сновавших у ворот людей. Пожалуй, в эдакой толчее им не сыскать Генри, нипочем не сыскать.
Весть о сражении на Уэйкфилдском поле неделю назад принес в монастырь один бродячий менестрель. Он не мог назвать цифру убитых и их имена, зато поименно назвал вражеских предводителей, павших в бою.
С бьющимся сердцем Розамунда велела старшему в ее свите испросить у привратника разрешение на въезд. Тьма народа с повозками спешила попасть в город до вечернего звона, когда ворота уже закроют. Огромные фуры с бочками и бочатами протискивались сквозь главную калитку, дабы победителям было чем утолить жажду. Уплатившим пошлину никаких препятствий не чинили. Увидев, что пропускают всех, Розамунда поняла, что бояться нечего.
Устроилось все скоро, и они ступили на мощеные улицы этого второго по величине в тогдашней Англии города. Повинуясь напору устремившейся на главную улицу толпы, они продвигались все дальше. Оказалось, что не меньшая толпа рвалась наружу, тоже спеша покинуть город до колоколов. Над городскими стенами высился Гэлт-ресский лес, его огромные деревья зловеще темнели на фоне неба. «Боже, как хорошо, что дорога наша шла не через леса», — подумала Розамунда. Она была наслышана о том, что там сплошь биваки обеих армий, а еще полно всяких головорезов и разбойников.
Улицы были запружены людьми: Розамунда от тесноты едва могла дышать. Высокие дома так и манили войти внутрь. На один из них, самый приметный, Розамунда невольно загляделась, но ее тут же отнесло людским потоком дальше. У некоторых зданий были резные деревянные фронтоны, расписанные позолотой и яркими красками, — точь-в-точь имбирные пряники. На дверях красовались воинские гербы владельцев, поскрипывали изгороди. Дома так забавно клонились один к другому, словно хотели друг дружку поддержать. А верхние их этажи нависали над улицей, порою смыкаясь и загораживая небо. Внизу же, вровень с мостовой, были лавки, и их хозяева распахивали ставни, готовясь к вечерней городской гульбе.
Путь им пересекла мелкая речка, и, перейдя ее вброд, они свернули в один из узких проулков, ведущих в самое сердце города.
Когда проезжали мясные лавки, Розамунду мутило от смрада: обрезки и прочие отходы вываливались в канаву прямо посреди улицы. Затхлый запах крови, гниющее мясо. А уж запах навоза и конюшен преследовал их всюду: боковые улицы замощены не были, и под ногами и копытами чавкало месиво из грязи и навоза — того гляди оскользнешься. Даже несущиеся из домов ароматы жареного мяса, свежих лепешек и дымка от растопленных очагов не могли перебить уличную вонь.
Гвардейцы из свиты Розамунды прилежно расспрашивали прохожих, где остановился лорд Рэвенскрэг. К великому ее разочарованию, никто ничего про него не слыхал, даже те из солдат, на мундирах которых имелись знаки ланкастерского войска. Похоже, с тем же успехом Розамунда и ее люди могли бы искать иголку в стоге сена. У нее ломило все кости — ясное дело, столько уж времени в седле… А прохожие по-прежнему недоуменно пожимали плечами при упоминании лорда Рэвенскрэга. Розамунда все более склонялась к тому, чтобы отложить поиски до утра, и велела старшему офицеру приискать им ночлег.
Вроде бы нехитрое дело, однако ж все постоялые дворы были переполнены. Розамунда совсем сникла: ни Генри, ни пристанища, И тут-то Пип признал в толпе одного из людей сэра Аэртона, тот стоял у дверей таверны, с блаженной миной потягивая эль.
От него они я узнали, что лорд Генри остановился в гостинице неподалеку от собора Святого Петра. Правда, название улицы он запамятовал, однако ж точно знал, что там поблизости лечебница Святого Леонарда, куда поместили множество раненых.
Значит, Генри действительно здесь, он жив и здоров! У Розамунды свалился с души камень. Когда они двинулись в сторону подъемных ворот, порядочно уже стемнело и ветер заметно похолодал. Вот они миновали церковь Святой Троицы, — значит, они едут верно. К счастью, один из гвардейцев мальчиком жил в Йорке, так что Розамунда не сомневалась — он выведет их куда надо. Основные улицы были достаточно широки для двух всадников, зато по проулкам верхом еле-еле можно было протиснуться по одному.
Вот они уже у собора — ну и громада! Близ него и его мощной ограды прочие дома и ограды казались игрушечными. Он был обнесен лесами. И хоть двести лет миновало с его закладки, по сию пору не была закончена основная башня этого дива, самого главного в городе Божьего храма. На дворе его пылали костерки: каменщики и плотники готовили себе ужин.
Порасспросив множество народу, нагни путешественники все же нашли гостиницу: она выходила на Лоп Лейн и прозывалась «Кобыльей головой». Розамунда изнемогала от усталости и напряжения, ноги ее совсем задубели от долгого сидения в седле. Но комната Генри была пуста…
После горячих уговоров хозяин все же впустил ее, позволив подождать супруга. Для мужчин нашлось место только в конюшне, а для Марджери — на чердаке, с прочей женской прислугой.
Марджери помогла своей госпоже раздеться и распаковать кое-что из платья, а потом Розамунда (увидев, что бедная девонька уже чуть не падает с ног!) отослала ее спать, уверяя, что прекрасно обойдется без ее помощи.
Перво-наперво Розамунда зажгла свечу в шандале и окинула взглядом заставленную лишь самым необходимым комнату, потолок с мощными балками и устланный соломенными ковриками пол. Узкое окно выходило на улицу. Приподняв кожаную занавесь, Розамунда увидела внизу темные фигуры, но едва ли среди этих жмущихся в тень личностей был Генри, — должно, просто грабители вышли на ночной промысел.
Розамунда подошла к огромной высокой постели, занимавшей почти всю комнату, на которой лежали шерстяные одеяла, а поверх еще и узорчатое покрывало… а над всем этим уютным великолепием — темный балдахин. В изголовье, как и положено, сундучок, скамеечка у весело пылающего очага. Славная комнатка, да только никто ее тут не ждет. Розамунда до того устала, что слезы были наготове, она едва сдерживалась. Боже, она так обрадовалась, когда хозяин гостиницы сказал, что его светлость действительно здесь. Но оказалось, что Генри тут сейчас нет, и более того — его не было почти весь день…
Укутавшись в свой меховой плащ, Розамунда села у огня и принялась гадать, когда ее муженек вернется. И чем более об этом думала, тем неспокойнее становилось у нее на душе. А ну как он придет не один. Сидеть и смотреть, как он войдет в обнимку с какой-нибудь покладистой девицей. У Розамунды защемило сердце. Но она знала, что такой оборот очень даже вероятен. Куда невероятнее, если он явится нынче один. Это не в его обычае. Для большинства мужчин плотская потребность — почти то же самое, что голод или жажда. Но ее любовь совсем другое. «Ах Гарри, -пылко молила она, — только ни это». Было бы слишком жестоко после долгого пути стать свидетельницей столь неприглядной истины.
На гвоздиках, вбитых над кроватью, висели его вещи. В углу стояла походная укладочка. Розамунда потрогала твердую кожу и холодный металл кирасы. Любовно погладила шелковистый ворс бархатного дублета. Время еле плелось, глаза ее слипались. В конце концов она скинула плащ и сорочку и повалилась на постель.
Ее усталые члены наслаждались мягкостью перин. Не в силах расправить свернутые одеяла и откинуть упоительно прохладное покрывало, она свободно раскинулась, потянувшись каждым мускулом. Наконец-то ее тело поддерживалось более надежной опорой, чем круп лошади, а под затекшей шеей круглились пышные пуховые подушки. Горящая кожа жадно впитывала прохладу, и Розамунда удовлетворенно вздохнула. «Почему же Гарри никак не вернется? — недоумевала она. — Если б я могла вернуть его силой своей тоски… Ну что можно делать в этом шумном, гадко пахнущем городе?» Наивероятнейший ответ на этот вопрос вовсе ее не успокоил, поэтому она поспешила утешиться мечтами о скором свидании. Ведь она так истосковалась по его рукам и губам. Ее соски затвердели при одной мысли о соединении с любимым, и жало желания пронзило ее лоно. Однако к чему бесплодные томленья? Генри здесь нет, и, возможно, он вернется лишь утром.
Было уже так поздно, и она так устала, что не было сил надеяться. Слезы покатились из-под прикрытых век. Она не могла избавиться от дурных предчувствий, хоть совсем не хотела им потворствовать — мыслям о предательской его измене. Мука желания была ничто в сравнении с муками одиночества и усталости — она разрыдалась, уткнувшись в огромную подушку.
Скоро у Розамунды не осталось сил даже на рыдания. Она машинально разглядывала освещенную огнем комнату, думая о Генри — против собственной воли… желая его, хотя очень хотела бы его возненавидеть. «Какая же я дура, что привязалась к нему, точно какая раба, — засыпая, ругала она себя. — Где же мое благоразумие? Где характер? Где…»
Разбудил ее грохот за дверью. Розамунда не сразу вспомнила, где она. Ах да: она в Йорке, в гостинице «Кобылья голова». В коридоре зазвучали приглушенные мужские голоса. Розамунда вся похолодела, услышав женский смех, который, видимо, никак не могли унять…
Стиснув кулаки, Розамунда ждала, боясь пошевелиться. Шаги приближались. Вот подняли щеколду. Розамунда не двигалась, не сводя глаз с замка… Отворившись на миг, дверь тут же захлопнулась, и на фоне золотого пламени очага возникла темная мужская фигура — одна… Розамунда рискнула вздохнуть, не понимая, как ей удалось так долго не дышать. Стало быть, он один.
Огромная тень выросла на стене маленькой комнаты, когда мужчина снял плащ и двинулся к очагу. Вот он наклонился ближе к огню, потом взял в руки кочергу и стал ворошить уголья. Пламя вспыхнуло ярче и осветило лицо вошедшего. Розамунда окончательно убедилась, что явился действительно Генри. Женщина, возможно, пришла не с ним, ведь в коридоре были и иные мужчины. Она с радостью ухватилась за эту мысль, не желая уже от нее отступаться.
Трепещущее пламя чуть смягчало четкий профиль Генри, золотило его кожу. Темные буйные кудри отросли значительно длиннее, чем он носил обычно. Он был до того пригож, что Розамунда задрожала от упоения, глядя на знакомые черты. Всякая новая встреча волновала ее не меньше, чем первая.
Розамунда не подала голоса — хотела его огорошить. Совершенно проснувшись, она с дрожью ждала момента, когда он скользнет под простыню, не зная, что рядом — она. Ее дорожного сундучка он конечно же не заметит при таком слабом освещении — очаг да свеча. Она лежала себе и ждала.
Генри с глухим стуком швырнул ботинки. Бросил на лавку дублет, панталоны и рубашку. Сейчас он подойдет к кровати. Пока она видела лишь его спину, в который раз замирая при взгляде на его широкие плечи и узкий стан. Ее глаза скользнули дальше — на литые ягодицы и сильные бедра. Она представила, как гладит это тело, пока только представила…
Генри задул свечу, и теперь комнату освещало лишь пламя очага, тень Генри мгновенно выросла до потолка, являя собой насмешку над его красой — плечи темного силуэта невообразимо расширились, грудь раздулась, зато ноги стали совсем тоненькими.
Генри рывком сдвинул покрывало, и через миг кровать чуть прогнулась под его весом. Он немного поворочался, устраиваясь. Кровать была так широка, что тела их не касались. Розамунда не могла поверить: он даже не заметил, что простыни смяты. А Генри дышал уже ровно и глубоко. Нет, он не мог вот так заснуть…
Розамунда осторожно провела руку под прохладную простыню, чтобы ощутить тепло, струящееся от его тела. Потом нащупала легкую вытянутую выпуклость между его бедер и, дрожа от наслаждения, тихонько обхватила пальцами тайную его плоть. Она нежно ласкала дремлющую мужскую жилу, пока она не стала наливаться силой и твердеть.
Генри с сердитым воплем откинул простыню и выскочил из кровати.
— Эй, кто ты такая, чертова кукла? Прочь отсюда! Черт бы их всех подрал… Говорил же, что не нужны мне… — Он пытался зажечь свечу, которая гасла от его дыхания. Потом кинулся к кровати, пытаясь сдернуть простыню с той, что там лежала. Но Розамунда накрепко вцепилась в края простынки.
— Кто ты такая? — снова грозно прозвучало над ней.
Тогда она резко села, волосы ее разметались по плечам. Он направил свет на ее лицо, и Розамунда затрепетала, увидев его неверящие глаза. Свеча опасно подрагивала в его руке, словно он собирался швырнуть ее на циновки. Розамунда даже вскрикнула от страха, предостерегающе потянувшись к подсвечнику.
— Ты что же, не узнаешь собственную жену, Гарри Рэвенскрэг? — первой спросила она, видя, что он не собирается заговорить.
Совершенно потрясенный, он не двигался с места. Наконец, стряхнув оцепенение, осторожно поставил свечку на сундук у кровати и на всякий случай спросил:
— Розамунда?
— Да, мой миленький, твоя Розамунда.
Она не могла отвести глаз от мощного орудия страсти, содрогавшегося от одного ее взгляда. Ей нужно было лишь чуть-чуть наклониться, чтобы коснуться нацелившегося на нее острия, она провела языком вдоль всей длины его, нежно надавливая на бархатистую поверхность, потом еще и еще — пока ее Генри не застонал от желания: она даже ощутила первые животворные капли, выдававшие, насколько оно уже нестерпимо.
— О милостивый Боже! Розамунда, любимая! — севшим голосом воскликнул он. Бросаясь на постель.
Они зарылись в простыни, и Генри стиснул ее, осыпая поцелуями. До чего же он горячий и сильный! Розамунда чувствовала, как кипит в нем кровь, каким огнем горит его тайная плоть. Твердость его мускулов красноречивее всяких слов говорила: скорее! Он весь дрожал. И вот его горячий рот настиг ее уста и неистовыми поцелуями воспламенил каждую ее жилочку.
Не выпуская друг друга, они перекатились, чтобы лечь поудобнее, и Розамунда оказалась сверху, обхватив его бедра ногами, она гладила его грудь, затем, склонившись, стала нежно посасывать его соски, потом продвинулась так, чтобы груди ее, точно спелые плоды, повисли над ним.
Генри со стоном обхватил их ладонями, рыдая от страсти. Он целовал эти белые дивные шары, о красе которых грезил более всего, он сосал затвердевшие соски, заставляя Розамунду изнемогать от желания.
Нет, больше ждать было невозможно. Внемля его немому призыву, она приподнялась, чтобы впустить его в себя. С приглушенным криком Генри обхватил ее бедра, устремляясь вверх… Розамунда льнула к нему, все теснее обхватывая, всхлипывая от нетерпения, а он, прилаживаясь, все глубже проникал в нее. Оседлав его, она вся содрогалась, будто объезжая дикого скакуна, пока вся не раскрылась: жаркая влага хлынула в Розамунду, заставив ее издать вопль наслаждения.
Они снова перекатились вбок, и теперь Генри был сверху, ища губами ее губы, протискивая в ее рот жадный свой язык. Через считанные мгновения только что потушенное пламя разгорелось с новой силой: он опять хотел овладеть ею. Розамунда ощутила на грудях его ладони. Как она ждала этих мгновений, каждую ночь мечтая о них в темной своей башенке!
— О Розамунда, счастье мое, как же я люблю тебя! — шепчет он ей на ухо, обжигая горячим дыханием, целуя ей шею, и прикосновения его губ отзываются огнем во всем ее теле.
— Как долго я ждала… чтобы ты вот так меня прижимал и ласкал! — шепчет она в ответ, чуть хриплым от страсти голосом. — Ты моя любовь, Гарри. И ее не разрушат ни время, ни расстояния.
Он заглушил ее последние слова поцелуем и стал жадно вслушиваться в каждый вскрик, вырывавшийся из ее уст, когда он снова вторгся в нее, достигнув самых заветных глубин, а она кричала от наслаждения, почти непереносимого, все более и более острого.
Они плавали в океане страсти, выныривая лишь для короткого отдыха и успокаивающего поцелуя, потом снова бросались в эти упоительные волны. Вновь и вновь Генри сливался с Розамундой, пока не изнемог от блаженства. Ни с одной из прежних своих женщин он не испытывал такой всепоглощающей жгучей страсти, никогда еще жажда соития не была столь неутолима.
Глава ВОСЬМАЯ
— Идут! — вскричал Генри, дав солдатам знак приготовиться к «битве». Через минуту первая шеренга лучников отпустила натянутые тетивы, вослед то же самое проделала вторая. На эта атака кончилась, и оба войска стояли, ничего более не предпринимая, посреди обдуваемой всеми ветрами низины, именуемой Уэйкфилдским полем. Резкий ветер раздувал знамена и штандарты. Наступающих словно бы кто околдовал, не давая им начать бой. И вдруг… они стали медленно пятиться.
Храбрецы Йорка не верили собственным глазам! Мало того, что у противника оказалось людей гораздо меньше, чем они предполагали, они, по всему, и биться-то не горазды — дают деру. С ликующими воплями йоркисты ринулись в атаку сами, поверив коварным хитрецам.
Генри разослал приказы своим и войску де Джира: продолжать для видимости сопротивление и вести супостатов к лесу, покуда те в горячке не забредут подалее от крепости, чтобы им невозможно было добежать до спасительных ее стен. Сам Генри, ворвавшись в кучу дерущихся, не утерпел и, соскочив с коня, помчался вперед, размахивая огромным мечом. Сзади с не меньшим воодушевлением мчался сэр Исмей. забывший перед лицом врага про все свои вещие сны.
По тогдашним обычаям дрались спешившись, оставив коней сзади. Хитроумный план почти уж был завершен, сэр Генри и сэр Исмей все более распалялись звоном клинков и эхом яростных воплей, несшихся над полем. Теперь ланкастерцы двигались живее, но, однако, казалось, что чары все еще не развеялись и сдерживают их.
Но вот храбрецы Йорка пересекли невидимую линию, и зазвучал рог, потом еще раз. Его услышали лишь те, кто ждал сигнала, а все прочие в этом гвалте его попросту не заметили.
Генри махнул рукой, приказывая своему отряду сдвинуться к правому флангу, и тут из леса хлынули тысячи солдат, рвущихся в битву. Йоркисты в панике развернулись и… поняли, что они в западне. Они были со всех сторон окружены. Слишком поздно им открылась роковая ошибка, и теперь предстоял последний — смертный бой.
Кровавая сеча длилась не более получаса. Счет убитых у ланкастерцев шел на сотни, у йоркистов — на тысячи. Великий герцог Йорк пал, и многие из преданных ему тоже поплатились жизнью. Могущественный Сэлисбери был захвачен злейшим своим врагом — Перси из Нортумберленда. Младший сын Йорка, семнадцатилетний герцог Рутландский, был убит лордом Клиффордом — в отместку за его отца, загубленного йоркистами. Многие счеты были сведены в той битве, окончательно развеявшей остатки рыцарского благородства, худо-бедно сохраняемого дворянами. Сие сражение, грянувшее в последний день тысяча четыреста шестидесятого года, положило начало бесконечным династическим распрям, замешанным на кровной мести.
После битвы ланкастерцы отправились праздновать победу в достославный город Йорк, над вратами которого их приветствовали насаженные на колья головы мятежников» напоминая, сколь грандиозен триумф верных подданых короля. Сам великий герцог, так ревностно домогавшийся английского трона, был увенчан бумажной короной, а рядом с его отрубленной головой темнели запекшейся кровью головы лорда Сзлисбери и герцога Рутландского.
Багряное солнце уже начало садиться, когда путешественники взобрались наконец на холм и достигли городских ворот. Розамунда в изумлении оглядывала грандиозные стены Йорка. Воронья стая кружила над главной аркой, что-то с карканьем расклевывая, вороны кружили и над зубчатыми стенами, и над башнями, высившимися по бокам ворот. Городская крепостная стена и башни были совсем такие, как в Рэвенскрэге. Но внутри… Розамунда отродясь не видывала таких огромных городов и была поражена обилию сновавших у ворот людей. Пожалуй, в эдакой толчее им не сыскать Генри, нипочем не сыскать.
Весть о сражении на Уэйкфилдском поле неделю назад принес в монастырь один бродячий менестрель. Он не мог назвать цифру убитых и их имена, зато поименно назвал вражеских предводителей, павших в бою.
С бьющимся сердцем Розамунда велела старшему в ее свите испросить у привратника разрешение на въезд. Тьма народа с повозками спешила попасть в город до вечернего звона, когда ворота уже закроют. Огромные фуры с бочками и бочатами протискивались сквозь главную калитку, дабы победителям было чем утолить жажду. Уплатившим пошлину никаких препятствий не чинили. Увидев, что пропускают всех, Розамунда поняла, что бояться нечего.
Устроилось все скоро, и они ступили на мощеные улицы этого второго по величине в тогдашней Англии города. Повинуясь напору устремившейся на главную улицу толпы, они продвигались все дальше. Оказалось, что не меньшая толпа рвалась наружу, тоже спеша покинуть город до колоколов. Над городскими стенами высился Гэлт-ресский лес, его огромные деревья зловеще темнели на фоне неба. «Боже, как хорошо, что дорога наша шла не через леса», — подумала Розамунда. Она была наслышана о том, что там сплошь биваки обеих армий, а еще полно всяких головорезов и разбойников.
Улицы были запружены людьми: Розамунда от тесноты едва могла дышать. Высокие дома так и манили войти внутрь. На один из них, самый приметный, Розамунда невольно загляделась, но ее тут же отнесло людским потоком дальше. У некоторых зданий были резные деревянные фронтоны, расписанные позолотой и яркими красками, — точь-в-точь имбирные пряники. На дверях красовались воинские гербы владельцев, поскрипывали изгороди. Дома так забавно клонились один к другому, словно хотели друг дружку поддержать. А верхние их этажи нависали над улицей, порою смыкаясь и загораживая небо. Внизу же, вровень с мостовой, были лавки, и их хозяева распахивали ставни, готовясь к вечерней городской гульбе.
Путь им пересекла мелкая речка, и, перейдя ее вброд, они свернули в один из узких проулков, ведущих в самое сердце города.
Когда проезжали мясные лавки, Розамунду мутило от смрада: обрезки и прочие отходы вываливались в канаву прямо посреди улицы. Затхлый запах крови, гниющее мясо. А уж запах навоза и конюшен преследовал их всюду: боковые улицы замощены не были, и под ногами и копытами чавкало месиво из грязи и навоза — того гляди оскользнешься. Даже несущиеся из домов ароматы жареного мяса, свежих лепешек и дымка от растопленных очагов не могли перебить уличную вонь.
Гвардейцы из свиты Розамунды прилежно расспрашивали прохожих, где остановился лорд Рэвенскрэг. К великому ее разочарованию, никто ничего про него не слыхал, даже те из солдат, на мундирах которых имелись знаки ланкастерского войска. Похоже, с тем же успехом Розамунда и ее люди могли бы искать иголку в стоге сена. У нее ломило все кости — ясное дело, столько уж времени в седле… А прохожие по-прежнему недоуменно пожимали плечами при упоминании лорда Рэвенскрэга. Розамунда все более склонялась к тому, чтобы отложить поиски до утра, и велела старшему офицеру приискать им ночлег.
Вроде бы нехитрое дело, однако ж все постоялые дворы были переполнены. Розамунда совсем сникла: ни Генри, ни пристанища, И тут-то Пип признал в толпе одного из людей сэра Аэртона, тот стоял у дверей таверны, с блаженной миной потягивая эль.
От него они я узнали, что лорд Генри остановился в гостинице неподалеку от собора Святого Петра. Правда, название улицы он запамятовал, однако ж точно знал, что там поблизости лечебница Святого Леонарда, куда поместили множество раненых.
Значит, Генри действительно здесь, он жив и здоров! У Розамунды свалился с души камень. Когда они двинулись в сторону подъемных ворот, порядочно уже стемнело и ветер заметно похолодал. Вот они миновали церковь Святой Троицы, — значит, они едут верно. К счастью, один из гвардейцев мальчиком жил в Йорке, так что Розамунда не сомневалась — он выведет их куда надо. Основные улицы были достаточно широки для двух всадников, зато по проулкам верхом еле-еле можно было протиснуться по одному.
Вот они уже у собора — ну и громада! Близ него и его мощной ограды прочие дома и ограды казались игрушечными. Он был обнесен лесами. И хоть двести лет миновало с его закладки, по сию пору не была закончена основная башня этого дива, самого главного в городе Божьего храма. На дворе его пылали костерки: каменщики и плотники готовили себе ужин.
Порасспросив множество народу, нагни путешественники все же нашли гостиницу: она выходила на Лоп Лейн и прозывалась «Кобыльей головой». Розамунда изнемогала от усталости и напряжения, ноги ее совсем задубели от долгого сидения в седле. Но комната Генри была пуста…
После горячих уговоров хозяин все же впустил ее, позволив подождать супруга. Для мужчин нашлось место только в конюшне, а для Марджери — на чердаке, с прочей женской прислугой.
Марджери помогла своей госпоже раздеться и распаковать кое-что из платья, а потом Розамунда (увидев, что бедная девонька уже чуть не падает с ног!) отослала ее спать, уверяя, что прекрасно обойдется без ее помощи.
Перво-наперво Розамунда зажгла свечу в шандале и окинула взглядом заставленную лишь самым необходимым комнату, потолок с мощными балками и устланный соломенными ковриками пол. Узкое окно выходило на улицу. Приподняв кожаную занавесь, Розамунда увидела внизу темные фигуры, но едва ли среди этих жмущихся в тень личностей был Генри, — должно, просто грабители вышли на ночной промысел.
Розамунда подошла к огромной высокой постели, занимавшей почти всю комнату, на которой лежали шерстяные одеяла, а поверх еще и узорчатое покрывало… а над всем этим уютным великолепием — темный балдахин. В изголовье, как и положено, сундучок, скамеечка у весело пылающего очага. Славная комнатка, да только никто ее тут не ждет. Розамунда до того устала, что слезы были наготове, она едва сдерживалась. Боже, она так обрадовалась, когда хозяин гостиницы сказал, что его светлость действительно здесь. Но оказалось, что Генри тут сейчас нет, и более того — его не было почти весь день…
Укутавшись в свой меховой плащ, Розамунда села у огня и принялась гадать, когда ее муженек вернется. И чем более об этом думала, тем неспокойнее становилось у нее на душе. А ну как он придет не один. Сидеть и смотреть, как он войдет в обнимку с какой-нибудь покладистой девицей. У Розамунды защемило сердце. Но она знала, что такой оборот очень даже вероятен. Куда невероятнее, если он явится нынче один. Это не в его обычае. Для большинства мужчин плотская потребность — почти то же самое, что голод или жажда. Но ее любовь совсем другое. «Ах Гарри, -пылко молила она, — только ни это». Было бы слишком жестоко после долгого пути стать свидетельницей столь неприглядной истины.
На гвоздиках, вбитых над кроватью, висели его вещи. В углу стояла походная укладочка. Розамунда потрогала твердую кожу и холодный металл кирасы. Любовно погладила шелковистый ворс бархатного дублета. Время еле плелось, глаза ее слипались. В конце концов она скинула плащ и сорочку и повалилась на постель.
Ее усталые члены наслаждались мягкостью перин. Не в силах расправить свернутые одеяла и откинуть упоительно прохладное покрывало, она свободно раскинулась, потянувшись каждым мускулом. Наконец-то ее тело поддерживалось более надежной опорой, чем круп лошади, а под затекшей шеей круглились пышные пуховые подушки. Горящая кожа жадно впитывала прохладу, и Розамунда удовлетворенно вздохнула. «Почему же Гарри никак не вернется? — недоумевала она. — Если б я могла вернуть его силой своей тоски… Ну что можно делать в этом шумном, гадко пахнущем городе?» Наивероятнейший ответ на этот вопрос вовсе ее не успокоил, поэтому она поспешила утешиться мечтами о скором свидании. Ведь она так истосковалась по его рукам и губам. Ее соски затвердели при одной мысли о соединении с любимым, и жало желания пронзило ее лоно. Однако к чему бесплодные томленья? Генри здесь нет, и, возможно, он вернется лишь утром.
Было уже так поздно, и она так устала, что не было сил надеяться. Слезы покатились из-под прикрытых век. Она не могла избавиться от дурных предчувствий, хоть совсем не хотела им потворствовать — мыслям о предательской его измене. Мука желания была ничто в сравнении с муками одиночества и усталости — она разрыдалась, уткнувшись в огромную подушку.
Скоро у Розамунды не осталось сил даже на рыдания. Она машинально разглядывала освещенную огнем комнату, думая о Генри — против собственной воли… желая его, хотя очень хотела бы его возненавидеть. «Какая же я дура, что привязалась к нему, точно какая раба, — засыпая, ругала она себя. — Где же мое благоразумие? Где характер? Где…»
Разбудил ее грохот за дверью. Розамунда не сразу вспомнила, где она. Ах да: она в Йорке, в гостинице «Кобылья голова». В коридоре зазвучали приглушенные мужские голоса. Розамунда вся похолодела, услышав женский смех, который, видимо, никак не могли унять…
Стиснув кулаки, Розамунда ждала, боясь пошевелиться. Шаги приближались. Вот подняли щеколду. Розамунда не двигалась, не сводя глаз с замка… Отворившись на миг, дверь тут же захлопнулась, и на фоне золотого пламени очага возникла темная мужская фигура — одна… Розамунда рискнула вздохнуть, не понимая, как ей удалось так долго не дышать. Стало быть, он один.
Огромная тень выросла на стене маленькой комнаты, когда мужчина снял плащ и двинулся к очагу. Вот он наклонился ближе к огню, потом взял в руки кочергу и стал ворошить уголья. Пламя вспыхнуло ярче и осветило лицо вошедшего. Розамунда окончательно убедилась, что явился действительно Генри. Женщина, возможно, пришла не с ним, ведь в коридоре были и иные мужчины. Она с радостью ухватилась за эту мысль, не желая уже от нее отступаться.
Трепещущее пламя чуть смягчало четкий профиль Генри, золотило его кожу. Темные буйные кудри отросли значительно длиннее, чем он носил обычно. Он был до того пригож, что Розамунда задрожала от упоения, глядя на знакомые черты. Всякая новая встреча волновала ее не меньше, чем первая.
Розамунда не подала голоса — хотела его огорошить. Совершенно проснувшись, она с дрожью ждала момента, когда он скользнет под простыню, не зная, что рядом — она. Ее дорожного сундучка он конечно же не заметит при таком слабом освещении — очаг да свеча. Она лежала себе и ждала.
Генри с глухим стуком швырнул ботинки. Бросил на лавку дублет, панталоны и рубашку. Сейчас он подойдет к кровати. Пока она видела лишь его спину, в который раз замирая при взгляде на его широкие плечи и узкий стан. Ее глаза скользнули дальше — на литые ягодицы и сильные бедра. Она представила, как гладит это тело, пока только представила…
Генри задул свечу, и теперь комнату освещало лишь пламя очага, тень Генри мгновенно выросла до потолка, являя собой насмешку над его красой — плечи темного силуэта невообразимо расширились, грудь раздулась, зато ноги стали совсем тоненькими.
Генри рывком сдвинул покрывало, и через миг кровать чуть прогнулась под его весом. Он немного поворочался, устраиваясь. Кровать была так широка, что тела их не касались. Розамунда не могла поверить: он даже не заметил, что простыни смяты. А Генри дышал уже ровно и глубоко. Нет, он не мог вот так заснуть…
Розамунда осторожно провела руку под прохладную простыню, чтобы ощутить тепло, струящееся от его тела. Потом нащупала легкую вытянутую выпуклость между его бедер и, дрожа от наслаждения, тихонько обхватила пальцами тайную его плоть. Она нежно ласкала дремлющую мужскую жилу, пока она не стала наливаться силой и твердеть.
Генри с сердитым воплем откинул простыню и выскочил из кровати.
— Эй, кто ты такая, чертова кукла? Прочь отсюда! Черт бы их всех подрал… Говорил же, что не нужны мне… — Он пытался зажечь свечу, которая гасла от его дыхания. Потом кинулся к кровати, пытаясь сдернуть простыню с той, что там лежала. Но Розамунда накрепко вцепилась в края простынки.
— Кто ты такая? — снова грозно прозвучало над ней.
Тогда она резко села, волосы ее разметались по плечам. Он направил свет на ее лицо, и Розамунда затрепетала, увидев его неверящие глаза. Свеча опасно подрагивала в его руке, словно он собирался швырнуть ее на циновки. Розамунда даже вскрикнула от страха, предостерегающе потянувшись к подсвечнику.
— Ты что же, не узнаешь собственную жену, Гарри Рэвенскрэг? — первой спросила она, видя, что он не собирается заговорить.
Совершенно потрясенный, он не двигался с места. Наконец, стряхнув оцепенение, осторожно поставил свечку на сундук у кровати и на всякий случай спросил:
— Розамунда?
— Да, мой миленький, твоя Розамунда.
Она не могла отвести глаз от мощного орудия страсти, содрогавшегося от одного ее взгляда. Ей нужно было лишь чуть-чуть наклониться, чтобы коснуться нацелившегося на нее острия, она провела языком вдоль всей длины его, нежно надавливая на бархатистую поверхность, потом еще и еще — пока ее Генри не застонал от желания: она даже ощутила первые животворные капли, выдававшие, насколько оно уже нестерпимо.
— О милостивый Боже! Розамунда, любимая! — севшим голосом воскликнул он. Бросаясь на постель.
Они зарылись в простыни, и Генри стиснул ее, осыпая поцелуями. До чего же он горячий и сильный! Розамунда чувствовала, как кипит в нем кровь, каким огнем горит его тайная плоть. Твердость его мускулов красноречивее всяких слов говорила: скорее! Он весь дрожал. И вот его горячий рот настиг ее уста и неистовыми поцелуями воспламенил каждую ее жилочку.
Не выпуская друг друга, они перекатились, чтобы лечь поудобнее, и Розамунда оказалась сверху, обхватив его бедра ногами, она гладила его грудь, затем, склонившись, стала нежно посасывать его соски, потом продвинулась так, чтобы груди ее, точно спелые плоды, повисли над ним.
Генри со стоном обхватил их ладонями, рыдая от страсти. Он целовал эти белые дивные шары, о красе которых грезил более всего, он сосал затвердевшие соски, заставляя Розамунду изнемогать от желания.
Нет, больше ждать было невозможно. Внемля его немому призыву, она приподнялась, чтобы впустить его в себя. С приглушенным криком Генри обхватил ее бедра, устремляясь вверх… Розамунда льнула к нему, все теснее обхватывая, всхлипывая от нетерпения, а он, прилаживаясь, все глубже проникал в нее. Оседлав его, она вся содрогалась, будто объезжая дикого скакуна, пока вся не раскрылась: жаркая влага хлынула в Розамунду, заставив ее издать вопль наслаждения.
Они снова перекатились вбок, и теперь Генри был сверху, ища губами ее губы, протискивая в ее рот жадный свой язык. Через считанные мгновения только что потушенное пламя разгорелось с новой силой: он опять хотел овладеть ею. Розамунда ощутила на грудях его ладони. Как она ждала этих мгновений, каждую ночь мечтая о них в темной своей башенке!
— О Розамунда, счастье мое, как же я люблю тебя! — шепчет он ей на ухо, обжигая горячим дыханием, целуя ей шею, и прикосновения его губ отзываются огнем во всем ее теле.
— Как долго я ждала… чтобы ты вот так меня прижимал и ласкал! — шепчет она в ответ, чуть хриплым от страсти голосом. — Ты моя любовь, Гарри. И ее не разрушат ни время, ни расстояния.
Он заглушил ее последние слова поцелуем и стал жадно вслушиваться в каждый вскрик, вырывавшийся из ее уст, когда он снова вторгся в нее, достигнув самых заветных глубин, а она кричала от наслаждения, почти непереносимого, все более и более острого.
Они плавали в океане страсти, выныривая лишь для короткого отдыха и успокаивающего поцелуя, потом снова бросались в эти упоительные волны. Вновь и вновь Генри сливался с Розамундой, пока не изнемог от блаженства. Ни с одной из прежних своих женщин он не испытывал такой всепоглощающей жгучей страсти, никогда еще жажда соития не была столь неутолима.
Глава ВОСЬМАЯ
Порыв резкого северного ветра швырнул им в спины клубы снега. Розамунда и Генри возвращались в гостиницу с благодарственной мессы в честь победы Ланкастера, которую служили в соборе.
Розамунду просто ошеломило великолепие храма. На протяжении всей службы она не могла насмотреться на огромные витражи, на тонкую резьбу деревянных панелей, освещенных свечами. На высоком алтаре мерцал золотым шитьем покров, и столь же богатым было облачение священника, достойное самого короля.
— Давай-ка слегка перекусим — и в седло, вырвемся из этих стен погулять. Ты согласна? — спросил Генри, обнимая ее за плечи.
— Ты возьмешь меня с собою? — обрадовано переспросила Розамунда. Ой как славно было бы скакать среди деревьев под вольным небушком, где тебя не толкают снующие повсюду на тесных улочках горожане.
— Значит, я угадал: ты не прочь глотнуть свежего воздуха, — сказал Генри, увертываясь от едва не упершейся ему в лицо кипы циновок, которую тащил согнувшийся вдвое продавец, пытаясь про браться на людную Лоп Лейн.
— Да, очень хочется провеяться на ветерке, и чтобы никто тебя каждую минуту не толкал. Проехаться верхом будет просто райским удовольствием, хотя сегодня подморозило.
— Небольшой морозец — это не помеха. Впрочем, леди, выбирайте, что вам более угодно: чуть померзнуть или задыхаться в городском смраде.
Розамунда состроила капризную гримаску, обдумывая выбор:
— Лучше уж померзнуть, хотя это тоже не слишком приятно.
Боковая калитка во дворе собора выходила прямо на Лоп Лейн, и очень скоро Генри и Розамунда были уже в гостиной «Кобыльей головы», где уютно пылал очаг. Им подали немного баранины, хлеба, по кружке подогретого эля и по горстке миндаля. Хлеб для его светлости пекли особый пышный да белый. Прочие постояльцы жадно поглядывали на ужин Розамунды и Генри, сами они ели черный хлебушек, запивая кислым пивом. Генри приказал, чтобы к его возвращению приготовили что-нибудь более сытное, и они с Розамундой поднялись по узкой лесенке к себе. Очаг был растоплен, а на сундучке в изголовье стоял поднос с вином и сладким печеньем. Розамунда увидела вдруг второй сундук — раньше его не было.
— Смотри-ка, они тут решили, что для нашей одежды одного сундука мало, — сказала Розамунда, проведя пальчиком по резной крышке. Генри ничего не отвечал, и Розамунда сочла, что он не желает оторваться от кубка с вином, однако, подняв глаза, увидела на его лице хитрую улыбку. Стало быть, он что-то знал про этот сундучок.
— Это подарок? — удивленно спросила она и, подойдя к мужу, запустила руку в расстегнутый ворот и принялась поглаживать ему шею. — Отвечайте, милорд, не то я вас задушу.
— Вот уж не верю, ведь не для этого ты так долго за мною охотилась, — он сжал ее ладони. — Греховодница, пол-Йоркшира проехала, чтобы соблазнить мужчину.
— Ты сам меня позвал.
— Твоя правда, только никак не ожидал, что ты все же приедешь.
— Не ожидал? Но я написала тебе. И не моя в том вина, что твоего горемычного посыльного, который вез тебе весточку, загубили грабители.
— Да, я как тебя увидел, просто не поверил своим глазам. Хорошо, у меня крепкое сердце, а могло бы и не выдержать такого счастья. Ты — в моей постели, и совершенно раздетая! Я думал, мои дружки подсунули мне какую-нибудь потаскушку.
— Потому что ты и сам их часто к себе водишь? — Она старалась говорить шутливо, но ей не удалось спрятать боль.
— Наоборот, потому что не вожу. Очень беспокоятся о моем здоровье, полагая, что мне может сильно навредить долгое воздержание.
Как ей хотелось поверить этому дурашливому объяснению…
— Ты за все это время ни разу мне не изменил? — дрогнувшим голосом спросила она.
— Конечно же нет, глупышка.
Генри прижал ее к себе и чмокнул в холодный нос. Его глаза заблестели, подернувшись влагой. Розамунда, не желавшая показать, как ранит ее даже сама мысль о его неверности, спрятала лицо у него на груди.
— Ну-ка давай — загляни в сундучок, — попросил Генри. — Там кое-что для тебя припрятано.
Они вдвоем открыли серебряные филигранные затворы: Розамунда увидела какую-то темную материю, тщательно сложенную и заполнившую почти весь сундук. Они вдвоем стали вытаскивать по довольно увесистое одеяние. Генри хорошенько его тряхнул, чтобы расправить, и почти до полу хлынули складки густо-зеленого бархата, отороченные широкой каймой мягчайшего беличьего меха. Розамунда ахнула, увидев, как красив этот плащ — на меховом подбое, с роскошным капюшоном.
— Мой тебе подарок к Рождеству, женушка, — грустно произнес он, накидывая бархатное диво ей на плечи.
— Мне? — Она провела рукой по нежащему кожу ворсу. Столь красивого плаща она еще не видывала.
— Когда я понял, что уже не увижусь с тобой в Поунткрэфте, убрал его в сундук. А купил я этот плащ у одного заморского купца и берег его пуще золота.
— Ах, Генри, красота-то какая… Чем мне тебя отблагодарить? — вскричала Розамунда, кинувшись его целовать.
— Ты же всегда умела это делать. — Он озорно усмехнулся, обойдя ее кругом, чтобы полюбоваться. На сочной зелени бархата волосы Розамунды казались почти рыжими. Генри сорвал с ее головы повязку, и шелковые кудри каскадом упали на плечи. — Вот какая прическа требуется для этого плаща.
Осознавая свою неотразимость, Розамунда кокетливо вертелась, уютно кутаясь в теплую обновку.
— А можно надеть его на нашу прогулку?
— А то как же? Его сшили нарочно для такой погоды. А на дне укладки есть еще рукавицы. Прости, если окажутся велики, я купил их наугад, не зная верного твоего размера.
Розамунду просто ошеломило великолепие храма. На протяжении всей службы она не могла насмотреться на огромные витражи, на тонкую резьбу деревянных панелей, освещенных свечами. На высоком алтаре мерцал золотым шитьем покров, и столь же богатым было облачение священника, достойное самого короля.
— Давай-ка слегка перекусим — и в седло, вырвемся из этих стен погулять. Ты согласна? — спросил Генри, обнимая ее за плечи.
— Ты возьмешь меня с собою? — обрадовано переспросила Розамунда. Ой как славно было бы скакать среди деревьев под вольным небушком, где тебя не толкают снующие повсюду на тесных улочках горожане.
— Значит, я угадал: ты не прочь глотнуть свежего воздуха, — сказал Генри, увертываясь от едва не упершейся ему в лицо кипы циновок, которую тащил согнувшийся вдвое продавец, пытаясь про браться на людную Лоп Лейн.
— Да, очень хочется провеяться на ветерке, и чтобы никто тебя каждую минуту не толкал. Проехаться верхом будет просто райским удовольствием, хотя сегодня подморозило.
— Небольшой морозец — это не помеха. Впрочем, леди, выбирайте, что вам более угодно: чуть померзнуть или задыхаться в городском смраде.
Розамунда состроила капризную гримаску, обдумывая выбор:
— Лучше уж померзнуть, хотя это тоже не слишком приятно.
Боковая калитка во дворе собора выходила прямо на Лоп Лейн, и очень скоро Генри и Розамунда были уже в гостиной «Кобыльей головы», где уютно пылал очаг. Им подали немного баранины, хлеба, по кружке подогретого эля и по горстке миндаля. Хлеб для его светлости пекли особый пышный да белый. Прочие постояльцы жадно поглядывали на ужин Розамунды и Генри, сами они ели черный хлебушек, запивая кислым пивом. Генри приказал, чтобы к его возвращению приготовили что-нибудь более сытное, и они с Розамундой поднялись по узкой лесенке к себе. Очаг был растоплен, а на сундучке в изголовье стоял поднос с вином и сладким печеньем. Розамунда увидела вдруг второй сундук — раньше его не было.
— Смотри-ка, они тут решили, что для нашей одежды одного сундука мало, — сказала Розамунда, проведя пальчиком по резной крышке. Генри ничего не отвечал, и Розамунда сочла, что он не желает оторваться от кубка с вином, однако, подняв глаза, увидела на его лице хитрую улыбку. Стало быть, он что-то знал про этот сундучок.
— Это подарок? — удивленно спросила она и, подойдя к мужу, запустила руку в расстегнутый ворот и принялась поглаживать ему шею. — Отвечайте, милорд, не то я вас задушу.
— Вот уж не верю, ведь не для этого ты так долго за мною охотилась, — он сжал ее ладони. — Греховодница, пол-Йоркшира проехала, чтобы соблазнить мужчину.
— Ты сам меня позвал.
— Твоя правда, только никак не ожидал, что ты все же приедешь.
— Не ожидал? Но я написала тебе. И не моя в том вина, что твоего горемычного посыльного, который вез тебе весточку, загубили грабители.
— Да, я как тебя увидел, просто не поверил своим глазам. Хорошо, у меня крепкое сердце, а могло бы и не выдержать такого счастья. Ты — в моей постели, и совершенно раздетая! Я думал, мои дружки подсунули мне какую-нибудь потаскушку.
— Потому что ты и сам их часто к себе водишь? — Она старалась говорить шутливо, но ей не удалось спрятать боль.
— Наоборот, потому что не вожу. Очень беспокоятся о моем здоровье, полагая, что мне может сильно навредить долгое воздержание.
Как ей хотелось поверить этому дурашливому объяснению…
— Ты за все это время ни разу мне не изменил? — дрогнувшим голосом спросила она.
— Конечно же нет, глупышка.
Генри прижал ее к себе и чмокнул в холодный нос. Его глаза заблестели, подернувшись влагой. Розамунда, не желавшая показать, как ранит ее даже сама мысль о его неверности, спрятала лицо у него на груди.
— Ну-ка давай — загляни в сундучок, — попросил Генри. — Там кое-что для тебя припрятано.
Они вдвоем открыли серебряные филигранные затворы: Розамунда увидела какую-то темную материю, тщательно сложенную и заполнившую почти весь сундук. Они вдвоем стали вытаскивать по довольно увесистое одеяние. Генри хорошенько его тряхнул, чтобы расправить, и почти до полу хлынули складки густо-зеленого бархата, отороченные широкой каймой мягчайшего беличьего меха. Розамунда ахнула, увидев, как красив этот плащ — на меховом подбое, с роскошным капюшоном.
— Мой тебе подарок к Рождеству, женушка, — грустно произнес он, накидывая бархатное диво ей на плечи.
— Мне? — Она провела рукой по нежащему кожу ворсу. Столь красивого плаща она еще не видывала.
— Когда я понял, что уже не увижусь с тобой в Поунткрэфте, убрал его в сундук. А купил я этот плащ у одного заморского купца и берег его пуще золота.
— Ах, Генри, красота-то какая… Чем мне тебя отблагодарить? — вскричала Розамунда, кинувшись его целовать.
— Ты же всегда умела это делать. — Он озорно усмехнулся, обойдя ее кругом, чтобы полюбоваться. На сочной зелени бархата волосы Розамунды казались почти рыжими. Генри сорвал с ее головы повязку, и шелковые кудри каскадом упали на плечи. — Вот какая прическа требуется для этого плаща.
Осознавая свою неотразимость, Розамунда кокетливо вертелась, уютно кутаясь в теплую обновку.
— А можно надеть его на нашу прогулку?
— А то как же? Его сшили нарочно для такой погоды. А на дне укладки есть еще рукавицы. Прости, если окажутся велики, я купил их наугад, не зная верного твоего размера.