Страница:
Он пытался забыть об ожесточенности последовавшей за этим ссоры, о том, как под конец у Эрика сорвался голос, забыть его лицо, залитое слезами, – лицо обиженного ребенка.
– Твой поступок не имеет никакого отношения к тому, что все это наше личное дело, ты просто удираешь, – сказал тогда Эрик. – Ты стыдишься того, какой ты, ты стыдишься меня. И то же самое происходит с твоей работой. Ты остаешься с Чандлером-Пауэллом, растрачивая свои способности на кучку тщеславных, расточительных, богатых теток, одержимых заботами о своей внешности, когда ты мог бы работать на полной ставке здесь, в Лондоне. Ты мог бы найти здесь работу. Наверняка мог бы.
А он ответил:
– Так я и не собираюсь растрачивать свой талант. Я еду в Африку.
– Бежишь от меня?!
– Нет, Эрик. От себя.
– Но ты не сможешь это сделать – никогда. Никогда, никогда!
Слезы Эрика и захлопнувшаяся дверь – последнее, что ему запомнилось.
Маркус смотрел на алтарь так упорно, что крест стал расплываться, превращаясь в колеблющуюся дымку. Он закрыл глаза и вдохнул сырой, холодный запах часовни, ощутил твердое дерево скамьи, упирающейся ему в спину. Вспомнил последнюю сложную операцию в больнице Святой Анджелы, где он ассистировал Чандлеру-Пауэллу. То была пожилая пациентка из бесплатного отделения, ее лицо разодрала собака. Женщина до этого была уже больна, при ее диагнозе могла бы прожить, самое большее, еще год, но с каким терпением, с каким умением Джордж долгие часы восстанавливал, буквально составлял ее лицо, чтобы оно могло выдержать недобрые взгляды окружающего мира! Ничто не оставлялось без внимания, ничто не делалось поспешно или вынужденно. Какое право имел такой хирург растрачивать свое призвание и способности – пусть всего лишь три дня в неделю – на богатых женщин, которым не нравилась форма носа, губ или груди и которые желали продемонстрировать обществу, что они могут позволить себе оплату его услуг… Что же здесь было для него таким важным, что он уделял время работе, которую мог выполнить другой, менее талантливый хирург, и нисколько не хуже?
Однако уйти от него сейчас означало бы предать человека, который восхищал Маркуса более всех на свете. Не уйти – означало бы предать самого себя и Кэндаси, сестру, которая, любя его, понимала, что он должен вырваться на свободу, и убеждала его собрать волю в кулак и действовать. Ей самой всегда хватало силы воли. Маркус ночевал в Каменном коттедже и проводил там достаточно времени, когда болел их отец, так что имел представление о том, каково приходилось его сестре в те два года. А теперь она оставалась здесь, когда ее работа в университете закончилась и перспектив найти другое место не намечалось. А тут еще его план уехать в Африку. Именно этого она для него и хотела, над этим работала, всячески его поощряла, но он знал, что с его отъездом она почувствует себя совсем одинокой. Он собирался бросить двух людей, которые его любили, Кэндаси и Эрика, и Джорджа Чандлера-Пауэлла, человека, которым более всего восхищался.
Он сам испортил себе жизнь. Какая-то часть его натуры – робкая, вялая, лишенная уверенности – ввергла его в это состояние вечной нерешительности, привела к желанию плыть по течению, ожидая, чтобы трудности разрешились сами собой, словно он уверовал в благосклонное провидение, которое станет действовать в его пользу, если ничего не требовать. За те три года, что он провел в Маноре, сколько в его поведении определялось этим? И сколько – его преданностью, благодарностью, чувством удовлетворения от возможности учиться у человека, достигшего вершин своей профессии, нежеланием подвести этого человека? Все это, несомненно, сыграло свою роль, однако, по существу, он оставался в Маноре потому, что это было легче, чем отважиться принять решение. Но теперь он отважится на это. Он вырвется на свободу, и не только физически. В Африке он сможет работать совсем иначе, более глубоко, с более значимыми результатами, чем все, что он до сих пор делал в Маноре. Ему необходимо взяться за что-то новое, и если он и правда бежит, он бежит к людям, которые отчаянно нуждаются в его способностях и умении: к большеглазым детям, страдающим от отвратительной незалеченной заячьей губы, к жертвам проказы, которые нуждаются в том, чтобы их принимали в больницы, в том, чтобы их снова сделали целыми, к тем, кто в шрамах, кто изуродован, – к отверженным. Ему нужно вдохнуть в себя более сильные запахи. Если он теперь не поговорит с Чандлером-Пауэллом, ему никогда не хватит мужества действовать.
Он с трудом поднялся – все тело словно застыло – и, как старик, двинулся к двери; затем, постояв с минуту, решительно зашагал к Манору, словно воин, идущий в бой.
10
11
– Твой поступок не имеет никакого отношения к тому, что все это наше личное дело, ты просто удираешь, – сказал тогда Эрик. – Ты стыдишься того, какой ты, ты стыдишься меня. И то же самое происходит с твоей работой. Ты остаешься с Чандлером-Пауэллом, растрачивая свои способности на кучку тщеславных, расточительных, богатых теток, одержимых заботами о своей внешности, когда ты мог бы работать на полной ставке здесь, в Лондоне. Ты мог бы найти здесь работу. Наверняка мог бы.
А он ответил:
– Так я и не собираюсь растрачивать свой талант. Я еду в Африку.
– Бежишь от меня?!
– Нет, Эрик. От себя.
– Но ты не сможешь это сделать – никогда. Никогда, никогда!
Слезы Эрика и захлопнувшаяся дверь – последнее, что ему запомнилось.
Маркус смотрел на алтарь так упорно, что крест стал расплываться, превращаясь в колеблющуюся дымку. Он закрыл глаза и вдохнул сырой, холодный запах часовни, ощутил твердое дерево скамьи, упирающейся ему в спину. Вспомнил последнюю сложную операцию в больнице Святой Анджелы, где он ассистировал Чандлеру-Пауэллу. То была пожилая пациентка из бесплатного отделения, ее лицо разодрала собака. Женщина до этого была уже больна, при ее диагнозе могла бы прожить, самое большее, еще год, но с каким терпением, с каким умением Джордж долгие часы восстанавливал, буквально составлял ее лицо, чтобы оно могло выдержать недобрые взгляды окружающего мира! Ничто не оставлялось без внимания, ничто не делалось поспешно или вынужденно. Какое право имел такой хирург растрачивать свое призвание и способности – пусть всего лишь три дня в неделю – на богатых женщин, которым не нравилась форма носа, губ или груди и которые желали продемонстрировать обществу, что они могут позволить себе оплату его услуг… Что же здесь было для него таким важным, что он уделял время работе, которую мог выполнить другой, менее талантливый хирург, и нисколько не хуже?
Однако уйти от него сейчас означало бы предать человека, который восхищал Маркуса более всех на свете. Не уйти – означало бы предать самого себя и Кэндаси, сестру, которая, любя его, понимала, что он должен вырваться на свободу, и убеждала его собрать волю в кулак и действовать. Ей самой всегда хватало силы воли. Маркус ночевал в Каменном коттедже и проводил там достаточно времени, когда болел их отец, так что имел представление о том, каково приходилось его сестре в те два года. А теперь она оставалась здесь, когда ее работа в университете закончилась и перспектив найти другое место не намечалось. А тут еще его план уехать в Африку. Именно этого она для него и хотела, над этим работала, всячески его поощряла, но он знал, что с его отъездом она почувствует себя совсем одинокой. Он собирался бросить двух людей, которые его любили, Кэндаси и Эрика, и Джорджа Чандлера-Пауэлла, человека, которым более всего восхищался.
Он сам испортил себе жизнь. Какая-то часть его натуры – робкая, вялая, лишенная уверенности – ввергла его в это состояние вечной нерешительности, привела к желанию плыть по течению, ожидая, чтобы трудности разрешились сами собой, словно он уверовал в благосклонное провидение, которое станет действовать в его пользу, если ничего не требовать. За те три года, что он провел в Маноре, сколько в его поведении определялось этим? И сколько – его преданностью, благодарностью, чувством удовлетворения от возможности учиться у человека, достигшего вершин своей профессии, нежеланием подвести этого человека? Все это, несомненно, сыграло свою роль, однако, по существу, он оставался в Маноре потому, что это было легче, чем отважиться принять решение. Но теперь он отважится на это. Он вырвется на свободу, и не только физически. В Африке он сможет работать совсем иначе, более глубоко, с более значимыми результатами, чем все, что он до сих пор делал в Маноре. Ему необходимо взяться за что-то новое, и если он и правда бежит, он бежит к людям, которые отчаянно нуждаются в его способностях и умении: к большеглазым детям, страдающим от отвратительной незалеченной заячьей губы, к жертвам проказы, которые нуждаются в том, чтобы их принимали в больницы, в том, чтобы их снова сделали целыми, к тем, кто в шрамах, кто изуродован, – к отверженным. Ему нужно вдохнуть в себя более сильные запахи. Если он теперь не поговорит с Чандлером-Пауэллом, ему никогда не хватит мужества действовать.
Он с трудом поднялся – все тело словно застыло – и, как старик, двинулся к двери; затем, постояв с минуту, решительно зашагал к Манору, словно воин, идущий в бой.
10
Маркус нашел Джорджа в операционном блоке. Тот был один и с увлечением занимался пересчетом только что полученных хирургических инструментов, тщательно проверяя каждый предмет, поворачивая его в руках и так, и сяк и осторожно, прямо-таки с почтением возвращая инструмент на его место на лотке. Это входило в обязанности ассистента операционного блока, и Джо Маскелл должен был приехать завтра к семи часам утра, чтобы подготовить все необходимое к первой операции. Маркус понимал – такая проверка инструментов не означает, что Чандлер-Пауэлл не очень-то доверяет Джо: он никогда не нанимал тех, кому не мог полностью доверять. Но здесь он был в своей стихии, отдавался двум своим пристрастиям – своей работе и своему дому и, как ребенок, выбирал себе любимые игрушки.
– Мне хотелось бы отвлечь вас на два слова, если вы располагаете временем, – сказал Маркус.
Даже на его собственный слух, голос у него прозвучал неестественно, оказался необычайно высоким. Чандлер-Пауэлл не поднял на него взгляда.
– Все зависит от того, что означают эти «два слова», – произнес он. – Действительно два слова или серьезный разговор?
– Думаю, серьезный разговор.
– Тогда я закончу здесь, и мы пройдем в мой служебный кабинет.
Маркусу в этом предложении увиделось что-то пугающее. Оно слишком напоминало вызов в кабинет отца в детские годы. Хотелось бы поговорить сразу, покончить с этим. Но он ждал, пока не был задвинут последний ящик; после этого Чандлер-Пауэлл первым вышел из блока, Маркус последовал за ним. Они прошли в сад, затем через черный ход и холл в служебный кабинет Джорджа. Летти Френшам сидела там за компьютером, но, когда они вошли, вполголоса пробормотала какие-то извинения и тихо вышла из комнаты. Чандлер-Пауэлл уселся за письменный стол, указал Маркусу на стул и теперь сидел молча. Маркус попытался убедить себя, что это молчание – вовсе не признак тщательно сдерживаемого нетерпения.
Было непохоже, что Джордж заговорит первым, так что Маркус сказал:
– Я принял решение насчет Африки. Я хотел сообщить вам, что наконец решил присоединиться к группе мистера Гринфилда. Я был бы признателен вам, если бы вы смогли отпустить меня через три месяца.
– Я так понимаю, – ответил ему Чандлер-Пауэлл, – что вы ездили в Лондон и разговаривали с мистером Гринфилдом. У меня нет сомнений, что он говорил вам о некоторых связанных с этим проблемах, в частности – о проблеме вашей будущей карьеры.
– Да, говорил.
– Мэтью Гринфилд – один из лучших пластических хирургов в Европе, возможно – один из шести лучших хирургов в мире. Он к тому же непревзойденный преподаватель. Мы можем не сомневаться в его квалификации – ЧККХ, ЧККХ (пласт.), магистр хирургии. Он отправляется в Африку преподавать и основать там центр высокого мастерства. Именно этого и хотят африканцы – научиться справляться своими силами, чтобы белые не приезжали ни руководить, ни делать все за них.
– Я и не думал о том, чтобы руководить или делать все за них – просто хочу помочь. Там ведь столько всего надо сделать. Мистер Гринфилд полагает, что я могу быть полезен.
– Разумеется, он так полагает, иначе не захотел бы зря тратить ни свое время, ни ваше. Но что именно, по вашему мнению, вы можете предложить? Вы – ЧККХ и вполне компетентный хирург, но вы не умеете преподавать, вы пока не можете в одиночку справляться с особо трудными случаями. Даже один год, проведенный в Африке, серьезно помешает вашей карьере, то есть если вы собираетесь чего-то добиться в вашей профессии. Вам не очень помогло пребывание здесь – и я вас об этом предупреждал, когда вы впервые сюда приехали. Новая программа ММК – модернизации медицинских кадров – ужесточает планы повышения квалификации, делает их менее гибкими. Больничные врачи-стажеры стали оплачиваться учебными фондами, и всем нам известно, какую путаницу создало правительство в этих делах: старшие специалисты больниц отстранены, специализированную хирургическую подготовку проходят врачи приемных отделений, и бог знает, сколько все это продлится, пока оно придумает что-нибудь новенькое – еще больше бумаг для заполнения, больше бюрократии, больше препон людям, старающимся продвинуться в своей профессии. Но ясно одно: если вы хотите достичь чего-то в хирургии, вам необходимо быть включенным в план повышения квалификации, а эти планы стали весьма негибкими. Возможно, и удалось бы включить вас в текущую программу, тут я могу попробовать помочь, но из этого ничего не выйдет, если вы удираете в Африку. И ведь вы делаете это не из религиозных побуждений. Я не стал бы вам сочувствовать, если бы это было так, но хотя бы мог понять… нет, не понять – принять. Такие люди встречаются, но я никогда не предполагал, что вы особенно религиозны.
– Нет, я не думаю, что мог бы так о себе сказать.
– Тогда что вы можете о себе сказать? Что хотите облагодетельствовать весь мир? Или испытываете чувство постколониальной вины? Я представляю, что оно все еще довольно широко распространено.
– Джордж, там я смогу делать полезную работу. Мне нечего сказать кроме того, что я глубоко убежден – Африка пойдет мне на пользу. Я же не могу без конца оставаться в Маноре, вы сами говорили об этом.
– Я и не прошу вас остаться. Я прошу вас всерьез задуматься о том, в каком направлении пойдет ваша карьера. То есть если вы хотите добиться чего-то в хирургии. Однако мне вовсе не хочется зря тратить слова на уговоры, если вы приняли решение. Я предлагаю вам еще раз все обдумать, а пока учту, что должен найти вам замену через три месяца.
– Я понимаю, что это причинит вам неудобство, и очень сожалею об этом. И я понимаю, чем вам обязан. И благодарен. И всегда буду благодарен.
– Я думаю, вам незачем произносить жалкие фразы про благодарность. Это слово неуместно между коллегами. Мы договорились, что вы уезжаете через три месяца. Надеюсь, в Африке вы найдете то, что ищете – что бы это ни было. Или вы надеетесь там освободиться от чего-то такого, от чего стремитесь убежать? Ну а теперь, если у вас все, я хотел бы воспользоваться своим служебным кабинетом.
Но было еще кое-что, и Маркус собрался с духом, чтобы об этом сказать. Слова, разрушившие их отношения, были произнесены. Ничего хуже этого случиться уже не могло. Так что он сказал:
– Еще – об одной из пациенток. О Роде Грэдвин. Она сейчас здесь.
– Я знаю. И вернется через две недели – оперироваться, если только не решит, что ей не нравится Манор и что лучше ей лечь на одно из моих мест в больнице Святой Анджелы.
– Вы не думаете, что это было бы более удобно?
– Ей или мне?
– На самом деле я хотел спросить: неужели вы собираетесь поощрять появление журналистов-расследователей у себя в Маноре? Ведь если появится одна, за ней могут последовать другие. И я могу представить себе, что эта Грэдвин напишет. «Богатые дамы тратят целые состояния из-за того, что недовольны своей внешностью. Неоценимые способности хирургов могли бы найти лучшее применение». Она отыщет что-нибудь такое, что можно подвергнуть критике, ведь это ее работа. А пациенты рассчитывают на нашу осмотрительность и ждут от нас абсолютной конфиденциальности. Я что хочу сказать: разве не в этом цель загородной клиники?
– Не только в этом. И я не намерен проводить различия между пациентами на каких бы то ни было основаниях, кроме медицинских. Откровенно говоря, я и пальцем бы не пошевелил, чтобы заткнуть рот популярной прессе. Глядя на махинации и ухищрения правительственных кругов, понимаешь, что нам необходима некая организация, достаточно сильная, чтобы время от времени кричать об этом. Когда-то я верил, что живу в свободной стране. Теперь мне приходится принять, что это не так. Но у нас хотя бы есть свободная пресса, и я готов примириться с некоторой долей вульгарности, популизма, сентиментальности и даже порой – с неверными трактовками, лишь бы не мешать ей оставаться свободной. Я полагаю, на вас наседала Кэндаси. Сами вы вряд ли додумались бы до этого. Если у нее и имеются личные причины для неприязни к мисс Грэдвин, так ведь ей вовсе нет необходимости с ней общаться. Это не требуется, пациенты – не ее забота. Ей не придется с ней видеться ни сейчас, ни когда она снова приедет. Я выбираю своих пациентов не для того, чтобы доставить удовольствие вашей сестре. А теперь, если вам нечего больше мне сказать, я уверен, нам обоим есть чем заняться. Во всяком случае, мне.
Джордж поднялся из-за стола и встал у двери. Не произнеся больше ни слова, Маркус прошел мимо него, задев его рукав, и вышел из дома. Он чувствовал себя будто неумелый слуга, выгнанный с позором. Джордж был его учителем, которого он почитал, перед которым чуть ли не преклонялся многие годы. А теперь он с ужасом осознал, что чувство, обуявшее его, близко к ненависти. Им овладела постыдная, предательская мысль – почти надежда. Что, если случится так, что все западное крыло, все это предприятие придется закрыть, если вдруг произойдет несчастье: пожар, инфекция, скандал? Если иссякнет поток богатых пациенток, как сможет Чандлер-Пауэлл продолжать свое дело? Маркус попытался запретить своему воображению рисовать позорные картины, но остановить это было невозможно, и, вызвав отвращение у него самого, ему представилось несчастье, позорнее и страшнее которого не бывает – смерть пациентки.
– Мне хотелось бы отвлечь вас на два слова, если вы располагаете временем, – сказал Маркус.
Даже на его собственный слух, голос у него прозвучал неестественно, оказался необычайно высоким. Чандлер-Пауэлл не поднял на него взгляда.
– Все зависит от того, что означают эти «два слова», – произнес он. – Действительно два слова или серьезный разговор?
– Думаю, серьезный разговор.
– Тогда я закончу здесь, и мы пройдем в мой служебный кабинет.
Маркусу в этом предложении увиделось что-то пугающее. Оно слишком напоминало вызов в кабинет отца в детские годы. Хотелось бы поговорить сразу, покончить с этим. Но он ждал, пока не был задвинут последний ящик; после этого Чандлер-Пауэлл первым вышел из блока, Маркус последовал за ним. Они прошли в сад, затем через черный ход и холл в служебный кабинет Джорджа. Летти Френшам сидела там за компьютером, но, когда они вошли, вполголоса пробормотала какие-то извинения и тихо вышла из комнаты. Чандлер-Пауэлл уселся за письменный стол, указал Маркусу на стул и теперь сидел молча. Маркус попытался убедить себя, что это молчание – вовсе не признак тщательно сдерживаемого нетерпения.
Было непохоже, что Джордж заговорит первым, так что Маркус сказал:
– Я принял решение насчет Африки. Я хотел сообщить вам, что наконец решил присоединиться к группе мистера Гринфилда. Я был бы признателен вам, если бы вы смогли отпустить меня через три месяца.
– Я так понимаю, – ответил ему Чандлер-Пауэлл, – что вы ездили в Лондон и разговаривали с мистером Гринфилдом. У меня нет сомнений, что он говорил вам о некоторых связанных с этим проблемах, в частности – о проблеме вашей будущей карьеры.
– Да, говорил.
– Мэтью Гринфилд – один из лучших пластических хирургов в Европе, возможно – один из шести лучших хирургов в мире. Он к тому же непревзойденный преподаватель. Мы можем не сомневаться в его квалификации – ЧККХ, ЧККХ (пласт.), магистр хирургии. Он отправляется в Африку преподавать и основать там центр высокого мастерства. Именно этого и хотят африканцы – научиться справляться своими силами, чтобы белые не приезжали ни руководить, ни делать все за них.
– Я и не думал о том, чтобы руководить или делать все за них – просто хочу помочь. Там ведь столько всего надо сделать. Мистер Гринфилд полагает, что я могу быть полезен.
– Разумеется, он так полагает, иначе не захотел бы зря тратить ни свое время, ни ваше. Но что именно, по вашему мнению, вы можете предложить? Вы – ЧККХ и вполне компетентный хирург, но вы не умеете преподавать, вы пока не можете в одиночку справляться с особо трудными случаями. Даже один год, проведенный в Африке, серьезно помешает вашей карьере, то есть если вы собираетесь чего-то добиться в вашей профессии. Вам не очень помогло пребывание здесь – и я вас об этом предупреждал, когда вы впервые сюда приехали. Новая программа ММК – модернизации медицинских кадров – ужесточает планы повышения квалификации, делает их менее гибкими. Больничные врачи-стажеры стали оплачиваться учебными фондами, и всем нам известно, какую путаницу создало правительство в этих делах: старшие специалисты больниц отстранены, специализированную хирургическую подготовку проходят врачи приемных отделений, и бог знает, сколько все это продлится, пока оно придумает что-нибудь новенькое – еще больше бумаг для заполнения, больше бюрократии, больше препон людям, старающимся продвинуться в своей профессии. Но ясно одно: если вы хотите достичь чего-то в хирургии, вам необходимо быть включенным в план повышения квалификации, а эти планы стали весьма негибкими. Возможно, и удалось бы включить вас в текущую программу, тут я могу попробовать помочь, но из этого ничего не выйдет, если вы удираете в Африку. И ведь вы делаете это не из религиозных побуждений. Я не стал бы вам сочувствовать, если бы это было так, но хотя бы мог понять… нет, не понять – принять. Такие люди встречаются, но я никогда не предполагал, что вы особенно религиозны.
– Нет, я не думаю, что мог бы так о себе сказать.
– Тогда что вы можете о себе сказать? Что хотите облагодетельствовать весь мир? Или испытываете чувство постколониальной вины? Я представляю, что оно все еще довольно широко распространено.
– Джордж, там я смогу делать полезную работу. Мне нечего сказать кроме того, что я глубоко убежден – Африка пойдет мне на пользу. Я же не могу без конца оставаться в Маноре, вы сами говорили об этом.
– Я и не прошу вас остаться. Я прошу вас всерьез задуматься о том, в каком направлении пойдет ваша карьера. То есть если вы хотите добиться чего-то в хирургии. Однако мне вовсе не хочется зря тратить слова на уговоры, если вы приняли решение. Я предлагаю вам еще раз все обдумать, а пока учту, что должен найти вам замену через три месяца.
– Я понимаю, что это причинит вам неудобство, и очень сожалею об этом. И я понимаю, чем вам обязан. И благодарен. И всегда буду благодарен.
– Я думаю, вам незачем произносить жалкие фразы про благодарность. Это слово неуместно между коллегами. Мы договорились, что вы уезжаете через три месяца. Надеюсь, в Африке вы найдете то, что ищете – что бы это ни было. Или вы надеетесь там освободиться от чего-то такого, от чего стремитесь убежать? Ну а теперь, если у вас все, я хотел бы воспользоваться своим служебным кабинетом.
Но было еще кое-что, и Маркус собрался с духом, чтобы об этом сказать. Слова, разрушившие их отношения, были произнесены. Ничего хуже этого случиться уже не могло. Так что он сказал:
– Еще – об одной из пациенток. О Роде Грэдвин. Она сейчас здесь.
– Я знаю. И вернется через две недели – оперироваться, если только не решит, что ей не нравится Манор и что лучше ей лечь на одно из моих мест в больнице Святой Анджелы.
– Вы не думаете, что это было бы более удобно?
– Ей или мне?
– На самом деле я хотел спросить: неужели вы собираетесь поощрять появление журналистов-расследователей у себя в Маноре? Ведь если появится одна, за ней могут последовать другие. И я могу представить себе, что эта Грэдвин напишет. «Богатые дамы тратят целые состояния из-за того, что недовольны своей внешностью. Неоценимые способности хирургов могли бы найти лучшее применение». Она отыщет что-нибудь такое, что можно подвергнуть критике, ведь это ее работа. А пациенты рассчитывают на нашу осмотрительность и ждут от нас абсолютной конфиденциальности. Я что хочу сказать: разве не в этом цель загородной клиники?
– Не только в этом. И я не намерен проводить различия между пациентами на каких бы то ни было основаниях, кроме медицинских. Откровенно говоря, я и пальцем бы не пошевелил, чтобы заткнуть рот популярной прессе. Глядя на махинации и ухищрения правительственных кругов, понимаешь, что нам необходима некая организация, достаточно сильная, чтобы время от времени кричать об этом. Когда-то я верил, что живу в свободной стране. Теперь мне приходится принять, что это не так. Но у нас хотя бы есть свободная пресса, и я готов примириться с некоторой долей вульгарности, популизма, сентиментальности и даже порой – с неверными трактовками, лишь бы не мешать ей оставаться свободной. Я полагаю, на вас наседала Кэндаси. Сами вы вряд ли додумались бы до этого. Если у нее и имеются личные причины для неприязни к мисс Грэдвин, так ведь ей вовсе нет необходимости с ней общаться. Это не требуется, пациенты – не ее забота. Ей не придется с ней видеться ни сейчас, ни когда она снова приедет. Я выбираю своих пациентов не для того, чтобы доставить удовольствие вашей сестре. А теперь, если вам нечего больше мне сказать, я уверен, нам обоим есть чем заняться. Во всяком случае, мне.
Джордж поднялся из-за стола и встал у двери. Не произнеся больше ни слова, Маркус прошел мимо него, задев его рукав, и вышел из дома. Он чувствовал себя будто неумелый слуга, выгнанный с позором. Джордж был его учителем, которого он почитал, перед которым чуть ли не преклонялся многие годы. А теперь он с ужасом осознал, что чувство, обуявшее его, близко к ненависти. Им овладела постыдная, предательская мысль – почти надежда. Что, если случится так, что все западное крыло, все это предприятие придется закрыть, если вдруг произойдет несчастье: пожар, инфекция, скандал? Если иссякнет поток богатых пациенток, как сможет Чандлер-Пауэлл продолжать свое дело? Маркус попытался запретить своему воображению рисовать позорные картины, но остановить это было невозможно, и, вызвав отвращение у него самого, ему представилось несчастье, позорнее и страшнее которого не бывает – смерть пациентки.
11
Чандлер-Пауэлл подождал, пока затихнут шаги Маркуса, потом вышел из Манора – повидать Кэндаси Уэстхолл. Он не собирался тратить эту среду на споры с Маркусом или его сестрой, но теперь, когда решение принято, неплохо было бы выяснить, что собирается делать сама Кэндаси. Мало приятного, если она тоже решит уйти, но естественно предположить, что теперь, после смерти отца, она в следующем семестре захочет вернуться на свое прежнее место работы – в университет. Даже если это не входит в ее планы, ее работа в Маноре – она замещает Хелину, когда та уезжает в Лондон, и помогает в офисе – вряд ли может считаться достойной карьерой. Джордж терпеть не мог вмешиваться в управление хозяйственными делами Манора, но если Кэндаси теперь собирается от них уйти, чем скорее он об этом узнает, тем лучше.
Он прошел по дорожке к Каменному коттеджу в по-зимнему нестойком сиянии солнца и по дороге заметил, что у Розового коттеджа стоит заляпанный грязью спортивный автомобиль. Значит, приехал кузен Уэстхоллов, Робин Бойтон. Джордж вспомнил, что Хелина как-то упоминала об этом с заметным отсутствием энтузиазма; он подозревал, что ее чувства разделяют и Уэстхоллы. Бойтон не имел обыкновения заказывать коттедж заранее, но поскольку коттедж оказался не занят, Хелине, очевидно, трудно было найти повод для отказа.
Джордж всегда с интересом отмечал, как изменился вид Каменного коттеджа с тех пор, как в нем около двух с половиной лет назад поселились Кэндаси и ее отец. Кэндаси оказалась усердным садоводом. Чандлер-Пауэлл подозревал, что это было для нее единственным законным поводом отойти от постели Перегрина Уэстхолла. Сам он только раз посетил старика перед смертью, но знал (и догадывался, что об этом знает вся деревня), что старик был эгоистичным, вздорным и неблагодарным пациентом, ухаживать за которым – тяжкое испытание. И вот теперь, когда отец умер, а Маркус собирался покинуть Англию, Кэндаси, освободившись от этого чуть ли не рабства, несомненно захочет сама планировать свое будущее.
Кэндаси, в старом твидовом пиджаке и вельветовых брюках, заправленных в сапоги, которые она специально держала для работы в саду, чистила граблями лужайку позади дома. Густые темные волосы она спрятала под шерстяной шапкой, натянутой по самые уши. Шапка подчеркивала ее поразительное сходство с отцом: крупный нос, глубоко сидящие глаза под прямыми, кустистыми бровями, рот с длинными и тонкими губами. Волевое, бескомпромиссное лицо, которое, при том, что волосы были скрыты шапкой, выглядело одновременно и мужским, и женским. Как странно, что уэстхолловские гены выпали именно так: ведь это у Маркуса, а не у нее, черты старика оказались смягчены почти до женственной нежности.
Увидев Джорджа, Кэндаси прислонила грабли к стволу дерева и подошла поздороваться.
– Доброе утро, Джордж, – сказала она. – Кажется, я понимаю, почему вы пришли. Я как раз собиралась сделать перерыв и выпить кофе. Заходите, пожалуйста.
Она провела его через боковую дверь, которой чаще всего пользовалась, в бывшую кладовку, где каменные стены и пол делали помещение похожим скорее на надворное строение, удобное хранилище вышедшего из употребления инвентаря. Здесь главное место занимал валлийский кухонный шкаф с открытыми полками, увешанный множеством разнообразных кружек и чашек, связками ключей, уставленный стопками тарелок и блюд. Следом за Кэндаси Джордж вошел в смежную с кладовкой маленькую кухню. На кухне царил безупречный порядок, и Джордж подумал, что давно пора что-то предпринять, чтобы все тут расширить и модернизировать, и подивился, что Кэндаси, о которой говорили, что она прекрасно готовит, никогда не жаловалась.
Она включила кофеварку, взяла из буфета две кружки, и они молча стояли, ожидая, пока кофе будет готов. Кэндаси достала из холодильника молочник, и оба прошли в гостиную. Сидя напротив нее за квадратным столом, Джордж снова подумал о том, как мало было сделано в самом коттедже. Большая часть мебели принадлежала Кэндаси, была привезена со склада. Некоторые предметы могли вызвать зависть, другие были слишком громоздки для малого пространства. Три стены занимали книжные полки, привезенные Перегрином Уэстхоллом как часть его библиотеки, когда старик приехал сюда из дома для престарелых. Он завещал библиотеку своему старому колледжу, и те книги, которые стоило хранить, колледж забрал. Стены с полками теперь походили на пчелиные соты, между оставшимися книгами зияли пустые места, а нежеланные томики уныло заваливались друг на друга, словно печальные символы отверженности. Вообще в комнате царила атмосфера какой-то временности и утраты. Только небольшая дубовая скамья с мягкими подушками, стоявшая перед камином, обещала некоторый комфорт.
Джордж начал без всяких предисловий:
– Маркус только что сообщил мне новость, что собирается через три месяца уехать в Африку. Интересно, насколько здесь сказалось ваше влияние? План этот не кажется мне таким уж разумным…
– Не предполагаете же вы, что мой брат не способен сам принимать решения о том, как ему жить дальше?
– Он вполне способен принимать решения. А вот чувствует ли он себя свободным выполнять их – совсем другое дело. Тут вы явно на него повлияли. Я удивился бы, если бы это обошлось без вас. Вы восемью годами старше брата. При том, что ваша мать почти все его детство проболела, нет ничего удивительного, что он к вам прислушивается. Ведь, более или менее, это вы его растили, не так ли?
– Кажется, вы довольно много знаете о нашей семье. Если я и повлияла на брата, то лишь в том, что одобряла его. Ему давно пора уйти отсюда. Я понимаю, Джордж, это вам неудобно, он и сам об этом сожалеет, мы оба сожалеем. Но вы найдете кого-нибудь. Вы узнали о такой возможности год назад. У вас, наверное, уже есть на примете кто-то, кем можно заменить Маркуса.
Кэндаси была права – так оно и было. Ушедший на пенсию хирург, работавший в той же области, что и сам Джордж, врач высочайшей компетентности, если не сказать – блестящий, с радостью станет ассистировать ему три дня в неделю.
– Не в этом суть, – возразил ей Джордж. – Меня тревожит другое. Что Маркус предполагает делать? Остаться в Африке навсегда? Это вряд ли вероятно. Проработать там год-два и вернуться домой? Что будет ждать его здесь? Ему нужно серьезно подумать над тем, что он намерен сделать со своей жизнью.
– Так это нужно нам всем, – ответила Кэндаси. – Маркус уже подумал. Он убежден, что это – именно то, что ему необходимо сделать. Сейчас, когда папино завещание утверждено судом, деньги уже можно получить. Он не станет обузой для Африки. Он поедет не с пустыми руками. Вы-то несомненно можете понять такую вещь, как необходимость сделать то, что каждая жилка, каждый нерв вашего тела ощущает как ваше предназначение. Разве вы сами не построили свою жизнь именно так? Разве все мы в тот или иной момент не принимаем решение, которое – как мы уверены – абсолютно правильно, потому что мы убеждены, что какое-то мероприятие, какая-то перемена совершенно необходимы? И даже если оно повлечет за собой провал, противиться ему будет еще большим провалом. Думаю, есть люди, которые сочли бы, что это зов Божий.
– В случае с Маркусом, как мне представляется, это скорее предлог для бегства.
– Но иногда наступает пора и для бегства. Маркусу необходимо уйти из этого места, от этой работы, от Манора, от вас.
– От меня? – Вопрос прозвучал спокойно, без гнева, словно это было предположение, которое Джорджу следовало обдумать. По лицу его ничего прочесть было нельзя.
А Кэндаси ответила:
– От вашего успеха, от вашего блеска, от вашей репутации, от вашей харизмы. Он должен стать самостоятельным, должен стать самим собой.
– Я и не сознавал, что мешаю ему стать самим собой – что бы это ни значило.
– Конечно, вы не сознавали этого. Потому-то ему и нужно уехать, и я должна ему помочь.
– Вы будете по нему скучать.
– Да, Джордж. Я буду скучать.
Опасаясь показаться неделикатным, стараясь, чтобы в его тоне не прозвучало бестактное любопытство – но ведь ему необходимо было это узнать, – он спросил:
– А вы? Не захотите ли вы остаться здесь на некоторое время? Если захотите, я знаю – Хелина будет рада принять вашу помощь. Кто-то же должен замещать ее, когда она уезжает в Лондон. Однако я полагаю, вы предпочтете вернуться в университет?
– Нет, Джордж, это невозможно. Они там решили закрыть Классический факультет. Недостаточно желающих. Мне предложили полставки на одном из новых факультетов, которые сейчас создаются – Сравнительное изучение религий или Британские исследования, что бы под этими названиями ни подразумевалось. Ни на том, ни на другом факультете я преподавать не могу – недостаточно компетентна. Так что в университет я не вернусь. Буду рада остаться здесь хотя бы на полгода, после того как уедет Маркус. За девять месяцев, думаю, я смогу решить, что стану делать. Но с отъездом Маркуса ничто не может оправдать мое проживание здесь без арендной платы. Если вы согласитесь, чтобы я вносила какие-то деньги, я была бы рада остаться в коттедже, пока не решится вопрос о том, куда я отправлюсь.
– В этом нет необходимости. Мне не хотелось бы вводить здесь у нас никакой арендной платы, но если вы сможете остаться на девять месяцев или дольше, это будет прекрасно – если Хелина согласится.
– Я, разумеется, у нее спрошу, – пообещала Кэндаси. – Мне хотелось бы сделать здесь кое-какие изменения. Пока отец был жив, он терпеть не мог никакой сутолоки и шума, особенно каких-нибудь рабочих в доме, так что смысла затевать что-то просто не было. Но кухня наводит уныние и слишком мала. Думаю, если вы предполагаете после моего отъезда использовать этот коттедж для сотрудников или для гостей, вам что-то надо будет здесь сделать. Разумно было бы переделать бывшую кладовку под кухню и увеличить гостиную.
Сейчас Чандлер-Пауэлл не имел ни малейшего желания обсуждать состояние кухни. Поэтому он сказал:
– Что ж, обсудите это с Хелиной. А о стоимости ремонта коттеджа лучше будет поговорить с Летти. Это надо сделать. Думаю, мы можем позволить себе кое-что обновить.
Он уже допил кофе и выяснил то, что ему нужно было знать, однако, прежде чем он успел подняться на ноги, Кэндаси заговорила снова:
– Есть еще одна проблема. Здесь сейчас находится Рода Грэдвин, и я слышала, она вернется через две недели – оперироваться. У вас есть частные места в больнице Святой Анджелы. В любом случае Лондон – гораздо более подходящее для нее место. Если она останется здесь, она начнет скучать, а в этом состоянии женщины вроде нее наиболее опасны. А она очень опасна.
Он прошел по дорожке к Каменному коттеджу в по-зимнему нестойком сиянии солнца и по дороге заметил, что у Розового коттеджа стоит заляпанный грязью спортивный автомобиль. Значит, приехал кузен Уэстхоллов, Робин Бойтон. Джордж вспомнил, что Хелина как-то упоминала об этом с заметным отсутствием энтузиазма; он подозревал, что ее чувства разделяют и Уэстхоллы. Бойтон не имел обыкновения заказывать коттедж заранее, но поскольку коттедж оказался не занят, Хелине, очевидно, трудно было найти повод для отказа.
Джордж всегда с интересом отмечал, как изменился вид Каменного коттеджа с тех пор, как в нем около двух с половиной лет назад поселились Кэндаси и ее отец. Кэндаси оказалась усердным садоводом. Чандлер-Пауэлл подозревал, что это было для нее единственным законным поводом отойти от постели Перегрина Уэстхолла. Сам он только раз посетил старика перед смертью, но знал (и догадывался, что об этом знает вся деревня), что старик был эгоистичным, вздорным и неблагодарным пациентом, ухаживать за которым – тяжкое испытание. И вот теперь, когда отец умер, а Маркус собирался покинуть Англию, Кэндаси, освободившись от этого чуть ли не рабства, несомненно захочет сама планировать свое будущее.
Кэндаси, в старом твидовом пиджаке и вельветовых брюках, заправленных в сапоги, которые она специально держала для работы в саду, чистила граблями лужайку позади дома. Густые темные волосы она спрятала под шерстяной шапкой, натянутой по самые уши. Шапка подчеркивала ее поразительное сходство с отцом: крупный нос, глубоко сидящие глаза под прямыми, кустистыми бровями, рот с длинными и тонкими губами. Волевое, бескомпромиссное лицо, которое, при том, что волосы были скрыты шапкой, выглядело одновременно и мужским, и женским. Как странно, что уэстхолловские гены выпали именно так: ведь это у Маркуса, а не у нее, черты старика оказались смягчены почти до женственной нежности.
Увидев Джорджа, Кэндаси прислонила грабли к стволу дерева и подошла поздороваться.
– Доброе утро, Джордж, – сказала она. – Кажется, я понимаю, почему вы пришли. Я как раз собиралась сделать перерыв и выпить кофе. Заходите, пожалуйста.
Она провела его через боковую дверь, которой чаще всего пользовалась, в бывшую кладовку, где каменные стены и пол делали помещение похожим скорее на надворное строение, удобное хранилище вышедшего из употребления инвентаря. Здесь главное место занимал валлийский кухонный шкаф с открытыми полками, увешанный множеством разнообразных кружек и чашек, связками ключей, уставленный стопками тарелок и блюд. Следом за Кэндаси Джордж вошел в смежную с кладовкой маленькую кухню. На кухне царил безупречный порядок, и Джордж подумал, что давно пора что-то предпринять, чтобы все тут расширить и модернизировать, и подивился, что Кэндаси, о которой говорили, что она прекрасно готовит, никогда не жаловалась.
Она включила кофеварку, взяла из буфета две кружки, и они молча стояли, ожидая, пока кофе будет готов. Кэндаси достала из холодильника молочник, и оба прошли в гостиную. Сидя напротив нее за квадратным столом, Джордж снова подумал о том, как мало было сделано в самом коттедже. Большая часть мебели принадлежала Кэндаси, была привезена со склада. Некоторые предметы могли вызвать зависть, другие были слишком громоздки для малого пространства. Три стены занимали книжные полки, привезенные Перегрином Уэстхоллом как часть его библиотеки, когда старик приехал сюда из дома для престарелых. Он завещал библиотеку своему старому колледжу, и те книги, которые стоило хранить, колледж забрал. Стены с полками теперь походили на пчелиные соты, между оставшимися книгами зияли пустые места, а нежеланные томики уныло заваливались друг на друга, словно печальные символы отверженности. Вообще в комнате царила атмосфера какой-то временности и утраты. Только небольшая дубовая скамья с мягкими подушками, стоявшая перед камином, обещала некоторый комфорт.
Джордж начал без всяких предисловий:
– Маркус только что сообщил мне новость, что собирается через три месяца уехать в Африку. Интересно, насколько здесь сказалось ваше влияние? План этот не кажется мне таким уж разумным…
– Не предполагаете же вы, что мой брат не способен сам принимать решения о том, как ему жить дальше?
– Он вполне способен принимать решения. А вот чувствует ли он себя свободным выполнять их – совсем другое дело. Тут вы явно на него повлияли. Я удивился бы, если бы это обошлось без вас. Вы восемью годами старше брата. При том, что ваша мать почти все его детство проболела, нет ничего удивительного, что он к вам прислушивается. Ведь, более или менее, это вы его растили, не так ли?
– Кажется, вы довольно много знаете о нашей семье. Если я и повлияла на брата, то лишь в том, что одобряла его. Ему давно пора уйти отсюда. Я понимаю, Джордж, это вам неудобно, он и сам об этом сожалеет, мы оба сожалеем. Но вы найдете кого-нибудь. Вы узнали о такой возможности год назад. У вас, наверное, уже есть на примете кто-то, кем можно заменить Маркуса.
Кэндаси была права – так оно и было. Ушедший на пенсию хирург, работавший в той же области, что и сам Джордж, врач высочайшей компетентности, если не сказать – блестящий, с радостью станет ассистировать ему три дня в неделю.
– Не в этом суть, – возразил ей Джордж. – Меня тревожит другое. Что Маркус предполагает делать? Остаться в Африке навсегда? Это вряд ли вероятно. Проработать там год-два и вернуться домой? Что будет ждать его здесь? Ему нужно серьезно подумать над тем, что он намерен сделать со своей жизнью.
– Так это нужно нам всем, – ответила Кэндаси. – Маркус уже подумал. Он убежден, что это – именно то, что ему необходимо сделать. Сейчас, когда папино завещание утверждено судом, деньги уже можно получить. Он не станет обузой для Африки. Он поедет не с пустыми руками. Вы-то несомненно можете понять такую вещь, как необходимость сделать то, что каждая жилка, каждый нерв вашего тела ощущает как ваше предназначение. Разве вы сами не построили свою жизнь именно так? Разве все мы в тот или иной момент не принимаем решение, которое – как мы уверены – абсолютно правильно, потому что мы убеждены, что какое-то мероприятие, какая-то перемена совершенно необходимы? И даже если оно повлечет за собой провал, противиться ему будет еще большим провалом. Думаю, есть люди, которые сочли бы, что это зов Божий.
– В случае с Маркусом, как мне представляется, это скорее предлог для бегства.
– Но иногда наступает пора и для бегства. Маркусу необходимо уйти из этого места, от этой работы, от Манора, от вас.
– От меня? – Вопрос прозвучал спокойно, без гнева, словно это было предположение, которое Джорджу следовало обдумать. По лицу его ничего прочесть было нельзя.
А Кэндаси ответила:
– От вашего успеха, от вашего блеска, от вашей репутации, от вашей харизмы. Он должен стать самостоятельным, должен стать самим собой.
– Я и не сознавал, что мешаю ему стать самим собой – что бы это ни значило.
– Конечно, вы не сознавали этого. Потому-то ему и нужно уехать, и я должна ему помочь.
– Вы будете по нему скучать.
– Да, Джордж. Я буду скучать.
Опасаясь показаться неделикатным, стараясь, чтобы в его тоне не прозвучало бестактное любопытство – но ведь ему необходимо было это узнать, – он спросил:
– А вы? Не захотите ли вы остаться здесь на некоторое время? Если захотите, я знаю – Хелина будет рада принять вашу помощь. Кто-то же должен замещать ее, когда она уезжает в Лондон. Однако я полагаю, вы предпочтете вернуться в университет?
– Нет, Джордж, это невозможно. Они там решили закрыть Классический факультет. Недостаточно желающих. Мне предложили полставки на одном из новых факультетов, которые сейчас создаются – Сравнительное изучение религий или Британские исследования, что бы под этими названиями ни подразумевалось. Ни на том, ни на другом факультете я преподавать не могу – недостаточно компетентна. Так что в университет я не вернусь. Буду рада остаться здесь хотя бы на полгода, после того как уедет Маркус. За девять месяцев, думаю, я смогу решить, что стану делать. Но с отъездом Маркуса ничто не может оправдать мое проживание здесь без арендной платы. Если вы согласитесь, чтобы я вносила какие-то деньги, я была бы рада остаться в коттедже, пока не решится вопрос о том, куда я отправлюсь.
– В этом нет необходимости. Мне не хотелось бы вводить здесь у нас никакой арендной платы, но если вы сможете остаться на девять месяцев или дольше, это будет прекрасно – если Хелина согласится.
– Я, разумеется, у нее спрошу, – пообещала Кэндаси. – Мне хотелось бы сделать здесь кое-какие изменения. Пока отец был жив, он терпеть не мог никакой сутолоки и шума, особенно каких-нибудь рабочих в доме, так что смысла затевать что-то просто не было. Но кухня наводит уныние и слишком мала. Думаю, если вы предполагаете после моего отъезда использовать этот коттедж для сотрудников или для гостей, вам что-то надо будет здесь сделать. Разумно было бы переделать бывшую кладовку под кухню и увеличить гостиную.
Сейчас Чандлер-Пауэлл не имел ни малейшего желания обсуждать состояние кухни. Поэтому он сказал:
– Что ж, обсудите это с Хелиной. А о стоимости ремонта коттеджа лучше будет поговорить с Летти. Это надо сделать. Думаю, мы можем позволить себе кое-что обновить.
Он уже допил кофе и выяснил то, что ему нужно было знать, однако, прежде чем он успел подняться на ноги, Кэндаси заговорила снова:
– Есть еще одна проблема. Здесь сейчас находится Рода Грэдвин, и я слышала, она вернется через две недели – оперироваться. У вас есть частные места в больнице Святой Анджелы. В любом случае Лондон – гораздо более подходящее для нее место. Если она останется здесь, она начнет скучать, а в этом состоянии женщины вроде нее наиболее опасны. А она очень опасна.