Страница:
Значит, он оказался прав. За этой одержимостью Родой Грэдвин крылась Кэндаси.
– Опасна в каком смысле? – спросил он. – Кому опасна?
– Если бы я это знала, я бы меньше беспокоилась. Вы сами должны кое-что знать о ее репутации – то есть если вы хоть что-то читаете, кроме медицинских журналов. Она – журналист-расследователь самого худшего пошиба. Она вынюхивает сплетни, как свинья трюфели. Она ставит себе цель разузнавать о людях такие детали, которые навлекают на них беды, или причиняют им боль, или еще хуже того, и приятно щекочут нервы великой британской публике, если становятся этой публике известны. Она продает секреты других за деньги.
– По-моему, вы явно преувеличиваете, – возразил Джордж. – Но даже если это действительно так, это не оправдало бы моего отказа лечить ее там, где она предпочитает лечиться. Откуда такая тревога? Она не разыщет здесь ничего такого, что может возбудить ее аппетит.
– Как вы можете быть уверены? Она что-нибудь да разыщет.
– Но чем я мог бы оправдать свое сообщение, что ей нельзя сюда вернуться?
– Зачем вам возбуждать ее антагонизм? Просто сообщите, что произошла двойная регистрация и вы обнаружили, что ее место занято.
Джордж едва сдерживал раздражение. Это было непростительное вторжение в его руководство пациентами. Он спросил:
– Кэндаси, в чем, собственно, дело? Вы обычно рациональны. А это пахнет паранойей.
Она раньше его прошла в кухню и принялась мыть чашки. Вылила остатки из кофеварки. Помолчав с минуту, проговорила:
– Иногда я сама задаю себе этот вопрос. Признаю, это кажется притянутым за уши и иррациональным. В любом случае я не имею права вмешиваться, но не думаю, что пациенты, приезжающие сюда, чтобы укрыться от общества, будут в восхищении, оказавшись в одной компании со скандально известной журналисткой. Только вам незачем беспокоиться. Я с ней не увижусь ни теперь, ни когда она возвратится. Не собираюсь бросаться на нее с кухонным ножом. Откровенно говоря, она этого не стоит.
Кэндаси проводила его до двери. Джордж сказал:
– Я вижу, Робин Бойтон приехал. Кажется, Хелина упоминала, что он снял коттедж. Зачем он здесь, вы не знаете?
– Он сказал, потому что здесь Рода Грэдвин. Выясняется, что они – друзья, и он полагает, что ей может понадобиться его общество.
– На одни сутки? Он что, планирует остановиться в Розовом коттедже, когда она вернется на операцию? Если он приедет, он с ней не увидится, да и сейчас он ее тоже не увидит. Она совершенно четко дала понять, что едет сюда, рассчитывая на полное уединение, и я сделаю все возможное, чтобы это уединение ей обеспечить.
Закрывая за собой калитку, он задавался вопросом, в чем же все-таки могло быть дело? Должна быть какая-то серьезная личная причина для антипатии, которая в ином случае казалась совершенно необъяснимой. Может быть, Кэндаси экстраполировала на Роду Грэдвин мучительное разочарование тех двух лет, что она вынуждена была ухаживать за вздорным, никого не любящим стариком, с перспективой потерять работу? А тут еще Маркус со своим планом уехать в Африку. Она могла поддержать его решение, но оно вряд ли могло ее обрадовать. Однако, решительными шагами направившись к Манору, Джордж выбросил из головы Кэндаси Уэстхолл с ее проблемами и сосредоточился на своих собственных. Он найдет замену Маркусу, а если Флавия решит, что настало время уйти, он и с этим справится. Она стала утрачивать спокойствие. Признаки этого беспокойства, при всей его занятости, замечал даже он сам. Вероятно, пришло время прекратить их отношения. Сейчас, с наступлением рождественских каникул и при том, что работы становится все меньше, ему нужно собраться с силами и покончить с этим.
Вернувшись в Манор, он решил поговорить с Могуорти, который, вероятно, работал сейчас в саду, пользуясь неожиданным и нестойким периодом солнечных зимних дней. Нужно было высаживать луковицы, и Джорджу следовало поинтересоваться планами Хелины и Мога на грядущую весну. Он вышел в северную дверь, ведущую на террасу и в регулярный сад. Могуорти нигде не было видно, зато Джордж заметил две женские фигуры, направлявшиеся к проходу в живой изгороди из буковых кустов, чтобы пройти в розарий. Та, что поменьше ростом, была Шарон, а в ее спутнице он узнал Роду Грэдвин. Значит, Шарон показывает Роде сад; эту задачу обычно, по просьбе гостя, выполняла Хелина или Летти. Он стоял, наблюдая за этой странной парой, пока они не скрылись из виду: они шли бок о бок, близко друг к другу, явно беседуя, Шарон запрокидывала голову, вглядываясь в лицо своей спутницы. Их вид почему-то расстроил Джорджа. Дурные предчувствия Маркуса и Кэндаси не столько встревожили, сколько вызвали у него раздражение, но сейчас впервые он почувствовал укол тревоги, ощущение, что нечто, не поддающееся контролю и, возможно, опасное, вторглось в его владения. Мысль была слишком иррациональной, на грани безотчетного предрассудка, анализировать ее всерьез не имело смысла, и он решительно ее отбросил. Но все же казалось странным, что Кэндаси, человек высокоинтеллектуальный и обычно столь рациональный, была так одержима Родой Грэдвин. Может быть, она что-то знала об этой женщине, чего не знал он, и не пожелала признаться?
Джордж решил не искать Могуорти и, снова вернувшись в Манор, плотно закрыл за собой дверь.
12
13
– Опасна в каком смысле? – спросил он. – Кому опасна?
– Если бы я это знала, я бы меньше беспокоилась. Вы сами должны кое-что знать о ее репутации – то есть если вы хоть что-то читаете, кроме медицинских журналов. Она – журналист-расследователь самого худшего пошиба. Она вынюхивает сплетни, как свинья трюфели. Она ставит себе цель разузнавать о людях такие детали, которые навлекают на них беды, или причиняют им боль, или еще хуже того, и приятно щекочут нервы великой британской публике, если становятся этой публике известны. Она продает секреты других за деньги.
– По-моему, вы явно преувеличиваете, – возразил Джордж. – Но даже если это действительно так, это не оправдало бы моего отказа лечить ее там, где она предпочитает лечиться. Откуда такая тревога? Она не разыщет здесь ничего такого, что может возбудить ее аппетит.
– Как вы можете быть уверены? Она что-нибудь да разыщет.
– Но чем я мог бы оправдать свое сообщение, что ей нельзя сюда вернуться?
– Зачем вам возбуждать ее антагонизм? Просто сообщите, что произошла двойная регистрация и вы обнаружили, что ее место занято.
Джордж едва сдерживал раздражение. Это было непростительное вторжение в его руководство пациентами. Он спросил:
– Кэндаси, в чем, собственно, дело? Вы обычно рациональны. А это пахнет паранойей.
Она раньше его прошла в кухню и принялась мыть чашки. Вылила остатки из кофеварки. Помолчав с минуту, проговорила:
– Иногда я сама задаю себе этот вопрос. Признаю, это кажется притянутым за уши и иррациональным. В любом случае я не имею права вмешиваться, но не думаю, что пациенты, приезжающие сюда, чтобы укрыться от общества, будут в восхищении, оказавшись в одной компании со скандально известной журналисткой. Только вам незачем беспокоиться. Я с ней не увижусь ни теперь, ни когда она возвратится. Не собираюсь бросаться на нее с кухонным ножом. Откровенно говоря, она этого не стоит.
Кэндаси проводила его до двери. Джордж сказал:
– Я вижу, Робин Бойтон приехал. Кажется, Хелина упоминала, что он снял коттедж. Зачем он здесь, вы не знаете?
– Он сказал, потому что здесь Рода Грэдвин. Выясняется, что они – друзья, и он полагает, что ей может понадобиться его общество.
– На одни сутки? Он что, планирует остановиться в Розовом коттедже, когда она вернется на операцию? Если он приедет, он с ней не увидится, да и сейчас он ее тоже не увидит. Она совершенно четко дала понять, что едет сюда, рассчитывая на полное уединение, и я сделаю все возможное, чтобы это уединение ей обеспечить.
Закрывая за собой калитку, он задавался вопросом, в чем же все-таки могло быть дело? Должна быть какая-то серьезная личная причина для антипатии, которая в ином случае казалась совершенно необъяснимой. Может быть, Кэндаси экстраполировала на Роду Грэдвин мучительное разочарование тех двух лет, что она вынуждена была ухаживать за вздорным, никого не любящим стариком, с перспективой потерять работу? А тут еще Маркус со своим планом уехать в Африку. Она могла поддержать его решение, но оно вряд ли могло ее обрадовать. Однако, решительными шагами направившись к Манору, Джордж выбросил из головы Кэндаси Уэстхолл с ее проблемами и сосредоточился на своих собственных. Он найдет замену Маркусу, а если Флавия решит, что настало время уйти, он и с этим справится. Она стала утрачивать спокойствие. Признаки этого беспокойства, при всей его занятости, замечал даже он сам. Вероятно, пришло время прекратить их отношения. Сейчас, с наступлением рождественских каникул и при том, что работы становится все меньше, ему нужно собраться с силами и покончить с этим.
Вернувшись в Манор, он решил поговорить с Могуорти, который, вероятно, работал сейчас в саду, пользуясь неожиданным и нестойким периодом солнечных зимних дней. Нужно было высаживать луковицы, и Джорджу следовало поинтересоваться планами Хелины и Мога на грядущую весну. Он вышел в северную дверь, ведущую на террасу и в регулярный сад. Могуорти нигде не было видно, зато Джордж заметил две женские фигуры, направлявшиеся к проходу в живой изгороди из буковых кустов, чтобы пройти в розарий. Та, что поменьше ростом, была Шарон, а в ее спутнице он узнал Роду Грэдвин. Значит, Шарон показывает Роде сад; эту задачу обычно, по просьбе гостя, выполняла Хелина или Летти. Он стоял, наблюдая за этой странной парой, пока они не скрылись из виду: они шли бок о бок, близко друг к другу, явно беседуя, Шарон запрокидывала голову, вглядываясь в лицо своей спутницы. Их вид почему-то расстроил Джорджа. Дурные предчувствия Маркуса и Кэндаси не столько встревожили, сколько вызвали у него раздражение, но сейчас впервые он почувствовал укол тревоги, ощущение, что нечто, не поддающееся контролю и, возможно, опасное, вторглось в его владения. Мысль была слишком иррациональной, на грани безотчетного предрассудка, анализировать ее всерьез не имело смысла, и он решительно ее отбросил. Но все же казалось странным, что Кэндаси, человек высокоинтеллектуальный и обычно столь рациональный, была так одержима Родой Грэдвин. Может быть, она что-то знала об этой женщине, чего не знал он, и не пожелала признаться?
Джордж решил не искать Могуорти и, снова вернувшись в Манор, плотно закрыл за собой дверь.
12
Хелина знала, что Чандлер-Пауэлл пошел в Каменный коттедж, и не была удивлена, когда через двадцать минут после его возвращения в офисе появилась Кэндаси.
Без всяких предисловий Кэндаси сказала:
– Мне надо бы кое-что с вами обсудить. На самом деле две проблемы. Прежде всего – Рода Грэдвин. Я вчера видела, как она приехала… Честно говоря, я видела, как мимо проехал «БМВ», и решила, что это ее машина. Когда она уезжает?
– Она не уезжает. Во всяком случае, не сегодня. Она зарегистрировалась на вторые сутки.
– И вы согласились?
– Вряд ли я сумела бы ей отказать, тем более – без объяснений. А объяснений никаких не нашлось. Палата была свободна. Я звонила Джорджу: мне показалось, что он вовсе не встревожен.
– С чего бы ему тревожиться? Еще один дневной доход – и никакого беспокойства для него лично.
– Но ведь и для нас тоже никакого беспокойства, – возразила Хелина.
Она произнесла это без неприязни. По ее мнению, Джордж Чандлер-Пауэлл вел себя вполне разумно. Но она найдет время поговорить с ним об этих «суточниках». Неужели и правда так уж необходимо предварительно знакомиться с условиями пребывания в клинике? Ей вовсе не хотелось, чтобы Манор превращался в отель, предоставляющий ночлег и завтрак. Однако, если подумать, может быть, правильнее вообще не поднимать разговора об этом. Джордж всегда был тверд как камень в своем убеждении, что пациенты должны иметь возможность заранее увидеть, где их будут оперировать. Любое вмешательство в его решения по поводу клиники окажется для него нетерпимым. Их отношения так никогда и не были четко определены, но оба знали свой статус. Он не вмешивался в управление хозяйством Манора; она не касалась клиники.
– И она вернется? – спросила Кэндаси.
– Полагаю, что да, чуть больше, чем через две недели. – Ответом Хелине было молчание. Она спросила: – Почему это вас так беспокоит? Она такая же пациентка, как все другие. Она зарегистрировалась на реабилитационную неделю после операции, но я сомневаюсь, что она сможет пробыть здесь весь курс, ведь сейчас декабрь. Скорее всего ей захочется вернуться в город. Так она решит или иначе, я не понимаю, почему она вдруг доставит нам больше неприятностей, чем другие пациентки. Может быть, даже меньше.
– Все зависит от того, что считать неприятностями. Она – журналист-расследователь. Она всегда в поиске: ищет сюжеты. А если ей понадобится материал для новой статьи, она его найдет, даже если это будет всего-навсего диатриба – обличение тщеславия и глупости какой-нибудь из наших пациенток. В конце концов, им же гарантирована не только безопасность, но и секретность. Не понимаю, как вы можете надеяться сохранить секретность, если здесь будет находиться журналист-расследователь. Особенно такой, как она.
Хелина возразила:
– Если учесть, что в это время здесь будут находиться только две пациентки, сама она и миссис Хеффингтон, ей вряд ли удастся найти более одного примера тщеславия и глупости для такой статьи. – Но подумала: «Тут кроется что-то большее. С чего бы вдруг Кэндаси стала беспокоиться, будет ли клиника процветать или потерпит крах теперь, когда ее брат собирается уехать?» И спросила: – Но у вас это что-то личное, не так ли? Должно быть, так?
Кэндаси отвернулась. Хелина пожалела о своем внезапном порыве, побудившем ее задать этот вопрос. Им обеим хорошо работалось вместе, они уважали друг друга – хотя бы в профессиональном отношении. Не время было исследовать недоступные территории: она понимала, что там, как и в ее собственном случае, вывешена табличка «Посторонним вход воспрещен».
Обе молчали. Потом Хелина напомнила:
– Вы говорили о двух проблемах.
– Я спросила у Джорджа, смогу ли остаться здесь еще на шесть месяцев, может быть, даже на целый год. Я бы продолжала помогать вести счета и вообще в офисе, если вы считаете мою работу полезной. Естественно, поскольку Маркус уедет, я стала бы платить арендную плату за коттедж. Но я не хотела бы остаться, если вам это не по душе. И я должна предупредить вас, что на следующей неделе меня три дня в Маноре не будет. Я лечу в Торонто, уладить дела о выплате небольшой пенсии Грейс Холмс, сиделке, которая помогала мне ухаживать за отцом.
Стало быть, Маркус действительно уезжает. Значит, пришло ему время принять решение. Утрата ассистента – большое неудобство для Джорджа, но он, несомненно, найдет ему замену. И Хелина сказала:
– Нам было бы нелегко обойтись без вас. Я буду вам признательна, если вы сможете остаться, хотя бы на время. И я знаю, что Летти отнесется к этому точно так же. Значит, вы покончили с университетом?
– Университет покончил со мной. У них не хватает студентов, чтобы оправдать существование Классического факультета. Я, разумеется, понимала, что этого не избежать. В прошлом году они закрыли Физический факультет, чтобы расширить факультет Судебных наук, а теперь Классический факультет должен быть закрыт, а Теологический станет факультетом Сравнительного изучения религий. Когда придут к заключению, что это слишком трудно – а при теперешнем количестве поступающих к нам это несомненно случится, – тогда, вне всякого сомнения, вместо него возникнет Факультет изучения религий и средств массовой информации. Или факультет Духовных и судебных наук. Правительство, объявляющее своей целью добиться, чтобы пятьдесят процентов молодежи страны учились в университетах, и одновременно добивающееся, чтобы сорок процентов окончивших школу выходили оттуда необразованными, живет в мире фантазий. Только не позволяйте мне распространяться о высшем образовании. Я стала страшной занудой в этом вопросе.
«Так вот в чем дело, – подумала Хелина. – Она потеряла работу, теряет брата и теперь застрянет на полгода в этом коттедже, не имея ясного представления о собственном будущем». Глядя на профиль Кэндаси, Хелина вдруг почувствовала приступ жалости. Неожиданная эмоция быстро ее покинула, но сильно удивила. Она не могла представить, что способна позволить себе войти в положение Кэндаси. Виной всех ее бед был тот ужасный, деспотичный старик, который так медленно – целых два года – умирал у нее на руках. Почему же она не освободилась от него? Кэндаси ухаживала за ним так добросовестно, как могла бы ухаживать за отцом дочь викторианских времен, но ведь любви тут никакой не было. Никакой тонкости восприятия не требовалось, чтобы это увидеть. Сама Хелина по возможности держалась подальше от Каменного коттеджа, как, впрочем, и большинство сотрудников Манора. Однако правда о том, что там происходит, была всем известна из сплетен, из намеков, из того, что они сами видели и слышали. Отец всегда относился к дочери с презрением, разрушал ее уверенность в себе – и как женщины, и как ученого. Почему, с ее способностями, она не стала искать себе работу в более престижном университете, а не в этом, занимающем чуть ли не последнее место в университетской иерархии? Неужели старый тиран смог убедить ее, что она ничего лучшего не заслуживает? А ему самому нужно было все больше помощи, больше, чем Кэндаси могла ему обеспечить, даже с помощью районной сестры. Почему она не отправила его в дом для престарелых? Ему не понравилось в доме для престарелых в Борнмуте, где ухаживали за его отцом, но ведь существовали и другие дома, и у семьи не было недостатка в деньгах. Ходили слухи, что старик получил чуть ли не восемь миллионов фунтов в наследство от отца, который умер всего на несколько недель раньше сына. Теперь, когда завещание утверждено судом, Кэндаси и Маркус стали богаты.
Через пять минут Кэндаси ушла. Хелина подумала об их беседе. Было кое-что, о чем она не сказала Кэндаси. Это «кое-что» не представлялось ей особенно важным, однако могло послужить дополнительным источником раздражения. Настроение Кэндаси вряд ли улучшилось бы, если бы Хелина сообщила ей, что Робин Бойтон зарезервировал Розовый коттедж на сутки до операции мисс Грэдвин и на всю неделю ее реабилитации.
Без всяких предисловий Кэндаси сказала:
– Мне надо бы кое-что с вами обсудить. На самом деле две проблемы. Прежде всего – Рода Грэдвин. Я вчера видела, как она приехала… Честно говоря, я видела, как мимо проехал «БМВ», и решила, что это ее машина. Когда она уезжает?
– Она не уезжает. Во всяком случае, не сегодня. Она зарегистрировалась на вторые сутки.
– И вы согласились?
– Вряд ли я сумела бы ей отказать, тем более – без объяснений. А объяснений никаких не нашлось. Палата была свободна. Я звонила Джорджу: мне показалось, что он вовсе не встревожен.
– С чего бы ему тревожиться? Еще один дневной доход – и никакого беспокойства для него лично.
– Но ведь и для нас тоже никакого беспокойства, – возразила Хелина.
Она произнесла это без неприязни. По ее мнению, Джордж Чандлер-Пауэлл вел себя вполне разумно. Но она найдет время поговорить с ним об этих «суточниках». Неужели и правда так уж необходимо предварительно знакомиться с условиями пребывания в клинике? Ей вовсе не хотелось, чтобы Манор превращался в отель, предоставляющий ночлег и завтрак. Однако, если подумать, может быть, правильнее вообще не поднимать разговора об этом. Джордж всегда был тверд как камень в своем убеждении, что пациенты должны иметь возможность заранее увидеть, где их будут оперировать. Любое вмешательство в его решения по поводу клиники окажется для него нетерпимым. Их отношения так никогда и не были четко определены, но оба знали свой статус. Он не вмешивался в управление хозяйством Манора; она не касалась клиники.
– И она вернется? – спросила Кэндаси.
– Полагаю, что да, чуть больше, чем через две недели. – Ответом Хелине было молчание. Она спросила: – Почему это вас так беспокоит? Она такая же пациентка, как все другие. Она зарегистрировалась на реабилитационную неделю после операции, но я сомневаюсь, что она сможет пробыть здесь весь курс, ведь сейчас декабрь. Скорее всего ей захочется вернуться в город. Так она решит или иначе, я не понимаю, почему она вдруг доставит нам больше неприятностей, чем другие пациентки. Может быть, даже меньше.
– Все зависит от того, что считать неприятностями. Она – журналист-расследователь. Она всегда в поиске: ищет сюжеты. А если ей понадобится материал для новой статьи, она его найдет, даже если это будет всего-навсего диатриба – обличение тщеславия и глупости какой-нибудь из наших пациенток. В конце концов, им же гарантирована не только безопасность, но и секретность. Не понимаю, как вы можете надеяться сохранить секретность, если здесь будет находиться журналист-расследователь. Особенно такой, как она.
Хелина возразила:
– Если учесть, что в это время здесь будут находиться только две пациентки, сама она и миссис Хеффингтон, ей вряд ли удастся найти более одного примера тщеславия и глупости для такой статьи. – Но подумала: «Тут кроется что-то большее. С чего бы вдруг Кэндаси стала беспокоиться, будет ли клиника процветать или потерпит крах теперь, когда ее брат собирается уехать?» И спросила: – Но у вас это что-то личное, не так ли? Должно быть, так?
Кэндаси отвернулась. Хелина пожалела о своем внезапном порыве, побудившем ее задать этот вопрос. Им обеим хорошо работалось вместе, они уважали друг друга – хотя бы в профессиональном отношении. Не время было исследовать недоступные территории: она понимала, что там, как и в ее собственном случае, вывешена табличка «Посторонним вход воспрещен».
Обе молчали. Потом Хелина напомнила:
– Вы говорили о двух проблемах.
– Я спросила у Джорджа, смогу ли остаться здесь еще на шесть месяцев, может быть, даже на целый год. Я бы продолжала помогать вести счета и вообще в офисе, если вы считаете мою работу полезной. Естественно, поскольку Маркус уедет, я стала бы платить арендную плату за коттедж. Но я не хотела бы остаться, если вам это не по душе. И я должна предупредить вас, что на следующей неделе меня три дня в Маноре не будет. Я лечу в Торонто, уладить дела о выплате небольшой пенсии Грейс Холмс, сиделке, которая помогала мне ухаживать за отцом.
Стало быть, Маркус действительно уезжает. Значит, пришло ему время принять решение. Утрата ассистента – большое неудобство для Джорджа, но он, несомненно, найдет ему замену. И Хелина сказала:
– Нам было бы нелегко обойтись без вас. Я буду вам признательна, если вы сможете остаться, хотя бы на время. И я знаю, что Летти отнесется к этому точно так же. Значит, вы покончили с университетом?
– Университет покончил со мной. У них не хватает студентов, чтобы оправдать существование Классического факультета. Я, разумеется, понимала, что этого не избежать. В прошлом году они закрыли Физический факультет, чтобы расширить факультет Судебных наук, а теперь Классический факультет должен быть закрыт, а Теологический станет факультетом Сравнительного изучения религий. Когда придут к заключению, что это слишком трудно – а при теперешнем количестве поступающих к нам это несомненно случится, – тогда, вне всякого сомнения, вместо него возникнет Факультет изучения религий и средств массовой информации. Или факультет Духовных и судебных наук. Правительство, объявляющее своей целью добиться, чтобы пятьдесят процентов молодежи страны учились в университетах, и одновременно добивающееся, чтобы сорок процентов окончивших школу выходили оттуда необразованными, живет в мире фантазий. Только не позволяйте мне распространяться о высшем образовании. Я стала страшной занудой в этом вопросе.
«Так вот в чем дело, – подумала Хелина. – Она потеряла работу, теряет брата и теперь застрянет на полгода в этом коттедже, не имея ясного представления о собственном будущем». Глядя на профиль Кэндаси, Хелина вдруг почувствовала приступ жалости. Неожиданная эмоция быстро ее покинула, но сильно удивила. Она не могла представить, что способна позволить себе войти в положение Кэндаси. Виной всех ее бед был тот ужасный, деспотичный старик, который так медленно – целых два года – умирал у нее на руках. Почему же она не освободилась от него? Кэндаси ухаживала за ним так добросовестно, как могла бы ухаживать за отцом дочь викторианских времен, но ведь любви тут никакой не было. Никакой тонкости восприятия не требовалось, чтобы это увидеть. Сама Хелина по возможности держалась подальше от Каменного коттеджа, как, впрочем, и большинство сотрудников Манора. Однако правда о том, что там происходит, была всем известна из сплетен, из намеков, из того, что они сами видели и слышали. Отец всегда относился к дочери с презрением, разрушал ее уверенность в себе – и как женщины, и как ученого. Почему, с ее способностями, она не стала искать себе работу в более престижном университете, а не в этом, занимающем чуть ли не последнее место в университетской иерархии? Неужели старый тиран смог убедить ее, что она ничего лучшего не заслуживает? А ему самому нужно было все больше помощи, больше, чем Кэндаси могла ему обеспечить, даже с помощью районной сестры. Почему она не отправила его в дом для престарелых? Ему не понравилось в доме для престарелых в Борнмуте, где ухаживали за его отцом, но ведь существовали и другие дома, и у семьи не было недостатка в деньгах. Ходили слухи, что старик получил чуть ли не восемь миллионов фунтов в наследство от отца, который умер всего на несколько недель раньше сына. Теперь, когда завещание утверждено судом, Кэндаси и Маркус стали богаты.
Через пять минут Кэндаси ушла. Хелина подумала об их беседе. Было кое-что, о чем она не сказала Кэндаси. Это «кое-что» не представлялось ей особенно важным, однако могло послужить дополнительным источником раздражения. Настроение Кэндаси вряд ли улучшилось бы, если бы Хелина сообщила ей, что Робин Бойтон зарезервировал Розовый коттедж на сутки до операции мисс Грэдвин и на всю неделю ее реабилитации.
13
Четырнадцатого декабря, в пятницу, в восемь часов, после успешно завершенной операции над шрамом Роды Грэдвин Джордж Чандлер-Пауэлл сидел один в своей личной гостиной в восточном крыле. Это было уединение, которого он часто искал под конец операционного дня, и хотя сегодня у него оперировалась только одна пациентка, работа с ее шрамом оказалась гораздо сложнее и потребовала больше времени, чем он рассчитывал. В семь часов Кимберли принесла ему легкий ужин, к восьми все следы трапезы исчезли, а небольшой обеденный стол был сложен и убран. Джордж мог быть уверен, что два часа уединения ему обеспечены. Перед ужином он навестил пациентку, проверил, как ее успехи, а в десять он посмотрит ее снова. Сразу после операции Маркус уехал, чтобы провести ночь в Лондоне, и теперь, зная, что мисс Грэдвин находится в опытных руках Флавии, а сам он – у телефона, Джордж Чандлер-Пауэлл обратился мыслями к предстоящим ему личным удовольствиям. Не самым последним из них был графин «Шато-Пави» на маленьком столике у камина. Джордж подтолкнул горящие поленья, чтобы они ожили, убедился, что они правильно расположены, и устроился в своем любимом кресле. Дин перелил вино в графин, и Джордж рассудил, что через полчаса его уже можно будет пить.
Некоторые из лучших картин, которые он купил, когда приобрел Манор, находились в Большом зале и в библиотеке, но здесь висели его самые любимые. Среди них – шесть акварелей, завещанных ему одной из благодарных пациенток. Наследство было совершенно неожиданным, и потребовалось некоторое время, пока он вспомнил ее имя. Он благодарил судьбу, что пациентка явно разделяла его нелюбовь к чужеземным руинам и чужим пейзажам, так что все шесть акварелей были посвящены английским темам. Три вида – соборы: Кентерберийский – акварель Алберта Гудвина, Глостерский – Питера де Винта и Линкольнский – Гёртина. На противоположной стене Джордж поместил картину Роберта Хилла – один из видов Кента, и два морских пейзажа, один – Копли Филдинга, а другой – этюд Тёрнера к акварели «Прибытие английского пакетбота в Кале» – свой самый любимый.
Он перевел взгляд на книжный шкаф эпохи Регентства с книгами, которые он чаще всего обещал себе перечитать, некоторые – любимые с самого детства, другие – из библиотеки деда, однако сейчас, как это часто бывало в конце дня, он слишком устал – ему не хватало энергии наслаждаться слиянием с литературой, и он обратился к музыке. Сегодня его ждало особое наслаждение: новая запись «Семеле» Генделя, под управлением Кристиана Кёрнина, с меццо-сопрано Хилари Саммерс – любимой певицей Джорджа. Это была восхитительная музыка, чувственная и радостная, словно комическая опера. Он вставлял в плеер первый CD, когда в дверь постучали. Джорджа охватило раздражение, близкое к гневу. Мало кто решался беспокоить его в его личной гостиной, еще меньше людей к нему стучались. Прежде чем он успел ответить, дверь распахнулась и вошла Флавия, резко захлопнув ее за собой и к ней прислонившись. Она была уже без сестринской шапочки, но все еще в униформе, и первые слова вырвались у Джорджа инстинктивно:
– Мисс Грэдвин? С ней все в порядке?
– Разумеется, с ней все в порядке. Разве иначе я была бы здесь? В шесть пятнадцать она заявила, что хочет есть, и я заказала ей ужин: консоме, яичницу из одного яйца, копченую лососину и лимонный мусс на десерт, если тебе это интересно знать. Ей удалось проглотить почти все, и она явно получала от этого удовольствие. Я оставила с ней сестру Фрейзер – до моего возвращения, потом она закончит дежурство и поедет к себе в Уэрем. Вообще-то я пришла вовсе не затем, чтобы обсуждать мисс Грэдвин.
Сестра Фрейзер – одна из повременного персонала. Джордж спросил:
– Если это не срочно, может быть, отложим до завтра?
– Нет, Джордж, не отложим. Ни до завтра, ни до послезавтра, ни до послепослезавтра… Ни до какого-либо другого дня, когда ты снизойдешь найти время, чтобы меня выслушать.
– Это займет много времени? – осведомился он.
– Больше, чем ты обычно готов мне уделить.
Он легко мог догадаться, что сейчас последует. Что ж, будущее их отношений должно быть решено – раньше или позже, и раз его вечер все равно испорчен, то почему бы не сделать это теперь? В последнее время всплески ее раздражения становились все более частыми, но этого еще ни разу не случалось здесь, когда они находились в Маноре. Джордж сказал:
– Я возьму куртку. Пройдемся под липами.
– В темноте? И ветер поднимается. Мы что, здесь поговорить не можем?
Но он уже сходил за курткой. Вернувшись и надев ее, он похлопал себя по карманам, проверяя, там ли ключи, и сказал:
– Поговорим на воздухе. Подозреваю, что разговор будет не очень приятным, а я предпочитаю, чтобы неприятные беседы велись вне стен этой комнаты. Тебе лучше взять пальто. Встретимся у двери.
Не было нужды объяснять, у какой именно двери. Только дверь на первом этаже западного крыла вела прямо на террасу, а оттуда – в липовую аллею. Флавия ждала Джорджа у двери в пальто, набросив на голову шерстяной шарф. Дверь была заперта на ключ, однако засовы не были задвинуты. Когда они вышли, Чандлер-Пауэлл снова ее запер. С минуту они шли в молчании, которое он не имел намерения нарушать. Все еще раздраженный тем, что вечер испорчен, он не желал ничем помочь Флавии. Она сама просила об этой встрече. Если у нее есть что сказать, пусть скажет.
Они дошли уже до конца липовой аллеи и, помедлив несколько секунд в нерешительности, повернули назад. Только тогда она вдруг остановилась и обратилась к нему лицом. В темноте Джордж не мог как следует разглядеть ее лицо, но видел, что все ее тело напряжено, а в ее голосе звучали резкие и решительные ноты, каких раньше он у нее никогда не слышал.
– Мы не можем дольше продолжать так же, как сейчас. Нам нужно принять решение. Я прошу тебя на мне жениться.
Вот он и наступил, тот момент, которого он так страшился. Но имелось в виду, что решение должен принимать он, а не она. Он подивился, как же это он не видел, что такой разговор назревает, но тут же осознал, что ее требование, даже в такой жестоко откровенной форме, не было совершенно неожиданным. Просто он предпочитал не замечать намеков, не обращать внимания на невысказанное недовольство, порой походившее на затаенное озлобление. И он спокойно ответил:
– Боюсь, это невозможно, Флавия.
– Разумеется, это возможно. Ты разведен. Я не замужем.
– Я имею в виду, что я никогда этого не предполагал. Наши отношения с самого начала строились на совершенно иных основаниях.
– На каких именно основаниях они, по-твоему, строились? Я говорю о том времени, когда мы только стали любовниками – восемь лет назад, если ты случайно забыл. На каких основаниях строились они тогда?
– Полагаю, на сексуальном притяжении, на уважении, на привязанности. Я никогда не говорил, что люблю тебя. Никогда не упоминал о браке. В мои планы не входило жениться. Одной неудачи вполне достаточно.
– Да, ты был всегда честен – честен или осторожен. И ты даже не мог подарить мне верность, не так ли? Привлекательный мужчина, выдающийся хирург, разведенный – просто завидный муж… Думаешь, я не знаю, как часто ты рассчитывал на меня, на мою безжалостность, если тебе хочется так это называть, чтобы отделаться от этих маленьких золотоискательниц, жаждущих запустить в тебя свои коготки? И я говорю не об ординарном романе. Для меня он никогда таким не был. Я говорю о восьми годах преданности. Скажи мне, когда мы не вместе, я время от времени занимаю твои мысли? Ты когда-нибудь представляешь меня иначе как в операционной, в халате и маске, предвосхищающей каждое твое желание, знающей, что тебе нравится, а что – нет, какую музыку ты предпочитаешь слышать во время операции? Такой, что всегда на месте, когда нужна, и незаметно обитающей на обочине твоей жизни? И в постели все не так уж отличается от этой картины, верно? Но хотя бы в операционной мне не так уж легко найти замену.
Голос Джорджа оставался спокойным, но он понимал с некоторым чувством стыда, что Флавия не пропустит явно звучащей в нем нотки неискренности.
– Флавия, мне очень жаль, прости. Я просто ни о чем не задумывался и вижу, что был недобр к тебе, но не намеренно. Я и представления не имел, что ты так к этому относишься.
– Я вовсе не прошу, чтобы ты меня пожалел. Избавь меня от этого. Я даже любви твоей не прошу. Ты – безлюбый, тебе нечего мне дать. Я прошу справедливости. Мне нужен брак. Статус жены, надежда иметь детей. Мне тридцать шесть лет. Я не хочу работать до пенсионного возраста. Ведь что потом? Потратить все выходное пособие на то, чтобы купить домик в сельской местности, в надежде, что деревенские жители меня примут? Или однокомнатную квартирку в Лондоне, где приличный адрес мне никогда не будет доступен? У меня нет родных, я пренебрегала друзьями, чтобы быть с тобой, чтобы быть рядом всегда, как только у тебя найдется для меня время.
– Я никогда не требовал, чтобы ты жертвовала для меня своей жизнью, – сказал он. – То есть если ты говоришь, что это – жертва.
Однако теперь она продолжала так, словно он ничего не произносил:
– За эти восемь лет мы ни разу не отдыхали вместе, ни у нас в стране, ни за границей. Да часто ли мы ходили на спектакли, в кино, обедали в ресторане? В ресторане – один раз, в таком, где не было риска, что встретим кого-то, кто тебя знает. Мне тоже нужны все эти ординарные, обыденные вещи, то общение, какое есть у всех других людей.
Он снова повторил, на этот раз довольно искренне:
– Прости, Флавия. Ясно, что я вел себя эгоистично и ни о чем таком не задумывался. Я надеюсь, со временем ты сможешь посмотреть на эти восемь лет более позитивно. И ведь еще не поздно. Ты очень привлекательна и еще молода. Это разумно – осознать, когда закончился определенный жизненный этап и пора двигаться дальше.
Но сейчас, даже в этой тьме, ему показалось – он увидел на ее лице презрение.
– Ты хочешь сказать: пора меня бросить?…
– Нет, вовсе не это. Пора двигаться дальше. Разве ты сама не об этом говорила? О чем же иначе весь этот разговор?
– Так ты на мне не женишься? Ты не передумаешь?
– Нет, Флавия. Я не передумаю.
– Все дело в Маноре, верно? – сказала она. – Между нами не встала другая женщина – это все твой дом. Ты никогда не спал со мной здесь, ни разу, верно? Ты не хочешь, чтобы я была здесь. Во всяком случае – постоянно. Как твоя жена.
– Флавия, это же смехотворно! Я вовсе не подыскиваю себе хозяйку замка.
– Если бы ты жил в Лондоне, в своей барбиканской квартире, мы бы сейчас не вели этот разговор. Мы могли бы быть счастливы там. Но здесь, в Маноре, мне нет места, я вижу это по выражению твоих глаз. Все в этом доме и вокруг него – против меня. И не думай, что никто тут не знает, что мы – любовники! Все знают: Хелина, Летти, Бостоки, даже Мог. Вероятно, ждут с интересом, когда же ты меня прогонишь. А если это случится, мне придется терпеть их унизительную жалость. Я еще раз спрашиваю тебя: ты на мне женишься?
– Нет, Флавия. Прости, не женюсь. Мы не будем счастливы вместе, и я не хочу пойти на этот риск и потерпеть еще одну неудачу. Тебе придется признать, что это конец.
И вдруг, к его ужасу, она расплакалась. Схватилась за его куртку, прислонилась к нему, и он услышал ее громкие, задыхающиеся рыдания, почувствовал, как содрогается все ее прижавшееся к нему тело, как касается его щеки мягкий шерстяной шарф, ощущал ее такой знакомый аромат, запах ее дыхания. Взяв ее за плечи, он произнес:
– Не плачь, Флавия. Это ведь освобождение. Я отпускаю тебя на свободу.
Она отстранилась, сделав безнадежную попытку держаться с достоинством. Подавив рыдания, сказала:
– Будет выглядеть странно, если я неожиданно исчезну, тем более что завтра миссис Скеффингтон предстоит операция, а мисс Грэдвин еще требует ухода. Так что я останусь, пока ты не отправишься на свои рождественские каникулы. Но когда ты вернешься, меня здесь не будет. Только прошу тебя об одном: пообещай мне… Я ведь никогда ни о чем тебя не просила, правда? Твои подарки на дни рождения и на Рождество всегда выбирала твоя секретарша, или их посылали прямо из магазина – я всегда это знала. Приходи ко мне сегодня ночью, приходи в мою комнату. Это будет в первый и последний раз, я обещаю. Приходи попозже, после одиннадцати. Это не может вот так закончиться.
Некоторые из лучших картин, которые он купил, когда приобрел Манор, находились в Большом зале и в библиотеке, но здесь висели его самые любимые. Среди них – шесть акварелей, завещанных ему одной из благодарных пациенток. Наследство было совершенно неожиданным, и потребовалось некоторое время, пока он вспомнил ее имя. Он благодарил судьбу, что пациентка явно разделяла его нелюбовь к чужеземным руинам и чужим пейзажам, так что все шесть акварелей были посвящены английским темам. Три вида – соборы: Кентерберийский – акварель Алберта Гудвина, Глостерский – Питера де Винта и Линкольнский – Гёртина. На противоположной стене Джордж поместил картину Роберта Хилла – один из видов Кента, и два морских пейзажа, один – Копли Филдинга, а другой – этюд Тёрнера к акварели «Прибытие английского пакетбота в Кале» – свой самый любимый.
Он перевел взгляд на книжный шкаф эпохи Регентства с книгами, которые он чаще всего обещал себе перечитать, некоторые – любимые с самого детства, другие – из библиотеки деда, однако сейчас, как это часто бывало в конце дня, он слишком устал – ему не хватало энергии наслаждаться слиянием с литературой, и он обратился к музыке. Сегодня его ждало особое наслаждение: новая запись «Семеле» Генделя, под управлением Кристиана Кёрнина, с меццо-сопрано Хилари Саммерс – любимой певицей Джорджа. Это была восхитительная музыка, чувственная и радостная, словно комическая опера. Он вставлял в плеер первый CD, когда в дверь постучали. Джорджа охватило раздражение, близкое к гневу. Мало кто решался беспокоить его в его личной гостиной, еще меньше людей к нему стучались. Прежде чем он успел ответить, дверь распахнулась и вошла Флавия, резко захлопнув ее за собой и к ней прислонившись. Она была уже без сестринской шапочки, но все еще в униформе, и первые слова вырвались у Джорджа инстинктивно:
– Мисс Грэдвин? С ней все в порядке?
– Разумеется, с ней все в порядке. Разве иначе я была бы здесь? В шесть пятнадцать она заявила, что хочет есть, и я заказала ей ужин: консоме, яичницу из одного яйца, копченую лососину и лимонный мусс на десерт, если тебе это интересно знать. Ей удалось проглотить почти все, и она явно получала от этого удовольствие. Я оставила с ней сестру Фрейзер – до моего возвращения, потом она закончит дежурство и поедет к себе в Уэрем. Вообще-то я пришла вовсе не затем, чтобы обсуждать мисс Грэдвин.
Сестра Фрейзер – одна из повременного персонала. Джордж спросил:
– Если это не срочно, может быть, отложим до завтра?
– Нет, Джордж, не отложим. Ни до завтра, ни до послезавтра, ни до послепослезавтра… Ни до какого-либо другого дня, когда ты снизойдешь найти время, чтобы меня выслушать.
– Это займет много времени? – осведомился он.
– Больше, чем ты обычно готов мне уделить.
Он легко мог догадаться, что сейчас последует. Что ж, будущее их отношений должно быть решено – раньше или позже, и раз его вечер все равно испорчен, то почему бы не сделать это теперь? В последнее время всплески ее раздражения становились все более частыми, но этого еще ни разу не случалось здесь, когда они находились в Маноре. Джордж сказал:
– Я возьму куртку. Пройдемся под липами.
– В темноте? И ветер поднимается. Мы что, здесь поговорить не можем?
Но он уже сходил за курткой. Вернувшись и надев ее, он похлопал себя по карманам, проверяя, там ли ключи, и сказал:
– Поговорим на воздухе. Подозреваю, что разговор будет не очень приятным, а я предпочитаю, чтобы неприятные беседы велись вне стен этой комнаты. Тебе лучше взять пальто. Встретимся у двери.
Не было нужды объяснять, у какой именно двери. Только дверь на первом этаже западного крыла вела прямо на террасу, а оттуда – в липовую аллею. Флавия ждала Джорджа у двери в пальто, набросив на голову шерстяной шарф. Дверь была заперта на ключ, однако засовы не были задвинуты. Когда они вышли, Чандлер-Пауэлл снова ее запер. С минуту они шли в молчании, которое он не имел намерения нарушать. Все еще раздраженный тем, что вечер испорчен, он не желал ничем помочь Флавии. Она сама просила об этой встрече. Если у нее есть что сказать, пусть скажет.
Они дошли уже до конца липовой аллеи и, помедлив несколько секунд в нерешительности, повернули назад. Только тогда она вдруг остановилась и обратилась к нему лицом. В темноте Джордж не мог как следует разглядеть ее лицо, но видел, что все ее тело напряжено, а в ее голосе звучали резкие и решительные ноты, каких раньше он у нее никогда не слышал.
– Мы не можем дольше продолжать так же, как сейчас. Нам нужно принять решение. Я прошу тебя на мне жениться.
Вот он и наступил, тот момент, которого он так страшился. Но имелось в виду, что решение должен принимать он, а не она. Он подивился, как же это он не видел, что такой разговор назревает, но тут же осознал, что ее требование, даже в такой жестоко откровенной форме, не было совершенно неожиданным. Просто он предпочитал не замечать намеков, не обращать внимания на невысказанное недовольство, порой походившее на затаенное озлобление. И он спокойно ответил:
– Боюсь, это невозможно, Флавия.
– Разумеется, это возможно. Ты разведен. Я не замужем.
– Я имею в виду, что я никогда этого не предполагал. Наши отношения с самого начала строились на совершенно иных основаниях.
– На каких именно основаниях они, по-твоему, строились? Я говорю о том времени, когда мы только стали любовниками – восемь лет назад, если ты случайно забыл. На каких основаниях строились они тогда?
– Полагаю, на сексуальном притяжении, на уважении, на привязанности. Я никогда не говорил, что люблю тебя. Никогда не упоминал о браке. В мои планы не входило жениться. Одной неудачи вполне достаточно.
– Да, ты был всегда честен – честен или осторожен. И ты даже не мог подарить мне верность, не так ли? Привлекательный мужчина, выдающийся хирург, разведенный – просто завидный муж… Думаешь, я не знаю, как часто ты рассчитывал на меня, на мою безжалостность, если тебе хочется так это называть, чтобы отделаться от этих маленьких золотоискательниц, жаждущих запустить в тебя свои коготки? И я говорю не об ординарном романе. Для меня он никогда таким не был. Я говорю о восьми годах преданности. Скажи мне, когда мы не вместе, я время от времени занимаю твои мысли? Ты когда-нибудь представляешь меня иначе как в операционной, в халате и маске, предвосхищающей каждое твое желание, знающей, что тебе нравится, а что – нет, какую музыку ты предпочитаешь слышать во время операции? Такой, что всегда на месте, когда нужна, и незаметно обитающей на обочине твоей жизни? И в постели все не так уж отличается от этой картины, верно? Но хотя бы в операционной мне не так уж легко найти замену.
Голос Джорджа оставался спокойным, но он понимал с некоторым чувством стыда, что Флавия не пропустит явно звучащей в нем нотки неискренности.
– Флавия, мне очень жаль, прости. Я просто ни о чем не задумывался и вижу, что был недобр к тебе, но не намеренно. Я и представления не имел, что ты так к этому относишься.
– Я вовсе не прошу, чтобы ты меня пожалел. Избавь меня от этого. Я даже любви твоей не прошу. Ты – безлюбый, тебе нечего мне дать. Я прошу справедливости. Мне нужен брак. Статус жены, надежда иметь детей. Мне тридцать шесть лет. Я не хочу работать до пенсионного возраста. Ведь что потом? Потратить все выходное пособие на то, чтобы купить домик в сельской местности, в надежде, что деревенские жители меня примут? Или однокомнатную квартирку в Лондоне, где приличный адрес мне никогда не будет доступен? У меня нет родных, я пренебрегала друзьями, чтобы быть с тобой, чтобы быть рядом всегда, как только у тебя найдется для меня время.
– Я никогда не требовал, чтобы ты жертвовала для меня своей жизнью, – сказал он. – То есть если ты говоришь, что это – жертва.
Однако теперь она продолжала так, словно он ничего не произносил:
– За эти восемь лет мы ни разу не отдыхали вместе, ни у нас в стране, ни за границей. Да часто ли мы ходили на спектакли, в кино, обедали в ресторане? В ресторане – один раз, в таком, где не было риска, что встретим кого-то, кто тебя знает. Мне тоже нужны все эти ординарные, обыденные вещи, то общение, какое есть у всех других людей.
Он снова повторил, на этот раз довольно искренне:
– Прости, Флавия. Ясно, что я вел себя эгоистично и ни о чем таком не задумывался. Я надеюсь, со временем ты сможешь посмотреть на эти восемь лет более позитивно. И ведь еще не поздно. Ты очень привлекательна и еще молода. Это разумно – осознать, когда закончился определенный жизненный этап и пора двигаться дальше.
Но сейчас, даже в этой тьме, ему показалось – он увидел на ее лице презрение.
– Ты хочешь сказать: пора меня бросить?…
– Нет, вовсе не это. Пора двигаться дальше. Разве ты сама не об этом говорила? О чем же иначе весь этот разговор?
– Так ты на мне не женишься? Ты не передумаешь?
– Нет, Флавия. Я не передумаю.
– Все дело в Маноре, верно? – сказала она. – Между нами не встала другая женщина – это все твой дом. Ты никогда не спал со мной здесь, ни разу, верно? Ты не хочешь, чтобы я была здесь. Во всяком случае – постоянно. Как твоя жена.
– Флавия, это же смехотворно! Я вовсе не подыскиваю себе хозяйку замка.
– Если бы ты жил в Лондоне, в своей барбиканской квартире, мы бы сейчас не вели этот разговор. Мы могли бы быть счастливы там. Но здесь, в Маноре, мне нет места, я вижу это по выражению твоих глаз. Все в этом доме и вокруг него – против меня. И не думай, что никто тут не знает, что мы – любовники! Все знают: Хелина, Летти, Бостоки, даже Мог. Вероятно, ждут с интересом, когда же ты меня прогонишь. А если это случится, мне придется терпеть их унизительную жалость. Я еще раз спрашиваю тебя: ты на мне женишься?
– Нет, Флавия. Прости, не женюсь. Мы не будем счастливы вместе, и я не хочу пойти на этот риск и потерпеть еще одну неудачу. Тебе придется признать, что это конец.
И вдруг, к его ужасу, она расплакалась. Схватилась за его куртку, прислонилась к нему, и он услышал ее громкие, задыхающиеся рыдания, почувствовал, как содрогается все ее прижавшееся к нему тело, как касается его щеки мягкий шерстяной шарф, ощущал ее такой знакомый аромат, запах ее дыхания. Взяв ее за плечи, он произнес:
– Не плачь, Флавия. Это ведь освобождение. Я отпускаю тебя на свободу.
Она отстранилась, сделав безнадежную попытку держаться с достоинством. Подавив рыдания, сказала:
– Будет выглядеть странно, если я неожиданно исчезну, тем более что завтра миссис Скеффингтон предстоит операция, а мисс Грэдвин еще требует ухода. Так что я останусь, пока ты не отправишься на свои рождественские каникулы. Но когда ты вернешься, меня здесь не будет. Только прошу тебя об одном: пообещай мне… Я ведь никогда ни о чем тебя не просила, правда? Твои подарки на дни рождения и на Рождество всегда выбирала твоя секретарша, или их посылали прямо из магазина – я всегда это знала. Приходи ко мне сегодня ночью, приходи в мою комнату. Это будет в первый и последний раз, я обещаю. Приходи попозже, после одиннадцати. Это не может вот так закончиться.