Страница:
Пантюшка выбрал лошадку поменьше, вскарабкался на неё.
«До Итиля бы добраться, а за Итиль, сказывают, ордынцы редко наведываются».
Он ударил голыми пятками по мохнатым бокам. Лошадка заторопилась. Привычной дорогой она вынесла Пантюшку в открытую степь.
Однако далеко уйти не пришлось.
Едва взошло солнце и метёлочки ковылей стали стряхивать капли росы, показался сторожевой отряд. Немало таких отрядов рыскало по степи и ночью и днём. Пантюшка об этом знал, но надеялся проскочить. Даже теперь, столкнувшись с разъездом, он не подумал сдаться.
– Скорее, скорее, – понукал он лошадку. Лошадка спешила. Но кони преследователей мчались проворней.
Всё ближе топот копыт. Фырканье лошадей, гортанные крики…
Последнее, что Пантюшка услышал, был свист аркана и собственный сдавленный хрип.
Аркан захлестнул плечи и шею. Пантюшка рухнул на землю, теряя сознание.
Когда он открыл глаза, он увидел прозрачное небо, опрокинутое над землёй голубой бездонной чашей. Солнце уже поднялось. От прогретой земли поднимался запах полыни. Пантюшка повёл глазами. Во все стороны от него расходилась холмистая степь, поросшая весенними травами.
На всём обозримом пространстве не было видно ни единой души. Ордынцы исчезли, как провалились.
Пантюшка ощупал себя – не побит, схватился за шею – свободен!
Латы и шлем спасли его от ушибов, но где же аркан?
«Почему ордынцы меня отпустили? – удивлённо подумал Пантюшка. И вдруг догадался – Да они меня за самого Капьтагая приняли. Халат его увидели, латы увидели, а в лицо заглянуть не додумались. Размотали аркан—и в степь, испугались, что признает немой, кто его заарканил».
От этой догадки у Пантюшки откуда силы взялись: пластом лежал, а тут сразу вскочил на ноги.
«Под его именем я до самого Итиля дойду. Говорить не надо. Знай мычи и глаза щурь, ровно от злости».
Пантюшка подбежал к лошадке. Её стреножили и оседлали. У седла висела дорожная сумка. Там лежали сало, лепёшки, лук, сухой овечий сыр, вяленое мясо, топор и подпилок для оттачивания стрел. Без этого запаса ни один ордынский воин не выезжал в степь.
Теперь запас имелся и у Пантюшки.
«Знал бы Капьтагай, кому помог, верно бы, умер от злости». Пантюшка заткнул за кушак длинные полы халата и вспрыгнул в седло.
Она текла широко и привольно, отделяя высокий берег от низкого, Русь – от Орды. Некоторые племена, жившие на берегах, именовали её «Волга», но большинство называло арабским словом «Итиль», что означало «Река рек».
Вечерело. Солнце спускалось с неба багряным приплюснутым шаром. На гладкой тихой воде лежала золотисто-алая полоса с неровными подвижными краями. Чёрные лодки, пересекая её, окрашивались в розовый цвет.
Было так хорошо и тихо, что, забыв про опасность, Пантюшка смотрел и смотрел на темневшую воду, на уходящее солнце.
Вдруг на том берегу показались всадники. Они спустились к реке, спешились, ввели коней в воду. Хоть и не близко было, но Пантюшка догадался, что всадники раздеваются и привязывают одежду к головам. Это могло означать только то, что они готовились к переправе.
На всякий случай Пантюшка завёл лошадку в кусты и спрятался сам. Из своего укрытия он увидел, как люди и кони поплыли: кони плыли впереди, люди – за ними, держась за лошадиные хвосты. Потом они вышли на берег. Кони стряхнули воду с мокрых боков. Люди надели халаты, вскочили в сёдла и ускакали в степь.
Пантюшка пробыл в кустах, пока совсем не стемнело. Только когда наступила ночь, он вошёл с лошадкой в Итиль. От холодной весенней воды перехватило дыхание. Но лошадка оказалась выносливой. Она погрузилась в воду и поплыла, вытянув шею. Пантюшка едва успел ухватиться за хвост.
Они плыли долго, течением сносило в сторону. Пантюшка совсем окоченел. Время от времени он поднимал голову и вглядывался в темноту. Чёрная, едва различимая крутизна, казалось, не приближается. Но вот копыта зацепились за дно. Лошадка встала и гулко отфыркалась. Высокий берег, увенчанный бахромой чёрных деревьев, навис над Пантюшкиной головой. Это была удача!
Много дней шёл Пантюшка по лесам и пролескам, путь держал на Рязань. Из Орды он весной убежал, теперь уж и лето кончилось, а он всё шёл. Постелью служили стог или еловые ветки. Ел – что придётся, а то и вовсе не ел. «Лучше с голоду помереть, чем в Орде рабом очутиться», – думал Пантюшка и стороной обходил большие селения. Не забыл всадников, переправлявшихся через Итиль.
Последние три дня Пантюшка и вовсе людей не встречал. Он шёл без дороги, вдоль несжатых полей, заросших сорными травами. В кустах стрекотали сороки. Жёлтые листья сами собой падали с веток и долго висели в воздухе, прежде чем лечь на землю. Тоска разъедала душу, хоть плачь. Но тут вдалеке показалась деревня. Не больше десятка изб раскинулось по косогору. В такую Пантюшка мог войти без опаски.
– Колесом дорога! – прокричал он журавлиному косяку. Журавли ответили, прокурлыкали что-то по-своему. Пантюшка повеселел и со всех ног побежал к косогору.
Но где же избы? Где деревня? Одни обгорелые брёвна лежали вперемешку с грудами опалённого кирпича. Кверху уныло торчали печные трубы. Из всей деревни только и уцелели две небольшие избёнки. Да и у тех кровли прогнили, сквозь ступени пророс бурьян.
Пантюшка выбрал избу поприглядней и вошёл в тёмные сенцы. Раздалось глухое рычание. Откуда мог взяться подобный звук? Пантюшка рванул осевшую дверь и обмер. Прямо на него, рыча и скаля клыкастую пасть, надвигался огромный медведь.
– Входи, не робей, – расслышал он, словно сквозь сон. – Медоедка меня, как мать родную, слушает. Свистну – задерёт, скажу «не тронь» – не тронет. Входи.
Боясь пошевелиться, Пантюшка осторожно повёл глазами. В избе на пристенной лавке сидела девчонка в синем вылинявшем сарафане. Девчонка была такого росточка, что стоптанные лапотки, видневшиеся под сарафаном, не доставали до пола.
– Медоедка, сюда, – сказала девчонка.
Медведь оставил Пантюшку и подошёл к девчонке. Лохматая морда по-собачьи уткнулась в обтянутые сарафаном колени.
Девчонка с медведем в сожжённой безлюдной деревне были как чудо из сказки. Пантюшка молча таращил на них глаза.
– Ты что, говорить разучился иль от рождения немой?
– Онемел, – усмехнулся Пантюшка. – Целое лето не разговаривал. – Он осторожно вступил в избу, продолжая во все глаза смотреть на девчонку.
– Тутошняя, что ли?
– Считай, что тутошняя. Третий день в этой избе живу. Медоед в подклети овёс нашёл, где с гнильцой, а где – ничего, годится.
– А я гонобобеля насобирал. – Пантюшка ссыпал на лавку ягоды. Потом, как положено, снял с головы малахай, поклонился, коснувшись рукой пола.
– Здравствуй, хозяюшка. Прими непрошеного гостя, по имени Пантюшка, по прозвищу Гнедыш. Тебя величают как?
Вместо ответа девчонка расхохоталась.
– Ты чего? – Пантюшка обиженно тряхнул волосами. Девчонка захохотала громче. Худенькие плечики ходуном заходили под холщовой рубашкой с обтрёпанной тесьмой вокруг ворота.
– Полоумная, что ли?
– Полу… ха-ха-ха… Это ты – полурыжий!
Пантюшка забыл, что волосы у него отросли. На макушке выросли рыжие, а концы остались чёрными. Чернила не смылись, крепкие.
– Не полурыжий я, крашеный.
– Кто тебя так?
– Сам. Когда из Орды уходил. Чтоб на ордынца походить. У меня и халат и шлем были.
– Складно небылицы сказываешь. – Девчонка перестала смеяться и отвернулась к окну. Лицо у неё было продолговатое, нежное. От чёрных прямых ресниц падали тени. Чёрные, не убранные в косы волосы спускались вдоль щёк. Таких девчонок Пантюшке видеть не приходилось. Стало обидно, что она ему не поверила.
– Небылицы? – Пантюшка задрал рубаху чуть не до плеча. На груди обозначились узкие полосы, расходившиеся как три луча. – Плетью-трёххвосткой бит, видишь. А это видишь? – Пантюшка закатал штанину на правой ноге. Повыше колена виднелись синеватые завитки арабских букв.
Девочка сдвинула тонкие брови, и Пантюшке вдруг показалось её лицо очень знакомым. Только этого быть не могло. Они никогда не встречались.
– Что это у тебя на ноге? – спросила девчонка так тихо, что Пантюшка едва расслышал.
– Тавро. Ордынцы пленных клеймят, словно скот.
– Значит, правда, бежал из Орды, значит, не трус?
– Не трус. Медоеда твоего испугался, так он кого хочешь устрашит. На что князь Юрий Всеволодович Холмский первый храбрец, а доведись – и он устрашится.
– Ты почему вспомнил о Холмском?
Тонкие брови соединились ещё плотнее. Тёмные синие глаза уставились на Пантюшку.
– В Орде с Холмским встретился. Вызволить меня обещал. Пантюшка рассказал, как бежал из Орды, напрасно прождав князя за сундуком.
– Куда ж твой князь подевался, почему в шатёр не пришёл?
– Пировал, должно быть, всю ночь у хана. Шадибек пиры страсть любит.
– А меня Устинькой зовут, – неожиданно сказала девчонка.
– Вот и ладно. Я про себя всё открыл, теперь – твой черёд. Откуда ты, Устинька?
– Медоедка гонобобель съел, – сказала Устинька. На Пантюшкин вопрос она не ответила.
– Пускай. В лесу ягод довольно. Деревню ордынцы на дым пустили?
– Свои. Серпухов с Рязанью бились.
– Откуда узнала, если не здешняя?
– У сороки на хвосте сто вестей. – Устинька отвернулась. Ну и девчонка! Подзатыльник ей дать, чтоб посмирнела. Но была она такая худенькая, маленькая. Если встанет, то и до плеча Пантюшкиного не дотянется.
– Ладно, – сказал Пантюшка миролюбиво. – Не хочешь говорить – не сказывай. А куда путь держишь, полюбопытствовать можно?
– Можно. Путь мы с Медоедкой держим в стольной город Москву. Пойдёшь с нами?
ГЛАВА 3
За разговорами не заметили, как день прошёл. Ночевать остались в избе.
Устинька взобралась на печь, Пантюшка устроился на пристенной лавке. Медоедка развалился посредине избы, на полу. Во сне он сопел так громко, что казалось, работает огромный мех для раздувания огня.
Чуть свет Пантюшка поднялся, вышел на улицу – насобирать поленьев, заготовить лучину.
Когда он с охапкой дров вернулся в избу, Устинька не спала. Увидев Пантюшку, она улыбнулась. От этой улыбки Пантюшке сделалось радостно, словно Устинька была ему младшей сестрой. Он почувствовал себя взрослым и сильным.
– Медоедка умеет плясать, – сказала Устинька, продолжая улыбаться. Она захлопала в ладоши и запела:
Устинька взмахнула рукой и поплыла по избе, мелко перебирая рваными лапотками. Медоед затопал следом. Устинька закружилась – закружился и он.
– Вот так Медоед! – закричал Пантюшка. – Кто ж его научил?
– Кто, как не я. Его в лесу брат нашёл и мне принёс. «На, – сказал, – Медоедку, чтоб не скучала». Медоедка тогда маленький-маленький был, меньше меня. Шёрстка пушистая, мягкая. Я его обняла, он и подумал, что я ему мать, и стал во всём слушаться.
– А брат где?
Устинька перестала улыбаться.
– Там, где тебя нет, – сказала она и отвернулась к стене.
– Тьфу! – возмутился Пантюшка. – Напасть, не девчонка. Ни о чём спросить нельзя, всё за обиду принимает. Медоедка – и то добрее.
– Добрее, – откликнулась Устинька не оборачиваясь. – Он маленький, потому и добрый. Ему двух лет не исполнилось, а мне – целых десять.
– Тебя послушать, так я на четыре года должен быть злее. Мне скоро четырнадцать.
– Всё равно ещё малолеток. Вырастешь – тогда и озлеешь: примешься за власть биться, или за имущество, или ещё за что-нибудь.
Пантюшка во все глаза смотрел на Устиньку. Таких девчонок он сроду не видал.
– Рассуждать ты горазда, а делать умеешь ли что? Устинька задумалась.
– Ладно. Ступай в подклеть, принеси зерно. Смелем на жерновах, испечём в дорогу лепёшек. Придумал я, как до Москвы добраться. Теперь и Медоедка поможет.
– Как?
– Тут позади избы яма вырыта, в ней глина, самая что ни на есть хорошая. Должно, для горшков заготовляли.
– Что с того?
– А то, что из глины сделаем Петрушку и всех остальных. Обруч от бочки обернём тряпицей. И пойдём представления показывать: ты, да я, да медведь. Так и прокормимся.
– Чур, представлять будем вместе. Здрасте, здрасте, добрые люди. Я – Петрушка, шапка на макушке, – запищала Устинька и захлопала в ладоши.
Медоедка встал на задние лапы.
С глиной Пантюшка возился два дня. Дело мешкотное, требовало большого старания. Кого ни возьми – человек то или животное, – а голову и туловище вылепить надо. Человеку руки и шапку надо приладить, корове – рога, лошади – хвост. Хорошо ещё, что все они без ног обходятся. Ногами им будут служить Пантюшкины да Устинькины пальцы. Для того, особые отверстия в каждой фигурке проделаны.
Зверюшек и человечков просушили в печи. Потом Пантюшка их разукрасил. Одних красным камушком разрисовал, других – жёлтым, угольком глаза обозначил.
Устинька диву давалась, глядя на Пантюшкино мастерство.
Когда всё было готово, двинулись в путь.
Устинька шла налегке; к спине Медоеда привязали узел с лепёшками. Пантюшка нёс фигурки и обруч с тряпицей. Первая деревня, встреченная на пути, оказалась порушенной. Вторая тоже. Избы погнили, земля поросла лебедой. У околицы третьей деревни босоногие ребятишки скакали верхом на прутиках.
– Потеха пришла! Потеха! – закричали они и бросились по избам оповещать.
От поднятой пыли Медоедка три раза чихнул.
«Потеху» встретили как гостя, проводили в пустой сарай. Перед сараем собрался народ. Все пришли – от мала до велика, в избах никто не остался.
Впереди выстроились ребятишки, те, что всадников изображали. В сторонке прижались друг к дружке девчонки в пестрядинных до пят сарафанах. У самых маленьких в руках тряпичные мячи и куклы.
Ждать пришлось долго. Наконец двери сарая раскрылись и оттуда выплыл не то человек, не то постройка какая. Сразу не сообразишь. Вверху обруч от бочки, вокруг него тряпица прилажена и спускается до самой земли. Посередине тряпица перехвачена поясом, а внизу виднеются лапти.
Лапти задвигались, обруч с тряпицей приблизились к зрителям.
– Здрасте, здрасте, добрые люди! – пропищал тоненький голосок, и над обручем выскочил мужичонка размером чуть больше пальца. Нос длинный, ручки раскинуты в стороны, шапка-«горшок» лихо заломлена на самый затылок.
– Здравствуй и ты, – ответили мужичку люди. – Сам кто будешь?
– Я – Петрушка, посадский дружка. Был на торгу – корову веду.
Рядом с Петрушкой очутилась рыжая корова с чёрной мордой и замычала: «Му-у-у!»
Хорошая корова – хозяйству обнова! – крикнул кто-то из зрителей.
Петрушка с коровёнкой зашагали вдоль обруча. Петрушка пищал:
– Шёл, шёл – до лесу дошёл. В день светел мужичка встретил. Мужик с бородёнкой ведёт жеребёнка.
Появились бородатый мужик и лошадка с гривой и длинным хвостом.
– Здравствуй, Петрушка, – ответил мужик басовито. – Давай меняться. Бери за дохлую коровёнку распрекрасного жеребёнка.
– Меняйся! – закричали одни из зрителей.
– Не меняйся! Обманет! – закричали другие.
Петрушка решил меняться. Взял жеребёнка, зашагал дальше. Через малое время того же мужичка встретил. Собачонку тот вёл.
– Давай, Петруша, меняться. За тощего жеребёнка возьми распрекрасную собачонку.
Собачка Петрушке понравилась. Не успели поменяться, а мужик опять тут как тут.
– Давай меняться. За шелудивую собачонку бери распрекрасную рубашонку.
Зрители Петрушке советов больше не давали. Только смеялись над его неразумностью.
– Рубаха ладная, – пищал Петрушка. – Настасья ненаглядная ох как обрадуется! А вот и она – моя жена.
Появилась Настасья – высокая, плечистая, в длинном сарафане.
Увидев её, бородатый мужик, корова, жеребёнок и собака бросились наутёк.
– Вот так чудо! – ахнули зрители.
Было чему дивиться. У петрушечника – две руки, на каждую по две фигуры можно надеть. Никак не больше. А над обручем целых шесть бегают, словно у петрушечника три руки. Чудо, и только!
Настасья зрителей вниманием не удостоила, набросилась на Петрушку.
– Где, муженёк, пропадал?
– На торгу торговал. Купил коровёнку, обменял на жеребёнка, жеребёнка – на собачонку, собачонку – на рубашонку.
– Не нужна рубашонка, верни коровёнку! Не то – получай.
– Ай, ай!..
Грозная супруга бросилась на Петрушку. Он – от неё. Зрители засмеялись.
– Обманула тебя борода! – кричала Настасья.
– Спасайся, Орда!
Над обручем появились четыре всадника в халатах и малахаях. Зрители присмирели. Смех разом умолк.
А Петрушка как бросится на ордынцев. Только их и видели. Один за другим – все вниз попадали.
– Молодец, Петрушка! Как есть, герой! Нашим бы князьям так, а не друг с дружкой биться! – кричали люди.
Настасья и бородатый мужик, что Петрушку при обмене одурачил, были одних с ними мыслей. Настасья принялась обнимать-целовать дорогого муженька. А бородатый привёл Петрушке и корову, и жеребёнка, и собаку.
– Спас, Петрушка, ты жизнь нам, возьми за это всю живность.
Петрушка от радости словно вырос. Заходил, загордился.
– Вот я какой, Петруша. Сил наберу – и Орду порушу. Пока уйду, Медоеда приведу.
Через малое время из сарая приплясывая вышла девочка. За ней – медведь. Девочка была невеличка, в два раза ниже медведя, а его ничуть не страшилась. Плясала, как с человеком: брала под руку, кружилась, держа за лапы. Кланяться стала – так и вовсе в обнимку.
– Ишь как отплясывают! – говорили зрители. – Что девчонка, что медведь – неведомо, кто лучше.
– А девчонка-то раскрасавица, только бледненькая.
– Известно – сирота. Легко ли дело с малых лет по дорогам ходить, пропитание добывать.
– Несите-ка, люди, кто чем богат. Пусть детишки потрапезничают вволю и покормят своего Медоедку.
Что у людей было – то и принесли. Немного было, да насытились петрушечники, спасибо сказали.
Так и пошли Пантюшка, Устинька и Медоед от села к селу, держа путь вдоль дороги Ордынки.
Встречали их повсюду приветливо. Даже в самых бедных деревнях кормили досыта. И то сказать, не часто перепадало веселье деревенскому люду. А тут и невесть сколько фигур одновременно над обручем крутятся, и девочка-красавица с медведем отплясывает.
В селе Озерцы Устинька и Медоед плясали особенно лихо. Им один человек подыграл на дуде. И так-то ладно! Был тот дударь немолод. Носил на себе одну рванину: выцветшую рубашку и штаны из полосатой пестряди в синих заплатах. Но человек оказался весёлый. Он потом их на дороге догнал.
– Не прогоните, коль рядом пойду?
– Наш путь далёкий, – нехотя ответил Пантюшка. Дударь ему не понравился, Хажибея напомнил: бородёнка с проседью, тощая, глаза в разные стороны бегают, на губах – улыбочка хитрая. Устиньке, напротив, дударь приглянулся.
– Иди, дорога не заказана, – сказала она весело. – А на дуде поиграешь?
– И-эх, и-эх, подудеть не грех! – Дударь с готовностью задудел, пошёл вприсядку и, не выпуская дудки из рук, перекувырнулся.
Устинька рассмеялась:
– Сам-то кто будешь? – хмуро спросил Пантюшка.
– Жнец, да швец, да на дуде игрец. И-эх, таков человек. Фаддеем зовусь. Да разгладь лицо, парень, не кипи, как горшок на угольях, увидишь – со мной сподручней.
Фаддей в самом деле пригодился. Пока готовилось представление, он веселил народ: дудел, скоморошничал.
Тем временем Устинька забиралась в заплечный мешок. Пантюшка продевал руки в лямки и закидывал мешок вместе с Устинькой себе на спину, потом прилаживал к поясу палки, державшие обруч с тряпицей. Потом они с Устинькой надевали на пальцы фигурки, вдвоём вдвое больше надевали, чем надел бы один петрушечник, и выходили к народу.
– Здрасте, здрасте! – пищала Устинька. – Я – Петрушка.
– Давайте меняться, – предлагал бородатый мужичок Пантюшкиным голосом.
Вечером Фаддей разбирал приношения:
– Хлёбово сейчас съедим, овсяную кашу – Медоедке, горох и 4 рыбу – возьмём в дорогу. Глядите-ка, лапоточки! Как раз Устиньке впору. И-эх, лапоточки, тупые носочки, куда путь держать будете? На восход – Коломна, на закат – Холмы. Холмики-Холмы, а куда же вы?
– На Москву!
Это крикнула Устинька. Пантюшка промолчал.
ГЛАВА 4
Челны и струги шли по рекам и речкам, по камням проходили волоком. Путь держали из Хвалынского моря в Студёное. [1]Когда по Москве-реке проплывали, то хозяева-купцы в расшитых халатах задирали вверх чёрные бороды. Круглые тюрбаны едва удерживались на головах. Купцы смотрели на холм.
На вершине холма виднелись ров и вал. Вниз по лесистым склонам сбегали землянки. Не велико городище у славян-вятичей, но товар продать можно.
– Держи к берегу! – кричали купцы.
В тысяча сто пятьдесят шестом году Юрий Долгорукий, князь Владимирский и Суздальский, «взойдя на гору и обозрев с неё очами своими, повелевает на том месте вскоре сделать мал град по имени реки, текущей под ним».
Где был вал, там встали стены из вековых сосен. Где были землянки, возник посад, населённый ремесленным людом.
«От малых начал велик город вырос».
Волны били в крутые бока. Гребцы взмахивали вёслами и откидывались назад. Высокобортные ладьи и беспалубные двухмачтовые шняки шли по Москве-реке. Купцы в узких кафтанах с узорчатыми поясами задирали русые и рыжие бороды. Говорили между собой: «Хорошее место князь Долгорукий выбрал для града. Далеко смотрел. Куда ни потянешься – хоть из Смоленска в Рязань, хоть из Владимира в Киев, – не минуешь Москвы. Ключ она всем дорогам».
Тысячи дорог бегут по Руси – от княжества к княжеству, через сёла и города, по кручам и по низинам. Те, что к Москве ведут, редко бывают пустынными. Кто только не топчет дорожную грязь. Княжеский гонец промчался – вслед клубы пыли; боярин проехал с дружиной – долго слышится звон кольчуг; растянулся караван торговых гостей – за ним и дороги не видно.
С юго-запада к Москве подводила Можайская дорога, с запада – Волоколамская, с северо-запада – Тверская и Дмитриевская, с северо-востока – Владимирская. По степям и вдоль Волги тянулась дорога Ордынская – из Орды шла. Подходила Ордынка к городу с юга, переправлялась через Москву-реку плавучим мостом и торговой площадью расплёскивалась перед Кремлём.
Утром погожего дня Ордынка привела к Москве двух всадников. Не доезжая моста, всадники спешились и, взяв усталых коней под уздцы, спустились к воде.
За рекой поднимался город золотой и многоцветный от белых стен, куполов и крестов, лазоревых, красных и синих кровель.
– Добрались, – сказал один из всадников. – Пошли, что ли?
– Погоди, дай посмотреть, – отозвался другой. По всему было видно, что из двоих – он главный.
– Чего смотреть? Войдём – увидим.
– Когда я был малолеткой, поп, обучавший меня грамотной хитрости, любил повторять: «Один и тот же вид инако человеку видится, инако лягушке, инако птице. Лягушка снизу зрит, птица – сверху, человек – прямо». В Орде мы лягушками были – снизу смотрели.
– Зато через степь птицами пронеслись.
– Не зайцами ли, от лисиц удиравшими?
– Похоже, твоя правда, князь.
– То-то. Перед Белокаменной хочу вновь человеком стать.
– Время не раннее, князь. Пока через торг проберёмся… Тот, кого назвали князем, не ответил. Он смотрел на город.
На торгу народу – не протолкнуться. Посадские люди, ратники, подьячие, боярские слуги в широких опашенях без опояска, женщины в душегреях, пушкари – все стянулись сюда. Кто за новостями пришёл, кто за покупками. Где, как не здесь, бывалые люди вели рассказы о неведомых странах. Где, как не здесь, дьяки читали указы, а палачи колотили палками должников. Но главное на торгу, конечно, сам торг. Чем душе угодно торговала Москва.
Зерно, мясо, колёса, сало, посуда, лошади, воск. Лавки, лари, телеги, бочки.
Лоточники обносили фруктовыми квасами, горячей осетриной, пирожками-«воробушками», подовыми пирогами, расстегаями.
– А вот расстегаи, брюшко расстегнули – начинкой бахвалятся. Налетай на расстегай! Расстегай не растеряй!
– Курага – сладка, чисто ягода!
– Мёд-медоус, сам течёт под ус! Пей-напивайся, к гостям не задирайся.
Гостей – крымских купцов из Кафы и Сурожа [2]– обступили девицы и молодайки. На прилавках узорчатые шелка разложены, да рытые бархаты, да серебряные перстеньки с каменьями. Красота дивная!
«До Итиля бы добраться, а за Итиль, сказывают, ордынцы редко наведываются».
Он ударил голыми пятками по мохнатым бокам. Лошадка заторопилась. Привычной дорогой она вынесла Пантюшку в открытую степь.
Однако далеко уйти не пришлось.
Едва взошло солнце и метёлочки ковылей стали стряхивать капли росы, показался сторожевой отряд. Немало таких отрядов рыскало по степи и ночью и днём. Пантюшка об этом знал, но надеялся проскочить. Даже теперь, столкнувшись с разъездом, он не подумал сдаться.
– Скорее, скорее, – понукал он лошадку. Лошадка спешила. Но кони преследователей мчались проворней.
Всё ближе топот копыт. Фырканье лошадей, гортанные крики…
Последнее, что Пантюшка услышал, был свист аркана и собственный сдавленный хрип.
Аркан захлестнул плечи и шею. Пантюшка рухнул на землю, теряя сознание.
Когда он открыл глаза, он увидел прозрачное небо, опрокинутое над землёй голубой бездонной чашей. Солнце уже поднялось. От прогретой земли поднимался запах полыни. Пантюшка повёл глазами. Во все стороны от него расходилась холмистая степь, поросшая весенними травами.
На всём обозримом пространстве не было видно ни единой души. Ордынцы исчезли, как провалились.
Пантюшка ощупал себя – не побит, схватился за шею – свободен!
Латы и шлем спасли его от ушибов, но где же аркан?
«Почему ордынцы меня отпустили? – удивлённо подумал Пантюшка. И вдруг догадался – Да они меня за самого Капьтагая приняли. Халат его увидели, латы увидели, а в лицо заглянуть не додумались. Размотали аркан—и в степь, испугались, что признает немой, кто его заарканил».
От этой догадки у Пантюшки откуда силы взялись: пластом лежал, а тут сразу вскочил на ноги.
«Под его именем я до самого Итиля дойду. Говорить не надо. Знай мычи и глаза щурь, ровно от злости».
Пантюшка подбежал к лошадке. Её стреножили и оседлали. У седла висела дорожная сумка. Там лежали сало, лепёшки, лук, сухой овечий сыр, вяленое мясо, топор и подпилок для оттачивания стрел. Без этого запаса ни один ордынский воин не выезжал в степь.
Теперь запас имелся и у Пантюшки.
«Знал бы Капьтагай, кому помог, верно бы, умер от злости». Пантюшка заткнул за кушак длинные полы халата и вспрыгнул в седло.
* * *
На другой день он увидел реку.Она текла широко и привольно, отделяя высокий берег от низкого, Русь – от Орды. Некоторые племена, жившие на берегах, именовали её «Волга», но большинство называло арабским словом «Итиль», что означало «Река рек».
Вечерело. Солнце спускалось с неба багряным приплюснутым шаром. На гладкой тихой воде лежала золотисто-алая полоса с неровными подвижными краями. Чёрные лодки, пересекая её, окрашивались в розовый цвет.
Было так хорошо и тихо, что, забыв про опасность, Пантюшка смотрел и смотрел на темневшую воду, на уходящее солнце.
Вдруг на том берегу показались всадники. Они спустились к реке, спешились, ввели коней в воду. Хоть и не близко было, но Пантюшка догадался, что всадники раздеваются и привязывают одежду к головам. Это могло означать только то, что они готовились к переправе.
На всякий случай Пантюшка завёл лошадку в кусты и спрятался сам. Из своего укрытия он увидел, как люди и кони поплыли: кони плыли впереди, люди – за ними, держась за лошадиные хвосты. Потом они вышли на берег. Кони стряхнули воду с мокрых боков. Люди надели халаты, вскочили в сёдла и ускакали в степь.
Пантюшка пробыл в кустах, пока совсем не стемнело. Только когда наступила ночь, он вошёл с лошадкой в Итиль. От холодной весенней воды перехватило дыхание. Но лошадка оказалась выносливой. Она погрузилась в воду и поплыла, вытянув шею. Пантюшка едва успел ухватиться за хвост.
Они плыли долго, течением сносило в сторону. Пантюшка совсем окоченел. Время от времени он поднимал голову и вглядывался в темноту. Чёрная, едва различимая крутизна, казалось, не приближается. Но вот копыта зацепились за дно. Лошадка встала и гулко отфыркалась. Высокий берег, увенчанный бахромой чёрных деревьев, навис над Пантюшкиной головой. Это была удача!
* * *
К концу лета истлевшая рубаха едва держалась на Пантюшкиных плечах, порты были в дырках, голову покрывал грязный, подобранный в лесу малахай. Шлем, халат и лошадку Пантюшка выменял на еду. Жальче всего было расстаться с лошадкой, да нечего делать – пришлось.Много дней шёл Пантюшка по лесам и пролескам, путь держал на Рязань. Из Орды он весной убежал, теперь уж и лето кончилось, а он всё шёл. Постелью служили стог или еловые ветки. Ел – что придётся, а то и вовсе не ел. «Лучше с голоду помереть, чем в Орде рабом очутиться», – думал Пантюшка и стороной обходил большие селения. Не забыл всадников, переправлявшихся через Итиль.
Последние три дня Пантюшка и вовсе людей не встречал. Он шёл без дороги, вдоль несжатых полей, заросших сорными травами. В кустах стрекотали сороки. Жёлтые листья сами собой падали с веток и долго висели в воздухе, прежде чем лечь на землю. Тоска разъедала душу, хоть плачь. Но тут вдалеке показалась деревня. Не больше десятка изб раскинулось по косогору. В такую Пантюшка мог войти без опаски.
– Колесом дорога! – прокричал он журавлиному косяку. Журавли ответили, прокурлыкали что-то по-своему. Пантюшка повеселел и со всех ног побежал к косогору.
Но где же избы? Где деревня? Одни обгорелые брёвна лежали вперемешку с грудами опалённого кирпича. Кверху уныло торчали печные трубы. Из всей деревни только и уцелели две небольшие избёнки. Да и у тех кровли прогнили, сквозь ступени пророс бурьян.
Пантюшка выбрал избу поприглядней и вошёл в тёмные сенцы. Раздалось глухое рычание. Откуда мог взяться подобный звук? Пантюшка рванул осевшую дверь и обмер. Прямо на него, рыча и скаля клыкастую пасть, надвигался огромный медведь.
– Входи, не робей, – расслышал он, словно сквозь сон. – Медоедка меня, как мать родную, слушает. Свистну – задерёт, скажу «не тронь» – не тронет. Входи.
Боясь пошевелиться, Пантюшка осторожно повёл глазами. В избе на пристенной лавке сидела девчонка в синем вылинявшем сарафане. Девчонка была такого росточка, что стоптанные лапотки, видневшиеся под сарафаном, не доставали до пола.
– Медоедка, сюда, – сказала девчонка.
Медведь оставил Пантюшку и подошёл к девчонке. Лохматая морда по-собачьи уткнулась в обтянутые сарафаном колени.
Девчонка с медведем в сожжённой безлюдной деревне были как чудо из сказки. Пантюшка молча таращил на них глаза.
– Ты что, говорить разучился иль от рождения немой?
– Онемел, – усмехнулся Пантюшка. – Целое лето не разговаривал. – Он осторожно вступил в избу, продолжая во все глаза смотреть на девчонку.
– Тутошняя, что ли?
– Считай, что тутошняя. Третий день в этой избе живу. Медоед в подклети овёс нашёл, где с гнильцой, а где – ничего, годится.
– А я гонобобеля насобирал. – Пантюшка ссыпал на лавку ягоды. Потом, как положено, снял с головы малахай, поклонился, коснувшись рукой пола.
– Здравствуй, хозяюшка. Прими непрошеного гостя, по имени Пантюшка, по прозвищу Гнедыш. Тебя величают как?
Вместо ответа девчонка расхохоталась.
– Ты чего? – Пантюшка обиженно тряхнул волосами. Девчонка захохотала громче. Худенькие плечики ходуном заходили под холщовой рубашкой с обтрёпанной тесьмой вокруг ворота.
– Полоумная, что ли?
– Полу… ха-ха-ха… Это ты – полурыжий!
Пантюшка забыл, что волосы у него отросли. На макушке выросли рыжие, а концы остались чёрными. Чернила не смылись, крепкие.
– Не полурыжий я, крашеный.
– Кто тебя так?
– Сам. Когда из Орды уходил. Чтоб на ордынца походить. У меня и халат и шлем были.
– Складно небылицы сказываешь. – Девчонка перестала смеяться и отвернулась к окну. Лицо у неё было продолговатое, нежное. От чёрных прямых ресниц падали тени. Чёрные, не убранные в косы волосы спускались вдоль щёк. Таких девчонок Пантюшке видеть не приходилось. Стало обидно, что она ему не поверила.
– Небылицы? – Пантюшка задрал рубаху чуть не до плеча. На груди обозначились узкие полосы, расходившиеся как три луча. – Плетью-трёххвосткой бит, видишь. А это видишь? – Пантюшка закатал штанину на правой ноге. Повыше колена виднелись синеватые завитки арабских букв.
Девочка сдвинула тонкие брови, и Пантюшке вдруг показалось её лицо очень знакомым. Только этого быть не могло. Они никогда не встречались.
– Что это у тебя на ноге? – спросила девчонка так тихо, что Пантюшка едва расслышал.
– Тавро. Ордынцы пленных клеймят, словно скот.
– Значит, правда, бежал из Орды, значит, не трус?
– Не трус. Медоеда твоего испугался, так он кого хочешь устрашит. На что князь Юрий Всеволодович Холмский первый храбрец, а доведись – и он устрашится.
– Ты почему вспомнил о Холмском?
Тонкие брови соединились ещё плотнее. Тёмные синие глаза уставились на Пантюшку.
– В Орде с Холмским встретился. Вызволить меня обещал. Пантюшка рассказал, как бежал из Орды, напрасно прождав князя за сундуком.
– Куда ж твой князь подевался, почему в шатёр не пришёл?
– Пировал, должно быть, всю ночь у хана. Шадибек пиры страсть любит.
– А меня Устинькой зовут, – неожиданно сказала девчонка.
– Вот и ладно. Я про себя всё открыл, теперь – твой черёд. Откуда ты, Устинька?
– Медоедка гонобобель съел, – сказала Устинька. На Пантюшкин вопрос она не ответила.
– Пускай. В лесу ягод довольно. Деревню ордынцы на дым пустили?
– Свои. Серпухов с Рязанью бились.
– Откуда узнала, если не здешняя?
– У сороки на хвосте сто вестей. – Устинька отвернулась. Ну и девчонка! Подзатыльник ей дать, чтоб посмирнела. Но была она такая худенькая, маленькая. Если встанет, то и до плеча Пантюшкиного не дотянется.
– Ладно, – сказал Пантюшка миролюбиво. – Не хочешь говорить – не сказывай. А куда путь держишь, полюбопытствовать можно?
– Можно. Путь мы с Медоедкой держим в стольной город Москву. Пойдёшь с нами?
ГЛАВА 3
С Петрушкой вдоль Ордынки
Комедианты завязывают себе вокруг тела одеяло, изображая таким образом переносной театр, с которым они могут бегать по улицам и на котором могут происходить кукольные игры.
Адам Олеарий, путешественник XVII века
За разговорами не заметили, как день прошёл. Ночевать остались в избе.
Устинька взобралась на печь, Пантюшка устроился на пристенной лавке. Медоедка развалился посредине избы, на полу. Во сне он сопел так громко, что казалось, работает огромный мех для раздувания огня.
Чуть свет Пантюшка поднялся, вышел на улицу – насобирать поленьев, заготовить лучину.
Когда он с охапкой дров вернулся в избу, Устинька не спала. Увидев Пантюшку, она улыбнулась. От этой улыбки Пантюшке сделалось радостно, словно Устинька была ему младшей сестрой. Он почувствовал себя взрослым и сильным.
– Медоедка умеет плясать, – сказала Устинька, продолжая улыбаться. Она захлопала в ладоши и запела:
С первыми звуками песни Медоед поднялся на задние лапы.
Медведушка, по горам,
Медведушка, по лугам.
Устинька взмахнула рукой и поплыла по избе, мелко перебирая рваными лапотками. Медоед затопал следом. Устинька закружилась – закружился и он.
– Вот так Медоед! – закричал Пантюшка. – Кто ж его научил?
– Кто, как не я. Его в лесу брат нашёл и мне принёс. «На, – сказал, – Медоедку, чтоб не скучала». Медоедка тогда маленький-маленький был, меньше меня. Шёрстка пушистая, мягкая. Я его обняла, он и подумал, что я ему мать, и стал во всём слушаться.
– А брат где?
Устинька перестала улыбаться.
– Там, где тебя нет, – сказала она и отвернулась к стене.
– Тьфу! – возмутился Пантюшка. – Напасть, не девчонка. Ни о чём спросить нельзя, всё за обиду принимает. Медоедка – и то добрее.
– Добрее, – откликнулась Устинька не оборачиваясь. – Он маленький, потому и добрый. Ему двух лет не исполнилось, а мне – целых десять.
– Тебя послушать, так я на четыре года должен быть злее. Мне скоро четырнадцать.
– Всё равно ещё малолеток. Вырастешь – тогда и озлеешь: примешься за власть биться, или за имущество, или ещё за что-нибудь.
Пантюшка во все глаза смотрел на Устиньку. Таких девчонок он сроду не видал.
– Рассуждать ты горазда, а делать умеешь ли что? Устинька задумалась.
– Ладно. Ступай в подклеть, принеси зерно. Смелем на жерновах, испечём в дорогу лепёшек. Придумал я, как до Москвы добраться. Теперь и Медоедка поможет.
– Как?
– Тут позади избы яма вырыта, в ней глина, самая что ни на есть хорошая. Должно, для горшков заготовляли.
– Что с того?
– А то, что из глины сделаем Петрушку и всех остальных. Обруч от бочки обернём тряпицей. И пойдём представления показывать: ты, да я, да медведь. Так и прокормимся.
– Чур, представлять будем вместе. Здрасте, здрасте, добрые люди. Я – Петрушка, шапка на макушке, – запищала Устинька и захлопала в ладоши.
Медоедка встал на задние лапы.
С глиной Пантюшка возился два дня. Дело мешкотное, требовало большого старания. Кого ни возьми – человек то или животное, – а голову и туловище вылепить надо. Человеку руки и шапку надо приладить, корове – рога, лошади – хвост. Хорошо ещё, что все они без ног обходятся. Ногами им будут служить Пантюшкины да Устинькины пальцы. Для того, особые отверстия в каждой фигурке проделаны.
Зверюшек и человечков просушили в печи. Потом Пантюшка их разукрасил. Одних красным камушком разрисовал, других – жёлтым, угольком глаза обозначил.
Устинька диву давалась, глядя на Пантюшкино мастерство.
Когда всё было готово, двинулись в путь.
Устинька шла налегке; к спине Медоеда привязали узел с лепёшками. Пантюшка нёс фигурки и обруч с тряпицей. Первая деревня, встреченная на пути, оказалась порушенной. Вторая тоже. Избы погнили, земля поросла лебедой. У околицы третьей деревни босоногие ребятишки скакали верхом на прутиках.
– Потеха пришла! Потеха! – закричали они и бросились по избам оповещать.
От поднятой пыли Медоедка три раза чихнул.
«Потеху» встретили как гостя, проводили в пустой сарай. Перед сараем собрался народ. Все пришли – от мала до велика, в избах никто не остался.
Впереди выстроились ребятишки, те, что всадников изображали. В сторонке прижались друг к дружке девчонки в пестрядинных до пят сарафанах. У самых маленьких в руках тряпичные мячи и куклы.
Ждать пришлось долго. Наконец двери сарая раскрылись и оттуда выплыл не то человек, не то постройка какая. Сразу не сообразишь. Вверху обруч от бочки, вокруг него тряпица прилажена и спускается до самой земли. Посередине тряпица перехвачена поясом, а внизу виднеются лапти.
Лапти задвигались, обруч с тряпицей приблизились к зрителям.
– Здрасте, здрасте, добрые люди! – пропищал тоненький голосок, и над обручем выскочил мужичонка размером чуть больше пальца. Нос длинный, ручки раскинуты в стороны, шапка-«горшок» лихо заломлена на самый затылок.
– Здравствуй и ты, – ответили мужичку люди. – Сам кто будешь?
– Я – Петрушка, посадский дружка. Был на торгу – корову веду.
Рядом с Петрушкой очутилась рыжая корова с чёрной мордой и замычала: «Му-у-у!»
Хорошая корова – хозяйству обнова! – крикнул кто-то из зрителей.
Петрушка с коровёнкой зашагали вдоль обруча. Петрушка пищал:
– Шёл, шёл – до лесу дошёл. В день светел мужичка встретил. Мужик с бородёнкой ведёт жеребёнка.
Появились бородатый мужик и лошадка с гривой и длинным хвостом.
– Здравствуй, Петрушка, – ответил мужик басовито. – Давай меняться. Бери за дохлую коровёнку распрекрасного жеребёнка.
– Меняйся! – закричали одни из зрителей.
– Не меняйся! Обманет! – закричали другие.
Петрушка решил меняться. Взял жеребёнка, зашагал дальше. Через малое время того же мужичка встретил. Собачонку тот вёл.
– Давай, Петруша, меняться. За тощего жеребёнка возьми распрекрасную собачонку.
Собачка Петрушке понравилась. Не успели поменяться, а мужик опять тут как тут.
– Давай меняться. За шелудивую собачонку бери распрекрасную рубашонку.
Зрители Петрушке советов больше не давали. Только смеялись над его неразумностью.
– Рубаха ладная, – пищал Петрушка. – Настасья ненаглядная ох как обрадуется! А вот и она – моя жена.
Появилась Настасья – высокая, плечистая, в длинном сарафане.
Увидев её, бородатый мужик, корова, жеребёнок и собака бросились наутёк.
– Вот так чудо! – ахнули зрители.
Было чему дивиться. У петрушечника – две руки, на каждую по две фигуры можно надеть. Никак не больше. А над обручем целых шесть бегают, словно у петрушечника три руки. Чудо, и только!
Настасья зрителей вниманием не удостоила, набросилась на Петрушку.
– Где, муженёк, пропадал?
– На торгу торговал. Купил коровёнку, обменял на жеребёнка, жеребёнка – на собачонку, собачонку – на рубашонку.
– Не нужна рубашонка, верни коровёнку! Не то – получай.
– Ай, ай!..
Грозная супруга бросилась на Петрушку. Он – от неё. Зрители засмеялись.
– Обманула тебя борода! – кричала Настасья.
– Спасайся, Орда!
Над обручем появились четыре всадника в халатах и малахаях. Зрители присмирели. Смех разом умолк.
А Петрушка как бросится на ордынцев. Только их и видели. Один за другим – все вниз попадали.
– Молодец, Петрушка! Как есть, герой! Нашим бы князьям так, а не друг с дружкой биться! – кричали люди.
Настасья и бородатый мужик, что Петрушку при обмене одурачил, были одних с ними мыслей. Настасья принялась обнимать-целовать дорогого муженька. А бородатый привёл Петрушке и корову, и жеребёнка, и собаку.
– Спас, Петрушка, ты жизнь нам, возьми за это всю живность.
Петрушка от радости словно вырос. Заходил, загордился.
– Вот я какой, Петруша. Сил наберу – и Орду порушу. Пока уйду, Медоеда приведу.
Через малое время из сарая приплясывая вышла девочка. За ней – медведь. Девочка была невеличка, в два раза ниже медведя, а его ничуть не страшилась. Плясала, как с человеком: брала под руку, кружилась, держа за лапы. Кланяться стала – так и вовсе в обнимку.
– Ишь как отплясывают! – говорили зрители. – Что девчонка, что медведь – неведомо, кто лучше.
– А девчонка-то раскрасавица, только бледненькая.
– Известно – сирота. Легко ли дело с малых лет по дорогам ходить, пропитание добывать.
– Несите-ка, люди, кто чем богат. Пусть детишки потрапезничают вволю и покормят своего Медоедку.
Что у людей было – то и принесли. Немного было, да насытились петрушечники, спасибо сказали.
Так и пошли Пантюшка, Устинька и Медоед от села к селу, держа путь вдоль дороги Ордынки.
Встречали их повсюду приветливо. Даже в самых бедных деревнях кормили досыта. И то сказать, не часто перепадало веселье деревенскому люду. А тут и невесть сколько фигур одновременно над обручем крутятся, и девочка-красавица с медведем отплясывает.
В селе Озерцы Устинька и Медоед плясали особенно лихо. Им один человек подыграл на дуде. И так-то ладно! Был тот дударь немолод. Носил на себе одну рванину: выцветшую рубашку и штаны из полосатой пестряди в синих заплатах. Но человек оказался весёлый. Он потом их на дороге догнал.
– Не прогоните, коль рядом пойду?
– Наш путь далёкий, – нехотя ответил Пантюшка. Дударь ему не понравился, Хажибея напомнил: бородёнка с проседью, тощая, глаза в разные стороны бегают, на губах – улыбочка хитрая. Устиньке, напротив, дударь приглянулся.
– Иди, дорога не заказана, – сказала она весело. – А на дуде поиграешь?
– И-эх, и-эх, подудеть не грех! – Дударь с готовностью задудел, пошёл вприсядку и, не выпуская дудки из рук, перекувырнулся.
Устинька рассмеялась:
– Сам-то кто будешь? – хмуро спросил Пантюшка.
– Жнец, да швец, да на дуде игрец. И-эх, таков человек. Фаддеем зовусь. Да разгладь лицо, парень, не кипи, как горшок на угольях, увидишь – со мной сподручней.
Фаддей в самом деле пригодился. Пока готовилось представление, он веселил народ: дудел, скоморошничал.
Тем временем Устинька забиралась в заплечный мешок. Пантюшка продевал руки в лямки и закидывал мешок вместе с Устинькой себе на спину, потом прилаживал к поясу палки, державшие обруч с тряпицей. Потом они с Устинькой надевали на пальцы фигурки, вдвоём вдвое больше надевали, чем надел бы один петрушечник, и выходили к народу.
– Здрасте, здрасте! – пищала Устинька. – Я – Петрушка.
– Давайте меняться, – предлагал бородатый мужичок Пантюшкиным голосом.
Вечером Фаддей разбирал приношения:
– Хлёбово сейчас съедим, овсяную кашу – Медоедке, горох и 4 рыбу – возьмём в дорогу. Глядите-ка, лапоточки! Как раз Устиньке впору. И-эх, лапоточки, тупые носочки, куда путь держать будете? На восход – Коломна, на закат – Холмы. Холмики-Холмы, а куда же вы?
– На Москву!
Это крикнула Устинька. Пантюшка промолчал.
ГЛАВА 4
Велик и чуден город Москва
Град Москва велик и чуден град, и множество людей в нём, кипяше богатством и славою.
Ростовская летопись
Челны и струги шли по рекам и речкам, по камням проходили волоком. Путь держали из Хвалынского моря в Студёное. [1]Когда по Москве-реке проплывали, то хозяева-купцы в расшитых халатах задирали вверх чёрные бороды. Круглые тюрбаны едва удерживались на головах. Купцы смотрели на холм.
На вершине холма виднелись ров и вал. Вниз по лесистым склонам сбегали землянки. Не велико городище у славян-вятичей, но товар продать можно.
– Держи к берегу! – кричали купцы.
В тысяча сто пятьдесят шестом году Юрий Долгорукий, князь Владимирский и Суздальский, «взойдя на гору и обозрев с неё очами своими, повелевает на том месте вскоре сделать мал град по имени реки, текущей под ним».
Где был вал, там встали стены из вековых сосен. Где были землянки, возник посад, населённый ремесленным людом.
«От малых начал велик город вырос».
Волны били в крутые бока. Гребцы взмахивали вёслами и откидывались назад. Высокобортные ладьи и беспалубные двухмачтовые шняки шли по Москве-реке. Купцы в узких кафтанах с узорчатыми поясами задирали русые и рыжие бороды. Говорили между собой: «Хорошее место князь Долгорукий выбрал для града. Далеко смотрел. Куда ни потянешься – хоть из Смоленска в Рязань, хоть из Владимира в Киев, – не минуешь Москвы. Ключ она всем дорогам».
Тысячи дорог бегут по Руси – от княжества к княжеству, через сёла и города, по кручам и по низинам. Те, что к Москве ведут, редко бывают пустынными. Кто только не топчет дорожную грязь. Княжеский гонец промчался – вслед клубы пыли; боярин проехал с дружиной – долго слышится звон кольчуг; растянулся караван торговых гостей – за ним и дороги не видно.
С юго-запада к Москве подводила Можайская дорога, с запада – Волоколамская, с северо-запада – Тверская и Дмитриевская, с северо-востока – Владимирская. По степям и вдоль Волги тянулась дорога Ордынская – из Орды шла. Подходила Ордынка к городу с юга, переправлялась через Москву-реку плавучим мостом и торговой площадью расплёскивалась перед Кремлём.
Утром погожего дня Ордынка привела к Москве двух всадников. Не доезжая моста, всадники спешились и, взяв усталых коней под уздцы, спустились к воде.
За рекой поднимался город золотой и многоцветный от белых стен, куполов и крестов, лазоревых, красных и синих кровель.
– Добрались, – сказал один из всадников. – Пошли, что ли?
– Погоди, дай посмотреть, – отозвался другой. По всему было видно, что из двоих – он главный.
– Чего смотреть? Войдём – увидим.
– Когда я был малолеткой, поп, обучавший меня грамотной хитрости, любил повторять: «Один и тот же вид инако человеку видится, инако лягушке, инако птице. Лягушка снизу зрит, птица – сверху, человек – прямо». В Орде мы лягушками были – снизу смотрели.
– Зато через степь птицами пронеслись.
– Не зайцами ли, от лисиц удиравшими?
– Похоже, твоя правда, князь.
– То-то. Перед Белокаменной хочу вновь человеком стать.
– Время не раннее, князь. Пока через торг проберёмся… Тот, кого назвали князем, не ответил. Он смотрел на город.
На торгу народу – не протолкнуться. Посадские люди, ратники, подьячие, боярские слуги в широких опашенях без опояска, женщины в душегреях, пушкари – все стянулись сюда. Кто за новостями пришёл, кто за покупками. Где, как не здесь, бывалые люди вели рассказы о неведомых странах. Где, как не здесь, дьяки читали указы, а палачи колотили палками должников. Но главное на торгу, конечно, сам торг. Чем душе угодно торговала Москва.
Зерно, мясо, колёса, сало, посуда, лошади, воск. Лавки, лари, телеги, бочки.
Лоточники обносили фруктовыми квасами, горячей осетриной, пирожками-«воробушками», подовыми пирогами, расстегаями.
– А вот расстегаи, брюшко расстегнули – начинкой бахвалятся. Налетай на расстегай! Расстегай не растеряй!
– Курага – сладка, чисто ягода!
– Мёд-медоус, сам течёт под ус! Пей-напивайся, к гостям не задирайся.
Гостей – крымских купцов из Кафы и Сурожа [2]– обступили девицы и молодайки. На прилавках узорчатые шелка разложены, да рытые бархаты, да серебряные перстеньки с каменьями. Красота дивная!