Страница:
– Царица Тамар усмирила заблудших и неразумных мудрым и ласковым словом. Там же, где разум оказался бессилен, заговорили мечи, – смущённо сказал Чахрухадзе. Выходило, что князь Савалт за своими лесами далёкими знал о восстании, усмирённом с немалым трудом. – Коронация князя Гиорги произошла против права, действия не имела. Бунт потерпел поражение. Главари в знак раскаяния явились с верёвкой на шее и молили милостивую царицу сохранить им жизнь. Когда этим летом князь Гиорги отважился на вторую войну, то, кроме кучки воинов, переданных ему азербайджанским правителем, у него под началом никого другого не оказалось.
– За развод с племянником царицу не осуждаю, – проговорил Всеволод Юрьевич. – Руководствовали её поступком государственные интересы. Но и на Руси князю Юрию не уготован удел. Владимирским княжеством я владею по праву и закону, согласно завещанному. От права не отступлю. Много тому примеров, как дядья с племянниками кровавые войны вели. Мой отец, великий князь Юрий, прозванный Долгоруким, бился за Киевский стол с сыном старшего брата, Изяславом Мстиславовичем. Отец царицы Тамар также с племянником сражался кровопролитно и, победив, поспешил противника обезвредить. Царевича заключили в темницу и выкололи глаза. Вон боярин Михаил Борисович воротился недавно из западных стран, – князь кивнул на сидевшего по левую руку тучного человека в златотканом кафтане.
Чахрухадзе давно стало казаться, что вельможа прислушивается к их беседе и князь знает про это.
– Сказывает Михаил Борисович, что английский король Ричард, прозванный Львиное Сердце, отправился впереди войск в крестовый поход на Восток против неверных. Так меньшой его брат только того и ждёт, чтобы погиб благородный Ричард или в плену оказался. Королевич тогда престол для себя отберёт в ратоборстве с племянником. Я князю Юрию зла не желаю, пусть, однако, живёт на чужбине и не искушает судьбу. В русских землях я раздора не допущу, достаточно натерпелись лиха. Раздор изнутри подтачивает государство, как ржа точит меч или плуг.
– Великую истину вымолвил государь. Внутренние войны истощают страну. В единстве – крепость и сила.
Острая тема пошла на убыль. Главное было произнесено и услышано: князь занят устройством своего государства, зла племяннику он не желает, но и не порушит из-за него добрососедские отношения. Полки поднимать на Грузию не собирается.
«Судьба князя Гиорги легче пушинки на весах его беспокойства», – подумал Чахрухадзе.
Слуги обнесли гостей просоленными хрящами и разварными грушами, наполнили кубки янтарным, пенистым квасом.
– Один песнотворец пристыдил нас, князей, что за мелкими распрями забываем про общие для Руси нужды, – усмехнулся вдруг князь. – Песнотворец сам не раз в походах копья ломал, так, верно, про эти дела понимает.
Князь назвал имя поэта-воина. Чахрухадзе не разобрал, переспросить не решился.
– Про «честь», да «хвалу», да «хулу за бесчестье» песнотворец сказывает, что ни слово, а за поиски для одного себя славы осуждает сильно. «Слава, – говорит, – должна принадлежать неделимо всей Руси – нашей родине, всему русскому оружию. Сплачивайте, князья, воедину силу разрозненную».
– Замечательную мысль провозгласил поэт, – живо откликнулся Чахрухадзе. – Как называют его сочинение?
– «Слово о полку Игореве» называют. Про неудачный поход Игоря Новгород-Северского там сказывается-поётся, и слава возглашается всему храброму воинству. Если интерес появился, передам тебя доброписцу Кузьме, пусть покажет, над чем сидит день-деньской и по ночам возжигает светильник. Ещё при убиенном брате, Андрее Юрьевиче, затеял Кузьма летописание и собирательство книг. По моей воле продолжил братнино начинание. Ныне одних греческих книг скопилось в палатах несколько сотен.
Князь поднялся. Все, кто сидел за столом, вскочили, принялись кланяться, благодарить.
– Благодарю государя за великую честь и интереснейшую беседу, – поклонился Чахрухадзе вместе с другими.
– Ступай, дорогой гость, огляди наше книжное богатство. Меня же не обессудь, что трапезу покидаю. Дела ждут. Отмерены они полной мерой на каждый день.
Князь удалился. Слуги в красных кафтанах провели Чахрухадзе в просторное помещение с тремя слюдяными оконцами. Князь не напрасно упомянул о «книжном богатстве». На полках, столах, на крышках больших сундуков – повсюду лежали книги. Большие и малые, оплетённые в кожу поверх деревянных дощечек, с застёжками из меди или серебра, в золочёных окладах.
Худой высокий старец в тёмном одеянии, наподобие рясы, сидел перед подставкой для книг, сгорбившись и скрестив на груди руки. Седые волосы, перетянутые через лоб ремешком, свисали вдоль впалых щёк длинными прядями. Это и был Кузьма.
Увидев вошедшего Чахрухадзе, Кузьма поднялся, низко, но сдержанно и с достоинством поклонился.
– Княжий слуга упредил, что гость высказал пожелание рассмотреть Владимирский свод. Работа, однако, не завершена. – Кузьма указал на книгу, раскрытую на подставке, придвинул для гостя резное кресло. – По велению князя Всеволода Юрьевича затеяно свести в единую книгу-свод события, записанные по разным летописям, и расположить в должном порядке, какое за каким следовало. Прежде чем свод пополнить, я рассказ одного летописца сверяю с тем, как о том же другая летопись повествует. Сверку делаю, чтобы правду не обойти, по кривой дорожке не углубиться.
– На многие годы, должно быть, рассчитан великий труд.
– Что я не успею, выученики довершат.
– Вернее сказать – продолжат. История народа, как и сам народ, никогда не придёт к завершению.
Чахрухадзе занял предложенное кресло, не спеша, с удовольствием тронул желтоватый с ворсинками лист пергамента, перевернул несколько страниц. Перед глазами потянулись ровные строки чётких, чуть угловатых букв, схожих с греческими. Как военачальники впереди полков, торжественную поступь абзацев открывали большие красные буквицы в венке из трав и цветов. Книга была лицевая, снабжённая цветными рисунками – миниатюрами с изображением лиц, принимавших участие в действии. Быстрые, подвижные фигурки разрывали мерный бег строк. Мчались кони, взмахивали мечами всадники, трубачи, уперев руку в бедро, трубили в длинные трубы, охотники натягивали тугие луки, стремглав убегали звери. Внезапно всё замирало. Возникал величавый храм или ступенчатый трон с недвижно сидевшим властителем.
– Князь Андрей Юрьевич Боголюбский, великий государь, возвеличивший Владимир, – сказал Кузьма. Он увидел, что взгляд гостя задержался на странице, где шло повествование о возвышении Владимира. Миниатюра изображала Андрея Юрьевича в великий для него час. Князь восседал на троне торжественно и неподвижно. С плеч ниспадала мантия, скреплённая возле ворота драгоценной застёжкой. В руке был зажат вознесённый вверх меч – знак княжьей власти и неодолимого могущества.
– Отъезд младшего сына Андрея Юрьевича на княжение в Новгород, – пояснил Кузьма содержание следующего рисунка.
– Князя Гиорги, первого мужа царицы Тамар?
– На Руси его зовут Юрием, как деда звали.
Разговоров о князе Гиорги на сегодняшний день Чахрухадзе хватило с избытком. Он откинул назад десять или более страниц. Увидел женщину, склонившуюся над гробом. Женщина плакала. Маленький беглый рисунок передал неутешную скорбь с такой выразительностью, что казалось, даже складки просторного одеяния струятся наподобие слёз.
– Чьей вдовьей печалью наполнил летописец страницу?
– Безвременно скончался князь Изяслав Мстиславович, двоюродный дядя Юрия, Гиорги, по-вашему. Смерть в одночасье случилась, никто не ждал. У гроба рыдает супруга князя, царевна Русудан из Обез. [5]Года в жёнах не проходила, как оказалась вдовой. Неутешным, сказывали, было её горе.
– Русудан, тётка царицы Тамар? – спросил Чахрухадзе.
– О ней речь.
– Не может быть. Всем известно, что царица Русудан была супругой хорасанского владыки.
– Выходит, что по второму разу в Хорасан замуж выдали. – Кузьма отыскал на странице нужные строки, переложил про себя на греческий, вслух произнёс:
– Князь Изяслав Мстиславович взял из Обез в жёны себе царёву дочь. Год указан тысяча сто пятьдесят четвёртый.
– В тот год я только родился, помнить не мог.
– Память книжья прочней человеческой. Записанное – вечно живёт. Однако я слышал, что гость любопытствует разузнать о походе Игоря Новгород-Северского. В тысяча сто восемьдесят пятом году был поход.
Кузьма раскрыл летописный свод на последних исписанных страницах, далее следовали незаполненные листы.
– Это – князь Игорь, – указал на рисунок Кузьма. – Он на коне и ранен в левую руку. Стрелы мечет брат его Всеволод. «Яр туром» его называют за безудержную отвагу. Но не буду сбивать тебя с чувства словами. Смотри.
Летучие чёрные линии и разноцветные пятна – красные, зелёные, жёлтые – складывались в фигуры воинов, одержимых битвой. Сражались пешие, бились и на конях. Над головами реяли стяги: русские с крестом, половецкие с рогатым полумесяцем. Копья молниями прорезали желтоватую поверхность листа, стрелы висели чёрными тучами. Быстрые сцены, словно увиденные на скаку, следовали одна за другой и собирались в единое действо. Длился бой, смертный, жестокий. Чахрухадзе стало казаться, что можно расслышать лязг мечей, вскрики раненых, треск ломавшихся копий. Но вот и последний рисунок. Он отличен от остальных. На прежних действие происходило, на этом к действию лишь готовились. Два знатных воина собрались вскочить на коней. Один ухватил лошадь за холку, другой вдел ногу в левое стремя. Правое поддерживал коленопреклонённый оруженосец и, что удивительно, не столько оказывал помощь своему господину, сколько стремился привлечь внимание к стременам.
– После того как князей неудача постигла, в тот же год ударил по струнам вещий воин-песнотворец, и услышала его Русь.
Кузьма указал узловатым пальцем на рисованные стремена:
– Великой храбростью отличались воины княжьих дружин.
Движение строк напомнило мерную рысь: скачет отряд, тешатся всадники удалой, воинской песней.
– Одно плохо, – по-гречески продолжил Кузьма. – Захотели Игорь и брат его Всеволод помериться силами с половецким войском в особицу, не созвав остальных. Возжелали князья дойти до края степей, зачерпнуть шеломами воду из Дона. В одиночку идти – общее дело порушить, полки, как скошенную траву, под копыта вражьей конницы положить. Так и вышло. В первом бою князья победили. По второму разу возле реки Каялы сошлись. Половцев собралось видимо-невидимо. Тьма. Перед несметной ратью одним, без подмоги, как устоять?
Однако неладное произошло, – спохватился Кузьма. – Я в увлечении заговорил на языке гостю чужом.
– О, продолжай, пожалуйста. Стихи воздействуют на душу подобно музыке. Но скажи, кого воспевает поэт – князя Игоря?
– Нет, не одного Игоря, – подумав, ответил Кузьма. – Хотя много о нём сказывается-поётся: как решил единолично в поход идти, как бился вместе с дружиной, не пожелав спасения одному себе, в плен попал и бежал из неволи. Супруга его, дочь Ярослава Осмомысла Галицкого, вымолила князя у солнца, Днепра и ветра. Песнотворец величает её ласково Ярославной, по имени отца, по отчеству.
– Значит, взоры поэта прикованы прежде всего к страждущей и верной супруге?
– Нет, не к одной Ярославне. Набатом прогремели слова, что вложил песнотворец в уста Святослава, великого князя Киевского. Обратился великий князь к двенадцати русским князьям с призывом. Никого из могучих князей не забыл. У Всеволода Юрьевича Владимирского дружины способны Волгу вёслами расплескать. Дон шеломами вычерпать. Если выставит Ярослав Осмомысл Галицкий все полки, то покрепче железных ворот преградит дорогу врагу.
Вновь указал на рисунок с чётко обозначенными стременами.
– Чтобы гостю понятно было, так я скажу: песнотворец устами великого князя призвал всех князей вступать в стремя для дальних походов одновременно. Вместе – не порознь действовать. Слово, песнотворцем произнесённое, помчалось по всей Руси, как огонь на ветру. Стремя сделалось знаком единства, в летопись перешло.
– Как замечательно ты сказал: «Слово поэта – огонь на ветру». Великим смыслом наполнено сказанное, до конца дней в душе сохраню. Так, значит, главный герой – Киевский князь?
– Нет, не он.
– Кто же тогда, если не Игорь, не супруга его княгиня и не великий князь?
– Сама земля Русская, от края её и до края. К ней все чувства обращены. Песнотворец обернулся соколом или орлом, под облака взмыл, увидел земли бескрайние, реки могучие, города устроенные, немеренные леса. Он заглянул зорким оком во времена стародавние, минувшие. Возвернулся в сегодняшний день. Увидел, что люди нуждаются в мире, земля родная – в защите. Ещё он увидел, что земля со своим народом единым дыханием живёт, единой болью болеет, единой ликует радостью. Птицы и звери удерживали князя Игоря от необдуманного похода. Небо грозу наслало, солнце затмилось средь бела дня. Не послушался князь. На чужбине звери и птицы враждебными стали. Дождь не струями водяными – стрелами пролился. Степная трава копыта коня опутывала, когда князь уходил из неволи. Вот мчатся Гзак с Кончаком, половецкие ханы, по следу за Игорем. Притихла степь, притаились птицы, одни змеи-полозы переползают с места на место.
По-настоящему, гусельным перезвоном сопровождаться был должен песенный сказ.
Заворожили Чахрухадзе звуки-звоны. Взяли в плен мерные строки, то и дело менявшие поступь, созвучные друг с другом слова. Он покинул книгохранилище с желанием прочитать поэму, переложенную от первой до последней строки на грузинский язык, как были переложены греческие и арабские книги или персидская поэма «Вис и Рамин».
Глава IX
– За развод с племянником царицу не осуждаю, – проговорил Всеволод Юрьевич. – Руководствовали её поступком государственные интересы. Но и на Руси князю Юрию не уготован удел. Владимирским княжеством я владею по праву и закону, согласно завещанному. От права не отступлю. Много тому примеров, как дядья с племянниками кровавые войны вели. Мой отец, великий князь Юрий, прозванный Долгоруким, бился за Киевский стол с сыном старшего брата, Изяславом Мстиславовичем. Отец царицы Тамар также с племянником сражался кровопролитно и, победив, поспешил противника обезвредить. Царевича заключили в темницу и выкололи глаза. Вон боярин Михаил Борисович воротился недавно из западных стран, – князь кивнул на сидевшего по левую руку тучного человека в златотканом кафтане.
Чахрухадзе давно стало казаться, что вельможа прислушивается к их беседе и князь знает про это.
– Сказывает Михаил Борисович, что английский король Ричард, прозванный Львиное Сердце, отправился впереди войск в крестовый поход на Восток против неверных. Так меньшой его брат только того и ждёт, чтобы погиб благородный Ричард или в плену оказался. Королевич тогда престол для себя отберёт в ратоборстве с племянником. Я князю Юрию зла не желаю, пусть, однако, живёт на чужбине и не искушает судьбу. В русских землях я раздора не допущу, достаточно натерпелись лиха. Раздор изнутри подтачивает государство, как ржа точит меч или плуг.
– Великую истину вымолвил государь. Внутренние войны истощают страну. В единстве – крепость и сила.
Острая тема пошла на убыль. Главное было произнесено и услышано: князь занят устройством своего государства, зла племяннику он не желает, но и не порушит из-за него добрососедские отношения. Полки поднимать на Грузию не собирается.
«Судьба князя Гиорги легче пушинки на весах его беспокойства», – подумал Чахрухадзе.
Слуги обнесли гостей просоленными хрящами и разварными грушами, наполнили кубки янтарным, пенистым квасом.
– Один песнотворец пристыдил нас, князей, что за мелкими распрями забываем про общие для Руси нужды, – усмехнулся вдруг князь. – Песнотворец сам не раз в походах копья ломал, так, верно, про эти дела понимает.
Князь назвал имя поэта-воина. Чахрухадзе не разобрал, переспросить не решился.
– Про «честь», да «хвалу», да «хулу за бесчестье» песнотворец сказывает, что ни слово, а за поиски для одного себя славы осуждает сильно. «Слава, – говорит, – должна принадлежать неделимо всей Руси – нашей родине, всему русскому оружию. Сплачивайте, князья, воедину силу разрозненную».
– Замечательную мысль провозгласил поэт, – живо откликнулся Чахрухадзе. – Как называют его сочинение?
– «Слово о полку Игореве» называют. Про неудачный поход Игоря Новгород-Северского там сказывается-поётся, и слава возглашается всему храброму воинству. Если интерес появился, передам тебя доброписцу Кузьме, пусть покажет, над чем сидит день-деньской и по ночам возжигает светильник. Ещё при убиенном брате, Андрее Юрьевиче, затеял Кузьма летописание и собирательство книг. По моей воле продолжил братнино начинание. Ныне одних греческих книг скопилось в палатах несколько сотен.
Князь поднялся. Все, кто сидел за столом, вскочили, принялись кланяться, благодарить.
– Благодарю государя за великую честь и интереснейшую беседу, – поклонился Чахрухадзе вместе с другими.
– Ступай, дорогой гость, огляди наше книжное богатство. Меня же не обессудь, что трапезу покидаю. Дела ждут. Отмерены они полной мерой на каждый день.
Князь удалился. Слуги в красных кафтанах провели Чахрухадзе в просторное помещение с тремя слюдяными оконцами. Князь не напрасно упомянул о «книжном богатстве». На полках, столах, на крышках больших сундуков – повсюду лежали книги. Большие и малые, оплетённые в кожу поверх деревянных дощечек, с застёжками из меди или серебра, в золочёных окладах.
Худой высокий старец в тёмном одеянии, наподобие рясы, сидел перед подставкой для книг, сгорбившись и скрестив на груди руки. Седые волосы, перетянутые через лоб ремешком, свисали вдоль впалых щёк длинными прядями. Это и был Кузьма.
Увидев вошедшего Чахрухадзе, Кузьма поднялся, низко, но сдержанно и с достоинством поклонился.
– Княжий слуга упредил, что гость высказал пожелание рассмотреть Владимирский свод. Работа, однако, не завершена. – Кузьма указал на книгу, раскрытую на подставке, придвинул для гостя резное кресло. – По велению князя Всеволода Юрьевича затеяно свести в единую книгу-свод события, записанные по разным летописям, и расположить в должном порядке, какое за каким следовало. Прежде чем свод пополнить, я рассказ одного летописца сверяю с тем, как о том же другая летопись повествует. Сверку делаю, чтобы правду не обойти, по кривой дорожке не углубиться.
– На многие годы, должно быть, рассчитан великий труд.
– Что я не успею, выученики довершат.
– Вернее сказать – продолжат. История народа, как и сам народ, никогда не придёт к завершению.
Чахрухадзе занял предложенное кресло, не спеша, с удовольствием тронул желтоватый с ворсинками лист пергамента, перевернул несколько страниц. Перед глазами потянулись ровные строки чётких, чуть угловатых букв, схожих с греческими. Как военачальники впереди полков, торжественную поступь абзацев открывали большие красные буквицы в венке из трав и цветов. Книга была лицевая, снабжённая цветными рисунками – миниатюрами с изображением лиц, принимавших участие в действии. Быстрые, подвижные фигурки разрывали мерный бег строк. Мчались кони, взмахивали мечами всадники, трубачи, уперев руку в бедро, трубили в длинные трубы, охотники натягивали тугие луки, стремглав убегали звери. Внезапно всё замирало. Возникал величавый храм или ступенчатый трон с недвижно сидевшим властителем.
– Князь Андрей Юрьевич Боголюбский, великий государь, возвеличивший Владимир, – сказал Кузьма. Он увидел, что взгляд гостя задержался на странице, где шло повествование о возвышении Владимира. Миниатюра изображала Андрея Юрьевича в великий для него час. Князь восседал на троне торжественно и неподвижно. С плеч ниспадала мантия, скреплённая возле ворота драгоценной застёжкой. В руке был зажат вознесённый вверх меч – знак княжьей власти и неодолимого могущества.
– Отъезд младшего сына Андрея Юрьевича на княжение в Новгород, – пояснил Кузьма содержание следующего рисунка.
– Князя Гиорги, первого мужа царицы Тамар?
– На Руси его зовут Юрием, как деда звали.
Разговоров о князе Гиорги на сегодняшний день Чахрухадзе хватило с избытком. Он откинул назад десять или более страниц. Увидел женщину, склонившуюся над гробом. Женщина плакала. Маленький беглый рисунок передал неутешную скорбь с такой выразительностью, что казалось, даже складки просторного одеяния струятся наподобие слёз.
– Чьей вдовьей печалью наполнил летописец страницу?
– Безвременно скончался князь Изяслав Мстиславович, двоюродный дядя Юрия, Гиорги, по-вашему. Смерть в одночасье случилась, никто не ждал. У гроба рыдает супруга князя, царевна Русудан из Обез. [5]Года в жёнах не проходила, как оказалась вдовой. Неутешным, сказывали, было её горе.
– Русудан, тётка царицы Тамар? – спросил Чахрухадзе.
– О ней речь.
– Не может быть. Всем известно, что царица Русудан была супругой хорасанского владыки.
– Выходит, что по второму разу в Хорасан замуж выдали. – Кузьма отыскал на странице нужные строки, переложил про себя на греческий, вслух произнёс:
– Князь Изяслав Мстиславович взял из Обез в жёны себе царёву дочь. Год указан тысяча сто пятьдесят четвёртый.
– В тот год я только родился, помнить не мог.
– Память книжья прочней человеческой. Записанное – вечно живёт. Однако я слышал, что гость любопытствует разузнать о походе Игоря Новгород-Северского. В тысяча сто восемьдесят пятом году был поход.
Кузьма раскрыл летописный свод на последних исписанных страницах, далее следовали незаполненные листы.
– Это – князь Игорь, – указал на рисунок Кузьма. – Он на коне и ранен в левую руку. Стрелы мечет брат его Всеволод. «Яр туром» его называют за безудержную отвагу. Но не буду сбивать тебя с чувства словами. Смотри.
Летучие чёрные линии и разноцветные пятна – красные, зелёные, жёлтые – складывались в фигуры воинов, одержимых битвой. Сражались пешие, бились и на конях. Над головами реяли стяги: русские с крестом, половецкие с рогатым полумесяцем. Копья молниями прорезали желтоватую поверхность листа, стрелы висели чёрными тучами. Быстрые сцены, словно увиденные на скаку, следовали одна за другой и собирались в единое действо. Длился бой, смертный, жестокий. Чахрухадзе стало казаться, что можно расслышать лязг мечей, вскрики раненых, треск ломавшихся копий. Но вот и последний рисунок. Он отличен от остальных. На прежних действие происходило, на этом к действию лишь готовились. Два знатных воина собрались вскочить на коней. Один ухватил лошадь за холку, другой вдел ногу в левое стремя. Правое поддерживал коленопреклонённый оруженосец и, что удивительно, не столько оказывал помощь своему господину, сколько стремился привлечь внимание к стременам.
– После того как князей неудача постигла, в тот же год ударил по струнам вещий воин-песнотворец, и услышала его Русь.
Кузьма указал узловатым пальцем на рисованные стремена:
– Великой храбростью отличались воины княжьих дружин.
Песенные строки Кузьма проговорил по-русски. Слов понять Чахрухадзе не мог. Но звуковой лад он расслышал.
Под трубами повиты,
под шлемами взлелеяны,
с конца копья вскормлены,
пути им ведомы,
овраги им знаемы,
луки у них натянуты,
колчаны отворены,
сабли изострены. [6]
Движение строк напомнило мерную рысь: скачет отряд, тешатся всадники удалой, воинской песней.
– Одно плохо, – по-гречески продолжил Кузьма. – Захотели Игорь и брат его Всеволод помериться силами с половецким войском в особицу, не созвав остальных. Возжелали князья дойти до края степей, зачерпнуть шеломами воду из Дона. В одиночку идти – общее дело порушить, полки, как скошенную траву, под копыта вражьей конницы положить. Так и вышло. В первом бою князья победили. По второму разу возле реки Каялы сошлись. Половцев собралось видимо-невидимо. Тьма. Перед несметной ратью одним, без подмоги, как устоять?
Чёрная земля под копытами костьми была засеяна и кровью полита: горем взошли они по Русской земле.
С раннего утра до вечера,
с вечера до света летят стрелы калёные,
гремят сабли о шлемы,
трещат копья булатные
в поле незнаемом,
среди земли Половецкой.
Однако неладное произошло, – спохватился Кузьма. – Я в увлечении заговорил на языке гостю чужом.
– О, продолжай, пожалуйста. Стихи воздействуют на душу подобно музыке. Но скажи, кого воспевает поэт – князя Игоря?
– Нет, не одного Игоря, – подумав, ответил Кузьма. – Хотя много о нём сказывается-поётся: как решил единолично в поход идти, как бился вместе с дружиной, не пожелав спасения одному себе, в плен попал и бежал из неволи. Супруга его, дочь Ярослава Осмомысла Галицкого, вымолила князя у солнца, Днепра и ветра. Песнотворец величает её ласково Ярославной, по имени отца, по отчеству.
– Значит, взоры поэта прикованы прежде всего к страждущей и верной супруге?
– Нет, не к одной Ярославне. Набатом прогремели слова, что вложил песнотворец в уста Святослава, великого князя Киевского. Обратился великий князь к двенадцати русским князьям с призывом. Никого из могучих князей не забыл. У Всеволода Юрьевича Владимирского дружины способны Волгу вёслами расплескать. Дон шеломами вычерпать. Если выставит Ярослав Осмомысл Галицкий все полки, то покрепче железных ворот преградит дорогу врагу.
Кузьма перевёл дыхание.
Вступите же, господа, в золотые стремена,
за обиду сего времени,
за землю русскую,
за раны Игоревы,
буйного Святославовича.
Вновь указал на рисунок с чётко обозначенными стременами.
– Чтобы гостю понятно было, так я скажу: песнотворец устами великого князя призвал всех князей вступать в стремя для дальних походов одновременно. Вместе – не порознь действовать. Слово, песнотворцем произнесённое, помчалось по всей Руси, как огонь на ветру. Стремя сделалось знаком единства, в летопись перешло.
– Как замечательно ты сказал: «Слово поэта – огонь на ветру». Великим смыслом наполнено сказанное, до конца дней в душе сохраню. Так, значит, главный герой – Киевский князь?
– Нет, не он.
– Кто же тогда, если не Игорь, не супруга его княгиня и не великий князь?
– Сама земля Русская, от края её и до края. К ней все чувства обращены. Песнотворец обернулся соколом или орлом, под облака взмыл, увидел земли бескрайние, реки могучие, города устроенные, немеренные леса. Он заглянул зорким оком во времена стародавние, минувшие. Возвернулся в сегодняшний день. Увидел, что люди нуждаются в мире, земля родная – в защите. Ещё он увидел, что земля со своим народом единым дыханием живёт, единой болью болеет, единой ликует радостью. Птицы и звери удерживали князя Игоря от необдуманного похода. Небо грозу наслало, солнце затмилось средь бела дня. Не послушался князь. На чужбине звери и птицы враждебными стали. Дождь не струями водяными – стрелами пролился. Степная трава копыта коня опутывала, когда князь уходил из неволи. Вот мчатся Гзак с Кончаком, половецкие ханы, по следу за Игорем. Притихла степь, притаились птицы, одни змеи-полозы переползают с места на место.
«По-о-лозы по-о-олзали», – протянул Кузьма последнюю строку.
Тогда вороны не граяли,
галки примолкли,
сороки не стрекотали,
только полозы ползали.
По-настоящему, гусельным перезвоном сопровождаться был должен песенный сказ.
Заворожили Чахрухадзе звуки-звоны. Взяли в плен мерные строки, то и дело менявшие поступь, созвучные друг с другом слова. Он покинул книгохранилище с желанием прочитать поэму, переложенную от первой до последней строки на грузинский язык, как были переложены греческие и арабские книги или персидская поэма «Вис и Рамин».
Глава IX
СЫН ПРОКОПИЯ
Купцы, попутчики Чахрухадзе, приехали торговать до осени на смену сотоварищам, торговавшим в залесских землях с осени до весны. Обратный караван, с которым Чахрухадзе предстояло вернуться, уже увязывал в тюки кожу, пеньку и меха, закупленные взамен распроданного товара. Время пребывания во Владимире получалось короткое, намного меньше, чем длился по рекам путь. И все оставшиеся дни Чахрухадзе мерил ногами улицы города и околоградья-посада. Побывал на торгу.
Каждый город обладал собственным ликом, отличавшим его от других. Во Владимире главным являлся размах. Красота и сила шли рука об руку. Сила оберегала красоту. Без края тянулись насыпные валы с башнями и стенами по гребню. Броня двойных стен окружала дворец, радостный словно праздник. Узкие щели бойниц в стенах и башнях жмурились грозно – оконца дворца весело отливали солнечно-жёлтой слюдой, пестрели расписными ставнями. На крышах, выступавших то коробом, то бочонком, вертелись весёлые флюгера.
Парадный въезд в город носил название «Золотые ворота». Навстречу врагу Золотые ворота выступали неприступной преградой, могучей стеной с четырьмя башнями по сторонам. Мирным путникам сквозь летящую, стройную арку открывался свободный проход. Издалека манил огонёк золотого купола надвратной церковки, возведённой поверх белокаменных перекрытий, прямо над аркой.
Жилые постройки располагались широко и просторно. Места для всех хватало. Но как повсюду, богатые жили в хоромах в два и три яруса, бедняки ютились в лачугах, зарывшихся в земле. Даже в храмах, одинаково открытых для всех, знать занимала места на балконах-полатях, поближе к небу, простонародье оставалось внизу, у земли.
Во дворец больше не звали, но Чахрухадзе не огорчался. Он подружился с городом, хотел запомнить его навсегда.
Вновь, как много раз за эти дни, он направился к Успенскому храму, главному владимирскому святилищу, о котором говорили в дороге купцы, и вновь, как случилось впервые, когда приблизился, дух захватило от мощной стати белокаменного строения, горделиво утвердившегося над кручей. Пять золотых куполов, похожих на шлемы, тянулись ввысь.
«Храм в годину войн призван укрывать от врагов, – подумал Чахрухадзе. – Не потому ли каждый народ вкладывает в облик храмов свои представления о воинской силе страны. Купола арабских мечетей напоминают шатры боевой конницы, разбитые посреди песков. Грузинский храм сходен с вершиной скалы, неприступной, как крепость. Кровли – острые, с выступами, стены цельные, как монолит. Здесь же встали плечом к плечу пять витязей-богатырей: один – в середине, четыре – по сторонам. Головы в шлемах вскинуты непреклонно, плечи расправлены. В знак того, что не сдвинутся витязи с места, обратились в камень белые их плащи».
Чахрухадзе обернулся, чтобы увидеть внизу под кручей зелень лугов, ковром раскатанных до зубчатой стены далёкого леса, посмотреть, как несётся, петляя, река, словно играет на воле весёлый, непуганый зверь.
– Прости, господин, что осмеливаюсь нарушить твоё уединение. – К Чахрухадзе приблизился средних лет человек, одетый, как одеваются во всех странах купцы, добротно и строго.
– Чем могу услужить? – спросил Чахрухадзе.
– Павла! – вместо ответа негромко позвал купец.
Из-за деревьев вышла старая женщина, с лицом в тёмных морщинах, закутанная до бровей в чёрный платок.
– Просьба у Павлы к тебе великая. Меня просила толмачом при разговоре служить.
– Буду рад, если смогу принести пользу.
– Вдовеет Павла, помочь в розысках некому, а розыск непрост. Сын её Прокопий состоял в мечниках при князе Андрее Юрьевиче. Когда бояре князя убили, то вскорости и с Прокопием злодейски расправились. Жена на сносях осталась. Мужниной смерти не вынесла и, мальчонку родив, померла. Стала Павла одна поднимать внука на ноги. Да тут новое произошло. Князь Юрий после отцовской гибели в изгнании находился, но про владимирские дела осведомлён был до самой малости. Три года прошли, тысяцкий от него приехал с письмом. «В память отца, злодейски умертвлённого, – говорилось в письме, – хочу воспитать мальчонку, рождённого от доверенного слуги, как собственного сына или младшего брата. Ответ за него буду держать перед небом и совестью». «Опасно мальчонке здесь оставаться, убьют, как Прокопия убили», – сказал от себя тысяцкий. Павла письмо прочитала, а пуще того, испугалась сказанных слов. Михейку трёхлетнего с рук на руки передала. С той поры миновало более десяти лет. Попервоначалу поступали кое-какие вести. А как сделался Юрий Андреевич грузинским царём, так словно в воду все канули – ни слуху ни духу. На торгу сказывали, что ты при грузинской царице занимаешь большую должность. Не слышал ли чего о мальчонке? Обнадёжь старую добрым словом. Извелась она по внуку тоской.
Пока купец говорил, старуха большими глазами в тёмной обводке неотрывно смотрела на Чахрухадзе, словно судьба пропавшего внука находилась в его руках. У Чахрухадзе сжалось сердце.
– Очень жаль, что не смогу обнадёжить, – тихо проговорил он. – Три года назад князь Гиорги покинул Грузию. Личная гвардия, составленная из русских, последовала за ним. Был ли при князе владимирский мальчик или не был – этого я не знаю. Не знаю и того, где находится князь сейчас.
О военных действиях князя Гиорги Чахрухадзе упоминать не стал. Зачем тревожить старую женщину новыми страхами?
Павла молча выслушала всё, что сказал купец. Без слов поклонилась и двинулась прочь. Купец распрощался и ушёл следом. Чахрухадзе вновь остался один. Но изумрудная зелень лугов и лазурит небес не радовали его больше.
В тот же вечер на подворье явился слуга-дворянин.
– Государыня-княгиня Мария Шварновна занемогла, – сказал дворянин. – Просит у гостя прощения, что не сумела оказать радушный приём. Просит также, чтобы по приезде благополучном на родину гость высказал великой царице Обез сердечную благодарность и от княгини Марии Шварновны передал вот это. – Слуга протянул ларчик размером в половину ладони. Внутри, на бархатном лоскутке лежали невиданной красоты подвески в виде луны или чечевицы. – Для гостя из Обез, – продолжал дворянин, – писцы государя-князя Всеволода Юрьевича в три дня изготовили книгу.
– Бесконечно тронут бесценным даром. Кланяюсь государыне и государю и благодарю за внимание к безвестному гостю.
Едва слуга-дворянин удалился, Чахрухадзе в нетерпении откинул кожаный переплёт.
По страницам столбцами бежали ровные коричневые строки, нанесённые железистыми чернилами.
Плетением из тонких побегов окружены были заглавные буквы.
На последней странице клином сходящий столбец завершался рисунком, изображавшим двух витязей, готовых вскочить на коней.
Коленопреклонённый оруженосец указывал на стремена…
– Чекан отклони назад, чтобы бой приподнялся косо. Удары наноси согласно рисунку то сильнее, то легче, как в бубен бьют с песней в лад. Чекан, что добрый конь, сам побежит. – Бека выправил стержень в руках Михейки и вернулся на место выводить чеканом-канфарником в виде тупой иглы замысловатый узор из побегов и листьев.
Работа над книжным окладом подходила к концу. Верхняя крышка, прочеканенная с обеих сторон, с выравненным и изукрашенным полем переместилась уже к Липариту. В гнёзда-пустоты Липарит вставлял отшлифованные рубины и крупные зёрна жемчуга.
Камни располагались венком вокруг фигуры в складчатом одеянии.
Медная пластина со схожей фигурой, обозначенной штрихами и точками, лежала перед Михейкой. Изо всех сил Михейка старался приноровить неподатливый стержень-расходник к плавным очертаниям рисунка. Расходник не слушался, соскакивал и срывал с пластины медные заусеницы.
– Молоток голос задает, чекан ему вторит. Изображение на оба голоса откликается, – проговорил Бека.
Михейка кивнул.
Долгое время работали молча. Чеканы дятлами долбили металл. В горне перешёптывались язычки низкого пламени. Пластины для мягкости нуждались в нагреве.
– Совесть мучает, что доброту изводишь на меня понапрасну. Всё равно я уйду, – сказал вдруг Михейка и отложил в сторону молоток.
– Куда уйдёшь?
– От тебя уйду. Ты и Липарит спасли мне жизнь. Я на добро злом отвечу – уйду.
– Не ко времени разговор затеян, – проговорил Бека, продолжая выводить узоры на поле пластины. Если есть что сказать, за вечерней трапезой скажешь.
– Всё сказал. Отплатить за добро мне нечем. Неоплатно оно. Так уйду.
Покосившись, Бека увидел, как побелело лицо мальчонки, словно отхлынула без остатка вся кровь.
– Хорошо, – сказал он спокойно. – Если надо тебе уйти, ты уйдёшь. Задерживать против воли никто не собирается. Однако ты говорил, что нет у тебя ни отца, ни матери. Куда ты направишься? Зачем?
– Ещё не разузнал – куда. Разузнаю – уйду, – прошептал Михейка чуть слышно.
– До той поры оставайся с нами. Наступит время уйти – как сына в странствие тебя снаряжу. И не с пустыми руками уйдёшь. Благородное мастерство уложишь в дорожную сумку. Такая ноша повсюду даст тебе независимость и почёт среди людей. Златоваятель вплавляет в металл красоту мироздания. Люди ценят нашу работу, изделия берегут, передают детям и внукам.
– Обработанный камень похож на сказку. Заключены в нём таинственность и мечта, – произнёс со своего места Липарит.
– Довольно, – оборвал Бека. – Слов сказано сегодня достаточно, пора обратиться к делу. Берись за чекан, Микаэл.
Михейка приставил расходник к пластине и застучал молотком. Но мысли неслись и кружились по другому пути. Их направление не совпадало с дорожкой, которую оставлял расходник. «Где Евся? В какой стороне Юрий Андреевич? Как подать о себе весть, крикнуть громко, чтобы эхо подхватило и понесло?»
В том, что его не бросят, Михейка не сомневался. Ищут, должны отыскать. В доме, куда доставил его Липарит, Михейка очнулся как раз в тот момент, когда тётушка Этери рассказывала о чужаках, расспрашивавших о мальчонке. Их по неверному следу в Тбилиси направили. Михейка тогда все силы собрал, чтобы боль превозмочь, затушить в крови огневицу и оказаться в Тбилиси в самом деле, неложно. Плохо, что на ногу долго не мог ступить. Вдруг искали-искали и отчаялись? Нет, не бросят его одного на чужбине. Ищут, должны отыскать. Юрию Андреевичу и Евсе нельзя показываться – мигом схватят. Значит, кого-нибудь из дружины направили.
Каждый город обладал собственным ликом, отличавшим его от других. Во Владимире главным являлся размах. Красота и сила шли рука об руку. Сила оберегала красоту. Без края тянулись насыпные валы с башнями и стенами по гребню. Броня двойных стен окружала дворец, радостный словно праздник. Узкие щели бойниц в стенах и башнях жмурились грозно – оконца дворца весело отливали солнечно-жёлтой слюдой, пестрели расписными ставнями. На крышах, выступавших то коробом, то бочонком, вертелись весёлые флюгера.
Парадный въезд в город носил название «Золотые ворота». Навстречу врагу Золотые ворота выступали неприступной преградой, могучей стеной с четырьмя башнями по сторонам. Мирным путникам сквозь летящую, стройную арку открывался свободный проход. Издалека манил огонёк золотого купола надвратной церковки, возведённой поверх белокаменных перекрытий, прямо над аркой.
Жилые постройки располагались широко и просторно. Места для всех хватало. Но как повсюду, богатые жили в хоромах в два и три яруса, бедняки ютились в лачугах, зарывшихся в земле. Даже в храмах, одинаково открытых для всех, знать занимала места на балконах-полатях, поближе к небу, простонародье оставалось внизу, у земли.
Во дворец больше не звали, но Чахрухадзе не огорчался. Он подружился с городом, хотел запомнить его навсегда.
Вновь, как много раз за эти дни, он направился к Успенскому храму, главному владимирскому святилищу, о котором говорили в дороге купцы, и вновь, как случилось впервые, когда приблизился, дух захватило от мощной стати белокаменного строения, горделиво утвердившегося над кручей. Пять золотых куполов, похожих на шлемы, тянулись ввысь.
«Храм в годину войн призван укрывать от врагов, – подумал Чахрухадзе. – Не потому ли каждый народ вкладывает в облик храмов свои представления о воинской силе страны. Купола арабских мечетей напоминают шатры боевой конницы, разбитые посреди песков. Грузинский храм сходен с вершиной скалы, неприступной, как крепость. Кровли – острые, с выступами, стены цельные, как монолит. Здесь же встали плечом к плечу пять витязей-богатырей: один – в середине, четыре – по сторонам. Головы в шлемах вскинуты непреклонно, плечи расправлены. В знак того, что не сдвинутся витязи с места, обратились в камень белые их плащи».
Чахрухадзе обернулся, чтобы увидеть внизу под кручей зелень лугов, ковром раскатанных до зубчатой стены далёкого леса, посмотреть, как несётся, петляя, река, словно играет на воле весёлый, непуганый зверь.
– Прости, господин, что осмеливаюсь нарушить твоё уединение. – К Чахрухадзе приблизился средних лет человек, одетый, как одеваются во всех странах купцы, добротно и строго.
– Чем могу услужить? – спросил Чахрухадзе.
– Павла! – вместо ответа негромко позвал купец.
Из-за деревьев вышла старая женщина, с лицом в тёмных морщинах, закутанная до бровей в чёрный платок.
– Просьба у Павлы к тебе великая. Меня просила толмачом при разговоре служить.
– Буду рад, если смогу принести пользу.
– Вдовеет Павла, помочь в розысках некому, а розыск непрост. Сын её Прокопий состоял в мечниках при князе Андрее Юрьевиче. Когда бояре князя убили, то вскорости и с Прокопием злодейски расправились. Жена на сносях осталась. Мужниной смерти не вынесла и, мальчонку родив, померла. Стала Павла одна поднимать внука на ноги. Да тут новое произошло. Князь Юрий после отцовской гибели в изгнании находился, но про владимирские дела осведомлён был до самой малости. Три года прошли, тысяцкий от него приехал с письмом. «В память отца, злодейски умертвлённого, – говорилось в письме, – хочу воспитать мальчонку, рождённого от доверенного слуги, как собственного сына или младшего брата. Ответ за него буду держать перед небом и совестью». «Опасно мальчонке здесь оставаться, убьют, как Прокопия убили», – сказал от себя тысяцкий. Павла письмо прочитала, а пуще того, испугалась сказанных слов. Михейку трёхлетнего с рук на руки передала. С той поры миновало более десяти лет. Попервоначалу поступали кое-какие вести. А как сделался Юрий Андреевич грузинским царём, так словно в воду все канули – ни слуху ни духу. На торгу сказывали, что ты при грузинской царице занимаешь большую должность. Не слышал ли чего о мальчонке? Обнадёжь старую добрым словом. Извелась она по внуку тоской.
Пока купец говорил, старуха большими глазами в тёмной обводке неотрывно смотрела на Чахрухадзе, словно судьба пропавшего внука находилась в его руках. У Чахрухадзе сжалось сердце.
– Очень жаль, что не смогу обнадёжить, – тихо проговорил он. – Три года назад князь Гиорги покинул Грузию. Личная гвардия, составленная из русских, последовала за ним. Был ли при князе владимирский мальчик или не был – этого я не знаю. Не знаю и того, где находится князь сейчас.
О военных действиях князя Гиорги Чахрухадзе упоминать не стал. Зачем тревожить старую женщину новыми страхами?
Павла молча выслушала всё, что сказал купец. Без слов поклонилась и двинулась прочь. Купец распрощался и ушёл следом. Чахрухадзе вновь остался один. Но изумрудная зелень лугов и лазурит небес не радовали его больше.
В тот же вечер на подворье явился слуга-дворянин.
– Государыня-княгиня Мария Шварновна занемогла, – сказал дворянин. – Просит у гостя прощения, что не сумела оказать радушный приём. Просит также, чтобы по приезде благополучном на родину гость высказал великой царице Обез сердечную благодарность и от княгини Марии Шварновны передал вот это. – Слуга протянул ларчик размером в половину ладони. Внутри, на бархатном лоскутке лежали невиданной красоты подвески в виде луны или чечевицы. – Для гостя из Обез, – продолжал дворянин, – писцы государя-князя Всеволода Юрьевича в три дня изготовили книгу.
– Бесконечно тронут бесценным даром. Кланяюсь государыне и государю и благодарю за внимание к безвестному гостю.
Едва слуга-дворянин удалился, Чахрухадзе в нетерпении откинул кожаный переплёт.
По страницам столбцами бежали ровные коричневые строки, нанесённые железистыми чернилами.
Плетением из тонких побегов окружены были заглавные буквы.
На последней странице клином сходящий столбец завершался рисунком, изображавшим двух витязей, готовых вскочить на коней.
Коленопреклонённый оруженосец указывал на стремена…
– Чекан отклони назад, чтобы бой приподнялся косо. Удары наноси согласно рисунку то сильнее, то легче, как в бубен бьют с песней в лад. Чекан, что добрый конь, сам побежит. – Бека выправил стержень в руках Михейки и вернулся на место выводить чеканом-канфарником в виде тупой иглы замысловатый узор из побегов и листьев.
Работа над книжным окладом подходила к концу. Верхняя крышка, прочеканенная с обеих сторон, с выравненным и изукрашенным полем переместилась уже к Липариту. В гнёзда-пустоты Липарит вставлял отшлифованные рубины и крупные зёрна жемчуга.
Камни располагались венком вокруг фигуры в складчатом одеянии.
Медная пластина со схожей фигурой, обозначенной штрихами и точками, лежала перед Михейкой. Изо всех сил Михейка старался приноровить неподатливый стержень-расходник к плавным очертаниям рисунка. Расходник не слушался, соскакивал и срывал с пластины медные заусеницы.
– Молоток голос задает, чекан ему вторит. Изображение на оба голоса откликается, – проговорил Бека.
Михейка кивнул.
Долгое время работали молча. Чеканы дятлами долбили металл. В горне перешёптывались язычки низкого пламени. Пластины для мягкости нуждались в нагреве.
– Совесть мучает, что доброту изводишь на меня понапрасну. Всё равно я уйду, – сказал вдруг Михейка и отложил в сторону молоток.
– Куда уйдёшь?
– От тебя уйду. Ты и Липарит спасли мне жизнь. Я на добро злом отвечу – уйду.
– Не ко времени разговор затеян, – проговорил Бека, продолжая выводить узоры на поле пластины. Если есть что сказать, за вечерней трапезой скажешь.
– Всё сказал. Отплатить за добро мне нечем. Неоплатно оно. Так уйду.
Покосившись, Бека увидел, как побелело лицо мальчонки, словно отхлынула без остатка вся кровь.
– Хорошо, – сказал он спокойно. – Если надо тебе уйти, ты уйдёшь. Задерживать против воли никто не собирается. Однако ты говорил, что нет у тебя ни отца, ни матери. Куда ты направишься? Зачем?
– Ещё не разузнал – куда. Разузнаю – уйду, – прошептал Михейка чуть слышно.
– До той поры оставайся с нами. Наступит время уйти – как сына в странствие тебя снаряжу. И не с пустыми руками уйдёшь. Благородное мастерство уложишь в дорожную сумку. Такая ноша повсюду даст тебе независимость и почёт среди людей. Златоваятель вплавляет в металл красоту мироздания. Люди ценят нашу работу, изделия берегут, передают детям и внукам.
– Обработанный камень похож на сказку. Заключены в нём таинственность и мечта, – произнёс со своего места Липарит.
– Довольно, – оборвал Бека. – Слов сказано сегодня достаточно, пора обратиться к делу. Берись за чекан, Микаэл.
Михейка приставил расходник к пластине и застучал молотком. Но мысли неслись и кружились по другому пути. Их направление не совпадало с дорожкой, которую оставлял расходник. «Где Евся? В какой стороне Юрий Андреевич? Как подать о себе весть, крикнуть громко, чтобы эхо подхватило и понесло?»
В том, что его не бросят, Михейка не сомневался. Ищут, должны отыскать. В доме, куда доставил его Липарит, Михейка очнулся как раз в тот момент, когда тётушка Этери рассказывала о чужаках, расспрашивавших о мальчонке. Их по неверному следу в Тбилиси направили. Михейка тогда все силы собрал, чтобы боль превозмочь, затушить в крови огневицу и оказаться в Тбилиси в самом деле, неложно. Плохо, что на ногу долго не мог ступить. Вдруг искали-искали и отчаялись? Нет, не бросят его одного на чужбине. Ищут, должны отыскать. Юрию Андреевичу и Евсе нельзя показываться – мигом схватят. Значит, кого-нибудь из дружины направили.