Страница:
— И поэтому у тебя появился нервный тик?
— Нет. Я сидел дома и думал, что надо бы еще раз пообедать. Но еще меня очень тревожило, что я пропускаю войну. Это была первая правильная война, ну… когда хорошие парни воюют с плохими, и бои идут по-настоящему, и оружие у всех настоящее, и все дела. Война за правое дело. Война буквально у нас на пороге. Когда я увидел первый репортаж в новостях, я не поверил своим глазам. В Европе. Война в Европе. Я думал, что войны случаются только в какой-нибудь заднице, в недоразвитых странах третьего мира. Но уж никак не в Европе. Хотя в каком-то смысле я был прав.
— Тогда все говорили про конец света, и я подумал что это и есть настоящий конец. Последний. Все это кипело на медленном огне уже не одну неделю, и дипломаты со всего света опустошали гостиничные мини-бары по всей стране. Мне хотелось поехать туда, и как можно скорее, но у меня тоже были свои проблемы. Например, где она, Югославия? В какой стороне? И что такое Хорватия? Но самое главное, у меня не было денег. Как раз в тот день, когда начались бои, я пошел покупать гребной тренажер. Потому что решил, что надо давать больше нагрузки на плечевой пояс. Я притащил домой этот гребной тренажер, дорогущий — кошмарно, а Скаргилл как раз смотрел новости.
— Это твой брат, который морской пехотинец?
— Ага. «Скверное будет дельце, — говорит он. — Ну, эта война». А я ему: «А почему?» А он отвечает: «Да потому что они же ничем друг от друга не отличаются. Это как в Северной Ирландии. Попробуй, к примеру, разъяснить ситуацию в Северной Ирландии какому-нибудь бармену в Белизе, который, наверное, и не знает, что есть такая Северная Ирландия. Страна одна, все говорят на одном языке, у всех один Бог, все одинаково непрошибаемые придурки, ну, в массе своей, и при этом каждая из сторон только и думает, как изничтожить другую, потому что одним очень хочется, чтобы их налоги, которые они не платят, поступали никчемным мудилам и паразитам в Дублине, причем этим мудилам и паразитам, понятное дело, плевать на своих сограждан; а другим очень хочется, чтобы их налоги, которые они не платят, поступали никчемным мудилам и паразитам в Лондоне, которым мудилам, опять же, плевать на своих сограждан». Он поднялся, испортил воздух и вышел из комнаты. Я очень живо все помню. Как всегда, он оказался прав. Попал в самую точку. Я всегда хотел быть таким, как Скаргилл. Нет, даже не так. Не таким, как Скаргилл. Я хотел быть Скаргиллом.
— Ты говорил, он воевал на Фолклендах?
— Но он никогда об этом не рассказывал. Однажды мы с ним пошли в паб, с ним и с его друзьями, и когда Скаргилл ушел в сортир, они все наклонились ко мне… ну, как это бывает, когда люди хотят рассказать тебе что-то важное… и заговорили все разом, наперебой, типа зуб даем, что твой брат никогда не рассказывал, что это он выиграл битву у Гус-Грина. Там все не заладилось в самом начале, они залегли под плотным обстрелом, и никому не хотелось лезть под пули. И тут Скаргилл поднимается в полный рост и кричит: «Кто со мной?» Меня это не удивило. Есть люди, за которыми ты, не раздумывая, пойдешь и в огонь, и в воду. «А почему ему не дали медаль?» — спросил я. Но его друзья лишь рассмеялись.
— Понятно теперь, почему ты хотел быть таким же, как он.
— В этом-то вся и беда. Тебе хочется быть на кого-то похожим, потому что ты не такой, как он. Скаргилл все делал правильно. Он всегда знал, что надо сказать девчонке. Он никогда не купил бы дерьмовый гребной тренажер, который так и не заработал нормально. А его шкаф… любо-дорого посмотреть. Все аккуратненько сложено, везде идеальный порядок. Скаргилл гладил рубашку за две минуты, причем рубашка смотрелась, как будто только что из магазина. При виде стрелок у него на брюках любой старший сержант подавился бы от зависти. Он не бывал дома по нескольку месяцев, но у него в шкафу не было ни пылинки. Я несколько раз проверял: с фонариком и лупой. Даже пыль уважала Скаргилла.
— А почему ты не пошел в армию?
— Почему я не пошел в армию? Да я только об армии и мечтал, еще с детства. Я был курсантом в военном училище. У нас проводились парады у Кафедрального собора в Йорке. Я обожал все, что связано с армией. И не только оружие, но и саму принадлежность к братству. Порядок. Но у меня не сложилось с морской пехотой.
— Почему?
— Потому что меня не взяли. Я был самым лучшим из всех кандидатов. Я знал наизусть все полковые марши. Я думал, что мы со Скаргиллом будем служить вместе. Но тут обнаружилось, что у меня одна почка.
— А куда делась вторая?
— Да никуда. Ушла в самоволку. Я не прошел медкомиссию. Меня бы взяли в запас, только я не захотел. Запас — это уже второй сорт. А второй сорт меня не устраивал. Помню, я жутко бесился. Я как раз занимался на курсах фитнес-инструкторов и подрабатывал вышибалой, когда началась та война. Я уже благополучно забыл про армию. Но тут я подумал: вот она, старая добрая война, когда хорошие парни воюют с плохими, и им, хорошим парням, нужна помощь. Я не знал, как туда добираться. У меня не было денег. Меня беспокоило, что надеть. В чем обычно идут на войну? Если в форме, тогда — в какой форме? А потом я сказал себе: да, это трудно. Но так и должно быть. Никто не обещал, что будет легко. Просто иди. Раз решил — иди.
— И как ты туда добрался?
— Автостопом. Когда автостопом, когда пешком. Даже больше пешком. Редко кто из водителей останавливался, чтобы меня подвезти. Родителям я сказал, что еду работать в палаточный лагерь во Франции. Я восемнадцать часов проторчал в Бирмингеме, под дождем. Все пытался застопить машину. Рядом пристраивались девицы. Девиц водители брали: и красивых, и страшных. А я стоял и смотрел, как они уезжают. Но потом все же нашелся добрый человек. Подкинул меня аж до Австрии. А по дороге пытался завербовать меня в перуанскую компартию.
— Он был перуанец?
— Нет. Какой-то чиновник из управления жилищного строительства в Северном Лондоне. Похоже, большая часть перуанской компартии именно там и находится. В Австрии я очень долго не мог никого застопить и в итоге пошел пешком. Миль сто отмахал. Под дождем. Что-то я делал не так, это точно. Я только не мог понять — что. Но я не из тех, кто отступает на полпути.
Мы заходим в паб. Одли заказывает пинту пива. Я ставлю чайник и делаю себе чай. Когда я возвращаюсь, какой-то рыжий мужик очень настойчиво лезет к Одли: хочет его угостить еще пинтой, хотя тот и первую-то не допил.
— Твой приятель?
— Нет. Просто мужик. Я его как-то избил.
— Не понимаю.
— Всякое в жизни бывает. Но вернемся к войне. Сижу я в этом занюханном кафетерии, где-то в Венгрии, в каком-то маленьком городочке, я даже названия не помню, и наблюдаю в окно, как трое самых крутых парней в городе собрались возле единственного во всем городе мотоцикла, причем не самого навороченного мотоцикла. Ноги болят — просто ужас, денег — только разок поесть, но граница уже близко. Никто не говорит по-английски, я тоже не знаю венгерского, но там работает телик, и, судя по кадрам из новостей, война все еще продолжается. Сижу изучаю путеводитель, и вдруг кто-то спрашивает по-английски, с ливерпульским акцентом: «Едешь на юг?»
Поднимаю глаза. Мужик. Хорошо за сорок. В камуфляжных штанах и коротком жакете. Короткая стрижка. Вообще похож на отставного военного. «Да», — говорю. А он спрашивает: «Журналист?» — «Нет». — «Хорошо. Не люблю журналистов». — Он присаживается за мой столик. — «Я Настоящий Джон. Джонов много, но я — единственный настоящий. Ты тут что, в отпуске?» — «Нет». Я не знал, что еще добавить. Потому что сказать; «Я иду на войну», — прозвучит как-то глупо. И только потом до меня дошло, что он шутит. Он рассмеялся и пододвинулся ближе: «Я тоже нет. Британцы здесь, так что ты не боись». Очевидно, что он направлялся туда же, куда и я.
Я очень обрадовался, что теперь у меня есть компания. Меня даже не раздражало, что Настоящий Джон приставал к официантке, потому что последние несколько дней я был совсем один. Настоящий Джон водил рукой официантки по своим многочисленным шрамам, включая и те, что скрывались под одеждой, и приговаривал: «Это Колвези», «это Белфаст» и так далее. Официантка кривилась от отвращения.
«Теперь ты в хороших руках, сынок, — сказал он. — Тебе повезло, что ты встретил меня». Я подумал, что так и есть. У Настоящего Джона была машина, которую он взял в прокате в Вене; после моего злосчастного автостопа это был настоящий рай. И большой пакет чипсов в придачу. День был ясный и солнечный, в машине играла музыка, мы ехали на войну. Мы остановились у бара, чтобы чего-нибудь выпить, и тут к нам подходит этот американец и спрашивает, не едем ли мы, случайно, через границу.
У него было такое библейское имя… Иеремия. Мы были знакомы минут пятнадцать, а я уже знал про него почти все. Он приехал из Флориды, из Санкт-Петербурга. Он торгует иглами для шприцов, продает их в больницы. Он очень этим гордился — что продал больше игл, чем кто бы то ни было во Флориде. «Но у меня вроде как много талантов. Сейчас я пробую себя в фотографии». Стать фотографом вообще-то несложно: бери фотокамеру и езжай на войну.
Раньше я думал, что я один такой умный, ну, не один — но один из немногих. А тут выясняется, что в Югославию едут все, кому не лень. Я думал, что на границе нас встретят какие-то инструктора, что будет какая-то подготовка… Я не очень обрадовался, когда Настоящий Джон предложил Иеремие его подвезти, мне не хотелось пускать в наш маленький рай на колесах кого-то еще, но это была машина Настоящего Джона, и потом, я подумал, что Иеремия, может быть, меня сфотографирует, и моя фотография потом появится в газетах.
И вот мы едем, и тут Иеремия просит остановиться, потому что ему надо пописать. Он выходит, углубляется в кустики, а Настоящий Джон отъезжает от обочины и медленно едет вперед. Иеремия бежит за нами, а он был толстый, бежать ему трудно. В общем, бежит и натужно смеется, как будто он оценил наш прикол. Через каждые ярдов сто Настоящий Джон притормаживает, но как только Иеремия приближается к нам, опять прибавляет газу. А потом Настоящему Джону это надоедает, он газует уже конкретно, и мы уезжаем. Все Иеремиены вещи остались в машине. Я не особенно разбираюсь в фотографии, но я отличу дорогую вещь от дешевой. Настоящий Джон ржет как лошадь, и я вместе с ним. Мы доезжаем до самой границы, заходим в бар выпить. Сидим, смеемся у изображаем, как Иеремия в отчаянии махал руками.
— Разве это смешно?! — возмущаюсь я.
— А разве нет? Мы целый час не могли отсмеяться. Мы даже решили вернуться обратно, чтобы еще раз взглянуть на Иеремию. Мы нашли его почти на том же месте, где и оставили. Он сидел у дороги и плакал. Без денег, без паспорта. Мы предложили ему обмен: мы вернем ему паспорт, если он отдаст нам свои брюки. «Хотите снова меня ограбить», — говорит он. «Нет, все честно. Ты нам — брюки, мы тебе — паспорт». Он отдает нам брюки, и мы уезжаем. «Мы ему делаем одолжение, — говорит Настоящий Джон. — Он, бля, должен быть нам благодарен. Он бы там не продержался и пяти минут, в Югославии». Я так и не понял: он сказал это, чтобы меня успокоить, или просто ему, как и всякому законченному мерзавцу, не нравилось думать о себе, что он мерзавец?
Мы добрались до границы. В нашу, сторону машин почти не было, зато в обратную — целый поток. Я пытался придумать, как заявить о своем намерении; «Я слышал, у вас тут война. Добровольцев берете?» Настоящий Джон говорит: «Предоставь это мне». Он помахал моим путеводителем: «Мы ресторанные критики. Приехали сделать обзор ресторанов». Пограничники посмотрели на нас как-то странно, но пропустили без слов.
В Загребе Настоящий Джон тут же продал машину — сказал, что оформлял прокат по кредитной карточке матери — и фотокамеры, и даже дал мне немного денег. Я был влюблен в Настоящего Джона. Пару дней мы бродили по городу, заходили в большие административные здания, пытались найти, кто тут за что отвечает, но никому не было до нас дела. Там продавались газеты на английском, так что мы знали, что война продолжается и положение ухудшается, но в остальном это было обычное жаркое лето.
Мы сидели в кафе. Я ел малиновое мороженое. За соседним столиком сидел какой-то крикливый иностранец из европейцев и возмущался, что его любимое мороженое закончилось. Через дорогу трое парней пытались приладить на крышу машины доску для серфинга и громко ругались, как это лучше сделать. Это был первый урок: если в стране война, то обычно все сводится к тому, что некоторое количество человек отправляют возиться в дерьме во имя родины, а так жизнь идет своим чередом.
«Ладно, — сказал Настоящий Джон, — хватит мучиться дурью. Мы сюда не за тем приехали». Он остановил такси: «Отвези нас на войну, дружище». Через пару часов мы приехали на окраину осажденного Осиека. Один офицер, который худо-бедно говорил по-английски, сказал, что тут в одной деревеньке неподалеку формируют что-то наподобие иностранного легиона. Обычно таксисты — гнилой народ, но справедливости ради надо сказать, что наш таксист привез нас туда, куда надо.
Подразделение расположилось в здании местной школы. У дверей обретался голый по пояс парень с «Калашниковым» за плечом. Вроде как охранник, только какой-то уж очень неорганизованный. У него на лбу была татуировка «Иди на х**», так что логично было бы предположить, что он говорит по-английски. «Мы добровольцы. Хотим записаться в отряд», — сказал Настоящий Джон. «Поздно, — ответил Нах**. — Мест уже нет. Уходите». «Не смеши, — сказал Настоящий Джон, проходя в здание. — Кто тут за старшего?» Если бы не Настоящий Джон, я бы, наверное, бросил все к черту и поехал обратно.
Да, это было жестокое разочарование: узнать, что я не такой уж и оригинальный со своими добровольческими порывами. В здании обнаружилось несколько дюжин таких же, как мы, добровольцев, причем, что особенно удручало, в основном это были законченные дебилы. Не считая Нах**, который был либо очень эмоциональным парнем, либо жертвой особенно изощренной злой шутки, все «достоинства» этого так называемого отряда нашли предельное выражение в Рико, который приехал аж из Америки. Сперва он прилетел в Белград, пробился к какому-то генералу из министерства обороны, рассказал ему очень подробно и обстоятельно, что он «ненавидит, бля, этих мудацких сербов» и готов «убивать этих мудацких сербов, пока не останется ни одного», потому что он «ненавидит их, бля, всей душой», Рико вежливо перенаправили в Хорватию и помогли с переездом, после чего он принялся рассказывать всем и каждому о своем приключении — что говорит само за себя. То есть я тоже раньше не знал, что Белград — столица Сербии, но когда покупаешь билеты, надо хотя бы взглянуть на карту.
Командный пункт располагался в помещении школьной канцелярии. На столе в кабинете были разложены какие-то карты, а за столом сидели двое в черном: оба худые, с неприятными лицами, очень сосредоточенные и серьезные, явные профессионалы, — и какой-то пузатый недомерок из тех, кто в школе всегда самые толстые в классе, и их все всегда лупят, и кончают они швейцарами в массажных салонах. Настоящий Джон отсалютовал мужикам в черном и объявил, что мы готовы немедленно приступать к исполнению своего долга. Те направили его к пузатому коротышке.
«Я Роберто Диас», — сказал коротышка. «Испанец?» — спросил Настоящий Джон, пытаясь оправиться от изумления.
«Он венгр», — сказал один из ребят в черном. «И тут нечего стыдиться», — добавил второй. «Испанец, — сказал Роберто, нехорошо глянув на этих двоих. — У меня испанский паспорт».
«Только один? — спросил Черный Номер Раз. — У меня их с полдюжины». Они с Номером Два заговорили о чем-то вполголоса, как я понял, на хорватском. Оба были предельно сосредоточены, и оба нервно теребили часы у себя на руке.
«Скажите, пожалуйста, — спросил Роберто, — есть ли на свете хотя бы один богатый и преуспевающий человек, который к тому же еще и порядочный? Который вам по-настоящему нравится?» Мы с Настоящим Джоном призадумались. Что за странный вопрос? И почему нам его задают? «Не волнуйтесь, — сказал Роберто. — Это не проверка. Просто мне нравится задавать этот вопрос».
В общем, нас взяли в отряд. На следующий день пришел грузовик снабжения, и нам с Настоящим Джоном выдали обмундирование. Исходя из военной мудрости и здравого смысла, о чем нам постоянно напоминали в лагере, у сербов не было никаких шансов. Из-за моей компетенции в этом деле — я все же учился на тренера по фитнесу — меня назначили старшим инструктором по физической подготовке, так что я гонял наших дебилов вверх по склону с канистрами, наполненными водой, в обеих руках, а потом они у меня приседали до посинения с этими же канистрами. Ломались все, даже самые что ни на есть крутые.
Я себя чувствовал на своем месте. При деле. Я был героем, я хорошо загорел. И в деревне у нас было вполне безопасно. Война была где-то там, далеко. Полное ощущение, что ты отдыхаешь где-нибудь на курорте, хотя и при полном отсутствии женщин, клубов, баров, бассейна, нормальной еды и общения — потому что все разговоры в отряде сводились к спорам, сколько ангелов поместится на кончике армейского ножа. Я познакомился с остальными ребятами: трое профессиональных охранников из Госворта — Бацца, Гацда и Лацца, кондуктор из Инвернесс, куча скандинавов и один немец, который привез с собой свою собаку и жил в отдельной палатке, заваленной всякими приспособлениями, включая нож для фигурной нарезки помидоров.
У каждого были свои причины приехать на эту войну. Бацца, Гацца и Лацца хотели устроить себе продолжительный отдых от жен. Было там несколько психов. Я, конечно, не психиатр, но то, что они сумасшедшие, было понятно и так. Нах**, например, и еще Доктор Смерть — продавец-консультант фотокопировальных устройств из Лилля, который не мог даже сделать десять выжиманий в упоре и которого на занятиях по рукопашному бою били все.
Конечно, никто нам об этом не говорил, но постепенно до меня начало доходить, что нас держат здесь, в тренировочном лагере, что называется, от греха подальше: чтобы мы не путались под ногами. Настоящие бои шли под Вуковаром и Осиеком, у больших городов. Никому не было дела до нашей крошечной деревеньки, стоявшей вдали от больших дорог, и если бы сербы пришли сюда, мы бы сумели их задержать минут на пять, не больше. Хорваты — Черный Номер Раз и Черный Номер Два — были здесь не для того, чтобы готовить нас к боевым действиям, — они были нашими няньками, которые следили за тем, чтобы мы ничего не напортачили сгоряча.
Настоящий Джон спросил насчет денег. «Денег здесь нет, — сказал Роберто. — Но что здесь хорошо: можно делать, что хочешь». Собственно, в этом и был весь прикол. Однажды к нам привезли шестерых пленных сербов. Ходили слухи, что Роберто купил их — вернее, обменял — на полную коллекцию сорокапяток студии «Stax». Пленников погрузили на вертолет, который Роберто взял напрокат в обмен на партию стиральных машин. Мне, Настоящему Джону и еще некоторым ребятам велели сесть в вертолет вместе с пленными. Сербы сидели унылые и безрадостные, но они себе даже не представляли, что их ждет впереди.
«Это научный эксперимент, — сказал мне Роберто. — Во многих странах есть поговорка: богатство притягивает богатство — в смысле богатые люди неизбежно становятся еще богаче. Многие думают, что это все потому, что богатство дает какие-то преимущества. А я утверждаю, что богатство — это второстепенный вопрос. Дело не в богатстве, дело в чем-то другом».
Роберто объяснил, что пятеро из этих пленных — самые обыкновенные неудачники, зато шестой — Кондитерский король Нови-Сада. Согласно теории Роберто, мироздание всегда поддерживает богатых. Произнося эти слова, он вытолкал из вертолета одного из сербов. Мы были на высоте футов в шестьдесят, так что какой-то шанс выжить у пленного был, хотя я бы лично не хотел оказаться на его месте.
«Чего вам надо?» — воскликнул один из сербов, ошибочно полагая, что это такая новая экстремальная техника допроса. «Хочу посмотреть, какой ты у нас везучий», — сказал Роберто и спихнул его с вертолета. Настоящий Джон вызвался ему помочь. У меня появились серьезные сомнения насчет Роберто и Настоящего Джона. Да, шла война, и сербы вытворяли ужасные вещи. Но… Я ничего не мог сделать, но я мог хотя бы сказать, что я по этому поводу думаю. Однако я ничего не сказал.
Роберто остался доволен результатами эксперимента. Пятеро неудачников разбились в лепешку, а богатый кондитер упал в бассейн. Он сломал обе ноги, но его спасли две молоденькие девицы в бикини «без верха», «За это мне надо дать Нобелевскую премию», — заявил Роберто.
Однако Черные, Оба Раза, были в ярости. Кто-то из неудачников упал на машину того человека, который поставлял нам свежие булочки. Они с Роберто долго и громко ругались на четырех языках.
— Так что, выходит, вас кормили не так уж и плохо? — спросила я.
— Кошмарно кормили. Каждый день — макароны с икрой. Наши как-то захватили сербский грузовик с икрой. Типа военный трофей. Сперва новичкам вроде меня и Настоящего Джона икры не давали, но потом стариков уже просто тошнило от этой икры, и они стали очень настойчиво нас угощать. Меня до сих пор мутит при одном только слове «икра».
А потом наши ряды поредели. Так сказать, первые потери. Был у нас один португалец, якобы профессиональный пирсер. Кое-кто из ребят решил проколоть сосок. Вроде как отличительный полковой знак. А через два дня у четверых пропирсованных началось заражение крови. Смотрелось все это кошмарно: как будто им под кожу впрыснули красно-фиолетовую краску. Их отвезли в Загреб, в больницу. Мы все пришли попрощаться, но им было уже все равно.
Теперь мы «держали позиции», это такой военный термин для обозначения безделья. Мы поставили дорожные заставы; соорудили импровизированные заграждения из бетонных плит и кусков арматуры, но потом местные жители заставили нас все это разобрать. Мы для них были досадной помехой, которая топчет их помидоры, и было бесполезно доказывать, что мы здесь для того, чтобы их защищать. Беда в том, что у нас все было тихо и мирно.
В общем, мы мучились от безделья, хотя у нас было чем заняться. Например, мы всем отрядом чинили часы Гильермо. Гильермо прилетел из Мадрида. Но в аэропорту, уже в Загребе, у него сломался ремешок на часах. На войне очень важно следить за временем, так что Гильермо сразу купил себе новый ремешок. Прямо в аэропорту.
Насчет этого ремешка у нас в отряде были серьезные разногласия. Одни утверждали, что продавщица обманула Гильермо и продала ему не тот ремешок. Другие держались твердого мнения, что с ремешком все нормально, но чтобы его закрепить, нужны специальные инструменты. Ремешок крепился к часам штырьком с убирающимися головками, и хотя штырек вроде бы подходил по размеру, никто не мог его закрепить. Времени было навалом, заняться особенно нечем — так что Гильермо часами возился со своим злосчастным ремешком. Но все без толку. Это особенно раздражало, потому что, казалось бы, что тут сложного? Каждый считал своим долгом презрительно фыркнуть и забрать у Гильермо часы на предмет моментальной починки, но никто так и не справился с ремешком. Все ходили насупленные и злые. Да и кому бы понравилось, что он не смог справиться с обыкновенным ремешком для часов?!
Еще одно замечательное занятие на предмет убить время: разузнавать про Роберто. Каждый, кого я пытался расспрашивать, — все говорили разное. Говорили, что раньше он служил в израильской армии. А также в испанской, венгерской и уругвайской. Что он работал на Русских. Что он работал на американцев. Роберто не было еще и тридцати, так что все это просто физически не могло быть правдой. Он, безусловно, работал на какую-то испанскую газету. Регулярно писал про себя героические репортажи или брал у себя интервью, под псевдонимом, понятное дело. И в статьях называл себя тоже вымышленным именем. Еще он писал критические обзоры берлинских ресторанов, пользуясь старым путеводителем: он писал в рестораны и просил их прислать ему их меню. Часто бывало, заходишь к нему в кабинет, а он встречает тебя вопросом: «А как тебе dicke Bohnen mit Rauchfleish?»
Роберто был толстеньким коротышкой с огромным пузом. И вообще у него был такой вид, как будто он до сих пор писается в постель. Но он был у нас командиром. Маркел, немец, живший в отдельной палатке, часто устраивал показательные выступления со своим псом: пес выделывал всякие трюки. И Роберто однажды ему сказал: «А почему ты с ним разговариваешь по-немецки? Все собаки говорят по-венгерски». Он прорычал пару фраз. Пес лег на живот и перевернулся на спину, встал на задние лапы, прошелся задом наперед. Маркел весь посинел от злости — ведь он всегда утверждал, что его пес предан хозяину беззаветно и слушается только его. Я даже слегка испугался за пса.
Когда мы уже все извелись от скуки, нам сообщили, что сербы активизировались в округе. Восьмерых человек, в том числе и меня, отправили в дальний разведывательный патруль. Главным назначили Нах**. Когда мы вышли, мне стало страшно. Собственно, я для того сюда и приехал — чтобы поучаствовать в настоящей войне, — но теперь, когда я добился, чего хотел, я вдруг понял, что мне это не надо. Одно дело, если тебя убьют в равном бою. Тут уж, как говорится, кому повезет… И совсем другое — если тебя убьют, потому что отрядом командует полный дебил, не способный отличить собственный локоть от собственной задницы. Я пытался свалить все на Нах**. Но мне было страшно. Дело было не в нем, дело было во мне.
— Нет. Я сидел дома и думал, что надо бы еще раз пообедать. Но еще меня очень тревожило, что я пропускаю войну. Это была первая правильная война, ну… когда хорошие парни воюют с плохими, и бои идут по-настоящему, и оружие у всех настоящее, и все дела. Война за правое дело. Война буквально у нас на пороге. Когда я увидел первый репортаж в новостях, я не поверил своим глазам. В Европе. Война в Европе. Я думал, что войны случаются только в какой-нибудь заднице, в недоразвитых странах третьего мира. Но уж никак не в Европе. Хотя в каком-то смысле я был прав.
— Тогда все говорили про конец света, и я подумал что это и есть настоящий конец. Последний. Все это кипело на медленном огне уже не одну неделю, и дипломаты со всего света опустошали гостиничные мини-бары по всей стране. Мне хотелось поехать туда, и как можно скорее, но у меня тоже были свои проблемы. Например, где она, Югославия? В какой стороне? И что такое Хорватия? Но самое главное, у меня не было денег. Как раз в тот день, когда начались бои, я пошел покупать гребной тренажер. Потому что решил, что надо давать больше нагрузки на плечевой пояс. Я притащил домой этот гребной тренажер, дорогущий — кошмарно, а Скаргилл как раз смотрел новости.
— Это твой брат, который морской пехотинец?
— Ага. «Скверное будет дельце, — говорит он. — Ну, эта война». А я ему: «А почему?» А он отвечает: «Да потому что они же ничем друг от друга не отличаются. Это как в Северной Ирландии. Попробуй, к примеру, разъяснить ситуацию в Северной Ирландии какому-нибудь бармену в Белизе, который, наверное, и не знает, что есть такая Северная Ирландия. Страна одна, все говорят на одном языке, у всех один Бог, все одинаково непрошибаемые придурки, ну, в массе своей, и при этом каждая из сторон только и думает, как изничтожить другую, потому что одним очень хочется, чтобы их налоги, которые они не платят, поступали никчемным мудилам и паразитам в Дублине, причем этим мудилам и паразитам, понятное дело, плевать на своих сограждан; а другим очень хочется, чтобы их налоги, которые они не платят, поступали никчемным мудилам и паразитам в Лондоне, которым мудилам, опять же, плевать на своих сограждан». Он поднялся, испортил воздух и вышел из комнаты. Я очень живо все помню. Как всегда, он оказался прав. Попал в самую точку. Я всегда хотел быть таким, как Скаргилл. Нет, даже не так. Не таким, как Скаргилл. Я хотел быть Скаргиллом.
— Ты говорил, он воевал на Фолклендах?
— Но он никогда об этом не рассказывал. Однажды мы с ним пошли в паб, с ним и с его друзьями, и когда Скаргилл ушел в сортир, они все наклонились ко мне… ну, как это бывает, когда люди хотят рассказать тебе что-то важное… и заговорили все разом, наперебой, типа зуб даем, что твой брат никогда не рассказывал, что это он выиграл битву у Гус-Грина. Там все не заладилось в самом начале, они залегли под плотным обстрелом, и никому не хотелось лезть под пули. И тут Скаргилл поднимается в полный рост и кричит: «Кто со мной?» Меня это не удивило. Есть люди, за которыми ты, не раздумывая, пойдешь и в огонь, и в воду. «А почему ему не дали медаль?» — спросил я. Но его друзья лишь рассмеялись.
— Понятно теперь, почему ты хотел быть таким же, как он.
— В этом-то вся и беда. Тебе хочется быть на кого-то похожим, потому что ты не такой, как он. Скаргилл все делал правильно. Он всегда знал, что надо сказать девчонке. Он никогда не купил бы дерьмовый гребной тренажер, который так и не заработал нормально. А его шкаф… любо-дорого посмотреть. Все аккуратненько сложено, везде идеальный порядок. Скаргилл гладил рубашку за две минуты, причем рубашка смотрелась, как будто только что из магазина. При виде стрелок у него на брюках любой старший сержант подавился бы от зависти. Он не бывал дома по нескольку месяцев, но у него в шкафу не было ни пылинки. Я несколько раз проверял: с фонариком и лупой. Даже пыль уважала Скаргилла.
— А почему ты не пошел в армию?
— Почему я не пошел в армию? Да я только об армии и мечтал, еще с детства. Я был курсантом в военном училище. У нас проводились парады у Кафедрального собора в Йорке. Я обожал все, что связано с армией. И не только оружие, но и саму принадлежность к братству. Порядок. Но у меня не сложилось с морской пехотой.
— Почему?
— Потому что меня не взяли. Я был самым лучшим из всех кандидатов. Я знал наизусть все полковые марши. Я думал, что мы со Скаргиллом будем служить вместе. Но тут обнаружилось, что у меня одна почка.
— А куда делась вторая?
— Да никуда. Ушла в самоволку. Я не прошел медкомиссию. Меня бы взяли в запас, только я не захотел. Запас — это уже второй сорт. А второй сорт меня не устраивал. Помню, я жутко бесился. Я как раз занимался на курсах фитнес-инструкторов и подрабатывал вышибалой, когда началась та война. Я уже благополучно забыл про армию. Но тут я подумал: вот она, старая добрая война, когда хорошие парни воюют с плохими, и им, хорошим парням, нужна помощь. Я не знал, как туда добираться. У меня не было денег. Меня беспокоило, что надеть. В чем обычно идут на войну? Если в форме, тогда — в какой форме? А потом я сказал себе: да, это трудно. Но так и должно быть. Никто не обещал, что будет легко. Просто иди. Раз решил — иди.
— И как ты туда добрался?
— Автостопом. Когда автостопом, когда пешком. Даже больше пешком. Редко кто из водителей останавливался, чтобы меня подвезти. Родителям я сказал, что еду работать в палаточный лагерь во Франции. Я восемнадцать часов проторчал в Бирмингеме, под дождем. Все пытался застопить машину. Рядом пристраивались девицы. Девиц водители брали: и красивых, и страшных. А я стоял и смотрел, как они уезжают. Но потом все же нашелся добрый человек. Подкинул меня аж до Австрии. А по дороге пытался завербовать меня в перуанскую компартию.
— Он был перуанец?
— Нет. Какой-то чиновник из управления жилищного строительства в Северном Лондоне. Похоже, большая часть перуанской компартии именно там и находится. В Австрии я очень долго не мог никого застопить и в итоге пошел пешком. Миль сто отмахал. Под дождем. Что-то я делал не так, это точно. Я только не мог понять — что. Но я не из тех, кто отступает на полпути.
Мы заходим в паб. Одли заказывает пинту пива. Я ставлю чайник и делаю себе чай. Когда я возвращаюсь, какой-то рыжий мужик очень настойчиво лезет к Одли: хочет его угостить еще пинтой, хотя тот и первую-то не допил.
— Твой приятель?
— Нет. Просто мужик. Я его как-то избил.
— Не понимаю.
— Всякое в жизни бывает. Но вернемся к войне. Сижу я в этом занюханном кафетерии, где-то в Венгрии, в каком-то маленьком городочке, я даже названия не помню, и наблюдаю в окно, как трое самых крутых парней в городе собрались возле единственного во всем городе мотоцикла, причем не самого навороченного мотоцикла. Ноги болят — просто ужас, денег — только разок поесть, но граница уже близко. Никто не говорит по-английски, я тоже не знаю венгерского, но там работает телик, и, судя по кадрам из новостей, война все еще продолжается. Сижу изучаю путеводитель, и вдруг кто-то спрашивает по-английски, с ливерпульским акцентом: «Едешь на юг?»
Поднимаю глаза. Мужик. Хорошо за сорок. В камуфляжных штанах и коротком жакете. Короткая стрижка. Вообще похож на отставного военного. «Да», — говорю. А он спрашивает: «Журналист?» — «Нет». — «Хорошо. Не люблю журналистов». — Он присаживается за мой столик. — «Я Настоящий Джон. Джонов много, но я — единственный настоящий. Ты тут что, в отпуске?» — «Нет». Я не знал, что еще добавить. Потому что сказать; «Я иду на войну», — прозвучит как-то глупо. И только потом до меня дошло, что он шутит. Он рассмеялся и пододвинулся ближе: «Я тоже нет. Британцы здесь, так что ты не боись». Очевидно, что он направлялся туда же, куда и я.
Я очень обрадовался, что теперь у меня есть компания. Меня даже не раздражало, что Настоящий Джон приставал к официантке, потому что последние несколько дней я был совсем один. Настоящий Джон водил рукой официантки по своим многочисленным шрамам, включая и те, что скрывались под одеждой, и приговаривал: «Это Колвези», «это Белфаст» и так далее. Официантка кривилась от отвращения.
«Теперь ты в хороших руках, сынок, — сказал он. — Тебе повезло, что ты встретил меня». Я подумал, что так и есть. У Настоящего Джона была машина, которую он взял в прокате в Вене; после моего злосчастного автостопа это был настоящий рай. И большой пакет чипсов в придачу. День был ясный и солнечный, в машине играла музыка, мы ехали на войну. Мы остановились у бара, чтобы чего-нибудь выпить, и тут к нам подходит этот американец и спрашивает, не едем ли мы, случайно, через границу.
У него было такое библейское имя… Иеремия. Мы были знакомы минут пятнадцать, а я уже знал про него почти все. Он приехал из Флориды, из Санкт-Петербурга. Он торгует иглами для шприцов, продает их в больницы. Он очень этим гордился — что продал больше игл, чем кто бы то ни было во Флориде. «Но у меня вроде как много талантов. Сейчас я пробую себя в фотографии». Стать фотографом вообще-то несложно: бери фотокамеру и езжай на войну.
Раньше я думал, что я один такой умный, ну, не один — но один из немногих. А тут выясняется, что в Югославию едут все, кому не лень. Я думал, что на границе нас встретят какие-то инструктора, что будет какая-то подготовка… Я не очень обрадовался, когда Настоящий Джон предложил Иеремие его подвезти, мне не хотелось пускать в наш маленький рай на колесах кого-то еще, но это была машина Настоящего Джона, и потом, я подумал, что Иеремия, может быть, меня сфотографирует, и моя фотография потом появится в газетах.
И вот мы едем, и тут Иеремия просит остановиться, потому что ему надо пописать. Он выходит, углубляется в кустики, а Настоящий Джон отъезжает от обочины и медленно едет вперед. Иеремия бежит за нами, а он был толстый, бежать ему трудно. В общем, бежит и натужно смеется, как будто он оценил наш прикол. Через каждые ярдов сто Настоящий Джон притормаживает, но как только Иеремия приближается к нам, опять прибавляет газу. А потом Настоящему Джону это надоедает, он газует уже конкретно, и мы уезжаем. Все Иеремиены вещи остались в машине. Я не особенно разбираюсь в фотографии, но я отличу дорогую вещь от дешевой. Настоящий Джон ржет как лошадь, и я вместе с ним. Мы доезжаем до самой границы, заходим в бар выпить. Сидим, смеемся у изображаем, как Иеремия в отчаянии махал руками.
— Разве это смешно?! — возмущаюсь я.
— А разве нет? Мы целый час не могли отсмеяться. Мы даже решили вернуться обратно, чтобы еще раз взглянуть на Иеремию. Мы нашли его почти на том же месте, где и оставили. Он сидел у дороги и плакал. Без денег, без паспорта. Мы предложили ему обмен: мы вернем ему паспорт, если он отдаст нам свои брюки. «Хотите снова меня ограбить», — говорит он. «Нет, все честно. Ты нам — брюки, мы тебе — паспорт». Он отдает нам брюки, и мы уезжаем. «Мы ему делаем одолжение, — говорит Настоящий Джон. — Он, бля, должен быть нам благодарен. Он бы там не продержался и пяти минут, в Югославии». Я так и не понял: он сказал это, чтобы меня успокоить, или просто ему, как и всякому законченному мерзавцу, не нравилось думать о себе, что он мерзавец?
Мы добрались до границы. В нашу, сторону машин почти не было, зато в обратную — целый поток. Я пытался придумать, как заявить о своем намерении; «Я слышал, у вас тут война. Добровольцев берете?» Настоящий Джон говорит: «Предоставь это мне». Он помахал моим путеводителем: «Мы ресторанные критики. Приехали сделать обзор ресторанов». Пограничники посмотрели на нас как-то странно, но пропустили без слов.
В Загребе Настоящий Джон тут же продал машину — сказал, что оформлял прокат по кредитной карточке матери — и фотокамеры, и даже дал мне немного денег. Я был влюблен в Настоящего Джона. Пару дней мы бродили по городу, заходили в большие административные здания, пытались найти, кто тут за что отвечает, но никому не было до нас дела. Там продавались газеты на английском, так что мы знали, что война продолжается и положение ухудшается, но в остальном это было обычное жаркое лето.
Мы сидели в кафе. Я ел малиновое мороженое. За соседним столиком сидел какой-то крикливый иностранец из европейцев и возмущался, что его любимое мороженое закончилось. Через дорогу трое парней пытались приладить на крышу машины доску для серфинга и громко ругались, как это лучше сделать. Это был первый урок: если в стране война, то обычно все сводится к тому, что некоторое количество человек отправляют возиться в дерьме во имя родины, а так жизнь идет своим чередом.
«Ладно, — сказал Настоящий Джон, — хватит мучиться дурью. Мы сюда не за тем приехали». Он остановил такси: «Отвези нас на войну, дружище». Через пару часов мы приехали на окраину осажденного Осиека. Один офицер, который худо-бедно говорил по-английски, сказал, что тут в одной деревеньке неподалеку формируют что-то наподобие иностранного легиона. Обычно таксисты — гнилой народ, но справедливости ради надо сказать, что наш таксист привез нас туда, куда надо.
Подразделение расположилось в здании местной школы. У дверей обретался голый по пояс парень с «Калашниковым» за плечом. Вроде как охранник, только какой-то уж очень неорганизованный. У него на лбу была татуировка «Иди на х**», так что логично было бы предположить, что он говорит по-английски. «Мы добровольцы. Хотим записаться в отряд», — сказал Настоящий Джон. «Поздно, — ответил Нах**. — Мест уже нет. Уходите». «Не смеши, — сказал Настоящий Джон, проходя в здание. — Кто тут за старшего?» Если бы не Настоящий Джон, я бы, наверное, бросил все к черту и поехал обратно.
Да, это было жестокое разочарование: узнать, что я не такой уж и оригинальный со своими добровольческими порывами. В здании обнаружилось несколько дюжин таких же, как мы, добровольцев, причем, что особенно удручало, в основном это были законченные дебилы. Не считая Нах**, который был либо очень эмоциональным парнем, либо жертвой особенно изощренной злой шутки, все «достоинства» этого так называемого отряда нашли предельное выражение в Рико, который приехал аж из Америки. Сперва он прилетел в Белград, пробился к какому-то генералу из министерства обороны, рассказал ему очень подробно и обстоятельно, что он «ненавидит, бля, этих мудацких сербов» и готов «убивать этих мудацких сербов, пока не останется ни одного», потому что он «ненавидит их, бля, всей душой», Рико вежливо перенаправили в Хорватию и помогли с переездом, после чего он принялся рассказывать всем и каждому о своем приключении — что говорит само за себя. То есть я тоже раньше не знал, что Белград — столица Сербии, но когда покупаешь билеты, надо хотя бы взглянуть на карту.
Командный пункт располагался в помещении школьной канцелярии. На столе в кабинете были разложены какие-то карты, а за столом сидели двое в черном: оба худые, с неприятными лицами, очень сосредоточенные и серьезные, явные профессионалы, — и какой-то пузатый недомерок из тех, кто в школе всегда самые толстые в классе, и их все всегда лупят, и кончают они швейцарами в массажных салонах. Настоящий Джон отсалютовал мужикам в черном и объявил, что мы готовы немедленно приступать к исполнению своего долга. Те направили его к пузатому коротышке.
«Я Роберто Диас», — сказал коротышка. «Испанец?» — спросил Настоящий Джон, пытаясь оправиться от изумления.
«Он венгр», — сказал один из ребят в черном. «И тут нечего стыдиться», — добавил второй. «Испанец, — сказал Роберто, нехорошо глянув на этих двоих. — У меня испанский паспорт».
«Только один? — спросил Черный Номер Раз. — У меня их с полдюжины». Они с Номером Два заговорили о чем-то вполголоса, как я понял, на хорватском. Оба были предельно сосредоточены, и оба нервно теребили часы у себя на руке.
«Скажите, пожалуйста, — спросил Роберто, — есть ли на свете хотя бы один богатый и преуспевающий человек, который к тому же еще и порядочный? Который вам по-настоящему нравится?» Мы с Настоящим Джоном призадумались. Что за странный вопрос? И почему нам его задают? «Не волнуйтесь, — сказал Роберто. — Это не проверка. Просто мне нравится задавать этот вопрос».
В общем, нас взяли в отряд. На следующий день пришел грузовик снабжения, и нам с Настоящим Джоном выдали обмундирование. Исходя из военной мудрости и здравого смысла, о чем нам постоянно напоминали в лагере, у сербов не было никаких шансов. Из-за моей компетенции в этом деле — я все же учился на тренера по фитнесу — меня назначили старшим инструктором по физической подготовке, так что я гонял наших дебилов вверх по склону с канистрами, наполненными водой, в обеих руках, а потом они у меня приседали до посинения с этими же канистрами. Ломались все, даже самые что ни на есть крутые.
Я себя чувствовал на своем месте. При деле. Я был героем, я хорошо загорел. И в деревне у нас было вполне безопасно. Война была где-то там, далеко. Полное ощущение, что ты отдыхаешь где-нибудь на курорте, хотя и при полном отсутствии женщин, клубов, баров, бассейна, нормальной еды и общения — потому что все разговоры в отряде сводились к спорам, сколько ангелов поместится на кончике армейского ножа. Я познакомился с остальными ребятами: трое профессиональных охранников из Госворта — Бацца, Гацда и Лацца, кондуктор из Инвернесс, куча скандинавов и один немец, который привез с собой свою собаку и жил в отдельной палатке, заваленной всякими приспособлениями, включая нож для фигурной нарезки помидоров.
У каждого были свои причины приехать на эту войну. Бацца, Гацца и Лацца хотели устроить себе продолжительный отдых от жен. Было там несколько психов. Я, конечно, не психиатр, но то, что они сумасшедшие, было понятно и так. Нах**, например, и еще Доктор Смерть — продавец-консультант фотокопировальных устройств из Лилля, который не мог даже сделать десять выжиманий в упоре и которого на занятиях по рукопашному бою били все.
Конечно, никто нам об этом не говорил, но постепенно до меня начало доходить, что нас держат здесь, в тренировочном лагере, что называется, от греха подальше: чтобы мы не путались под ногами. Настоящие бои шли под Вуковаром и Осиеком, у больших городов. Никому не было дела до нашей крошечной деревеньки, стоявшей вдали от больших дорог, и если бы сербы пришли сюда, мы бы сумели их задержать минут на пять, не больше. Хорваты — Черный Номер Раз и Черный Номер Два — были здесь не для того, чтобы готовить нас к боевым действиям, — они были нашими няньками, которые следили за тем, чтобы мы ничего не напортачили сгоряча.
Настоящий Джон спросил насчет денег. «Денег здесь нет, — сказал Роберто. — Но что здесь хорошо: можно делать, что хочешь». Собственно, в этом и был весь прикол. Однажды к нам привезли шестерых пленных сербов. Ходили слухи, что Роберто купил их — вернее, обменял — на полную коллекцию сорокапяток студии «Stax». Пленников погрузили на вертолет, который Роберто взял напрокат в обмен на партию стиральных машин. Мне, Настоящему Джону и еще некоторым ребятам велели сесть в вертолет вместе с пленными. Сербы сидели унылые и безрадостные, но они себе даже не представляли, что их ждет впереди.
«Это научный эксперимент, — сказал мне Роберто. — Во многих странах есть поговорка: богатство притягивает богатство — в смысле богатые люди неизбежно становятся еще богаче. Многие думают, что это все потому, что богатство дает какие-то преимущества. А я утверждаю, что богатство — это второстепенный вопрос. Дело не в богатстве, дело в чем-то другом».
Роберто объяснил, что пятеро из этих пленных — самые обыкновенные неудачники, зато шестой — Кондитерский король Нови-Сада. Согласно теории Роберто, мироздание всегда поддерживает богатых. Произнося эти слова, он вытолкал из вертолета одного из сербов. Мы были на высоте футов в шестьдесят, так что какой-то шанс выжить у пленного был, хотя я бы лично не хотел оказаться на его месте.
«Чего вам надо?» — воскликнул один из сербов, ошибочно полагая, что это такая новая экстремальная техника допроса. «Хочу посмотреть, какой ты у нас везучий», — сказал Роберто и спихнул его с вертолета. Настоящий Джон вызвался ему помочь. У меня появились серьезные сомнения насчет Роберто и Настоящего Джона. Да, шла война, и сербы вытворяли ужасные вещи. Но… Я ничего не мог сделать, но я мог хотя бы сказать, что я по этому поводу думаю. Однако я ничего не сказал.
Роберто остался доволен результатами эксперимента. Пятеро неудачников разбились в лепешку, а богатый кондитер упал в бассейн. Он сломал обе ноги, но его спасли две молоденькие девицы в бикини «без верха», «За это мне надо дать Нобелевскую премию», — заявил Роберто.
Однако Черные, Оба Раза, были в ярости. Кто-то из неудачников упал на машину того человека, который поставлял нам свежие булочки. Они с Роберто долго и громко ругались на четырех языках.
— Так что, выходит, вас кормили не так уж и плохо? — спросила я.
— Кошмарно кормили. Каждый день — макароны с икрой. Наши как-то захватили сербский грузовик с икрой. Типа военный трофей. Сперва новичкам вроде меня и Настоящего Джона икры не давали, но потом стариков уже просто тошнило от этой икры, и они стали очень настойчиво нас угощать. Меня до сих пор мутит при одном только слове «икра».
А потом наши ряды поредели. Так сказать, первые потери. Был у нас один португалец, якобы профессиональный пирсер. Кое-кто из ребят решил проколоть сосок. Вроде как отличительный полковой знак. А через два дня у четверых пропирсованных началось заражение крови. Смотрелось все это кошмарно: как будто им под кожу впрыснули красно-фиолетовую краску. Их отвезли в Загреб, в больницу. Мы все пришли попрощаться, но им было уже все равно.
Теперь мы «держали позиции», это такой военный термин для обозначения безделья. Мы поставили дорожные заставы; соорудили импровизированные заграждения из бетонных плит и кусков арматуры, но потом местные жители заставили нас все это разобрать. Мы для них были досадной помехой, которая топчет их помидоры, и было бесполезно доказывать, что мы здесь для того, чтобы их защищать. Беда в том, что у нас все было тихо и мирно.
В общем, мы мучились от безделья, хотя у нас было чем заняться. Например, мы всем отрядом чинили часы Гильермо. Гильермо прилетел из Мадрида. Но в аэропорту, уже в Загребе, у него сломался ремешок на часах. На войне очень важно следить за временем, так что Гильермо сразу купил себе новый ремешок. Прямо в аэропорту.
Насчет этого ремешка у нас в отряде были серьезные разногласия. Одни утверждали, что продавщица обманула Гильермо и продала ему не тот ремешок. Другие держались твердого мнения, что с ремешком все нормально, но чтобы его закрепить, нужны специальные инструменты. Ремешок крепился к часам штырьком с убирающимися головками, и хотя штырек вроде бы подходил по размеру, никто не мог его закрепить. Времени было навалом, заняться особенно нечем — так что Гильермо часами возился со своим злосчастным ремешком. Но все без толку. Это особенно раздражало, потому что, казалось бы, что тут сложного? Каждый считал своим долгом презрительно фыркнуть и забрать у Гильермо часы на предмет моментальной починки, но никто так и не справился с ремешком. Все ходили насупленные и злые. Да и кому бы понравилось, что он не смог справиться с обыкновенным ремешком для часов?!
Еще одно замечательное занятие на предмет убить время: разузнавать про Роберто. Каждый, кого я пытался расспрашивать, — все говорили разное. Говорили, что раньше он служил в израильской армии. А также в испанской, венгерской и уругвайской. Что он работал на Русских. Что он работал на американцев. Роберто не было еще и тридцати, так что все это просто физически не могло быть правдой. Он, безусловно, работал на какую-то испанскую газету. Регулярно писал про себя героические репортажи или брал у себя интервью, под псевдонимом, понятное дело. И в статьях называл себя тоже вымышленным именем. Еще он писал критические обзоры берлинских ресторанов, пользуясь старым путеводителем: он писал в рестораны и просил их прислать ему их меню. Часто бывало, заходишь к нему в кабинет, а он встречает тебя вопросом: «А как тебе dicke Bohnen mit Rauchfleish?»
Роберто был толстеньким коротышкой с огромным пузом. И вообще у него был такой вид, как будто он до сих пор писается в постель. Но он был у нас командиром. Маркел, немец, живший в отдельной палатке, часто устраивал показательные выступления со своим псом: пес выделывал всякие трюки. И Роберто однажды ему сказал: «А почему ты с ним разговариваешь по-немецки? Все собаки говорят по-венгерски». Он прорычал пару фраз. Пес лег на живот и перевернулся на спину, встал на задние лапы, прошелся задом наперед. Маркел весь посинел от злости — ведь он всегда утверждал, что его пес предан хозяину беззаветно и слушается только его. Я даже слегка испугался за пса.
Когда мы уже все извелись от скуки, нам сообщили, что сербы активизировались в округе. Восьмерых человек, в том числе и меня, отправили в дальний разведывательный патруль. Главным назначили Нах**. Когда мы вышли, мне стало страшно. Собственно, я для того сюда и приехал — чтобы поучаствовать в настоящей войне, — но теперь, когда я добился, чего хотел, я вдруг понял, что мне это не надо. Одно дело, если тебя убьют в равном бою. Тут уж, как говорится, кому повезет… И совсем другое — если тебя убьют, потому что отрядом командует полный дебил, не способный отличить собственный локоть от собственной задницы. Я пытался свалить все на Нах**. Но мне было страшно. Дело было не в нем, дело было во мне.