Страница:
Сейчас у меня вообще нет страховки. Мне она не нужна. Все, что могут украсть у меня из квартиры, можно легко заменить. В этом смысле мне повезло. У многих такой возможности просто нет. А если случится пожар и все, что в квартире, сгорит дотла, никакие деньги не возместят мне потери любимых туфель и всяких миленьких безделушек, и давайте смотреть правде в глаза: страховая компания все равно ничего не выплатит. Потому что они никогда не платят. И меня, знаете ли, греет мысль, что моих денежек им не видать.
— Спасибо за кофе, — говорит Одли и указывает на дешевенькую шариковую ручку, которая предположительно должна пробуждать чувство вины — ее прислали в качестве подарка из какого-то благотворительного фонда одному из бывших жильцов, который переехал лет пять назад, а я ее выкинула в мусорную корзину. — Вы собираетесь ее выбросить?
— Да.
— То есть вам она не нужна. Тогда можно я ее украду?
— Берите, конечно.
— Нет. Мне нужно ее украсть. Вы не против?
— Да ради бога.
Одли убирает ручку в карман.
— Когда мой отец умирал… вообще-то он умирал регулярно. Раз двадцать как минимум. Но когда он умирал уже по-настоящему, он собрал всех своих сыновей. Нас у него семеро. Так вот, он собрал нас всех и сказал: «Мальчики. Мы живем в страшном мире. Это дикие джунгли, где каждый готов сожрать каждого. Вы, может быть, думаете, что вы знаете все в этой жизни, но ничего вы не знаете. Ничегошеньки. А я знаю, чем кончат многие из вас; вы будете красть из церквей, изменять своим любимым; пойдете под суд по обвинению в убийстве, займетесь каннибализмом, станете скрываться от правосудия и разыгрывать свою собственную смерть; вы будете делать невообразимые вещи с применением салатного майонеза с другими парнями в тюрьме, просто чтобы убить время, — потому что такова жизнь. Я хочу вам сказать, ребята: я горжусь всеми вами и всегда буду гордиться, куда бы я там ни попал после смерти. Вы — хорошие мальчики. Но хорошенько запомните, чего никогда не должны делать мои сыновья. Никогда не работайте на страховую компанию. Никогда не работайте в органах местной власти. А в Лондон ездите только за тем, чтобы кого-то избить или что-то украсть». Так что, когда я бываю в Лондоне, я стараюсь всегда что-нибудь украсть. В память о папе.
— А кого-то избить?
— Нет. Теперь уже — нет.
Я провожаю его до пляжа. Он вдруг резко сгибает правую ногу и пинает себя по заднице каблуком.
— Не обращайте внимания, — говорит. — Это нервный тик.
Ему явно нужен совет насчет хорошей спортивной обуви, но это может подождать до другого раза.
— Мы тут проверили насчет ваших денег, — говорит эта Вэл. К чему такое вступление? Почему не сказать просто: мы послали вам чек. Просим прощения за задержку. — Понимаете, ваши деньги были отправлены Марсии Ист.
— Какой Марсии Ист?
— Я не знаю.
— Я тоже не знаю никакой Марсии Ист. В жизни не слышала ни о какой Марсии Ист. Почему вы отправили мои деньги кому-то другому?
— Видимо, произошла ошибка.
— Так вы пришлете мне деньги?
— Непременно пришлем. Как только Марсия Ист перешлет их назад.
— Подождите минуточку. Вы отправили мои деньги неизвестно кому, и я еще должна ждать, пока вы не получите их назад?
— Да. Но мы с нее обязательно стребуем эти деньги. Это не займет много времени.
Я даже не знаю, что на это ответить.
Я звоню Одли, и мы обсуждаем детали. У него уже есть кое-какие идеи.
— Прежде всего, что вы хотите, чтобы мы с ними сделали: немного попортили жизнь, унизили и подавили или добили морально? — говорит он. — Только предупреждаю сразу: полное моральное уничтожение — процесс кропотливый и долгий, занимает от нескольких месяцев до нескольких лет, стоит дорого — большинству наших клиентов такое просто не по карману — и вообще опасен для здоровья. Так что вы лучше сто раз подумайте, прежде чем это заказывать. Я берусь за такую работу, только если я абсолютно уверен, что эти деньги, которые задолжали заказчику, ему жизненно необходимы.
Я лихорадочно соображаю, кого «заказать»? Генерального директора «Хватай-беги»? В конце концов он отвечает за все, что творится в его компании. Или, может, главного бухгалтера? У них там в бухгалтерии полный бардак… Но, с другой стороны, главного бухгалтера нанял генеральный. То есть он нанял явно некомпетентного человека. Значит, он все равно виноват больше.
Быть фрилансером трудно. Конечно, если ты первоклассный специалист с мировым именем, тут никаких проблем не возникает. Но нам, простым смертным, надо к следует потрудиться, чтобы получить работу, и сделать эту работу нормально, в надежде, что тебе снова дадут работу, а потом — это, похоже, уже неизбежно — надо еще потрудиться, чтобы выбить из заказчика заработанные тобой деньги.
— А что значит немного попортить жизнь?
— Давайте я приведу пример. Уилф, в своем лучшем наряде с описанными штанами, заявляется на дорогой бизнес-ланч и, заливаясь слезами, обращается к генеральному, называя его по имени: «Пит, почему ты не хочешь поговорить с собственным папой?», «Зачем притворяешься, будто ты меня даже не знаешь?», «Разве можно так обходиться с родным отцом?!» и все в таком роде. Разумеется, наш объект всегда может сказать, что Уилф — просто какой-то чокнутый старикашка. Может быть, ему поверят. Но могут ведь и не поверить. Потом я звоню и спрашиваю: ну что, будем платить? Кстати, Уилфу еще ни разу не приходилось являться на бизнес-ланч больше двух раз. Хотя обычно хватает и одного.
— А чем «унизить и подавить» отличается от «попортить жизнь»?
— Допустим, объект — человек женатый. И вот он идет в ресторан или клуб без жены. Там он знакомится с молодой красавицей, и тут уже даже не важно, клюнет он на нее или нет, и где это произойдет, в дверях клуба или на нашей оперативной квартире, но в какой-то момент молодая красавица просит его подержать ее жакет, а сама быстро снимает блузку. Обычно для этих дел мы нанимаем одну стриптизершу, Стейси. Она раздевается молниеносно. Настоящий профессионал. Стейси снимает блузку и бросает ее на жакет, так что на фотографиях, которые делает наш другой оперативник, все это смотрится так, как будто объект раздевает девицу в предвкушении пьяного совокупления. Если бы речь не шла о взыскании долга, это был бы настоящий грязный шантаж. А так я звоню объекту и спрашиваю: ну что, платить будем? Опять же он может сказать, что его гнусно подставили. Может быть, ему поверят. Но могут ведь и не поверить. Так что проще заплатить. Мы ему говорим: просто переведите деньги, и мы уничтожим все фотографии и негативы. Всегда приятно услышать, что хочешь услышать.
— И где же тут унижение и подавление?
— Объект переводит деньги, но мы все равно посылаем те снимки его жене.
— Ладно. А полное моральное уничтожение?
— Обычно я не разглашаю подробности, пока не подписан контракт.
— Ну а все же.
— Тут приятного мало.
— И все же.
— Я не хочу, чтобы у клиентов складывалось неверное впечатление о нашей фирме.
— И все же.
— Но вы, наверное, поймете все правильно. Я делал полное моральное уничтожение всего два раза. Один раз — для клиента, за деньги, другой раз — бесплатно, для друга. Его сына сбил пьяный водитель. Водителю присудили полгода лишения свободы, что означало, что он через три месяца вышел из тюрьмы, где замечательно отдохнул, целыми днями играя в скраббл. Вы, я думаю, представляете, что должен был чувствовать мой приятель. И я сказал… что я сам разберусь, если вы понимаете, что я имею в виду. Я сказал, чтобы он не порол горячку и не предпринимал никаких необдуманных действий. Я сказал, что я сам разберусь, раз и навсегда, если вы понимаете, что я имею в виду. Я сказал, что когда я со всем разберусь, необходимости разбираться дальше уже не будет, если вы понимаете, что я имею в виду. А он мне сказал: «Одли, не убивай его, я тебя очень прошу. Но пусть он заплатит».
Мне пришлось крепко подумать, чтобы составить план действий. Тут надо было учесть все детали. Это как полет на Луну: малейший просчет — и получится просто самый дорогой в истории фейерверк. Мы почти месяц промучились с тем приятелем, но все же придумали одну убойную штуку.
— И какую?
— Жвачка. Спросите меня про жвачку.
— Спрашиваю про жвачку.
— Наш объект обожал гонять на машине. У него был большой, мощный автомобиль. И мы стали запихивать ему жевательную резинку в дверные замки. В зависимости от того, сколько машина стояла на месте, замок либо портился, либо портился безнадежно. Вроде бы мелочь, жвачка в замке. Раздражает, конечно. Но это не самое страшное в жизни. Однако когда это все продолжается день за днем, месяц за месяцем… тут понимаешь, что дело серьезное. Сперва все было просто, но потом объект понял, что кто-то специально его донимает, и стал принимать меры предосторожности. Нам тоже пришлось принимать контрмеры, на случай, если он вдруг установит камеры слежения или наймет человека присматривать за машиной. Он испробовал все, что можно. Менял машины. Укреплял гараж. Но мы никуда не торопились. Иногда выжидали по нескольку месяцев. В сущности, это были лишь мелкие пакости, но они доводили его до психоза. Под конец он едва не рехнулся. Понимаете, если бы мы изводили его по-всякому, в смысле разнообразно: украли бы собаку, разбили бы стекла во всех окнах в доме, — это было бы не так страшно. Разнообразие лучше, чем однообразие. Даже в приложении к неприятностям. А тут он знал, чего ожидать. Но не знал, когда оно грянет. Мы использовали всегда разных людей, чтобы, если кого-нибудь вдруг прищучат, это смотрелось не так, как будто его донимает какой-нибудь псих или упорный преследователь, а как будто весь мир восстал против него. Это самое худшее, что может быть: когда ты понимаешь, что против тебя — целый мир. Любой другой на его месте давно бы плюнул на это дело и стал бы ездить общественным транспортом, но он не мыслил себя без машины и поэтому и угодил в дурдом.
У меня еще ни разу не получилось передать эти нюансы улыбки в моих графических работах. Разница между радушной улыбкой доброго дедушки и фальшивой радушной улыбкой под доброго дедушку — она почти не заметна. Хотя, может быть, мне просто-напросто не хватает таланта, чтобы воспроизвести это в пикселях. Это как с проститутками, что шатаются в сквере под окнами. У них такая манера ждать… ее невозможно скопировать. Они не ожидают чего-то конкретного, они просто ждут. Причем очень немногие из проституток одеты именно как проститутки — ясно и недвусмысленно, — скорее всего потому, что большинству просто лень напрягаться. Их выдает именно стиль ожидания, и сколько бы я ни старалась передать подобные тонкости в своих работах, у меня ничего не получалось.
Мистер Локхарт, как всегда, предлагает подарок: бесплатную записную книжку-органайзер (которая продается в любом канцелярском отделе по цене дешевого сандвича), если заказ будет сделан немедленно. Этот каталог — не просто мусор. Он выполняет полезную функцию. Служит мне напоминанием, что есть люди, которые целыми днями только и делают, что просматривают каталоги канцелярских товаров и заказывают в контору держатели для бумаг и степлеры из прозрачного пластика; есть люди, которые занимаются доставкой таких заказов и тем зарабатывают на жизнь, и есть люди, которые всем этим пользуются. И, конечно, есть люди, которые оформят заказ немедленно, чтобы получить бесплатную записную книжку.
Два новых агентства по взысканию долгов открыли сезон эпистолярной охоты на Сильвию. И еще ей пришел рекламный листочек от монетного двора с предложением купить уникальную серию памятных золотых монет, посвященных поворотным событиям в мировой истории: приручение огня, изобретение колеса, образование Большой семерки, первое ток-шоу и т.д.
Сегодня мне — два письма. Одно — из «Душекрада» с просьбой оплатить счет за книги, которые я у них заказывала. Я в тихом бешенстве. Потому что я уже все заплатила. Я заплатила еще год назад, и потом еще раз — полгода назад. Когда я говорю «заплатила», я имею в виду, что отправила счет — заполненный правильно, без помарок и исправлений — по правильному же адресу. В третий раз я оплатила их счет три недели назад. Но чеки, похоже, не пробиваются сквозь их глухую защиту.
Мне неприятно, что кто-то считает меня человеком нечестным, который злостно не платит по счетам, — вроде Сильвии и других паразитов и иждивенцев, что обретались здесь раньше и обретаются до сих пор.
Второе письмо — это уже интереснее. Судя по толщине конверта, там внутри что-то увесистое и большое. Обратного адреса нет. А мой адрес написан странно. Ом отпечатан на принтере, что придает письму официальный вид, но фамилии нет. Только имя. Просто Оушен и адрес. Так что я приберегаю письмо «на закуску».
Наконец открываю конверт. Замираю в растерянности. Меня как будто оглушило. Все письмо — одно слово: Привет! И подпись: Уолтер.
Привет. Казалось бы, самое обыкновенное слово, но оно может быть очень сильным и действенным. Одно время у нас у метро стоял черный парень. Просто стоял целый день, прислонившись к перилам, и когда мимо него проходила красивая женщина — и даже не очень красивая женщина, — он говорил ей: «Привет». Я ни разу не видела, чтобы кто-то из женщин ему ответил.
Вид у него был отнюдь не влекущий. Совершенно не перспективный был вид. Хотя парень был молод и очень даже неплохо сложен, выглядел он, как законченный неудачник. Даже на мелкого наркодилера не тянул. Вызывало серьезные опасения, как у него с соблюдением личной гигиены; его одежда всегда была мятой и грязной, как будто он провел ночь в полицейском участке в камере предварительного заключения; да и вообще парень, который целыми днями торчит у входа в метро, вряд ли имеет что предложить женщине в плане серьезных, длительных отношений. Но этот его «Привет» — это было блестяще. Терпеливый паук в ожидании жертвы, он говорил только: «Привет». Так просто. Так прямо. Никакого дурацкого свиста вслед проходящим женщинам, никакой вызывающей жестикуляции, никаких оскорбительных комплиментов, а стало быть — никакого риска получить отказ. Он мог простоять там хоть целый день — чем он, собственно, и занимался — и вообще ничего не делать, а просто говорить: «Привет». Этого было вполне достаточно, и он знал, что этого достаточно. Если дама настроена на приключение, ей достаточно просто замедлить шаг и повернуть голову. А там уже можно вступить в беседу. Тем более что из тысяч женщин, проходивших мимо, наверняка бы нашлась ну хотя бы одна, у которой мелькнула бы мысль: а почему, собственно, нет? А если женщине интересно продолжить знакомство, вежливое обращение — это как раз то, что нужно. И всё, что нужно.
«Привет» Уолтера — такой же простой и прямой. Сильнодействующий «привет». Я бы даже сказала, убойной силы.
Уолтер умер десять лет назад.
— У меня есть для вас другая работа. Как раз то, что вы любите. Вам надо будет поехать за границу.
В трубке — глухое молчание.
— Алло? Одли?
— Я не езжу по заграницам.
— Но вы говорили, что не любите сидеть дома. Любите ездить.
— Да. Но только не за границу.
Странно. Он всегда такой самоуверенный, дерзкий, напористый… а тут ему явно не по себе. Мне даже кажется что он немного напуган.
— А почему? Вы не любите летать самолетами?
— Нет. Я вообще не люблю заграницу.
— Ну ладно. Тогда извините.
Я в полной растерянности. Я не знаю, к кому еще обратиться. Я так рассчитывала на Одли.
— Я — трус, — говорит он.
— Человек, занимающийся карате, не может быть трусом.
— Может. Я знаю, что говорю. Бокс, карате, когда ты первым хватаешься за микрофон в караоке — это все ерунда. Я — трус, и мне это не нравится. Если эта работа действительно интересная, я за нее возьмусь. Но это вам обойдется недешево.
— Каждый чего-то боится.
— Не каждый. Мне встречались и очень крутые парни.
— И кто был самым крутым?
— Как-то ночью мы с братьями переходили дорогу, нас было пятеро, и тут вдруг появляется этот мужик на машине и давай нам сигналить. Ситуация была двоякая: мы дурачились на проезжей части, но зачем ему было сигналить?! Я доказываю ему палец, мол, иди-ка ты, дядя, куда подальше, а мужик резко тормозит, выходит из машины и направляется прямо к нам, на ходу натягивая перчатки. Он был такой… невысокий, но крепкий. И он говорит: «Ну и чего?» Тихо так, еле слышно. Просто: «Ну и чего?» — и все.
— И мы подумали, что нас пятеро, и он знает, что нас пятеро, он же умеет считать и видит, что нас… раз, два, три, четыре, пять… пятеро. А он один. Причем он не пьяный, и с ним нету бабы, на которую надо произвести впечатление. А дело тем более было в Гулле. Там, при раскладе пятеро на одного, просто фингалом под глазом тебе не отделаться. Тут прямая дорога в реанимацию. Этот мужик, он был либо самым крутым парнем в городе, либо законченным психом. Мы с братьями переглянулись, а он говорит: «Я так и думал», — разворачивается и идет обратно к машине. Я потом долго об этом думал. И до сих пор еще думаю. И иногда я жалею, что мы так просто его отпустили, потому что мне интересно, что бы он сделал, если бы дело дошло до драки. Положил бы он нас или нет. Но я никогда этого не узнаю. Бот что меня угнетает. Неудовлетворенное любопытство.
Я рассказываю Одли про Уолтера. Одли любитель поговорить, но в отличие от многих говорунов он умеет слушать.
— А где вы с ним познакомились?
— В Барселоне.
В Барселоне
Силовые забеги
— Спасибо за кофе, — говорит Одли и указывает на дешевенькую шариковую ручку, которая предположительно должна пробуждать чувство вины — ее прислали в качестве подарка из какого-то благотворительного фонда одному из бывших жильцов, который переехал лет пять назад, а я ее выкинула в мусорную корзину. — Вы собираетесь ее выбросить?
— Да.
— То есть вам она не нужна. Тогда можно я ее украду?
— Берите, конечно.
— Нет. Мне нужно ее украсть. Вы не против?
— Да ради бога.
Одли убирает ручку в карман.
— Когда мой отец умирал… вообще-то он умирал регулярно. Раз двадцать как минимум. Но когда он умирал уже по-настоящему, он собрал всех своих сыновей. Нас у него семеро. Так вот, он собрал нас всех и сказал: «Мальчики. Мы живем в страшном мире. Это дикие джунгли, где каждый готов сожрать каждого. Вы, может быть, думаете, что вы знаете все в этой жизни, но ничего вы не знаете. Ничегошеньки. А я знаю, чем кончат многие из вас; вы будете красть из церквей, изменять своим любимым; пойдете под суд по обвинению в убийстве, займетесь каннибализмом, станете скрываться от правосудия и разыгрывать свою собственную смерть; вы будете делать невообразимые вещи с применением салатного майонеза с другими парнями в тюрьме, просто чтобы убить время, — потому что такова жизнь. Я хочу вам сказать, ребята: я горжусь всеми вами и всегда буду гордиться, куда бы я там ни попал после смерти. Вы — хорошие мальчики. Но хорошенько запомните, чего никогда не должны делать мои сыновья. Никогда не работайте на страховую компанию. Никогда не работайте в органах местной власти. А в Лондон ездите только за тем, чтобы кого-то избить или что-то украсть». Так что, когда я бываю в Лондоне, я стараюсь всегда что-нибудь украсть. В память о папе.
— А кого-то избить?
— Нет. Теперь уже — нет.
Я провожаю его до пляжа. Он вдруг резко сгибает правую ногу и пинает себя по заднице каблуком.
— Не обращайте внимания, — говорит. — Это нервный тик.
Ему явно нужен совет насчет хорошей спортивной обуви, но это может подождать до другого раза.
* * *
Мне позвонили по поводу пропавшего чека. Звонила какая-то Вэл — раньше мы с ней не общались. На днях я отправила им очередное возмущенное письмо, но я, честно сказать, не рассчитывала на ответ, и меня удивило, что они потрудились мне перезвонить.— Мы тут проверили насчет ваших денег, — говорит эта Вэл. К чему такое вступление? Почему не сказать просто: мы послали вам чек. Просим прощения за задержку. — Понимаете, ваши деньги были отправлены Марсии Ист.
— Какой Марсии Ист?
— Я не знаю.
— Я тоже не знаю никакой Марсии Ист. В жизни не слышала ни о какой Марсии Ист. Почему вы отправили мои деньги кому-то другому?
— Видимо, произошла ошибка.
— Так вы пришлете мне деньги?
— Непременно пришлем. Как только Марсия Ист перешлет их назад.
— Подождите минуточку. Вы отправили мои деньги неизвестно кому, и я еще должна ждать, пока вы не получите их назад?
— Да. Но мы с нее обязательно стребуем эти деньги. Это не займет много времени.
Я даже не знаю, что на это ответить.
* * *
Я все раздумываю над предложением Одли. Скорее всего я воспользуюсь его услугами. Прежде всего потому, что могу себе это позволить. И дело даже не в том, чтобы взыскать наконец этот долг. Просто надо же хоть как-то развлечься. Я уже поняла: Одли и Гарба во многом похожи. Одли тоже любит все необычное. И его не ломает пройти пару лишних миль. За дополнительную плату, конечно. Но это вполне справедливо.Я звоню Одли, и мы обсуждаем детали. У него уже есть кое-какие идеи.
— Прежде всего, что вы хотите, чтобы мы с ними сделали: немного попортили жизнь, унизили и подавили или добили морально? — говорит он. — Только предупреждаю сразу: полное моральное уничтожение — процесс кропотливый и долгий, занимает от нескольких месяцев до нескольких лет, стоит дорого — большинству наших клиентов такое просто не по карману — и вообще опасен для здоровья. Так что вы лучше сто раз подумайте, прежде чем это заказывать. Я берусь за такую работу, только если я абсолютно уверен, что эти деньги, которые задолжали заказчику, ему жизненно необходимы.
Я лихорадочно соображаю, кого «заказать»? Генерального директора «Хватай-беги»? В конце концов он отвечает за все, что творится в его компании. Или, может, главного бухгалтера? У них там в бухгалтерии полный бардак… Но, с другой стороны, главного бухгалтера нанял генеральный. То есть он нанял явно некомпетентного человека. Значит, он все равно виноват больше.
Быть фрилансером трудно. Конечно, если ты первоклассный специалист с мировым именем, тут никаких проблем не возникает. Но нам, простым смертным, надо к следует потрудиться, чтобы получить работу, и сделать эту работу нормально, в надежде, что тебе снова дадут работу, а потом — это, похоже, уже неизбежно — надо еще потрудиться, чтобы выбить из заказчика заработанные тобой деньги.
— А что значит немного попортить жизнь?
— Давайте я приведу пример. Уилф, в своем лучшем наряде с описанными штанами, заявляется на дорогой бизнес-ланч и, заливаясь слезами, обращается к генеральному, называя его по имени: «Пит, почему ты не хочешь поговорить с собственным папой?», «Зачем притворяешься, будто ты меня даже не знаешь?», «Разве можно так обходиться с родным отцом?!» и все в таком роде. Разумеется, наш объект всегда может сказать, что Уилф — просто какой-то чокнутый старикашка. Может быть, ему поверят. Но могут ведь и не поверить. Потом я звоню и спрашиваю: ну что, будем платить? Кстати, Уилфу еще ни разу не приходилось являться на бизнес-ланч больше двух раз. Хотя обычно хватает и одного.
— А чем «унизить и подавить» отличается от «попортить жизнь»?
— Допустим, объект — человек женатый. И вот он идет в ресторан или клуб без жены. Там он знакомится с молодой красавицей, и тут уже даже не важно, клюнет он на нее или нет, и где это произойдет, в дверях клуба или на нашей оперативной квартире, но в какой-то момент молодая красавица просит его подержать ее жакет, а сама быстро снимает блузку. Обычно для этих дел мы нанимаем одну стриптизершу, Стейси. Она раздевается молниеносно. Настоящий профессионал. Стейси снимает блузку и бросает ее на жакет, так что на фотографиях, которые делает наш другой оперативник, все это смотрится так, как будто объект раздевает девицу в предвкушении пьяного совокупления. Если бы речь не шла о взыскании долга, это был бы настоящий грязный шантаж. А так я звоню объекту и спрашиваю: ну что, платить будем? Опять же он может сказать, что его гнусно подставили. Может быть, ему поверят. Но могут ведь и не поверить. Так что проще заплатить. Мы ему говорим: просто переведите деньги, и мы уничтожим все фотографии и негативы. Всегда приятно услышать, что хочешь услышать.
— И где же тут унижение и подавление?
— Объект переводит деньги, но мы все равно посылаем те снимки его жене.
— Ладно. А полное моральное уничтожение?
— Обычно я не разглашаю подробности, пока не подписан контракт.
— Ну а все же.
— Тут приятного мало.
— И все же.
— Я не хочу, чтобы у клиентов складывалось неверное впечатление о нашей фирме.
— И все же.
— Но вы, наверное, поймете все правильно. Я делал полное моральное уничтожение всего два раза. Один раз — для клиента, за деньги, другой раз — бесплатно, для друга. Его сына сбил пьяный водитель. Водителю присудили полгода лишения свободы, что означало, что он через три месяца вышел из тюрьмы, где замечательно отдохнул, целыми днями играя в скраббл. Вы, я думаю, представляете, что должен был чувствовать мой приятель. И я сказал… что я сам разберусь, если вы понимаете, что я имею в виду. Я сказал, чтобы он не порол горячку и не предпринимал никаких необдуманных действий. Я сказал, что я сам разберусь, раз и навсегда, если вы понимаете, что я имею в виду. Я сказал, что когда я со всем разберусь, необходимости разбираться дальше уже не будет, если вы понимаете, что я имею в виду. А он мне сказал: «Одли, не убивай его, я тебя очень прошу. Но пусть он заплатит».
Мне пришлось крепко подумать, чтобы составить план действий. Тут надо было учесть все детали. Это как полет на Луну: малейший просчет — и получится просто самый дорогой в истории фейерверк. Мы почти месяц промучились с тем приятелем, но все же придумали одну убойную штуку.
— И какую?
— Жвачка. Спросите меня про жвачку.
— Спрашиваю про жвачку.
— Наш объект обожал гонять на машине. У него был большой, мощный автомобиль. И мы стали запихивать ему жевательную резинку в дверные замки. В зависимости от того, сколько машина стояла на месте, замок либо портился, либо портился безнадежно. Вроде бы мелочь, жвачка в замке. Раздражает, конечно. Но это не самое страшное в жизни. Однако когда это все продолжается день за днем, месяц за месяцем… тут понимаешь, что дело серьезное. Сперва все было просто, но потом объект понял, что кто-то специально его донимает, и стал принимать меры предосторожности. Нам тоже пришлось принимать контрмеры, на случай, если он вдруг установит камеры слежения или наймет человека присматривать за машиной. Он испробовал все, что можно. Менял машины. Укреплял гараж. Но мы никуда не торопились. Иногда выжидали по нескольку месяцев. В сущности, это были лишь мелкие пакости, но они доводили его до психоза. Под конец он едва не рехнулся. Понимаете, если бы мы изводили его по-всякому, в смысле разнообразно: украли бы собаку, разбили бы стекла во всех окнах в доме, — это было бы не так страшно. Разнообразие лучше, чем однообразие. Даже в приложении к неприятностям. А тут он знал, чего ожидать. Но не знал, когда оно грянет. Мы использовали всегда разных людей, чтобы, если кого-нибудь вдруг прищучат, это смотрелось не так, как будто его донимает какой-нибудь псих или упорный преследователь, а как будто весь мир восстал против него. Это самое худшее, что может быть: когда ты понимаешь, что против тебя — целый мир. Любой другой на его месте давно бы плюнул на это дело и стал бы ездить общественным транспортом, но он не мыслил себя без машины и поэтому и угодил в дурдом.
* * *
Спускаюсь на пляж. Там опять гора мусора. Кирпалу Сайну, который здесь не живет уже десять лет, пришел каталог канцелярских товаров. Такие каталоги приходят ему регулярно, раз в три месяца. На обложке — цветная фотка: улыбающийся мистер Локхарт, председатель совета директоров, в окружении всевозможных папочек для бумаг и ножей для картона. Мистер Локхарт уже совсем старенький и старается выглядеть как добрый любящий дедушка, но все равно выглядит как безжалостный хищник — акула большого бизнеса, — который прикидывается добрым любящим дедушкой. Фотография на обложке каталога — все та же, что и десять лет назад. И с первого взгляда становится ясно, что никто в здравом уме не пошел бы работать в компанию, где всем заправляет такой вот дедуля.У меня еще ни разу не получилось передать эти нюансы улыбки в моих графических работах. Разница между радушной улыбкой доброго дедушки и фальшивой радушной улыбкой под доброго дедушку — она почти не заметна. Хотя, может быть, мне просто-напросто не хватает таланта, чтобы воспроизвести это в пикселях. Это как с проститутками, что шатаются в сквере под окнами. У них такая манера ждать… ее невозможно скопировать. Они не ожидают чего-то конкретного, они просто ждут. Причем очень немногие из проституток одеты именно как проститутки — ясно и недвусмысленно, — скорее всего потому, что большинству просто лень напрягаться. Их выдает именно стиль ожидания, и сколько бы я ни старалась передать подобные тонкости в своих работах, у меня ничего не получалось.
Мистер Локхарт, как всегда, предлагает подарок: бесплатную записную книжку-органайзер (которая продается в любом канцелярском отделе по цене дешевого сандвича), если заказ будет сделан немедленно. Этот каталог — не просто мусор. Он выполняет полезную функцию. Служит мне напоминанием, что есть люди, которые целыми днями только и делают, что просматривают каталоги канцелярских товаров и заказывают в контору держатели для бумаг и степлеры из прозрачного пластика; есть люди, которые занимаются доставкой таких заказов и тем зарабатывают на жизнь, и есть люди, которые всем этим пользуются. И, конечно, есть люди, которые оформят заказ немедленно, чтобы получить бесплатную записную книжку.
Два новых агентства по взысканию долгов открыли сезон эпистолярной охоты на Сильвию. И еще ей пришел рекламный листочек от монетного двора с предложением купить уникальную серию памятных золотых монет, посвященных поворотным событиям в мировой истории: приручение огня, изобретение колеса, образование Большой семерки, первое ток-шоу и т.д.
Сегодня мне — два письма. Одно — из «Душекрада» с просьбой оплатить счет за книги, которые я у них заказывала. Я в тихом бешенстве. Потому что я уже все заплатила. Я заплатила еще год назад, и потом еще раз — полгода назад. Когда я говорю «заплатила», я имею в виду, что отправила счет — заполненный правильно, без помарок и исправлений — по правильному же адресу. В третий раз я оплатила их счет три недели назад. Но чеки, похоже, не пробиваются сквозь их глухую защиту.
Мне неприятно, что кто-то считает меня человеком нечестным, который злостно не платит по счетам, — вроде Сильвии и других паразитов и иждивенцев, что обретались здесь раньше и обретаются до сих пор.
Второе письмо — это уже интереснее. Судя по толщине конверта, там внутри что-то увесистое и большое. Обратного адреса нет. А мой адрес написан странно. Ом отпечатан на принтере, что придает письму официальный вид, но фамилии нет. Только имя. Просто Оушен и адрес. Так что я приберегаю письмо «на закуску».
Наконец открываю конверт. Замираю в растерянности. Меня как будто оглушило. Все письмо — одно слово: Привет! И подпись: Уолтер.
Привет. Казалось бы, самое обыкновенное слово, но оно может быть очень сильным и действенным. Одно время у нас у метро стоял черный парень. Просто стоял целый день, прислонившись к перилам, и когда мимо него проходила красивая женщина — и даже не очень красивая женщина, — он говорил ей: «Привет». Я ни разу не видела, чтобы кто-то из женщин ему ответил.
Вид у него был отнюдь не влекущий. Совершенно не перспективный был вид. Хотя парень был молод и очень даже неплохо сложен, выглядел он, как законченный неудачник. Даже на мелкого наркодилера не тянул. Вызывало серьезные опасения, как у него с соблюдением личной гигиены; его одежда всегда была мятой и грязной, как будто он провел ночь в полицейском участке в камере предварительного заключения; да и вообще парень, который целыми днями торчит у входа в метро, вряд ли имеет что предложить женщине в плане серьезных, длительных отношений. Но этот его «Привет» — это было блестяще. Терпеливый паук в ожидании жертвы, он говорил только: «Привет». Так просто. Так прямо. Никакого дурацкого свиста вслед проходящим женщинам, никакой вызывающей жестикуляции, никаких оскорбительных комплиментов, а стало быть — никакого риска получить отказ. Он мог простоять там хоть целый день — чем он, собственно, и занимался — и вообще ничего не делать, а просто говорить: «Привет». Этого было вполне достаточно, и он знал, что этого достаточно. Если дама настроена на приключение, ей достаточно просто замедлить шаг и повернуть голову. А там уже можно вступить в беседу. Тем более что из тысяч женщин, проходивших мимо, наверняка бы нашлась ну хотя бы одна, у которой мелькнула бы мысль: а почему, собственно, нет? А если женщине интересно продолжить знакомство, вежливое обращение — это как раз то, что нужно. И всё, что нужно.
«Привет» Уолтера — такой же простой и прямой. Сильнодействующий «привет». Я бы даже сказала, убойной силы.
Уолтер умер десять лет назад.
* * *
Я звоню Одли.— У меня есть для вас другая работа. Как раз то, что вы любите. Вам надо будет поехать за границу.
В трубке — глухое молчание.
— Алло? Одли?
— Я не езжу по заграницам.
— Но вы говорили, что не любите сидеть дома. Любите ездить.
— Да. Но только не за границу.
Странно. Он всегда такой самоуверенный, дерзкий, напористый… а тут ему явно не по себе. Мне даже кажется что он немного напуган.
— А почему? Вы не любите летать самолетами?
— Нет. Я вообще не люблю заграницу.
— Ну ладно. Тогда извините.
Я в полной растерянности. Я не знаю, к кому еще обратиться. Я так рассчитывала на Одли.
* * *
На следующий день мне звонит Одли.— Я — трус, — говорит он.
— Человек, занимающийся карате, не может быть трусом.
— Может. Я знаю, что говорю. Бокс, карате, когда ты первым хватаешься за микрофон в караоке — это все ерунда. Я — трус, и мне это не нравится. Если эта работа действительно интересная, я за нее возьмусь. Но это вам обойдется недешево.
— Каждый чего-то боится.
— Не каждый. Мне встречались и очень крутые парни.
— И кто был самым крутым?
— Как-то ночью мы с братьями переходили дорогу, нас было пятеро, и тут вдруг появляется этот мужик на машине и давай нам сигналить. Ситуация была двоякая: мы дурачились на проезжей части, но зачем ему было сигналить?! Я доказываю ему палец, мол, иди-ка ты, дядя, куда подальше, а мужик резко тормозит, выходит из машины и направляется прямо к нам, на ходу натягивая перчатки. Он был такой… невысокий, но крепкий. И он говорит: «Ну и чего?» Тихо так, еле слышно. Просто: «Ну и чего?» — и все.
— И мы подумали, что нас пятеро, и он знает, что нас пятеро, он же умеет считать и видит, что нас… раз, два, три, четыре, пять… пятеро. А он один. Причем он не пьяный, и с ним нету бабы, на которую надо произвести впечатление. А дело тем более было в Гулле. Там, при раскладе пятеро на одного, просто фингалом под глазом тебе не отделаться. Тут прямая дорога в реанимацию. Этот мужик, он был либо самым крутым парнем в городе, либо законченным психом. Мы с братьями переглянулись, а он говорит: «Я так и думал», — разворачивается и идет обратно к машине. Я потом долго об этом думал. И до сих пор еще думаю. И иногда я жалею, что мы так просто его отпустили, потому что мне интересно, что бы он сделал, если бы дело дошло до драки. Положил бы он нас или нет. Но я никогда этого не узнаю. Бот что меня угнетает. Неудовлетворенное любопытство.
Я рассказываю Одли про Уолтера. Одли любитель поговорить, но в отличие от многих говорунов он умеет слушать.
— А где вы с ним познакомились?
— В Барселоне.
В Барселоне
Женщина-полицейский. Пещерная женщина. Учительница. Девочка-школьница. Горничная-француженка. Медсестра. Застенчивая невеста. Исполнительница танца живота. Военнослужащая. Гейша. Бой-баба, командир космического корабля. Характерные костюмы — важная составляющая представления, потому что без костюмов и минимальной хореографии это было бы уже никакое не шоу, а самая обыкновенная поебень, как называл это Хорхе. Я делала горничную-француженку и медсестру, потому что эти костюмы подходили мне по размеру. Остальные девчонки тоже особенно не выпендривались и работали каждая в своем образе, кроме Марины, которая вечно пыталась внедрить в представление новых персонажей — предположительно знаменитых женщин из истории и легенд, про которых никто из нас даже не слышал: каких-то философинь, забитых до смерти камнями, королев, чье влияние на развитие картофеля как сельскохозяйственной культуры было явно недооценено, изнасилованных политических деятельниц, фанатичных химичек.
— Нет, — решительно заявлял Хорхе. — Зрителям не нужны никакие новшества. К нам идут люди, которые знают, чего хотят.
— Наверняка им уже надоело смотреть, как женщине-полицейскому грубо вставляют сзади, — возражала Марина, женщина-полицейский, которой грубо вставляют сзади.
— Зрителям никогда не надоедает смотреть, как женщине-полицейскому грубо вставляют сзади. Этот номер идет уже десять лет. И за все это время в зале не было ни единого пустого места.
— Но должен же быть хоть какой-то прогресс.
— А зачем?
Хорхе был прав. Прогресс в данном случае был не нужен. В основном к нам ходили туристы, а из местных никто не смотрел наше шоу больше одного раза. Хотя были, конечно, и исключения. Периодически к нам заглядывал обозреватель из, так сказать, отраслевого журнала (да, сегодня буквально у каждого ремесла есть свой журнал). Телепродюсеры забредали достаточно часто в поисках «новых талантов»; но как только Хорхе их вычислял, он сразу же выдворял их из клуба. Аккуратненький старичок в галстуке-бабочке, доктор Альфонсо, дерматолог на пенсии, приходил два-три раза в неделю. Он был истинным почитателем данного вида искусства, но именно в традиционной и устоявшейся форме, без новомодных изысков. Он писал очень славные, трогательные записочки: красивым почерком, по-английски. «Такой замечательной горничной я не видел с того представления в Амстердаме, тридцать лет назад» или «Мне показалось, вы были немного подавлены во время вашей потрясающей сцены с медсестрой. Надеюсь, у вас все хорошо. Для меня это был незабываемый вечер: смотреть на вас сзади — истинное наслаждение. Ваш верный поклонник».
Исполнители не задерживались в шоу надолго, потому что, хотя нам платили большие деньги и условия работы были очень даже приличные, когда ты привыкаешь делать «это» на сцене, тебе быстро становится скучно, причем с каждым разом все скучнее и скучнее. Тем более что это не та работа, где есть какие-то перспективы карьерного роста; то есть какие-то перспективы есть — например, можно со временем перейти в шоу классом повыше, — но там будет все то же самое. И конечно же, это не та работа, которой можно заниматься всю жизнь.
Когда я работала в клубе, там были еще Кристиана (из Люксембурга; рост шесть футов и дюйм, могла бы легко подрабатывать вышибалой), Надя (из России; двадцать два года, но выглядела на двенадцать), Северин (француженка с роскошным бюстом, как у цветущей кормящей матери — причем кормящей как минимум двух младенцев), Эрика (шведка с бюстом, как кредитная карточка), Лу и Сью (лесбиянки из Далласа, вечно под кайфом), Марина (швейцарка), и среди этого иностранного легиона «горячих штучек» — три символические испанки, Лурдес и две Патрисии (которые были похожи как две капли воды, но всегда обижались, если их принимали за сестер или путали друг с другом, и которые никогда не работали в одном и том же спектакле, потому что были похожи как две капли воды. Одну называли Скорбящей Патрисией, другую — Крайне Скорбящей Патрисией; Скорбящая Патрисия могла убиваться в течение часа по поводу скудного выбора насадок для фена; Крайне Скорбящая Патрисия убивалась по этому поводу полтора часа; но мы все равно их не различали — потому что никто не выдерживал патрисианской скорби больше пяти минут).
И, конечно, была еще и примадонна… Хейди (бельгийка аргентинского происхождения, блондинка с роскошными формами, просто помешанная на сексе). Самые говорливые мужики умолкали в ее присутствии и только нечленораздельно мычали и слабо кивали. Хейди была воплощением сексуальных мечтаний любого мужчины. Ей даже не нужно было ничего делать — просто быть собой. На сцене, где сплошные голые девушки, она единственная смотрелась по-настоящему голой. Хейди всегда выступала последней, когда зрителям уже приедалось зрелище истово совокупляющихся тел. Даже за кулисами было слышно, как пыхтят в зале разгоряченные мужики. Я думаю, ее главный секрет был в бровях, хотя как-то раз я прошла мимо нее в гримерке, и меня обдало жаром, как будто я прошла мимо раскаленной печи. Даже парни, которые выступали в шоу — настоящее международное сообщество из американцев, венгров, итальянцев, поляков и англичан — и у которых по идее должно было развиться стойкое отвращение к сексапильным блондинкам с роскошными формами, и те увивались вокруг Хейди.
— Нет, — решительно заявлял Хорхе. — Зрителям не нужны никакие новшества. К нам идут люди, которые знают, чего хотят.
— Наверняка им уже надоело смотреть, как женщине-полицейскому грубо вставляют сзади, — возражала Марина, женщина-полицейский, которой грубо вставляют сзади.
— Зрителям никогда не надоедает смотреть, как женщине-полицейскому грубо вставляют сзади. Этот номер идет уже десять лет. И за все это время в зале не было ни единого пустого места.
— Но должен же быть хоть какой-то прогресс.
— А зачем?
Хорхе был прав. Прогресс в данном случае был не нужен. В основном к нам ходили туристы, а из местных никто не смотрел наше шоу больше одного раза. Хотя были, конечно, и исключения. Периодически к нам заглядывал обозреватель из, так сказать, отраслевого журнала (да, сегодня буквально у каждого ремесла есть свой журнал). Телепродюсеры забредали достаточно часто в поисках «новых талантов»; но как только Хорхе их вычислял, он сразу же выдворял их из клуба. Аккуратненький старичок в галстуке-бабочке, доктор Альфонсо, дерматолог на пенсии, приходил два-три раза в неделю. Он был истинным почитателем данного вида искусства, но именно в традиционной и устоявшейся форме, без новомодных изысков. Он писал очень славные, трогательные записочки: красивым почерком, по-английски. «Такой замечательной горничной я не видел с того представления в Амстердаме, тридцать лет назад» или «Мне показалось, вы были немного подавлены во время вашей потрясающей сцены с медсестрой. Надеюсь, у вас все хорошо. Для меня это был незабываемый вечер: смотреть на вас сзади — истинное наслаждение. Ваш верный поклонник».
Исполнители не задерживались в шоу надолго, потому что, хотя нам платили большие деньги и условия работы были очень даже приличные, когда ты привыкаешь делать «это» на сцене, тебе быстро становится скучно, причем с каждым разом все скучнее и скучнее. Тем более что это не та работа, где есть какие-то перспективы карьерного роста; то есть какие-то перспективы есть — например, можно со временем перейти в шоу классом повыше, — но там будет все то же самое. И конечно же, это не та работа, которой можно заниматься всю жизнь.
Когда я работала в клубе, там были еще Кристиана (из Люксембурга; рост шесть футов и дюйм, могла бы легко подрабатывать вышибалой), Надя (из России; двадцать два года, но выглядела на двенадцать), Северин (француженка с роскошным бюстом, как у цветущей кормящей матери — причем кормящей как минимум двух младенцев), Эрика (шведка с бюстом, как кредитная карточка), Лу и Сью (лесбиянки из Далласа, вечно под кайфом), Марина (швейцарка), и среди этого иностранного легиона «горячих штучек» — три символические испанки, Лурдес и две Патрисии (которые были похожи как две капли воды, но всегда обижались, если их принимали за сестер или путали друг с другом, и которые никогда не работали в одном и том же спектакле, потому что были похожи как две капли воды. Одну называли Скорбящей Патрисией, другую — Крайне Скорбящей Патрисией; Скорбящая Патрисия могла убиваться в течение часа по поводу скудного выбора насадок для фена; Крайне Скорбящая Патрисия убивалась по этому поводу полтора часа; но мы все равно их не различали — потому что никто не выдерживал патрисианской скорби больше пяти минут).
И, конечно, была еще и примадонна… Хейди (бельгийка аргентинского происхождения, блондинка с роскошными формами, просто помешанная на сексе). Самые говорливые мужики умолкали в ее присутствии и только нечленораздельно мычали и слабо кивали. Хейди была воплощением сексуальных мечтаний любого мужчины. Ей даже не нужно было ничего делать — просто быть собой. На сцене, где сплошные голые девушки, она единственная смотрелась по-настоящему голой. Хейди всегда выступала последней, когда зрителям уже приедалось зрелище истово совокупляющихся тел. Даже за кулисами было слышно, как пыхтят в зале разгоряченные мужики. Я думаю, ее главный секрет был в бровях, хотя как-то раз я прошла мимо нее в гримерке, и меня обдало жаром, как будто я прошла мимо раскаленной печи. Даже парни, которые выступали в шоу — настоящее международное сообщество из американцев, венгров, итальянцев, поляков и англичан — и у которых по идее должно было развиться стойкое отвращение к сексапильным блондинкам с роскошными формами, и те увивались вокруг Хейди.
Силовые забеги
Когда мне предложили поработать в «живом» секс-шоу, я рассмеялась и категорически отказалась. Или сперва категорически отказалась, а потом рассмеялась, когда моя подруга Амбер (которая прошлым летом работала в таком шоу вместе со своим бойфрендом) предложила смотаться на лето в Барселону и поработать в одном очень даже приличном клубе. Вообще-то им предпочтительнее нанимать пары, но Амбер сказала, что они подберут мне партнера. Мне стало как-то противно при мысли, что меня будут показывать людям со сцены, как какой-нибудь кухонный комбайн.
Но потом я задумалась. А чего мне стесняться? Можно подумать, никто из посторонних не видел мою драгоценную тушку. Я не раз загорала голой — к восторгу некоторых извращенцев из знаменитостей средней руки. За свою непродолжительную карьеру танцовщицы мне приходилось выделывать всякие странные номера: скажем, кататься по полу товарного склада в Дарлингтоне, с выбритым лобком и вообще без всего, не считая налипшей на кожу муки.
И у меня были случайные половые связи. Например, на вечеринках, когда все предварительное ухаживание заключалось в совместных поисках незанятой спальни. Не то чтобы это вошло у меня в привычку, просто я иной раз не отказывала себе в маленьких удовольствиях — чисто физических, без всякой метафизики.
Но потом я задумалась. А чего мне стесняться? Можно подумать, никто из посторонних не видел мою драгоценную тушку. Я не раз загорала голой — к восторгу некоторых извращенцев из знаменитостей средней руки. За свою непродолжительную карьеру танцовщицы мне приходилось выделывать всякие странные номера: скажем, кататься по полу товарного склада в Дарлингтоне, с выбритым лобком и вообще без всего, не считая налипшей на кожу муки.
И у меня были случайные половые связи. Например, на вечеринках, когда все предварительное ухаживание заключалось в совместных поисках незанятой спальни. Не то чтобы это вошло у меня в привычку, просто я иной раз не отказывала себе в маленьких удовольствиях — чисто физических, без всякой метафизики.