Страница:
А потом произошло нечто ужасное. Возник луч желтого света, и близкий голос откуда-то сверху негодующе произнес: «Чем это вы здесь занимаетесь в моем кинотеатре? Ну-ка, вставайте, мерзкие свиньи». Не знаю, как я не потеряла сознания! Дирек поднялся, лицо у него было белым, как мел, он торопливо застегивал брюки. Я с трудом поднялась на ноги, ударившись при этом о стену. Я стояла и ждала, когда меня убьют.
Темный силуэт в дверном проеме показал на мою сумку, лежавшую на полу, и белый комочек трусиков рядом. «Подбери все это!» Я быстро наклонилась, как будто меня ударили, сжала трусики в руке, пытаясь спрятать их. «А теперь убирайтесь!» Он стоял в дверях, загораживая нам дорогу, а мы как побитые собаки протискивались мимо.
Хозяин с шумом захлопнул дверь ложи и стоял перед нами, думая, как я полагаю, что мы бросимся бежать. Двое-трое зрителей с задних рядов зрительного зала вышли в фойе (голос хозяина должно быть слышал весь дом). Я задрожала при мысли, что все сидящие под нами могли все слышать, в том числе и инструкции Дирека о том, что я должна делать. Билетерша вышла из своего помещения, один-два прохожих, которые до этого внимательно изучали афишу, теперь столь же внимательно смотрели на нас.
Хозяин был полноватый, темноволосый мужчина в плотно облегающем костюме и с цветком в петлице. Покраснев от ярости, он смотрел на нас сверху вниз. «Мерзкие жалкие ублюдки». Он повернулся ко мне. «А я видел тебя здесь и раньше, ты самая обычная проститутка. Вот вызову-ка я сейчас полицию. Непристойное поведение. Нарушение спокойствия». Эти ужасные слова легко слетали у него с языка. Должно быть, он произносил их и раньше в этом своем грязном домике с его располагающей к уединению темнотой. «Ваши имена?» Он вытащил из кармана блокнот и помусолил огрызок карандаша. Он смотрел на Дирека. Дирек произнес, заикаясь: «Э-э, Джеймс Грант», — в фильме заглавную роль исполнял Кэри Грант. — «Э-э Акакиа роуд, 24, Нетлбед». Хозяин поднял глаза.
— В Нетлбед нет никаких роуд. Только Хенли Оксфорд роуд. — Дирек настаивал: «Нет, есть. На окраине, — и неуверенно добавил, — что-то вроде переулка». «А ты?» — Хозяин подозрительно посмотрел на меня. У меня пересохло в горле. Я сглотнула слюну: «Мисс Томсон, Одри Томсон. Дом 24». — Я поняла, что назвала тот же номер, что и Дирек, но ничего другого мне не пришло в голову. — «Томас роуд», — я чуть было не повторила «Томсон» Лондон.
— Район?
Я не знала, что он имеет в виду и беспомощно уставилась на него. — Почтовый район, — сказал он нетерпеливо. Я вспомнила Челси: — «Эс Даблез 6», — тихо произнесла я. Хозяин кинотеатра захлопнул свой блокнот: «Хорошо, убирайтесь отсюда, оба». Он указал на улицу. Боком мы прошли мимо него, он шел вслед за нами, продолжая кричать: — И чтоб ноги вашей не было в моем заведении! Если увижу хоть одного из вас, вызову полицию!"
На нас смотрели осуждающие глаза, в спину нам раздались смешки. Я взяла Дирека за руку (почему не он взял меня?) и мы вышли на улицу, где ужасно ярко светили фонари. Не раздумывая повернули направо и пошли вверх по косогору, чтобы как можно быстрее уйти с этого места. Не останавливаясь, дошли до боковой улицы, прошли по ней и медленно направились туда, где на вершине холма, у подножия которого стоял кинотеатр, была припаркована машина Дирека.
Дирек не произнес ни слова, пока мы не подошли совсем близко к машине. Тогда он вдруг деловым тоном произнес: «Нельзя, чтобы они узнали номер. Я пойду к машине, выведу ее со стоянки, подберу тебя напротив кондитерского магазина „Филерз“ на Виндзор Хилл. Минут через десять». Затем он отдернул руку и пошел по улице. Я стояла и смотрела, как он шел, высокий и статный, с гордо поднятой головой. Потом повернулась и пошла назад, к тому месту, где параллельно Фарквар стрит какая-то небольшая улочка вела к Замку.
Обнаружив, что все еще сжимаю в кулаке свои трусики, положила их в сумку. Остановившись под уличным фонарем, я достала зеркало. Выглядела я ужасно. Лицо было белым, с зеленоватым оттенком, а глаза — как у затравленного зверька. На затылке волосы спутались, а губы вспухли от поцелуев Дирека. Меня передернуло «Мерзкая свинья!» Так оно и есть! Я была грязная, униженная, падшая. Что теперь с нами будет? Проверит ли хозяин кинотеатра наши адреса и сообщит ли в полицию? Конечно, кто-нибудь, кто видел нас сегодня или в одну из предыдущих суббот, нас опознает. Кто-нибудь запомнил номер машины Дирека, какой-нибудь маленький мальчишка, который запоминает номера машин для забавы. Всегда на месте преступления находится кто-нибудь не в меру любопытный. Преступление? Да, конечно, это одно из самых тяжких преступлений в пуританской Англии — обнаженное тело, непристойное поведение. Я представила себе, что мог увидеть хозяин кинотеатра, когда Дирек поднялся. Ух! Я содрогнулась от отвращения. Но сейчас Дирек ждет меня. Насколько было возможно, я привела в порядок лицо, взглянула на себя в зеркало в последний раз. Больше ничего сделать нельзя. Я поспешила обратно по улице и свернула на Виндзор Хилл. Я жалась к стене, мне казалось, что люди будут поворачиваться и показывать на меня пальцем. «Вот она!» «Это она!» «Омерзительная свинья!»
Темный силуэт в дверном проеме показал на мою сумку, лежавшую на полу, и белый комочек трусиков рядом. «Подбери все это!» Я быстро наклонилась, как будто меня ударили, сжала трусики в руке, пытаясь спрятать их. «А теперь убирайтесь!» Он стоял в дверях, загораживая нам дорогу, а мы как побитые собаки протискивались мимо.
Хозяин с шумом захлопнул дверь ложи и стоял перед нами, думая, как я полагаю, что мы бросимся бежать. Двое-трое зрителей с задних рядов зрительного зала вышли в фойе (голос хозяина должно быть слышал весь дом). Я задрожала при мысли, что все сидящие под нами могли все слышать, в том числе и инструкции Дирека о том, что я должна делать. Билетерша вышла из своего помещения, один-два прохожих, которые до этого внимательно изучали афишу, теперь столь же внимательно смотрели на нас.
Хозяин был полноватый, темноволосый мужчина в плотно облегающем костюме и с цветком в петлице. Покраснев от ярости, он смотрел на нас сверху вниз. «Мерзкие жалкие ублюдки». Он повернулся ко мне. «А я видел тебя здесь и раньше, ты самая обычная проститутка. Вот вызову-ка я сейчас полицию. Непристойное поведение. Нарушение спокойствия». Эти ужасные слова легко слетали у него с языка. Должно быть, он произносил их и раньше в этом своем грязном домике с его располагающей к уединению темнотой. «Ваши имена?» Он вытащил из кармана блокнот и помусолил огрызок карандаша. Он смотрел на Дирека. Дирек произнес, заикаясь: «Э-э, Джеймс Грант», — в фильме заглавную роль исполнял Кэри Грант. — «Э-э Акакиа роуд, 24, Нетлбед». Хозяин поднял глаза.
— В Нетлбед нет никаких роуд. Только Хенли Оксфорд роуд. — Дирек настаивал: «Нет, есть. На окраине, — и неуверенно добавил, — что-то вроде переулка». «А ты?» — Хозяин подозрительно посмотрел на меня. У меня пересохло в горле. Я сглотнула слюну: «Мисс Томсон, Одри Томсон. Дом 24». — Я поняла, что назвала тот же номер, что и Дирек, но ничего другого мне не пришло в голову. — «Томас роуд», — я чуть было не повторила «Томсон» Лондон.
— Район?
Я не знала, что он имеет в виду и беспомощно уставилась на него. — Почтовый район, — сказал он нетерпеливо. Я вспомнила Челси: — «Эс Даблез 6», — тихо произнесла я. Хозяин кинотеатра захлопнул свой блокнот: «Хорошо, убирайтесь отсюда, оба». Он указал на улицу. Боком мы прошли мимо него, он шел вслед за нами, продолжая кричать: — И чтоб ноги вашей не было в моем заведении! Если увижу хоть одного из вас, вызову полицию!"
На нас смотрели осуждающие глаза, в спину нам раздались смешки. Я взяла Дирека за руку (почему не он взял меня?) и мы вышли на улицу, где ужасно ярко светили фонари. Не раздумывая повернули направо и пошли вверх по косогору, чтобы как можно быстрее уйти с этого места. Не останавливаясь, дошли до боковой улицы, прошли по ней и медленно направились туда, где на вершине холма, у подножия которого стоял кинотеатр, была припаркована машина Дирека.
Дирек не произнес ни слова, пока мы не подошли совсем близко к машине. Тогда он вдруг деловым тоном произнес: «Нельзя, чтобы они узнали номер. Я пойду к машине, выведу ее со стоянки, подберу тебя напротив кондитерского магазина „Филерз“ на Виндзор Хилл. Минут через десять». Затем он отдернул руку и пошел по улице. Я стояла и смотрела, как он шел, высокий и статный, с гордо поднятой головой. Потом повернулась и пошла назад, к тому месту, где параллельно Фарквар стрит какая-то небольшая улочка вела к Замку.
Обнаружив, что все еще сжимаю в кулаке свои трусики, положила их в сумку. Остановившись под уличным фонарем, я достала зеркало. Выглядела я ужасно. Лицо было белым, с зеленоватым оттенком, а глаза — как у затравленного зверька. На затылке волосы спутались, а губы вспухли от поцелуев Дирека. Меня передернуло «Мерзкая свинья!» Так оно и есть! Я была грязная, униженная, падшая. Что теперь с нами будет? Проверит ли хозяин кинотеатра наши адреса и сообщит ли в полицию? Конечно, кто-нибудь, кто видел нас сегодня или в одну из предыдущих суббот, нас опознает. Кто-нибудь запомнил номер машины Дирека, какой-нибудь маленький мальчишка, который запоминает номера машин для забавы. Всегда на месте преступления находится кто-нибудь не в меру любопытный. Преступление? Да, конечно, это одно из самых тяжких преступлений в пуританской Англии — обнаженное тело, непристойное поведение. Я представила себе, что мог увидеть хозяин кинотеатра, когда Дирек поднялся. Ух! Я содрогнулась от отвращения. Но сейчас Дирек ждет меня. Насколько было возможно, я привела в порядок лицо, взглянула на себя в зеркало в последний раз. Больше ничего сделать нельзя. Я поспешила обратно по улице и свернула на Виндзор Хилл. Я жалась к стене, мне казалось, что люди будут поворачиваться и показывать на меня пальцем. «Вот она!» «Это она!» «Омерзительная свинья!»
4. «Дорогая Вив»
Но на этом памятный летний вечер еще не кончился для меня. Напротив магазина «Фуллерз» рядом с машиной Дирека стоял полицейский, он о чем-то спорил с Диреком. Дирек повернулся и увидел меня: «Вот она, офицер. Я же сказал, что она вот-вот подойдет. Ей нужно было, э-э-э, попудрить нос. Правда, дорогая?»
Опять неприятности! Опять ложь! Не дыша, я произнесла «да» и села в машину рядом с Диреком. Полицейский хитро улыбнулся мне и сказал Диреку:
— Хорошо, сэр. Но в следующий раз знайте, что на этом месте на Виндзор Хилл стоянки нет. Даже для такой крайней необходимости, как эта.
Он подкрутил свои усы, Дирек включил зажигание, поблагодарил полицейского и подмигнул ему, давая понять, что он понял его грязную шутку. Мы наконец тронулись.
Дирек не произнес ни слова, пока мы не свернули у светофора направо. Я думала, что он подбросит меня до станции, но он продолжал ехать по Дотчет роуд. «Фью», — выдохнул он с облегчением. — Ну и вляпались же мы! Думал крышка. Хорошенькое было бы дело, если бы мои родители прочитали об этом в завтрашних газетах. В Оксфорде я бы имел бледный вид!"
— Это было ужасно.
Я произнесла это с таким чувством, что он посмотрел на меня, скосив глаза: «Ну ладно, нелегок путь к истинной любви и так далее». Он был снова легок и беспечен, уже полностью оправился. А когда приду в себя я? «Конечно, ужасно стыдно, — продолжал он, как ни в чем не бывало. — И как назло, как раз в тот момент, когда все было на мази. — Сказал он с еще большим энтузиазмом, стараясь и меня заразить своим настроением. — Вот что, до поезда еще час. Почему бы нам не погулять по берегу реки? Это известное в Виндзоре место, где гуляют все парочки. Совершенно уединенное. Жаль идти на попятный: и время, и прочее у нас есть и ведь теперь мы, главное, уже решились!»
Я подумала, что «прочее» означало «штучку», которую он купил в аптеке. Я была в ужасе и сказала торопливо:
— О, но я не могу, Дирек! Я просто не могу! Ты даже не можешь себе представить, как ужасно я себя чувствую из-за всего, что случилось!
Он быстро взглянул на меня:
— Что ты хочешь сказать этим «ужасно!» Ты чувствуешь себя нездоровой или это что-то другое?
— Нет, совсем не это. Просто все было так ужасно. Так стыдно.
— Ах, это, — в его голосе послышалось презрение. — Но мы же выкрутились, ведь так же? Ну, давай, будь умницей!
Опять! Но мне так хотелось, чтоб он меня успокоил, хотелось почувствовать его руки, обнимающие меня, быть уверенной, что он меня все еще любит, несмотря на то, что все так неудачно для него складывается. У меня начали дрожать ноги при мысли, что мне предстоит еще раз пройти через все это. Я сжала колени руками, чтобы унять дрожь, и тихим голосом произнесла:
— Ну, хорошо…
— Вот и молодчина!
Мы пересекли мост и Дирек съехал на обочину. Он помог мне выбраться из машины, и, обняв за плечи, повел через поле по узенькой тропинке, мимо плавучих домиков, пристроившихся под ивами.
— Жаль, что у нас нет такого домика, — сказал он. — А что если взломать дверь в каком-нибудь из них? Прекрасная двуспальная кровать. Может, и в баре найдется что выпить?
— О, нет, Дирек! Ради бога! И так уже достаточно неприятностей! — Я представила себе громкий голос: «Что здесь происходит? Вы владельцы этой лодки? Ну-ка, выходите, дайте взглянуть на вас!»
Дирек рассмеялся:
— Может, ты и права. Во всяком случае, трава тоже достаточно мягкая. Разве тебя это не возбуждает? Ты увидишь. Это замечательно. Мы будем настоящими любовниками.
— Да, конечно, Дирек. Но ты обещаешь не быть грубым, да? Боюсь, у меня ничего не получится в первый раз.
Дирек еще крепче обнял меня:
— Не волнуйся, я тебя всему научу!
Я почувствовала себя лучше, не такой слабой. Приятно было идти рядом с ним в лунном свете. Но впереди вырисовывалась небольшая рощица, и я в страхе смотрела на нее. Я знала, что это произойдет именно там. Я должна, должна сделать так, чтобы ему было легко и хорошо! Не нужно быть такой дурой! Я не должна реветь!
Тропинка вела через рощицу. Дирек оглянулся.
— Вон туда, — сказал он. Я пойду впереди. Опусти голову.
Мы пробирались, раздвигая ветки. Конечно, появилась небольшая полянка. Тут уже кто-то побывал. Валялись пачка от сигарет и бутылка из-под кока-колы. Листья и мох были примяты. У меня было такое ощущение, что это была постель в публичном доме, на которой побывали сотни, а может и тысячи любовников. Но обратного пути не было. По крайней мере, значит, эта поляна была подходящим местом, раз ею уже пользовалось так много других.
Дирек был полон решимости и нетерпения. Он расстелил свой пиджак, чтобы я села на него, и сразу же его руки стали лихорадочно ощупывать меня. Я пыталась расслабиться, но все мое тело было напряжено, руки и ноги были как деревянные. Мне хотелось, чтоб он что-то сказал, что-нибудь приятное и любовное, но он целеустремленно шел к цели и обращался со мной почти грубо, я была для него словно большая неуклюжая кукла. «Бумажная кукла» — так я сама себя определила. Опять «Кляксы». В ушах у меня звучал густой бас Хоппи Джоунза и нежное сопрано — контрапункт Билла Кенни, до такой степени нежное, что сердце разрывается на части. И все это на фоне пульсирующего ритма гитары Чарли Фуквуа. На глазах у меня выступили слезы. О, господи, что же это со мной происходит? Затем неожиданная острая боль, короткий крик, который я с трудом подавила, и он всей тяжестью опустился на меня: грудь вздымалась, а сердце тяжело билось мне в грудь. Я обняла его, и почувствовала, что его рубашка мокра.
В таком положении мы лежали несколько долгих минут. Я смотрела как сквозь ветви деревьев пробивается лунный свет и старалась остановить слезы. Итак, свершилось! Великий миг. Миг, которого мне не ощутить более никогда. Я стала женщиной, девушки больше нет! И не было никакого удовольствия, только боль, как мне и говорили. Но что-то все же осталось. Мужчина, которого я обнимаю. Я прижала его к себе еще сильнее. Теперь я принадлежала ему, только ему, а он — мне. Он будет заботиться обо мне. Мы ведь составляли одно целое. Теперь я никогда не буду одна. Нас стало двое.
Дирек поцеловал меня в мокрую щеку и поднялся на ноги. Он протянул мне руки, я одернула юбку, и он помог мне подняться, заглянул в лицо и в его полуулыбке проскользнуло смущение.
— Надеюсь, тебе было не очень больно?
— Нет. А тебе было хорошо?
— Да, вполне.
Он нагнулся и подобрал свой пиджак. Взглянул на часы: «Послушай. До поезда осталось только 15 минут. Нам нужно спешить!»
Мы выбрались на тропинку и пока шли к машине я вытащила расческу, причесалась, отряхнула юбку. Дирек молча шел рядом со мной. При свете луны лицо его выглядело замкнутым, и когда я взяла его под руку, я не почувствовала ответного пожатия. Мне хотелось, чтоб он был нежным, говорил о нашей следующей встрече, но вместо этого я вдруг почувствовала его холодность, он весь ушел в себя. Я еще не знала, какими бывают в эти мгновения лица мужчин. Я винила себя. Получилось, наверное, недостаточно хорошо. Я ревела. Я ему все испортила.
Мы подошли к машине и молча поехали к вокзалу. Я остановила его у входа. Освещенное желтым светом, лицо его было напряженным, глаза избегали встречаться со мной взглядом. Я сказала: «Не ходи к поезду, дорогой. Я найду дорогу. Как насчет следующей субботы? Я могла бы приехать в Оксфорд. Или лучше подождать, когда у тебя все прояснится?»
Словно оправдываясь, он сказал: «Дело в том. Вив, что в Оксфорде все будет по-другому. Нужно подумать. Я напишу тебе».
Я пыталась понять, что выражает его лицо. Это расставание было так не похоже на наши обычные расставания. Может быть он устал? Только богу было известно, как устала я! Я сказала: «Да, конечно. Но напиши побыстрее, дорогой. Мне интересно, как у тебя идут дела». Я поднялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Его губы никак не отреагировали на мой поцелуй. Он кивнул. «Пока, Вив», и, скривив губы в улыбке, повернулся и пошел к своей машине.
Только через две недели я получила от него письмо. Я уже дважды писала ему, но ответа не было. Я даже позвонила в отчаянии. Человек на другом конце провода пошел, вернулся назад и сообщил мне, что м-ра Моллаби нет дома.
Письмо начиналось так: «Дорогая Вив, это письмо будет трудно написать». Как только я это прочла, я пошла в спальню, заперла дверь, села на кровать и собрала все свое мужество. Дальше в письме говорилось, что прошедшее лето было прекрасным, и что он никогда меня не забудет. Но теперь в его жизни произошли перемены, ему придется много работать и для «девочек» нет времени, ни места, ни сил не останется. Он рассказал обо мне своим родителям, но они нашего «романа» не одобрили. Они сказали, что нечестно продолжать встречаться с девушкой, если ты не собираешься жениться на ней. «У них полно предрассудков. Боюсь, им не чужды и глупые мысли об „иностранках“, хотя, бог видит, для меня ты ничем не отличаешься от любой английской девушки, и ты знаешь как меня умиляет твой акцент». Родители намерены женить его на дочери одного из наших соседей. «Я никогда тебе об этом не говорил, теперь я понимаю, что это было не очень честно с моей стороны, но так у ж случилось, что мы с ней фактически как бы обручены. Нам с тобой так чудесно было вместе, ты была такой умницей, что я не хотел все испортить». Дальше он выражал надежду, что когда-нибудь мы опять случайно встретимся, а пока он заказал в «Фортнуме» дюжину бутылок розового шампанского, «самого лучшего», чтобы их доставили мне, в память о нашей первой встрече. «И я очень надеюсь, что это письмо не сильно тебя расстроит, Вив, так как я действительно считаю тебя самой замечательной девушкой, слишком хорошей для такого человека как я. С любовью и счастливыми воспоминаниями, Дирек».
Итак, потребовалось всего десять минут, чтоб разбить мое сердце, и около полугода, чтоб вернуть его к жизни вновь. Слушать о чужих болях и страданиях совершенно неинтересно, так как они одинаковы у всех, так что я не буду вдаваться в подробности. Я даже ничего не рассказала Сьюзен. Теперь, оглядываясь на все случившееся, я видела, что с самого начала вела себя как проститутка, потому что позволяла обращаться с собой как с проституткой. В этом узком, закрытом английском мире я была канадка, иностранка, чужой человек — легкая добыча. То, что я не понимала, что со мной происходило, делало меня еще глупее. Словно вчера на свет родилась! Придется подумать, иначе будут обижать без конца! Но за этим фасадом мудрости и гордости открывалось слабое существо, которое выло и ежилось от страха. Некоторое время я плакала по ночам и молилась, опустившись на колени, богородице, к которой давно не обращалась, чтобы она вернула мне Дирека. Но, конечно, она не вернула его, а гордость не позволяла мне умолять его вернуться. Я написала ему коротенькую записку, сообщая, что письмо получила, а шампанское вернула в «Фортнум». Бесконечное лето кончилось. Остались лишь горькие воспоминания, «Кляксы», бередившие рану, и память о кошмаре в кинотеатре в Виндзоре, кошмаре, который я буду помнить всю жизнь.
Мне повезло. Я получила работу, которую мне очень хотелось получить. Меня приняли по рекомендации друзей моих друзей. Здесь было в порядке вещей устраивать на работу через друзей твоих друзей, в знаменитую в районе газету «Челси Кларион», которая начиналась с небольших рекламных объявлений, но со временем превратилась в информационный центр для всех, кто интересовался арендой и покупкой помещений и наймом обслуживающего персонала в юго-восточной части Лондона. К рекламным объявлениям добавились несколько страниц редакционных материалов, посвященных, главным образом, местным проблемам: критиковались, к примеру, уродливые фонари, установленные на улицах, или плохая работа автобуса на маршруте № 11, рассказывалось о краже молочных бутылок — словом, журнал писал обо всем, что касается местных домохозяек — целая полоса журнала отводилась местным сплетням. Ее читали «все» и при этом газете удавалось как-то избегать привлечения к суду за клевету. В передовицах резко критиковались политика верноподданных имперцев, это было вполне в духе той политической атмосферы, которая царила в округе, причем они всегда были выдержаны в определенном стиле, свойственном ведущему этого раздела, некоему Харлинту, который каждую неделю (журнал был еженедельным) мастерски выжимал все, что можно, из нашего допотопного полиграфического оборудования, базировавшегося в Пимликб. Это была совсем не плохая газета, сотрудники ее были энтузиастами, работали за гроши, а то и вообще бесплатно, если рекламных объявлений не было или плата за них запаздывала, как это обычно было в августе или в период отпусков. Я получала пять фунтов в неделю, мы не входили ни в какой профсоюз: были недостаточно солидными, плюс комиссионные от каждого рекламного объявления, раздобытого лично мною.
Итак, я запрятала глубоко внутрь осколки своего разбитого сердца и решила впредь обходиться без него. Я буду полагаться только на разум, силу воли и ноги, которые волка кормят, и покажу этим проклятым снобам — англичанам, что если уж ничего другого у меня здесь не получается, то по крайней мере деньги на жизнь я буду зарабатывать именно у них. Так я работала днем и плакала по ночам. Я стала в газете ломовой лошадкой, поскольку не могла сидеть сложа руки. Я готовила для сотрудников чай, организовывала похороны и составляла списки тех, кого нужно пригласить на похороны, писала едкие статейки для колонки «Слухи», отвечала за раздел «Конкурсы» и даже проверяла ответы на кроссворды прежде, чем они шли в печать. А в промежутках рыскала в округе, хитростью и лестью выбивая рекламные объявления из самых неуступчивых управляющих магазинами, отелями и ресторанами. Таким образом я увеличивала сумму своих комиссионных, составлявших 25%, счет которым вела суровая старая шотландка — бухгалтер.
Вскоре я уже хорошо зарабатывала — от двенадцати до двадцати фунтов в неделю — и редактор подумал, что он сэкономит, если установит мне зарплату в 15 фунтов. Он посадил меня в уютную комнатку, рядом со своим кабинетом, и я стала помощником редактора, что, очевидно, подразумевало также и привилегию спать с ним. При первой же его попытке ущипнуть меня пониже спины я сказала ему, что обручена и что мой жених в Канаде. Произнеся это, я так зло посмотрела ему в глаза, что он все понял и оставил меня в покое. Во всем остальном он мне нравился, мы отлично ладили. Редактора звали Лен Холбрук, когда-то он был репортером в Бивербрук, крупном газетном концерне. Он заработал достаточно денег и решил открыть собственное дело. Он был из Уэльса, и как все уэльцы, был идеалистом. Он решил, что уж коли он не может изменить весь мир, он попробует изменить Челси. Он купил разорившуюся газету «Кларион» и начал борьбу. У него были кое-какие сведения об административном совете, еще что-то о местной организации лейбористской партии. Он обнаружил, что какой-то подрядчик получил контракт на строительство муниципального жилого дома и строил с нарушениями технологии — не добавлял в бетон нужное количество стали или что-то в этом роде. Общенациональные газеты вцепились в «Кларион» мертвой хваткой за эту историю: тут попахивало клеветой, но к счастью в этот момент, в опорах стали появляться трещины, их сфотографировали. Было проведено расследование, подрядчик потерял контракт и лицензию, а «Кларион» на первой странице стала печатать красной краской изображение св. Георгия и поверженного им Дракона. Были и другие компании, подобные этой, и со временем люди стали читать небольшую газету, она увеличилась в объеме и вскоре ее тираж достиг почти сорока тысяч, а общенациональные издания постоянно заимствовали в ней материалы и взамен время от времени делились с ней каким-нибудь материалом.
И вот я уже в новой должности, помощника редактора и я могла больше писать и меньше бегать, а проработав в этой должности год, я стала выступать с авторскими статьями, «Вивьен Мишель» стала общественной фигурой, а зарплата моя выросла до 20 гиней. Лену нравилось, как я работаю, и то, что я не боюсь людей. И он многому научил меня в профессиональном плане, например, тому, что вниманием читателя надо завладевать с первых же строк, что надо употреблять короткие предложения, избегая слишком правильного английского языка, и писать надо — это самое главное — о людях. Сам он этому научился, когда работал в «Экспрессе», а теперь вбивал все это в голову мне. Например, он терпеть не мог 11-й и 22-ой маршруты автобуса и постоянно на них нападал в газете. Один из своих очерков об этих автобусных линиях я начала следующим образом: «Кондукторы на автобусах 11-го маршрута жалуются, что им приходится работать по очень уплотненному графику в часы пик». Лен прошелся своим карандашом по тому, что я написала: «Люди, люди, помни о людях!». Вот как надо написать об этом: "У Фрэнка Дональдсона, осмотрительного молодого человека 27 лет есть жена, Грейси и двое детей, шестилетний Билл и пятилетняя Эмили. Он очень обижен: «Я не вижу своих детей по вечерам с самых летних каникул, — рассказал он мне. Мы сидели в небольшой уютной гостиной в доме № 36 по Болтон Лейн. — Когда я попадаю наконец домой, после работы, они уже спят. Видите ли, я работаю кондуктором на автобусе 11-го маршрута и мы постоянно задерживаемся на лишний час, с тех пор, как ввели новый график движения». Лен замолчал.
— Понимаешь, что я имею в виду? Есть люди, которые водят эти автобусы. Они интереснее, чем просто автобусы. И вот ты выходишь и находишь некоего Фрэнка Дональдсона, и твой рассказ становится очень естественным.
Дешевка, я понимаю, сентиментальный подход, но такова журналистика, а я работала в этой области и я делала так, как он меня учил. Заметка вызвала поток писем — от Дональдсонов, живущих в округе, их жен и коллег по работе. Кажется, редакторы любят читательские письма. Если в газету приходят письма от читателей, значит, газету читают, любят и она приносит пользу.
Я проработала в «Кларион» еще два года, пока мне не исполнился 21. К тому времени у меня уже были предложения из общенациональных газет, из «Экспресса» и «Мейл», и я решила, что настала пора из лондонской окраины переместиться в широкий мир. Я все еще жила вместе со Сьюзен. Она работала в Министерстве иностранных дел в каком-то отделе, который занимался «связями». Она о своей работе не распространялась. У нее был приятель из того же отдела, я знала, что очень скоро они обручатся и ей понадобится вся квартира. У меня не было никакой личной жизни — ничего не значащие дружеские отношения и полуухаживания, которых я сторонилась, и мне грозила опасность в случае успеха превратиться в энергичную девушку, делающую карьеру, которая выкуривает слишком много сигарет и пьет слишком много водки с тоником, а питается одними консервами. Моими богами, вернее, богинями (Кэтрин Уайтхорн и Пенелопп Джильятт были за пределами моей орбиты) были Друсилла Бейфус, Вероника Папворт, Джин Кэмпбелл, Ширли Лорд, Барбара Григ и Энн Шарпли — известнейшие женщины — журналистки — и все, чего я хотела — это быть такой же, как они, больше мне ничего в мире не было нужно.
И тогда, на рекламном пресс-шоу, проводившемся на фестивале Барокко в Мюнхене, я повстречалась с Куртом Райнером из Ассоциации западногерманских газет (АЗГ).
Опять неприятности! Опять ложь! Не дыша, я произнесла «да» и села в машину рядом с Диреком. Полицейский хитро улыбнулся мне и сказал Диреку:
— Хорошо, сэр. Но в следующий раз знайте, что на этом месте на Виндзор Хилл стоянки нет. Даже для такой крайней необходимости, как эта.
Он подкрутил свои усы, Дирек включил зажигание, поблагодарил полицейского и подмигнул ему, давая понять, что он понял его грязную шутку. Мы наконец тронулись.
Дирек не произнес ни слова, пока мы не свернули у светофора направо. Я думала, что он подбросит меня до станции, но он продолжал ехать по Дотчет роуд. «Фью», — выдохнул он с облегчением. — Ну и вляпались же мы! Думал крышка. Хорошенькое было бы дело, если бы мои родители прочитали об этом в завтрашних газетах. В Оксфорде я бы имел бледный вид!"
— Это было ужасно.
Я произнесла это с таким чувством, что он посмотрел на меня, скосив глаза: «Ну ладно, нелегок путь к истинной любви и так далее». Он был снова легок и беспечен, уже полностью оправился. А когда приду в себя я? «Конечно, ужасно стыдно, — продолжал он, как ни в чем не бывало. — И как назло, как раз в тот момент, когда все было на мази. — Сказал он с еще большим энтузиазмом, стараясь и меня заразить своим настроением. — Вот что, до поезда еще час. Почему бы нам не погулять по берегу реки? Это известное в Виндзоре место, где гуляют все парочки. Совершенно уединенное. Жаль идти на попятный: и время, и прочее у нас есть и ведь теперь мы, главное, уже решились!»
Я подумала, что «прочее» означало «штучку», которую он купил в аптеке. Я была в ужасе и сказала торопливо:
— О, но я не могу, Дирек! Я просто не могу! Ты даже не можешь себе представить, как ужасно я себя чувствую из-за всего, что случилось!
Он быстро взглянул на меня:
— Что ты хочешь сказать этим «ужасно!» Ты чувствуешь себя нездоровой или это что-то другое?
— Нет, совсем не это. Просто все было так ужасно. Так стыдно.
— Ах, это, — в его голосе послышалось презрение. — Но мы же выкрутились, ведь так же? Ну, давай, будь умницей!
Опять! Но мне так хотелось, чтоб он меня успокоил, хотелось почувствовать его руки, обнимающие меня, быть уверенной, что он меня все еще любит, несмотря на то, что все так неудачно для него складывается. У меня начали дрожать ноги при мысли, что мне предстоит еще раз пройти через все это. Я сжала колени руками, чтобы унять дрожь, и тихим голосом произнесла:
— Ну, хорошо…
— Вот и молодчина!
Мы пересекли мост и Дирек съехал на обочину. Он помог мне выбраться из машины, и, обняв за плечи, повел через поле по узенькой тропинке, мимо плавучих домиков, пристроившихся под ивами.
— Жаль, что у нас нет такого домика, — сказал он. — А что если взломать дверь в каком-нибудь из них? Прекрасная двуспальная кровать. Может, и в баре найдется что выпить?
— О, нет, Дирек! Ради бога! И так уже достаточно неприятностей! — Я представила себе громкий голос: «Что здесь происходит? Вы владельцы этой лодки? Ну-ка, выходите, дайте взглянуть на вас!»
Дирек рассмеялся:
— Может, ты и права. Во всяком случае, трава тоже достаточно мягкая. Разве тебя это не возбуждает? Ты увидишь. Это замечательно. Мы будем настоящими любовниками.
— Да, конечно, Дирек. Но ты обещаешь не быть грубым, да? Боюсь, у меня ничего не получится в первый раз.
Дирек еще крепче обнял меня:
— Не волнуйся, я тебя всему научу!
Я почувствовала себя лучше, не такой слабой. Приятно было идти рядом с ним в лунном свете. Но впереди вырисовывалась небольшая рощица, и я в страхе смотрела на нее. Я знала, что это произойдет именно там. Я должна, должна сделать так, чтобы ему было легко и хорошо! Не нужно быть такой дурой! Я не должна реветь!
Тропинка вела через рощицу. Дирек оглянулся.
— Вон туда, — сказал он. Я пойду впереди. Опусти голову.
Мы пробирались, раздвигая ветки. Конечно, появилась небольшая полянка. Тут уже кто-то побывал. Валялись пачка от сигарет и бутылка из-под кока-колы. Листья и мох были примяты. У меня было такое ощущение, что это была постель в публичном доме, на которой побывали сотни, а может и тысячи любовников. Но обратного пути не было. По крайней мере, значит, эта поляна была подходящим местом, раз ею уже пользовалось так много других.
Дирек был полон решимости и нетерпения. Он расстелил свой пиджак, чтобы я села на него, и сразу же его руки стали лихорадочно ощупывать меня. Я пыталась расслабиться, но все мое тело было напряжено, руки и ноги были как деревянные. Мне хотелось, чтоб он что-то сказал, что-нибудь приятное и любовное, но он целеустремленно шел к цели и обращался со мной почти грубо, я была для него словно большая неуклюжая кукла. «Бумажная кукла» — так я сама себя определила. Опять «Кляксы». В ушах у меня звучал густой бас Хоппи Джоунза и нежное сопрано — контрапункт Билла Кенни, до такой степени нежное, что сердце разрывается на части. И все это на фоне пульсирующего ритма гитары Чарли Фуквуа. На глазах у меня выступили слезы. О, господи, что же это со мной происходит? Затем неожиданная острая боль, короткий крик, который я с трудом подавила, и он всей тяжестью опустился на меня: грудь вздымалась, а сердце тяжело билось мне в грудь. Я обняла его, и почувствовала, что его рубашка мокра.
В таком положении мы лежали несколько долгих минут. Я смотрела как сквозь ветви деревьев пробивается лунный свет и старалась остановить слезы. Итак, свершилось! Великий миг. Миг, которого мне не ощутить более никогда. Я стала женщиной, девушки больше нет! И не было никакого удовольствия, только боль, как мне и говорили. Но что-то все же осталось. Мужчина, которого я обнимаю. Я прижала его к себе еще сильнее. Теперь я принадлежала ему, только ему, а он — мне. Он будет заботиться обо мне. Мы ведь составляли одно целое. Теперь я никогда не буду одна. Нас стало двое.
Дирек поцеловал меня в мокрую щеку и поднялся на ноги. Он протянул мне руки, я одернула юбку, и он помог мне подняться, заглянул в лицо и в его полуулыбке проскользнуло смущение.
— Надеюсь, тебе было не очень больно?
— Нет. А тебе было хорошо?
— Да, вполне.
Он нагнулся и подобрал свой пиджак. Взглянул на часы: «Послушай. До поезда осталось только 15 минут. Нам нужно спешить!»
Мы выбрались на тропинку и пока шли к машине я вытащила расческу, причесалась, отряхнула юбку. Дирек молча шел рядом со мной. При свете луны лицо его выглядело замкнутым, и когда я взяла его под руку, я не почувствовала ответного пожатия. Мне хотелось, чтоб он был нежным, говорил о нашей следующей встрече, но вместо этого я вдруг почувствовала его холодность, он весь ушел в себя. Я еще не знала, какими бывают в эти мгновения лица мужчин. Я винила себя. Получилось, наверное, недостаточно хорошо. Я ревела. Я ему все испортила.
Мы подошли к машине и молча поехали к вокзалу. Я остановила его у входа. Освещенное желтым светом, лицо его было напряженным, глаза избегали встречаться со мной взглядом. Я сказала: «Не ходи к поезду, дорогой. Я найду дорогу. Как насчет следующей субботы? Я могла бы приехать в Оксфорд. Или лучше подождать, когда у тебя все прояснится?»
Словно оправдываясь, он сказал: «Дело в том. Вив, что в Оксфорде все будет по-другому. Нужно подумать. Я напишу тебе».
Я пыталась понять, что выражает его лицо. Это расставание было так не похоже на наши обычные расставания. Может быть он устал? Только богу было известно, как устала я! Я сказала: «Да, конечно. Но напиши побыстрее, дорогой. Мне интересно, как у тебя идут дела». Я поднялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Его губы никак не отреагировали на мой поцелуй. Он кивнул. «Пока, Вив», и, скривив губы в улыбке, повернулся и пошел к своей машине.
Только через две недели я получила от него письмо. Я уже дважды писала ему, но ответа не было. Я даже позвонила в отчаянии. Человек на другом конце провода пошел, вернулся назад и сообщил мне, что м-ра Моллаби нет дома.
Письмо начиналось так: «Дорогая Вив, это письмо будет трудно написать». Как только я это прочла, я пошла в спальню, заперла дверь, села на кровать и собрала все свое мужество. Дальше в письме говорилось, что прошедшее лето было прекрасным, и что он никогда меня не забудет. Но теперь в его жизни произошли перемены, ему придется много работать и для «девочек» нет времени, ни места, ни сил не останется. Он рассказал обо мне своим родителям, но они нашего «романа» не одобрили. Они сказали, что нечестно продолжать встречаться с девушкой, если ты не собираешься жениться на ней. «У них полно предрассудков. Боюсь, им не чужды и глупые мысли об „иностранках“, хотя, бог видит, для меня ты ничем не отличаешься от любой английской девушки, и ты знаешь как меня умиляет твой акцент». Родители намерены женить его на дочери одного из наших соседей. «Я никогда тебе об этом не говорил, теперь я понимаю, что это было не очень честно с моей стороны, но так у ж случилось, что мы с ней фактически как бы обручены. Нам с тобой так чудесно было вместе, ты была такой умницей, что я не хотел все испортить». Дальше он выражал надежду, что когда-нибудь мы опять случайно встретимся, а пока он заказал в «Фортнуме» дюжину бутылок розового шампанского, «самого лучшего», чтобы их доставили мне, в память о нашей первой встрече. «И я очень надеюсь, что это письмо не сильно тебя расстроит, Вив, так как я действительно считаю тебя самой замечательной девушкой, слишком хорошей для такого человека как я. С любовью и счастливыми воспоминаниями, Дирек».
Итак, потребовалось всего десять минут, чтоб разбить мое сердце, и около полугода, чтоб вернуть его к жизни вновь. Слушать о чужих болях и страданиях совершенно неинтересно, так как они одинаковы у всех, так что я не буду вдаваться в подробности. Я даже ничего не рассказала Сьюзен. Теперь, оглядываясь на все случившееся, я видела, что с самого начала вела себя как проститутка, потому что позволяла обращаться с собой как с проституткой. В этом узком, закрытом английском мире я была канадка, иностранка, чужой человек — легкая добыча. То, что я не понимала, что со мной происходило, делало меня еще глупее. Словно вчера на свет родилась! Придется подумать, иначе будут обижать без конца! Но за этим фасадом мудрости и гордости открывалось слабое существо, которое выло и ежилось от страха. Некоторое время я плакала по ночам и молилась, опустившись на колени, богородице, к которой давно не обращалась, чтобы она вернула мне Дирека. Но, конечно, она не вернула его, а гордость не позволяла мне умолять его вернуться. Я написала ему коротенькую записку, сообщая, что письмо получила, а шампанское вернула в «Фортнум». Бесконечное лето кончилось. Остались лишь горькие воспоминания, «Кляксы», бередившие рану, и память о кошмаре в кинотеатре в Виндзоре, кошмаре, который я буду помнить всю жизнь.
Мне повезло. Я получила работу, которую мне очень хотелось получить. Меня приняли по рекомендации друзей моих друзей. Здесь было в порядке вещей устраивать на работу через друзей твоих друзей, в знаменитую в районе газету «Челси Кларион», которая начиналась с небольших рекламных объявлений, но со временем превратилась в информационный центр для всех, кто интересовался арендой и покупкой помещений и наймом обслуживающего персонала в юго-восточной части Лондона. К рекламным объявлениям добавились несколько страниц редакционных материалов, посвященных, главным образом, местным проблемам: критиковались, к примеру, уродливые фонари, установленные на улицах, или плохая работа автобуса на маршруте № 11, рассказывалось о краже молочных бутылок — словом, журнал писал обо всем, что касается местных домохозяек — целая полоса журнала отводилась местным сплетням. Ее читали «все» и при этом газете удавалось как-то избегать привлечения к суду за клевету. В передовицах резко критиковались политика верноподданных имперцев, это было вполне в духе той политической атмосферы, которая царила в округе, причем они всегда были выдержаны в определенном стиле, свойственном ведущему этого раздела, некоему Харлинту, который каждую неделю (журнал был еженедельным) мастерски выжимал все, что можно, из нашего допотопного полиграфического оборудования, базировавшегося в Пимликб. Это была совсем не плохая газета, сотрудники ее были энтузиастами, работали за гроши, а то и вообще бесплатно, если рекламных объявлений не было или плата за них запаздывала, как это обычно было в августе или в период отпусков. Я получала пять фунтов в неделю, мы не входили ни в какой профсоюз: были недостаточно солидными, плюс комиссионные от каждого рекламного объявления, раздобытого лично мною.
Итак, я запрятала глубоко внутрь осколки своего разбитого сердца и решила впредь обходиться без него. Я буду полагаться только на разум, силу воли и ноги, которые волка кормят, и покажу этим проклятым снобам — англичанам, что если уж ничего другого у меня здесь не получается, то по крайней мере деньги на жизнь я буду зарабатывать именно у них. Так я работала днем и плакала по ночам. Я стала в газете ломовой лошадкой, поскольку не могла сидеть сложа руки. Я готовила для сотрудников чай, организовывала похороны и составляла списки тех, кого нужно пригласить на похороны, писала едкие статейки для колонки «Слухи», отвечала за раздел «Конкурсы» и даже проверяла ответы на кроссворды прежде, чем они шли в печать. А в промежутках рыскала в округе, хитростью и лестью выбивая рекламные объявления из самых неуступчивых управляющих магазинами, отелями и ресторанами. Таким образом я увеличивала сумму своих комиссионных, составлявших 25%, счет которым вела суровая старая шотландка — бухгалтер.
Вскоре я уже хорошо зарабатывала — от двенадцати до двадцати фунтов в неделю — и редактор подумал, что он сэкономит, если установит мне зарплату в 15 фунтов. Он посадил меня в уютную комнатку, рядом со своим кабинетом, и я стала помощником редактора, что, очевидно, подразумевало также и привилегию спать с ним. При первой же его попытке ущипнуть меня пониже спины я сказала ему, что обручена и что мой жених в Канаде. Произнеся это, я так зло посмотрела ему в глаза, что он все понял и оставил меня в покое. Во всем остальном он мне нравился, мы отлично ладили. Редактора звали Лен Холбрук, когда-то он был репортером в Бивербрук, крупном газетном концерне. Он заработал достаточно денег и решил открыть собственное дело. Он был из Уэльса, и как все уэльцы, был идеалистом. Он решил, что уж коли он не может изменить весь мир, он попробует изменить Челси. Он купил разорившуюся газету «Кларион» и начал борьбу. У него были кое-какие сведения об административном совете, еще что-то о местной организации лейбористской партии. Он обнаружил, что какой-то подрядчик получил контракт на строительство муниципального жилого дома и строил с нарушениями технологии — не добавлял в бетон нужное количество стали или что-то в этом роде. Общенациональные газеты вцепились в «Кларион» мертвой хваткой за эту историю: тут попахивало клеветой, но к счастью в этот момент, в опорах стали появляться трещины, их сфотографировали. Было проведено расследование, подрядчик потерял контракт и лицензию, а «Кларион» на первой странице стала печатать красной краской изображение св. Георгия и поверженного им Дракона. Были и другие компании, подобные этой, и со временем люди стали читать небольшую газету, она увеличилась в объеме и вскоре ее тираж достиг почти сорока тысяч, а общенациональные издания постоянно заимствовали в ней материалы и взамен время от времени делились с ней каким-нибудь материалом.
И вот я уже в новой должности, помощника редактора и я могла больше писать и меньше бегать, а проработав в этой должности год, я стала выступать с авторскими статьями, «Вивьен Мишель» стала общественной фигурой, а зарплата моя выросла до 20 гиней. Лену нравилось, как я работаю, и то, что я не боюсь людей. И он многому научил меня в профессиональном плане, например, тому, что вниманием читателя надо завладевать с первых же строк, что надо употреблять короткие предложения, избегая слишком правильного английского языка, и писать надо — это самое главное — о людях. Сам он этому научился, когда работал в «Экспрессе», а теперь вбивал все это в голову мне. Например, он терпеть не мог 11-й и 22-ой маршруты автобуса и постоянно на них нападал в газете. Один из своих очерков об этих автобусных линиях я начала следующим образом: «Кондукторы на автобусах 11-го маршрута жалуются, что им приходится работать по очень уплотненному графику в часы пик». Лен прошелся своим карандашом по тому, что я написала: «Люди, люди, помни о людях!». Вот как надо написать об этом: "У Фрэнка Дональдсона, осмотрительного молодого человека 27 лет есть жена, Грейси и двое детей, шестилетний Билл и пятилетняя Эмили. Он очень обижен: «Я не вижу своих детей по вечерам с самых летних каникул, — рассказал он мне. Мы сидели в небольшой уютной гостиной в доме № 36 по Болтон Лейн. — Когда я попадаю наконец домой, после работы, они уже спят. Видите ли, я работаю кондуктором на автобусе 11-го маршрута и мы постоянно задерживаемся на лишний час, с тех пор, как ввели новый график движения». Лен замолчал.
— Понимаешь, что я имею в виду? Есть люди, которые водят эти автобусы. Они интереснее, чем просто автобусы. И вот ты выходишь и находишь некоего Фрэнка Дональдсона, и твой рассказ становится очень естественным.
Дешевка, я понимаю, сентиментальный подход, но такова журналистика, а я работала в этой области и я делала так, как он меня учил. Заметка вызвала поток писем — от Дональдсонов, живущих в округе, их жен и коллег по работе. Кажется, редакторы любят читательские письма. Если в газету приходят письма от читателей, значит, газету читают, любят и она приносит пользу.
Я проработала в «Кларион» еще два года, пока мне не исполнился 21. К тому времени у меня уже были предложения из общенациональных газет, из «Экспресса» и «Мейл», и я решила, что настала пора из лондонской окраины переместиться в широкий мир. Я все еще жила вместе со Сьюзен. Она работала в Министерстве иностранных дел в каком-то отделе, который занимался «связями». Она о своей работе не распространялась. У нее был приятель из того же отдела, я знала, что очень скоро они обручатся и ей понадобится вся квартира. У меня не было никакой личной жизни — ничего не значащие дружеские отношения и полуухаживания, которых я сторонилась, и мне грозила опасность в случае успеха превратиться в энергичную девушку, делающую карьеру, которая выкуривает слишком много сигарет и пьет слишком много водки с тоником, а питается одними консервами. Моими богами, вернее, богинями (Кэтрин Уайтхорн и Пенелопп Джильятт были за пределами моей орбиты) были Друсилла Бейфус, Вероника Папворт, Джин Кэмпбелл, Ширли Лорд, Барбара Григ и Энн Шарпли — известнейшие женщины — журналистки — и все, чего я хотела — это быть такой же, как они, больше мне ничего в мире не было нужно.
И тогда, на рекламном пресс-шоу, проводившемся на фестивале Барокко в Мюнхене, я повстречалась с Куртом Райнером из Ассоциации западногерманских газет (АЗГ).
5. Птица с подбитым крылом
Дождь продолжал лить как из ведра, нисколько не затихая, 8-часовые «Последние известия» продолжали сообщать о разрушениях и несчастных случаях — столкновения сразу нескольких машин на дороге № 9, наводнение в районе железной дороги в Скинектади, приостановлено движение транспорта в Трое, ожидается, что дождь не прекратится несколько часов. Штормы, снегопады и ураганы полностью нарушали обычное течение жизни в Америке. Когда в Америке автомобиль по каким-то причинам не может быть приведен в движение, жизнь останавливается, знаменитые расписания и графики нарушаются, американцы впадают в панику, осаждают железнодорожные вокзалы и отделения телеграфа, рассылая телеграммы во все концы страны. Они ни на секунду не выключают радио в надежде услышать хотя бы намек на улучшение ситуации. Я хорошо представляла себе неразбериху и хаос на дорогах и в городах, и с еще большим удовольствием упивалась своим уединением.