Страница:
Я почти допила все, что было в стакане, но чтоб стакан не был совсем пустым, бросила туда несколько кусочков льда, закурила еще одну сигарету и снова уселась в кресло. В это время ведущий радиопрограммы объявил получасовой концерт оркестра «Диксиленд».
Курту джаз не нравился. Он считал его дурным вкусом. Еще он меня заставил бросить курить, не разрешал употреблять спиртное и пользоваться губной помадой и жизнь стала серьезным делом, наполненным посещением картинных галерей, концертных и лекционных залов. При том, что я пребывала в состоянии, когда жизнь моя казалась мне бессмысленной и пустой, это было приятной переменой образа жизни. Более того, педантичность немецкого характера нашла отклик в довольно-таки основательной серьезности характера канадского.
АЗГ представляла собой независимое агентство новостей, которое финансировалось объединением газет западной Германии (нечто наподобие Рейтера). Курт Райнер был первым представителем ассоциации в Лондоне и, когда мы встретились, он искал себе помощника-англичанина, в обязанности которого входило бы прочитывать все ежедневные и еженедельные газеты, выискивая темы, представляющие интерес для немцев. Сам Курт выполнял всю работу, связанную с деятельностью высшего дипломатического корпуса и освещал всевозможные мероприятия. В этот вечер он пригласил меня пообедать в ресторан Шмидта на Чарлотт стрит, был очаровательно серьезен, говорил о важности своей работы и о том, какое значение она может иметь для англо-германских отношений. Это был хорошо сложенный, спортивного типа молодой человек, а его светлые волосы и честные голубые глаза делали его моложе, чем он был на самом деле: в действительности ему было тридцать лет. Он рассказал мне, что родом он из Аусбурга, неподалеку от Мюнхена, что он единственный ребенок у родителей — врачей, что оба его родителя были вызволены из концлагеря американцами. Их арестовали по доносу, что они слушают союзническое радио и препятствовали тому, чтобы их юный Курт вступил в ряды Гитлерюгенда. Образование он получил в Мюнхенской школе и в Университете, затем занялся журналистикой, был направлен в «Ди Вельт», ведущую газету Западной Германии, и именно оттуда был выбран для теперешней работы в Лондоне, так как он неплохо владеет английским. Он спросил меня, чем я занимаюсь, и на следующий день я отправилась в его двухкомнатную контору на Ченсери лейн и показала ему кое-что из своих статей. С типичной тщательностью он уже навел справки обо мне у моих друзей в Пресс-клубе, и через неделю я сидела в соседней с ним комнате с табличкой «Личный секретарь»; телетайпы Рейтера и объединенного пула телеграфных агентств по обмену информацией трещали у меня за спиной. Зарплата у меня была замечательная — тридцать фунтов в неделю — и вскоре я полюбила свою работу, особенно мне нравилось осуществлять телефонную связь с нашим Центром в Гамбурге, нравилось, что два раза в день мне надо было вовремя успеть передать сообщения для утренних и вечерних немецких газет. То, что я плохо знала немецкий, было незначительной помехой, так как не считая того, что составлял сам Курт, а он передавал это по телефону, весь мой материал шел по телексу на английском и переводился на другом конце, а операторы Телекса в Гамбурге знали английский в такой степени, что могли даже поболтать со мной, когда я была у аппарата. Это довольно механическая работа, но она требовала быстроты и точности исполнения и очень забавно было судить, удачный ли материал я отправляла, по тем вырезкам из немецких газет, которые приходили несколькими днями позже. Вскоре Курт доверял мне настолько, что оставлял на меня весь офис и возникали некоторые обстоятельства, с которыми мне надо было справляться самой. Это было волнующее ощущение осознавать, что двадцать редакторов в Германии зависят от меня, от того, насколько правильно и быстро я действовала. Все это казалось мне намного важнее и ответственнее, чем те банальности, о которых я писала в «Кларион», и я с удовольствием подчинялась указаниям и решениям Курта, которые всегда к тому же были срочными. Впрочем, это характерно для любого информационного агентства.
Пришло время, Сьюзен вышла замуж, и я переехала в меблированную квартиру на Блумзбергсквер, в том же доме, где жил Курт. Сначала я сомневалась, правильно ли это, но он был такой правильный и отношения наши были такими товарищескими, как он сам обычно говорил, что я поверила будто ничего неблагоразумного в этом нет. Конечно, это было легкомыслием с моей стороны. Не говоря уж о том, что Курт, видимо, превратно истолковал то, что я легко согласилась с его предложением снять квартиру в его же доме, теперь это стало как бы совершенно естественным, что мы вместе возвращались домой из нашей расположенной неподалеку конторы. Стали более частыми и совместные обеды, а со временем, чтобы сэкономить деньги, он стал приносить свой проигрыватель ко мне в гостиную, а я готовила что-нибудь на двоих. Конечно, я понимала, какая опасность мне грозит, и время от времени придумывала каких-нибудь друзей, с которыми якобы должна была провести вечер. Но это означало, что пообедав в одиночестве, я сидела сама по себе в каком-нибудь кинотеатре, испытывая все то отвращение, которое испытывает любая одинокая женщина, когда к ней начинают приставать мужчины. А Курт оставался все таким же корректным, а наши отношения — на таком невинном, я бы даже сказала, высокоинтеллектуальном уровне, что мои опасения и предчувствия стали казаться совершенно идиотскими, и постепенно я приняла этот товарищеский образ жизни, который представлялся вполне приличным для взрослых людей по современным меркам.
Я поверила в это еще больше, когда после почти трехмесячного нашего мирного сосуществования, Курт, по возвращении из поездки в Германию, сказал мне, что он обручился. Она, невеста, была подругой детства, звали ее Труди и из всего, что Курт сообщил мне, было ясно, что они великолепно подходят друг другу. Она была дочерью профессора философии из Гейдельберга, а безмятежные глаза, которые смотрели на меня с любительской фотографии, блестящие, заплетенные в косы волосы и аккуратное платье с облегающим лифом и пышной юбкой, были живой рекламой истинной немецкой женщины со святыми понятиями: «Дети, Церковь, Кухня».
Курт посвятил меня полностью в свои дела, связанные с помолвкой, он переводил мне письма Труди, обсуждал, сколько детей они будут иметь, спрашивал моего совета относительно убранства квартиры, которую они планировали купить в Гамбурге, когда у него закончится трехлетняя служба в Лондоне и он подсоберет достаточную сумму денег на свадьбу. Я стала чем-то вроде их общей тетушки и сочла бы свою роль смешной, если бы все это не казалось совершенно естественным, даже интересным — как если бы у меня было две куклы, с которыми я играю в «свадьбу». Курт распланировал даже сексуальную свою жизнь скрупулезно, в деталях, и то, что он упорно, по-началу вопреки моему желанию, посвящал меня и в это, сначала меня смущало, а потом показалось даже поучительным, так как он говорил обо всем очень научно. Во время медового месяца в Венеции (все немцы отправляются в Италию в свой медовый месяц), они, конечно, будут делать это каждую ночь, потому что, сказал Курт, было очень важно, чтобы этот «акт» был технически совершенен, а чтобы добиться совершенства, требуется практика. По той же причине они будут довольствоваться лишь легким ужином, так как заниматься этим с полным желудком нежелательно. Заканчивать и отходить ко сну они будут не позже одиннадцати, потому что очень важно иметь по крайней мере восьмичасовой сон, чтобы «перезарядить батареи». У Труди, по его словам, чувства еще не были разбужены, и она скорее была с точки зрения секса прохладной, в то время как у него темперамент был страстным. Поэтому придется готовить Труди, ведя все эти предварительные сексуальные игры, с тем, чтобы и ее страсть достигла его уровня. С его стороны потребуется определенная сдержанность, и в этом деле ему придется проявить твердость, так как он мне сообщил, для счастливого супружества совершенно необходимо, чтобы партнеры достигали кульминационного момента одновременно. Только таким образом волнующие вершины экстаза становятся в одинаковой степени достоянием обоих. Когда закончится медовый месяц, они будут спать вместе по средам и субботам. Если это делать чаще, его «батареи» ослабеют и это даже может сказаться на его работоспособности в конторе. Все это Курт сопровождал употреблением самых точных научных терминов и даже иллюстрировал диаграммами и схемами, которые чертил вилкой на скатерти.
Эти лекции, а это были именно лекции, убедили меня в том, что Курт был необыкновенно утонченный любовник, и я была вынуждена признать, что испытывала даже некоторую зависть по поводу этих отрегулированных и исключительно здоровых удовольствий, которые готовились для Труди. Нередко по ночам я мечтала о том, чтобы все это предназначалось мне, и чтобы появился некто, кто обращался бы со мной так же, как — опять же по словам Курта — «великий скрипач обращается со своим инструментом». И, полагаю, это было совершенно неизбежным, что в мечтах именно Курт являлся ко мне в роли великого скрипача — такой надежный, такой нежный, такой понимающий все физические потребности женщины.
Шли месяцы и постепенно тон и частота писем Труди стали меняться. Я была первой, кто заметил это, но ничего не сказала. Все чаще и чаще в письмах Труди жаловалась на то, что период ожидания очень долог, слова нежности стали более редкими и небрежными, а об удовольствии от проведенного на Тегернзее летнего Отпуска, где Труди познакомилась с «веселой компанией», после первого описания взахлеб более вовсе не упоминалось, что мне показалось также очень подозрительным. Однажды вечером, после того, как в течение трех недель от Труди не было ни строчки, ко мне домой пришел Курт. Он был бледен, в глазах стояли слезы. Я лежала на диване, читала. Он упал на колени рядом со мной и уронил голову мне на грудь. Все кончено, произнес он между рыданиями. Она встретила другого человека, конечно, на Тегернзее, какого-то врача из Мюнхена, вдовца. Он сделал ей предложение, и она согласилась. Любовь с первого взгляда. Курт должен понять, что такое в жизни девушки случается лишь раз в жизни. Он должен ее простить и забыть. Она его недостойна. (А! Опять эта жалкая фраза). Они должны остаться друзьями. Свадьба состоится через месяц. Курт должен пожелать ей счастья. Прощай, твоя презренная Труди.
Курт в отчаянии обнимал меня. — Теперь у меня есть только ты, — сказал он сквозь рыдания, — ты должна проявить доброту. Ты должна меня утешить".
Я как ребенка гладила его по волосам и думала, как мне освободиться от его объятий, но в то же время я была очень тронута отчаянием этого сильного мужчины и его зависимостью от меня. Я попыталась заставить свой голос звучать по-деловому.
— Ну, знаешь, если хочешь знать, это просто счастье, что так получилось. Ни одна девушка, если она такая непостоянная, не может стать хорошей женой. В Германии полно других, лучших девушек. Успокойся, Курт.
Я попыталась сесть: «Пойдем, пообедаем, потом в кино. Это тебя отвлечет. Слезами горю не поможешь. Успокойся!» Я с трудом высвободилась из его объятий, и мы оба встали.
Курт опустил голову: «Ах, ты добра ко мне, Вив. Ты настоящий друг в беде. И ты права. Я не должен быть тряпкой. Тебе за меня будет стыдно. А этого я не смогу перенести». Он улыбнулся мне вымученной улыбкой, пошел к двери и вышел из квартиры.
Только через две недели мы стали любовниками. В какой-то степени это было неизбежно. Я предчувствовала, что так будет и ничего не сделала, чтоб уйти от судьбы. Я не была в него влюблена, и в тоже время во многих отношениях мы стали так близки друг другу, что следующий шаг — постель — был неминуем. Подробности очень скучны. Дружеский поцелуй в щечку от случая к случаю, братский поцелуй, с каждым разом запечатлевался все ближе к моим губам и однажды стал поцелуем в губы. Затем наступила пауза, пока я не стала принимать такие поцелуи как само собой разумеющееся, потом настала очередь наступления на мою грудь, потом и на все остальное, все так приятно, так спокойно, без драм, а затем, однажды вечером в моей гостиной медленно, без спешки, снимание с меня одежд, «так как я должен видеть, как ты прекрасна», слабые вялые протесты с моей стороны, а затем те самые научные операции, которые были подготовлены для Труди. И как приятно это было, в полном уединении, в моей собственной квартире! Как безопасно, как неспешно, какими успокаивающими были все меры предосторожности! И каким сильным и нежным был Курт, и все, что сопряжено с его любовью, было божественно вежливо! Один — единственный цветок после каждого свидания, приведение комнаты в порядок после любовного экстаза, нарочитая корректность в конторе и в присутствии других людей, ни одного грубого или даже неприличного слова — это было похоже на серию утонченных операций, совершаемых хирургом, имеющим лучшие в мире манеры в обращении с больным. Конечно, все это носило довольно-таки бесстрастный характер. Но мне это нравилось. Это был секс в чистом виде, без страсти и без страха, это делало каждый обычный день приятным, а меня довольной и умиротворенной как изнеженную кошечку. Я должна была бы сообразить, или во всяком случае, догадаться, что женщина, если она не проститутка, не может удовлетворяться физической близостью совсем без каких-либо чувств, по крайней мере сколько-нибудь долго. Физическая близость — это лишь половина пути к любви. Надо признаться, ни мой разум, ни большая часть моих инстинктов не участвовали в наших отношениях. Они оставались пассивными, счастливо пассивными. Но все мои дни и ночи были так заполнены этим человеком, я так сильно зависела от него большую часть суток, что было бы почти бесчеловечным не начать испытывать к нему чего-то наподобие любви. Я продолжала твердить себе, что у него нет чувства юмора, что он бесстрастен, не любит шуток, что он как бревно, и, в конце концов, уж слишком немец, но все это не мешало мне прислушиваться к его шагам на лестнице, преклоняться перед теплом и властью его тела и быть всегда радостно готовой стряпать ему, что-нибудь зашивать и работать на него. Я сама себе признавалась, что становлюсь овощем, покорной женой-домохозяйкой, которая, как я себе воображала, идет на улице на расстоянии шести шагов позади мужа, словно носильщик-туземец. Но я также вынуждена признать, что счастлива, довольна и беззаботна, не хочу никакой другой жизни. Бывали моменты, когда мне хотелось разрушить все это спокойствие, заведенную размеренность каждого дня, хотелось кричать, и петь, и дурачиться, но я убеждала себя, что это было бы антисоциально, неженственно, создало бы хаос, и что это проявление психической неуравновешенности. Курт научил меня понимать такие вещи. Уравновешенность, равный темп жизни, порядок во всем, всегда спокойный голос, взвешенное мнение, любовь по средам и субботам (после легкого ужина!) — для него все это было необходимыми условиями счастья и тем, что помогало избавиться от «анархического синдрома», как он это называл, то есть от курения, употребления спиртного, наркотиков, от джаза, беспорядочных связей, гонок на автомобиле, диет, негров и их новых государств, гомосексуализма, отмены смертной казни и множества других отклонений — словом, от образа жизни, который ведут муравьи и пчелы. Ну что ж, я ничего не имела против. Всем своим воспитанием я была подготовлена к простой жизни и была счастлива вернуться к ней, вкусив разгульной, веселой жизни в пабах Челси и после занятий никому не нужной журналистики, не говоря уже о моей полной драматизма любовной истории с Диреком. И я, вероятно, спокойненько влюбилась бы в Курта.
Не, как и следовало ожидать, тут-то это и произошло.
Вскоре, после того, как мы стали регулярно спать вместе, Курт направил меня к надежному врачу — женщине, которая прочитала мне доступную лекцию о контрацептивах и снабдила необходимыми противозачаточными средствами. Но предупредила меня, что даже такие меры предосторожности не всегда срабатывают. Так оно и случилось. Поначалу, надеясь на лучшее, я ничего не сказала Курту, а потом, по нескольким причинам — потому что не желала далее хранить тайну в одиночку, потому что слабо надеялась, что он будет доволен и предложит выйти за него замуж, и потому что действительно боялась своего состояния — я ему все сказала. У меня не было ни малейшего представления о том, какой может быть его реакция, но я, конечно, ожидала нежности, сочувствия и, по крайней мере, хотя бы видимого проявления любви. Мы стояли в дверях моей спальни, готовые пожелать спокойной ночи друг другу. На мне не было никакой одежды, он был полностью одет. Когда я кончила говорить, он спокойно расцепил руки, которыми я обнимала его за шею, осмотрел мое тело с ног до головы, с чувством, которое я могу назвать лишь смесью злости и презрения, и потянулся к дверной ручке.
Потом он холодно посмотрел мне в глаза и сказал очень тихо: — Ну? — вышел из комнаты и спокойно закрыл за собой дверь.
Я села на край кровати и уставилась на стену. Что я сделала? Что я не так сказала? Что означает поведение Курта? Потом, несчастная, полная дурных предчувствий, легла в постель и ревела, пока не уснула.
Я была права, что плакала. На следующее утро я зашла за ним, чтобы, как обычно, вместе идти на работу, его уже не было дома. Когда я пришла в офис, дверь, соединяющая наши комнаты, была закрыта, а когда через четверть часа или около того он открыл дверь и сказал, что нам надо поговорить, лицо его было холодным как лед. Я вошла в его кабинет и села по другую от него сторону стола: служащая, которую, как оказалось, увольняют.
Рефрен его речи, произнесенной деловым бесстрастным голосом был таков: в товарищеском союзе, в каком мы с удовольствием оба пребывали, и союз действительно был для нас обоих приятен, очень важно, чтобы все шло гладко, согласно заведенному порядку. Мы были (да, «были») хорошими друзьями, и я не буду говорить, что у меня не было никаких мыслей о женитьбе, о чем-то более постоянном, чем товарищеское (опять это слово) взаимопонимание. Отношения между нами были действительно весьма приятными, но теперь, по вине одного из партнеров (исключительно по моей, надо полагать!) это произошло, и требуется найти радикальное решение проблемы, которая содержит элементы затруднительного положения и даже опасности на жизненном пути каждого из нас. О супружестве — увы, — хотя он «очень высокого мнения о моих качествах и, более того, о моей физической привлекательности» — не могло быть и речи. Кроме всяких прочих соображений, он унаследовал прочные взгляды относительно смешения крови (Хайль, Гитлер!) и если он женится, то только на женщине, в жилах которой течет германская кровь. Соответственно, и с искренним сожалением, он пришел к определенным решениям. Главным было то, что мне необходимо подвергнуться немедленной операции. Три месяца и так уже довольно опасное промедление. Это все будет несложно. Я полечу в Цюрих и остановлюсь в одной из гостиниц рядом с Главным вокзалом. Любой таксист довезет меня до этого места из аэропорта. Я должна буду спросить у консьержа, как зовут гостиничного доктора, — в Цюрихе замечательные врачи — и должна буду проконсультироваться у этого врача. Он все поймет. Все швейцарские врачи — это понимают. Он поставит диагноз, что у меня слишком высокое или, наоборот, слишком низкое давление, или что у меня нервы не в порядке и я не смогу вынести напряжения родов. Он переговорит с гинекологом — в Цюрихе превосходные гинекологи — я нанесу тому визит, он подтвердит то, что сказал доктор в гостинице, и подпишет нужные бумаги. Гинеколог зарезервирует место в клинике, и все будет сделано в течение одной недели. Будут соблюдены все меры предосторожности. Процедура эта совершенно легальна в Швейцарии, и мне даже не надо будет показывать паспорт. Я могу назваться любым именем — именем замужней женщины, конечно. Стоимость операции будет, однако, высокой. Может, сто фунтов, или даже сто пятьдесят. Но он и это предусмотрел. Он потянулся к ящику стола, достал конверт и бросил его на стол. Будет небезосновательно, если после двух лет отличной службы, я получу месячную зарплату вместо предупреждения о расторжении контракта. Это будет сто двадцать фунтов. И он позволил себе добавить пятьдесят фунтов из собственного кармана, чтобы я смогла оплатить авиабилет, туристским классом и чтоб еще кое-что осталось на непредвиденный случай. Вся сумма была в немецких марках, чтоб избежать проблем с обменом денег.
Курт улыбнулся, ожидая благодарности с моей стороны и восхищения его расторопностью и щедростью. Должно быть, он почувствовал неловкость, увидев выражение откровенного ужаса на моем лице, потому что поспешил продолжить. Кроме того, я не должна волноваться. Такие операции делают многие. Они, конечно, болезненны и не очень приятны. Он сам очень огорчен, что такие счастливые взаимоотношения из самых счастливых, какие ему когда-либо пришлось испытать, подходят к концу. «Но, увы, эти взаимоотношения должны кончиться. — И он добавил: — Он надеется, что я все понимаю».
Я кивнула и поднялась. Взяла со стола конверт, в последний раз посмотрела на золотистые волосы, на рот, которые любила, на сильные плечи, и, чувствуя, как подступают слезы, быстро вышла из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.
До встречи с Куртом я была птицей с одним подбитым крылом. Теперь у меня было перебито и другое.
Курту джаз не нравился. Он считал его дурным вкусом. Еще он меня заставил бросить курить, не разрешал употреблять спиртное и пользоваться губной помадой и жизнь стала серьезным делом, наполненным посещением картинных галерей, концертных и лекционных залов. При том, что я пребывала в состоянии, когда жизнь моя казалась мне бессмысленной и пустой, это было приятной переменой образа жизни. Более того, педантичность немецкого характера нашла отклик в довольно-таки основательной серьезности характера канадского.
АЗГ представляла собой независимое агентство новостей, которое финансировалось объединением газет западной Германии (нечто наподобие Рейтера). Курт Райнер был первым представителем ассоциации в Лондоне и, когда мы встретились, он искал себе помощника-англичанина, в обязанности которого входило бы прочитывать все ежедневные и еженедельные газеты, выискивая темы, представляющие интерес для немцев. Сам Курт выполнял всю работу, связанную с деятельностью высшего дипломатического корпуса и освещал всевозможные мероприятия. В этот вечер он пригласил меня пообедать в ресторан Шмидта на Чарлотт стрит, был очаровательно серьезен, говорил о важности своей работы и о том, какое значение она может иметь для англо-германских отношений. Это был хорошо сложенный, спортивного типа молодой человек, а его светлые волосы и честные голубые глаза делали его моложе, чем он был на самом деле: в действительности ему было тридцать лет. Он рассказал мне, что родом он из Аусбурга, неподалеку от Мюнхена, что он единственный ребенок у родителей — врачей, что оба его родителя были вызволены из концлагеря американцами. Их арестовали по доносу, что они слушают союзническое радио и препятствовали тому, чтобы их юный Курт вступил в ряды Гитлерюгенда. Образование он получил в Мюнхенской школе и в Университете, затем занялся журналистикой, был направлен в «Ди Вельт», ведущую газету Западной Германии, и именно оттуда был выбран для теперешней работы в Лондоне, так как он неплохо владеет английским. Он спросил меня, чем я занимаюсь, и на следующий день я отправилась в его двухкомнатную контору на Ченсери лейн и показала ему кое-что из своих статей. С типичной тщательностью он уже навел справки обо мне у моих друзей в Пресс-клубе, и через неделю я сидела в соседней с ним комнате с табличкой «Личный секретарь»; телетайпы Рейтера и объединенного пула телеграфных агентств по обмену информацией трещали у меня за спиной. Зарплата у меня была замечательная — тридцать фунтов в неделю — и вскоре я полюбила свою работу, особенно мне нравилось осуществлять телефонную связь с нашим Центром в Гамбурге, нравилось, что два раза в день мне надо было вовремя успеть передать сообщения для утренних и вечерних немецких газет. То, что я плохо знала немецкий, было незначительной помехой, так как не считая того, что составлял сам Курт, а он передавал это по телефону, весь мой материал шел по телексу на английском и переводился на другом конце, а операторы Телекса в Гамбурге знали английский в такой степени, что могли даже поболтать со мной, когда я была у аппарата. Это довольно механическая работа, но она требовала быстроты и точности исполнения и очень забавно было судить, удачный ли материал я отправляла, по тем вырезкам из немецких газет, которые приходили несколькими днями позже. Вскоре Курт доверял мне настолько, что оставлял на меня весь офис и возникали некоторые обстоятельства, с которыми мне надо было справляться самой. Это было волнующее ощущение осознавать, что двадцать редакторов в Германии зависят от меня, от того, насколько правильно и быстро я действовала. Все это казалось мне намного важнее и ответственнее, чем те банальности, о которых я писала в «Кларион», и я с удовольствием подчинялась указаниям и решениям Курта, которые всегда к тому же были срочными. Впрочем, это характерно для любого информационного агентства.
Пришло время, Сьюзен вышла замуж, и я переехала в меблированную квартиру на Блумзбергсквер, в том же доме, где жил Курт. Сначала я сомневалась, правильно ли это, но он был такой правильный и отношения наши были такими товарищескими, как он сам обычно говорил, что я поверила будто ничего неблагоразумного в этом нет. Конечно, это было легкомыслием с моей стороны. Не говоря уж о том, что Курт, видимо, превратно истолковал то, что я легко согласилась с его предложением снять квартиру в его же доме, теперь это стало как бы совершенно естественным, что мы вместе возвращались домой из нашей расположенной неподалеку конторы. Стали более частыми и совместные обеды, а со временем, чтобы сэкономить деньги, он стал приносить свой проигрыватель ко мне в гостиную, а я готовила что-нибудь на двоих. Конечно, я понимала, какая опасность мне грозит, и время от времени придумывала каких-нибудь друзей, с которыми якобы должна была провести вечер. Но это означало, что пообедав в одиночестве, я сидела сама по себе в каком-нибудь кинотеатре, испытывая все то отвращение, которое испытывает любая одинокая женщина, когда к ней начинают приставать мужчины. А Курт оставался все таким же корректным, а наши отношения — на таком невинном, я бы даже сказала, высокоинтеллектуальном уровне, что мои опасения и предчувствия стали казаться совершенно идиотскими, и постепенно я приняла этот товарищеский образ жизни, который представлялся вполне приличным для взрослых людей по современным меркам.
Я поверила в это еще больше, когда после почти трехмесячного нашего мирного сосуществования, Курт, по возвращении из поездки в Германию, сказал мне, что он обручился. Она, невеста, была подругой детства, звали ее Труди и из всего, что Курт сообщил мне, было ясно, что они великолепно подходят друг другу. Она была дочерью профессора философии из Гейдельберга, а безмятежные глаза, которые смотрели на меня с любительской фотографии, блестящие, заплетенные в косы волосы и аккуратное платье с облегающим лифом и пышной юбкой, были живой рекламой истинной немецкой женщины со святыми понятиями: «Дети, Церковь, Кухня».
Курт посвятил меня полностью в свои дела, связанные с помолвкой, он переводил мне письма Труди, обсуждал, сколько детей они будут иметь, спрашивал моего совета относительно убранства квартиры, которую они планировали купить в Гамбурге, когда у него закончится трехлетняя служба в Лондоне и он подсоберет достаточную сумму денег на свадьбу. Я стала чем-то вроде их общей тетушки и сочла бы свою роль смешной, если бы все это не казалось совершенно естественным, даже интересным — как если бы у меня было две куклы, с которыми я играю в «свадьбу». Курт распланировал даже сексуальную свою жизнь скрупулезно, в деталях, и то, что он упорно, по-началу вопреки моему желанию, посвящал меня и в это, сначала меня смущало, а потом показалось даже поучительным, так как он говорил обо всем очень научно. Во время медового месяца в Венеции (все немцы отправляются в Италию в свой медовый месяц), они, конечно, будут делать это каждую ночь, потому что, сказал Курт, было очень важно, чтобы этот «акт» был технически совершенен, а чтобы добиться совершенства, требуется практика. По той же причине они будут довольствоваться лишь легким ужином, так как заниматься этим с полным желудком нежелательно. Заканчивать и отходить ко сну они будут не позже одиннадцати, потому что очень важно иметь по крайней мере восьмичасовой сон, чтобы «перезарядить батареи». У Труди, по его словам, чувства еще не были разбужены, и она скорее была с точки зрения секса прохладной, в то время как у него темперамент был страстным. Поэтому придется готовить Труди, ведя все эти предварительные сексуальные игры, с тем, чтобы и ее страсть достигла его уровня. С его стороны потребуется определенная сдержанность, и в этом деле ему придется проявить твердость, так как он мне сообщил, для счастливого супружества совершенно необходимо, чтобы партнеры достигали кульминационного момента одновременно. Только таким образом волнующие вершины экстаза становятся в одинаковой степени достоянием обоих. Когда закончится медовый месяц, они будут спать вместе по средам и субботам. Если это делать чаще, его «батареи» ослабеют и это даже может сказаться на его работоспособности в конторе. Все это Курт сопровождал употреблением самых точных научных терминов и даже иллюстрировал диаграммами и схемами, которые чертил вилкой на скатерти.
Эти лекции, а это были именно лекции, убедили меня в том, что Курт был необыкновенно утонченный любовник, и я была вынуждена признать, что испытывала даже некоторую зависть по поводу этих отрегулированных и исключительно здоровых удовольствий, которые готовились для Труди. Нередко по ночам я мечтала о том, чтобы все это предназначалось мне, и чтобы появился некто, кто обращался бы со мной так же, как — опять же по словам Курта — «великий скрипач обращается со своим инструментом». И, полагаю, это было совершенно неизбежным, что в мечтах именно Курт являлся ко мне в роли великого скрипача — такой надежный, такой нежный, такой понимающий все физические потребности женщины.
Шли месяцы и постепенно тон и частота писем Труди стали меняться. Я была первой, кто заметил это, но ничего не сказала. Все чаще и чаще в письмах Труди жаловалась на то, что период ожидания очень долог, слова нежности стали более редкими и небрежными, а об удовольствии от проведенного на Тегернзее летнего Отпуска, где Труди познакомилась с «веселой компанией», после первого описания взахлеб более вовсе не упоминалось, что мне показалось также очень подозрительным. Однажды вечером, после того, как в течение трех недель от Труди не было ни строчки, ко мне домой пришел Курт. Он был бледен, в глазах стояли слезы. Я лежала на диване, читала. Он упал на колени рядом со мной и уронил голову мне на грудь. Все кончено, произнес он между рыданиями. Она встретила другого человека, конечно, на Тегернзее, какого-то врача из Мюнхена, вдовца. Он сделал ей предложение, и она согласилась. Любовь с первого взгляда. Курт должен понять, что такое в жизни девушки случается лишь раз в жизни. Он должен ее простить и забыть. Она его недостойна. (А! Опять эта жалкая фраза). Они должны остаться друзьями. Свадьба состоится через месяц. Курт должен пожелать ей счастья. Прощай, твоя презренная Труди.
Курт в отчаянии обнимал меня. — Теперь у меня есть только ты, — сказал он сквозь рыдания, — ты должна проявить доброту. Ты должна меня утешить".
Я как ребенка гладила его по волосам и думала, как мне освободиться от его объятий, но в то же время я была очень тронута отчаянием этого сильного мужчины и его зависимостью от меня. Я попыталась заставить свой голос звучать по-деловому.
— Ну, знаешь, если хочешь знать, это просто счастье, что так получилось. Ни одна девушка, если она такая непостоянная, не может стать хорошей женой. В Германии полно других, лучших девушек. Успокойся, Курт.
Я попыталась сесть: «Пойдем, пообедаем, потом в кино. Это тебя отвлечет. Слезами горю не поможешь. Успокойся!» Я с трудом высвободилась из его объятий, и мы оба встали.
Курт опустил голову: «Ах, ты добра ко мне, Вив. Ты настоящий друг в беде. И ты права. Я не должен быть тряпкой. Тебе за меня будет стыдно. А этого я не смогу перенести». Он улыбнулся мне вымученной улыбкой, пошел к двери и вышел из квартиры.
Только через две недели мы стали любовниками. В какой-то степени это было неизбежно. Я предчувствовала, что так будет и ничего не сделала, чтоб уйти от судьбы. Я не была в него влюблена, и в тоже время во многих отношениях мы стали так близки друг другу, что следующий шаг — постель — был неминуем. Подробности очень скучны. Дружеский поцелуй в щечку от случая к случаю, братский поцелуй, с каждым разом запечатлевался все ближе к моим губам и однажды стал поцелуем в губы. Затем наступила пауза, пока я не стала принимать такие поцелуи как само собой разумеющееся, потом настала очередь наступления на мою грудь, потом и на все остальное, все так приятно, так спокойно, без драм, а затем, однажды вечером в моей гостиной медленно, без спешки, снимание с меня одежд, «так как я должен видеть, как ты прекрасна», слабые вялые протесты с моей стороны, а затем те самые научные операции, которые были подготовлены для Труди. И как приятно это было, в полном уединении, в моей собственной квартире! Как безопасно, как неспешно, какими успокаивающими были все меры предосторожности! И каким сильным и нежным был Курт, и все, что сопряжено с его любовью, было божественно вежливо! Один — единственный цветок после каждого свидания, приведение комнаты в порядок после любовного экстаза, нарочитая корректность в конторе и в присутствии других людей, ни одного грубого или даже неприличного слова — это было похоже на серию утонченных операций, совершаемых хирургом, имеющим лучшие в мире манеры в обращении с больным. Конечно, все это носило довольно-таки бесстрастный характер. Но мне это нравилось. Это был секс в чистом виде, без страсти и без страха, это делало каждый обычный день приятным, а меня довольной и умиротворенной как изнеженную кошечку. Я должна была бы сообразить, или во всяком случае, догадаться, что женщина, если она не проститутка, не может удовлетворяться физической близостью совсем без каких-либо чувств, по крайней мере сколько-нибудь долго. Физическая близость — это лишь половина пути к любви. Надо признаться, ни мой разум, ни большая часть моих инстинктов не участвовали в наших отношениях. Они оставались пассивными, счастливо пассивными. Но все мои дни и ночи были так заполнены этим человеком, я так сильно зависела от него большую часть суток, что было бы почти бесчеловечным не начать испытывать к нему чего-то наподобие любви. Я продолжала твердить себе, что у него нет чувства юмора, что он бесстрастен, не любит шуток, что он как бревно, и, в конце концов, уж слишком немец, но все это не мешало мне прислушиваться к его шагам на лестнице, преклоняться перед теплом и властью его тела и быть всегда радостно готовой стряпать ему, что-нибудь зашивать и работать на него. Я сама себе признавалась, что становлюсь овощем, покорной женой-домохозяйкой, которая, как я себе воображала, идет на улице на расстоянии шести шагов позади мужа, словно носильщик-туземец. Но я также вынуждена признать, что счастлива, довольна и беззаботна, не хочу никакой другой жизни. Бывали моменты, когда мне хотелось разрушить все это спокойствие, заведенную размеренность каждого дня, хотелось кричать, и петь, и дурачиться, но я убеждала себя, что это было бы антисоциально, неженственно, создало бы хаос, и что это проявление психической неуравновешенности. Курт научил меня понимать такие вещи. Уравновешенность, равный темп жизни, порядок во всем, всегда спокойный голос, взвешенное мнение, любовь по средам и субботам (после легкого ужина!) — для него все это было необходимыми условиями счастья и тем, что помогало избавиться от «анархического синдрома», как он это называл, то есть от курения, употребления спиртного, наркотиков, от джаза, беспорядочных связей, гонок на автомобиле, диет, негров и их новых государств, гомосексуализма, отмены смертной казни и множества других отклонений — словом, от образа жизни, который ведут муравьи и пчелы. Ну что ж, я ничего не имела против. Всем своим воспитанием я была подготовлена к простой жизни и была счастлива вернуться к ней, вкусив разгульной, веселой жизни в пабах Челси и после занятий никому не нужной журналистики, не говоря уже о моей полной драматизма любовной истории с Диреком. И я, вероятно, спокойненько влюбилась бы в Курта.
Не, как и следовало ожидать, тут-то это и произошло.
Вскоре, после того, как мы стали регулярно спать вместе, Курт направил меня к надежному врачу — женщине, которая прочитала мне доступную лекцию о контрацептивах и снабдила необходимыми противозачаточными средствами. Но предупредила меня, что даже такие меры предосторожности не всегда срабатывают. Так оно и случилось. Поначалу, надеясь на лучшее, я ничего не сказала Курту, а потом, по нескольким причинам — потому что не желала далее хранить тайну в одиночку, потому что слабо надеялась, что он будет доволен и предложит выйти за него замуж, и потому что действительно боялась своего состояния — я ему все сказала. У меня не было ни малейшего представления о том, какой может быть его реакция, но я, конечно, ожидала нежности, сочувствия и, по крайней мере, хотя бы видимого проявления любви. Мы стояли в дверях моей спальни, готовые пожелать спокойной ночи друг другу. На мне не было никакой одежды, он был полностью одет. Когда я кончила говорить, он спокойно расцепил руки, которыми я обнимала его за шею, осмотрел мое тело с ног до головы, с чувством, которое я могу назвать лишь смесью злости и презрения, и потянулся к дверной ручке.
Потом он холодно посмотрел мне в глаза и сказал очень тихо: — Ну? — вышел из комнаты и спокойно закрыл за собой дверь.
Я села на край кровати и уставилась на стену. Что я сделала? Что я не так сказала? Что означает поведение Курта? Потом, несчастная, полная дурных предчувствий, легла в постель и ревела, пока не уснула.
Я была права, что плакала. На следующее утро я зашла за ним, чтобы, как обычно, вместе идти на работу, его уже не было дома. Когда я пришла в офис, дверь, соединяющая наши комнаты, была закрыта, а когда через четверть часа или около того он открыл дверь и сказал, что нам надо поговорить, лицо его было холодным как лед. Я вошла в его кабинет и села по другую от него сторону стола: служащая, которую, как оказалось, увольняют.
Рефрен его речи, произнесенной деловым бесстрастным голосом был таков: в товарищеском союзе, в каком мы с удовольствием оба пребывали, и союз действительно был для нас обоих приятен, очень важно, чтобы все шло гладко, согласно заведенному порядку. Мы были (да, «были») хорошими друзьями, и я не буду говорить, что у меня не было никаких мыслей о женитьбе, о чем-то более постоянном, чем товарищеское (опять это слово) взаимопонимание. Отношения между нами были действительно весьма приятными, но теперь, по вине одного из партнеров (исключительно по моей, надо полагать!) это произошло, и требуется найти радикальное решение проблемы, которая содержит элементы затруднительного положения и даже опасности на жизненном пути каждого из нас. О супружестве — увы, — хотя он «очень высокого мнения о моих качествах и, более того, о моей физической привлекательности» — не могло быть и речи. Кроме всяких прочих соображений, он унаследовал прочные взгляды относительно смешения крови (Хайль, Гитлер!) и если он женится, то только на женщине, в жилах которой течет германская кровь. Соответственно, и с искренним сожалением, он пришел к определенным решениям. Главным было то, что мне необходимо подвергнуться немедленной операции. Три месяца и так уже довольно опасное промедление. Это все будет несложно. Я полечу в Цюрих и остановлюсь в одной из гостиниц рядом с Главным вокзалом. Любой таксист довезет меня до этого места из аэропорта. Я должна буду спросить у консьержа, как зовут гостиничного доктора, — в Цюрихе замечательные врачи — и должна буду проконсультироваться у этого врача. Он все поймет. Все швейцарские врачи — это понимают. Он поставит диагноз, что у меня слишком высокое или, наоборот, слишком низкое давление, или что у меня нервы не в порядке и я не смогу вынести напряжения родов. Он переговорит с гинекологом — в Цюрихе превосходные гинекологи — я нанесу тому визит, он подтвердит то, что сказал доктор в гостинице, и подпишет нужные бумаги. Гинеколог зарезервирует место в клинике, и все будет сделано в течение одной недели. Будут соблюдены все меры предосторожности. Процедура эта совершенно легальна в Швейцарии, и мне даже не надо будет показывать паспорт. Я могу назваться любым именем — именем замужней женщины, конечно. Стоимость операции будет, однако, высокой. Может, сто фунтов, или даже сто пятьдесят. Но он и это предусмотрел. Он потянулся к ящику стола, достал конверт и бросил его на стол. Будет небезосновательно, если после двух лет отличной службы, я получу месячную зарплату вместо предупреждения о расторжении контракта. Это будет сто двадцать фунтов. И он позволил себе добавить пятьдесят фунтов из собственного кармана, чтобы я смогла оплатить авиабилет, туристским классом и чтоб еще кое-что осталось на непредвиденный случай. Вся сумма была в немецких марках, чтоб избежать проблем с обменом денег.
Курт улыбнулся, ожидая благодарности с моей стороны и восхищения его расторопностью и щедростью. Должно быть, он почувствовал неловкость, увидев выражение откровенного ужаса на моем лице, потому что поспешил продолжить. Кроме того, я не должна волноваться. Такие операции делают многие. Они, конечно, болезненны и не очень приятны. Он сам очень огорчен, что такие счастливые взаимоотношения из самых счастливых, какие ему когда-либо пришлось испытать, подходят к концу. «Но, увы, эти взаимоотношения должны кончиться. — И он добавил: — Он надеется, что я все понимаю».
Я кивнула и поднялась. Взяла со стола конверт, в последний раз посмотрела на золотистые волосы, на рот, которые любила, на сильные плечи, и, чувствуя, как подступают слезы, быстро вышла из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.
До встречи с Куртом я была птицей с одним подбитым крылом. Теперь у меня было перебито и другое.
6. Отправляйтесь-ка на запад, барышня
В конце августа, когда все это случилось, Цюрих был приветлив, настолько, насколько этот скучный город вообще может быть таковым. Чистая, ледникового происхождения вода озера сверкала, по ее глади скользили яркие парусные шлюпки и водные лыжники, общедоступные пляжи были переполнены загоревшими купальщиками, а угрюмые Вокзальная площадь и Вокзальная улица, которым город так гордится, были заполнены толпами гомонящих молодых туристов с рюкзаками, которые спешили в горы. Здоровая, хорошо организованная праздничная атмосфера действовала мне на нервы, которые, казалось, были обнажены, и наполняла, мое сердце страданиями и болью. Так вот оно, воплощенное представление Курта о жизни — о естественных радостях, примитивное существование примитивных животных. И мы с ним вели именно такую жизнь. На первый взгляд это было замечательно. Но светлые волосы, ясные глаза и загар — все это такой же камуфляж, как и косметика на женском лице. Тоже глянец, но несколько иного характера. Мысли, конечно, не новые, но теперь я была обманута дважды: отсутствием духовности Дирека, и примитивностью Курта, и я уже была готова отказать всем мужчинам в каком бы то ни было доверии. Я не то, чтобы надеялась, что Курт или Дирек женятся на мне, я надеялась, что они будут добры со мной, будут вести себя как подобает «джентльменам» — если уж нельзя обойтись без этого, будут нежны со мной, как я, по-моему была нежна с ними. Вот в этом-то конечно, и крылся корень зла. Я была слишком нежной, слишком услужливой, и хотела прежде всего доставить удовольствие им (получить удовольствие — дело второе), поэтому-то они и приняли меня за легкую добычу, за что-то, чем можно воспользоваться и бросить за ненадобностью. Ну что ж, теперь с этим покончено! Отныне я буду только брать, ничего не давая. Мир показал мне свои зубы. Я покажу ему свои, я вела себя, как новичок, не нюхавший пороха. Теперь я была стреляным воробьем. Я гордо подняла голову, как и подобает настоящей молодой канадке (ну, скажем, достаточно молодой настоящей канадке!) и, научившись отражать удары, решила, для разнообразия, раздавать их сама.
Аборт, будем называть вещи своими именами, послужил хорошей подготовкой к новой роли. Консьерж в гостинице посмотрел на меня все понимающими глазами — такие глаза у них у всех — и сказал, что гостиничный доктор в отпуске, но был другой не менее опытный. (Он знал? Догадался?) Доктор Зюскинд осмотрел меня и спросил, имею ли я достаточно денег. Когда я сказала, что деньги у меня есть, мне показалось, он был разочарован.
Гинеколог был еще более откровенен. И у него был сельский домик: гостиницы в Цюрихе такие дорогие. Не буду ли я возражать против короткого отдыха перед операцией? Я посмотрела на него твердым взглядом и сказала, что Британский консул, мои дядя, пригласил меня к себе, чтобы я могла восстановить силы после операции, и я была бы рада, если бы меня поместили в клинику без задержки. Именно он порекомендовал мне доктора Зюскинда. Уважаемый доктор Брауншвейг, конечно же, знает консула?
Мой фокус-покус был совсем не плох. И исполняла я его в своей новой манере — решительной, не терпящей возражений, да и гамбит был продуман заранее. Бифокальные очки отразили шок. Последовали сухие исчерпывающие объяснения и поспешный звонок в клинику. Да, конечно. Завтра, после обеда. Необходимо взять с собой лишь вещи, которые понадобятся ночью.
Как я и ожидала, операция была лишь морально неприятна, физически же совершенно безболезненна, и через три дня я снова была в гостинице. Решение было принято. Я вернулась самолетом в Англию, прожила несколько дней в новой гостинице «Ариэль», что рядом с лондонским аэропортом, избавилась от некоторых мелких вещей, оплатила счета, потом договорилась о встрече здесь же, в Хэммерсмите с агентом фирмы «Веспа» и отправилась на свидание с ним.
План у меня был следующий: уехать, по крайней мере на год, и посмотреть другую половину мира. Лондон я уже повидала. Жизнь здесь била меня слева и справа, и я едва держалась на ногах. Я решила, что просто-напросто это место было не для меня. Я не понимала слишком сложного мира Дирека и не умела любить той клинической, хладнокровной современной любовью, которую предложил мне Курт. Я сказала себе, что это все потому, что у меня слишком много «сердца». Ни одному из этих мужчин сердце мое не было нужно, им было нужно только мое тело. То, что я в конце концов пришла к этому старому, как мир объяснению, к которому испокон веков прибегают брошенные женщины, чтобы оправдать свое неумение удержать мужчину, было, как я позднее поняла, еще более важной причиной моей неудачи, гораздо более важной, чем вся эта болтовня о «сердце». Истина состояла в том, что я была слишком наивной и бесхитростной, чтобы выжить в джунглях большого города. Я была слишком легкой добычей для хищников. В общем и целом я была слишком уж «канадка», чтобы соперничать с Европой. Быть по сему! Раз я простушка, отправляюсь назад, в те места, где все такие. Но не для того, чтобы сидеть, хандрить и вести растительный образ жизни. Я отправлюсь туда, чтобы искать и рисковать. Всю осень я буду ездить по Америке, зарабатывая на жизнь официанткой, приходящей няней, регистратором, пока не доберусь до Флориды; там я найду работу в какой-нибудь газете и буду нежиться на солнышке до весны. Ну, а там посмотрим!
Аборт, будем называть вещи своими именами, послужил хорошей подготовкой к новой роли. Консьерж в гостинице посмотрел на меня все понимающими глазами — такие глаза у них у всех — и сказал, что гостиничный доктор в отпуске, но был другой не менее опытный. (Он знал? Догадался?) Доктор Зюскинд осмотрел меня и спросил, имею ли я достаточно денег. Когда я сказала, что деньги у меня есть, мне показалось, он был разочарован.
Гинеколог был еще более откровенен. И у него был сельский домик: гостиницы в Цюрихе такие дорогие. Не буду ли я возражать против короткого отдыха перед операцией? Я посмотрела на него твердым взглядом и сказала, что Британский консул, мои дядя, пригласил меня к себе, чтобы я могла восстановить силы после операции, и я была бы рада, если бы меня поместили в клинику без задержки. Именно он порекомендовал мне доктора Зюскинда. Уважаемый доктор Брауншвейг, конечно же, знает консула?
Мой фокус-покус был совсем не плох. И исполняла я его в своей новой манере — решительной, не терпящей возражений, да и гамбит был продуман заранее. Бифокальные очки отразили шок. Последовали сухие исчерпывающие объяснения и поспешный звонок в клинику. Да, конечно. Завтра, после обеда. Необходимо взять с собой лишь вещи, которые понадобятся ночью.
Как я и ожидала, операция была лишь морально неприятна, физически же совершенно безболезненна, и через три дня я снова была в гостинице. Решение было принято. Я вернулась самолетом в Англию, прожила несколько дней в новой гостинице «Ариэль», что рядом с лондонским аэропортом, избавилась от некоторых мелких вещей, оплатила счета, потом договорилась о встрече здесь же, в Хэммерсмите с агентом фирмы «Веспа» и отправилась на свидание с ним.
План у меня был следующий: уехать, по крайней мере на год, и посмотреть другую половину мира. Лондон я уже повидала. Жизнь здесь била меня слева и справа, и я едва держалась на ногах. Я решила, что просто-напросто это место было не для меня. Я не понимала слишком сложного мира Дирека и не умела любить той клинической, хладнокровной современной любовью, которую предложил мне Курт. Я сказала себе, что это все потому, что у меня слишком много «сердца». Ни одному из этих мужчин сердце мое не было нужно, им было нужно только мое тело. То, что я в конце концов пришла к этому старому, как мир объяснению, к которому испокон веков прибегают брошенные женщины, чтобы оправдать свое неумение удержать мужчину, было, как я позднее поняла, еще более важной причиной моей неудачи, гораздо более важной, чем вся эта болтовня о «сердце». Истина состояла в том, что я была слишком наивной и бесхитростной, чтобы выжить в джунглях большого города. Я была слишком легкой добычей для хищников. В общем и целом я была слишком уж «канадка», чтобы соперничать с Европой. Быть по сему! Раз я простушка, отправляюсь назад, в те места, где все такие. Но не для того, чтобы сидеть, хандрить и вести растительный образ жизни. Я отправлюсь туда, чтобы искать и рисковать. Всю осень я буду ездить по Америке, зарабатывая на жизнь официанткой, приходящей няней, регистратором, пока не доберусь до Флориды; там я найду работу в какой-нибудь газете и буду нежиться на солнышке до весны. Ну, а там посмотрим!