Страница:
Под конец Бувар и Пекюше, окончательно запутавшись, ничего не могли сказать с уверенностью о людях и событиях той эпохи.
Чтобы судить о ней беспристрастно, следовало бы прочесть все исторические труды, все мемуары, газеты и подлинные документы, ибо малейший пропуск может повести к ошибке, ошибка к заблуждению и так без конца. Пришлось от этого отказаться.
Но у них уже развился вкус к истории, стремление к истине ради неё самой.
Быть может, легче найти её в истории древнего мира? Писатели, далекие от тех времён, должны говорить о них беспристрастно. И они принялись читать доброго старого Роллена.
— Какая белиберда! Какой сумбур! — вскричал Бувар, прочтя несколько страниц.
— Погоди немного, — отозвался Пекюше, роясь на нижних полках в шкафу прежнего владельца, старого чудака, весьма образованного юриста.
Перебрав множество романов и пьес, вперемежку с томами Монтескье и переводами Горация, он нашёл то, что искал: труды Бофора по римской истории.
Тит Ливий считает основателем Рима Ромула. Саллюстий приписывает эту честь Энею с троянцами. Кориолан, по словам Фабия Пиктора, умер в изгнании, а если верить Дионисию, был убит по наущению Аттия Тулла. Сенека утверждает, что Гораций Коклес вернулся после победы невредимым, а Дион — что он был ранен в ногу. Ла Мот ле Вайе отмечает подобные же противоречия и в истории других народов.
Учёные не согласны во мнениях о древности Халдеев, о веке Гомера, о жизни Заратустры, о двух Ассирийских царствах. Квинт Курций сочинял басни. Плутарх уличал во лжи Геродота. О Цезаре мы имели бы совсем другое представление, если бы Записки о Галльской войне написал Верцингеторикс.
Древняя история темна из-за недостатка источников, зато их множество в истории новой. Поэтому Бувар и Пекюше вернулись к Франции, начав с книги Сисмонди.
Там описано столько замечательных людей, что им захотелось узнать их поближе, погрузиться в ту эпоху, прочесть в подлиннике Григория Турского, Монстреле, Комина и прочих, чьи имена звучали так странно и привлекательно.
Но, не разбираясь в датах, они путали факты и события.
По счастью, они взяли с собой мнемонику Дюмушеля, книжку небольшого формата, в переплёте, с эпиграфом: «Учи, забавляя!».
Она объединяла три системы — Алеви, Пари и Фенегля.
Алеви изображает числа в виде фигур: так, башня означает цифру 1, птица — 2, верблюд — 3 и так далее. Пари пользуется ребусами: кресло с гвоздями (clou) на винтиках (vis) даёт имя Кловис, а так как шипящее масло издаёт звук «рик, рик», то рыба на сковородке должна напомнить имя Хильперик. Фенегль делит весь мир на дома, дома на комнаты, комнату на четыре стены, стену на девять досок с особой эмблемой на каждой доске. Таким образом, первый король первой династии займёт в первой комнате первую доску, а маяк (phare) на горе (mont) подскажет его имя Фарамунд по системе Пари; если же, по системе Алеви, поместить сверху зеркало, означающее 4, птицу — 2 и обруч — 0, то получится 420, дата воцарения этого короля.
Для большей ясности они занялись мнемоническими приёмами в своём собственном доме, разделив его на части и связав каждую часть с каким-нибудь фактом; с этих пор их двор, сад, окрестности, вся округа, утратив прежнее значение, служили им лишь для того, чтобы развивать память. Межевые столбы в поле разграничивали отдельные эпохи, яблони обратились в родословные древа, кустарники — в битвы, весь мир — в символ. Они выискивали на стенах множество несуществующих знаков, внушали себе, что видят их воочию, но уже не помнили, какие даты они обозначают.
Впрочем, исторические даты далеко не всегда достоверны. Они вычитали в каком-то школьном учебнике, что Иисус Христос родился на пять лет раньше, чем обычно полагают, что у греков было три способа вести счёт олимпиадам, а у римлян целых восемь способов летосчисления. Сколько причин для ошибок, не говоря уже о путанице в знаках зодиака, в эрах и различных календарях!
Начав с недоверия к хронологии, они дошли до пренебрежения к фактам.
Что действительно важно, так это философия истории.
Но Бувар не мог дочитать до конца рассуждения знаменитого Боссюэ.
— Этот орёл из Мо просто чудак! Он забывает о существовании Китая, Индии, Америки, но зачем-то нам сообщает, что Феодосий был «радостью всей вселенной» и что Авраам «обращался с царями как с равными себе». Философия греков, по его словам, ведёт начало от евреев. Его пристрастие к евреям меня раздражает.
Пекюше, согласившись с его мнением, порекомендовал ему книгу Вико.
— Как я могу поверить, будто в баснях больше правды, чем в исторических фактах? — возражал Бувар.
Пекюше попытался толковать мифы, путаясь в цитатах из Scienza Nuova[2] Вико.
— Не отрицаешь же ты высоких замыслов провидения?
— А откуда мне их знать? — не сдавался Бувар.
Они решили прибегнуть к помощи Дюмушеля.
Профессор признался, что в последнее время его совершенно сбили с толку.
— Историческая наука меняется день ото дня. Теперь уже оспаривают существование римских царей и путешествия Пифагора. Поносят доблестного Велизария, Вильгельма Телля, даже Сида, который, согласно последним исследованиям, был просто разбойник с большой дороги. Остаётся пожелать, чтобы не делали больше открытий, чтобы академия издала какие-то постановления, указав, чему следует и чему не следует верить.
В постскриптуме он прислал правила критики источников, извлеченные им из курса Дону:
«Нельзя ссылаться, как на доказательство, на свидетельства толпы, ибо проверить их невозможно.
Следует отвергать все заведомо невероятное. Павзанию, например, показали камень, якобы проглоченный Сатурном.
Архитектурные памятники тоже могут лгать, например, арка на форуме, на которой Тит назван первым покорителем Иерусалима, тогда как его ещё раньше завоевал Помпей.
Монеты также иногда вводят в обман. При Карле IX выпускали монеты с чеканом Генриха II.
Остерегайтесь ловких подделывателей документов; помните, что как защитники, так и клеветники всегда пристрастны».
Мало кто из историков следовал этим правилам, зато все они освещали события тенденциозно, в интересах какой-либо религии, партии, научной теории, или же стремились обличать королей, учить народ, проповедовать высокую мораль.
Прочие историки, беспристрастно повествующие о событиях, нисколько не лучше: так как обо всём рассказать немыслимо, приходится делать выбор. Между тем на выбор документов неизбежно влияют взгляды автора, а они меняются в зависимости от положения писателя. Поэтому правдивая история никогда не будет написана.
«Как это прискорбно!» — думали они.
Однако они могли бы сами взять тему, досконально изучить источники, тщательно их проверить, затем, выбрав всё существенное, изложить её в кратком рассказе и дать вполне правдивую картину событий. Пекюше считал подобную задачу вполне осуществимой.
— Хочешь, попробуем написать исторический очерк?
— Ещё бы, с удовольствием! Но о чём?
— Действительно, о чём? Надо подумать.
Бувар сидел в кресле, Пекюше расхаживал взад и вперёд по музею. Ему попался на глаза горшок для масла, и он остановился как вкопанный.
— А что, если нам написать биографию герцога Ангулемского?
— Так ведь он же болван!
— Мало ли что! Второстепенные лица играют подчас огромную роль, а этот герцог, кажется, заправлял всеми делами.
Они могут отыскать о нём сведения в книгах, да и граф де Фаверж что-нибудь знает о нём, если не сам, то со слов своих друзей, старых дворян.
Друзья обдумали план, всё обсудили и решили для начала поехать в Кан, чтобы поработать недели две в муниципальной библиотеке и собрать нужные материалы.
Библиотекарь предоставил в их распоряжение исторические труды, брошюры и цветную литографию, изображавшую герцога Ангулемского вполоборота.
На синем сукне его мундира красовались эполеты, орденские звёзды и широкая красная лента Почётного легиона. Необычайно высокий воротник стягивал длинную шею. Голову в форме груши обрамляли вьющиеся локоны и узкие бачки, а тяжёлые веки, крупный нос и толстые губы придавали его лицу глуповато добродушное выражение.
Сделав ряд выписок, друзья составили конспект.
Рождение и детские годы герцога интереса не представляют. Один из его гувернеров — аббат Гене, враг Вольтера. В Турине принц учится отливать пушки и изучает походы Карла VIII. Невзирая на молодость, его назначают командиром гвардейского полка.
1797. Герцог женится.
1814. Англичане вступают в Бордо. Он спешит за ними и охотно показывает свою особу населению. Описание наружности герцога.
1815. Бонапарт нападает на него. Он тут же призывает на помощь испанского короля. Тулон, в отсутствие маршала Массена, сдаётся англичанам.
Военные действия на юге. Герцог разбит, но отпущен на свободу под условием возвратить бриллианты короны, которые король, его дядя, поспешно спасаясь бегством, прихватил с собой.
После Ста дней он возвращается вместе с родителями в Париж и живёт спокойно. Проходит несколько лет.
Испанская война. Перейдя через Пиренеи, потомок Генриха IV всюду одерживает победы. Он берёт Трокадеро, доходит до Геркулесовых столпов, подавляет заговоры, обнимает короля Фердинанда и возвращается в Париж.
Триумфальные арки; девушки подносят цветы; обеды в префектуре; торжественные молебствия в соборах. Парижане в упоении. Город устраивает ему банкет. В театрах поют оды в честь героя.
Энтузиазм постепенно ослабевает. В 1827 году в Шербуре праздник, устроенный по подписке в его честь, срывается.
В качестве главного адмирала Франции он делает смотр флоту, отплывающему в Алжир.
Июль 1830 года. Мармон сообщает ему о создавшемся положении. Герцог приходит в бешенство и ранит себе руку о шпагу генерала.
Король поручает ему командовать войсками.
Он встречает в Булонском лесу армейских солдат, но, желая подбодрить их, не может связать двух слов.
Из Сен-Клу он скачет к Севрскому мосту. Войска встречают его холодно. Это его не смущает. Королевская семья покидает Трианон. Герцог садится под дубом, разворачивает карту, но, поразмыслив, снова вскакивает на коня. Проезжая мимо Сен-Сира, он обращается к воспитанникам с обнадёживающими словами.
В Рамбуйе лейб-гвардейцы прощаются с ним.
Он садится на корабль и всю дорогу страдает морской болезнью. Конец его карьеры.
В будущем труде необходимо отметить, какое значение в жизни герцога имели мосты. Сначала он напрасно щеголяет храбростью на Инском мосту; затем берёт приступом мост Сент-Эспри и мост Лориоль; в Лионе оба моста оказываются для него роковыми, а перед Севрским мостом счастье ему изменяет.
Описать его достоинства. Незачем говорить о его храбрости, сочетавшейся с тонкой политикой. Он предлагал солдатам по шестидесяти франков каждому за измену императору, а в Испании пытался подкупить деньгами сторонников Конституции.
Он был настолько благоразумен, что согласился на предполагаемый брак своего отца с королевой Этрурии, на сформирование нового кабинета после Ордонансов, на отречение в пользу графа Шамбора — словом, на всё, чего от него хотели.
Однако он был способен и на решительные поступки. В Анжере он разжаловал пехотный гвардейский отряд, когда солдаты, из ревности к кавалеристам, оттеснив их эскорт, окружили его таким плотным кольцом, что сдавили колени его высочества. Но потом он разгневался на кавалерию, виновницу беспорядка, и простил пехоту: поистине, мудрый суд Соломона!
Его набожность выразилась во множестве благочестивых дел, а милосердие — в том, что он добился помилования генерала Дебеля, который в своё время поднял оружие против него.
Интимные подробности, характерные черты герцога:
В детстве в замке Борегар он вместе с братом ради забавы выкопал прудик, который сохранился до сих пор. Как-то раз он посетил казарму придворных егерей, попросил стакан вина и выпил за здоровье короля.
На прогулках, печатая шаг, он бормотал про себя: «Раз, два, раз, два, раз, два!»
Сохранилось несколько его изречений.
К депутации из Бордо: «Ваше присутствие служит мне утешением в том, что я не нахожусь в Бордо».
К протестантам из Нима: «Я добрый католик, но никогда не забуду, что славнейший из моих предков был протестантом».
К воспитанникам Сен-Сира в день, когда уже всё было потеряно: «Мужайтесь, друзья мои! Добрые вести! Всё идёт хорошо! Всё отлично!»
После отречения Карла X: «Если они во мне не нуждаются, пусть устраиваются, как знают».
А в 1814 году по всякому поводу, в каждом поселке: «Война окончена, не будет больше рекрутских наборов, не будет налогов!»
Его эпистолярный стиль не уступал красноречию. Воззвания его бесподобны.
Первое, от лица графа д’Артуа, начиналось так: «Французы, брат вашего короля прибыл!»
Другое, от своего лица: «Я прибыл. Я сын ваших королей! Вы французы!»
Приказ, отданный в Байонне: «Солдаты, я прибыл».
Ещё один, в день полного поражения: «Продолжайте начатую вами борьбу с доблестью, достойной французского солдата. Франция надеется на вас!»
И последний, в Рамбуйе: «Король вступил в переговоры с правительством в Париже: всё заставляет предполагать, что соглашение между ними состоится».
«Всё заставляет предполагать» — неподражаемо!
— Мне только одно досадно, — заметил Бувар, — что нигде не упоминается о его сердечных делах.
Они сделали заметку на полях: Разузнать о любовных похождениях герцога.
Перед их уходом библиотекарь, спохватившись, показал им ещё один портрет герцога Ангулемского.
Здесь он был изображён в профиль, в мундире кирасирского полковника, с прищуренным глазом, с раскрытым ртом и гладкими развевающимися волосами.
Как согласовать эти два портрета? Гладкие были волосы у герцога или кудрявые, а может быть, он завивался из кокетства?
По мнению Пекюше, это был чрезвычайно важный вопрос, ибо на рост волос влияет темперамент, а от темперамента зависит характер.
Бувар полагал, что ничего нельзя сказать о человеке, если не знаешь о его страстях. Чтобы выяснить эти два вопроса, друзья отправились с визитом в замок де Фавержа. Графа не было дома; это задерживало их учёный труд. Раздосадованные, они повернули назад.
Ворота их усадьбы были раскрыты настежь, кухня пуста. Они поднялись по лестнице и, к своему удивлению, застали в спальне Бувара — кого же? — г‑жу Борден, которая с любопытством осматривалась по сторонам.
— Извините, — сказала она с деланной улыбкой, — я уже битый час разыскиваю вашу кухарку, хочу спросить у неё совета насчёт варенья.
Служанку они нашли в дровяном сарае; она крепко спала, сидя на стуле. Её растолкали.
— Чего вам ещё? Опять будете приставать с вопросами?
Было ясно, что в их отсутствие г‑жа Борден о чём-то её выспрашивала.
Очухавшись, Жермена заявила, что у неё болит живот.
— Я останусь поухаживать за вами, — решила вдова.
Тут во дворе мелькнул большой чепец с развевающимися оборками. Это была фермерша, г‑жа Кастильон. Она громко кричала:
— Горжю! Горжю!
А с чердака высунулась их молоденькая служанка и дерзко ответила:
— Его здесь нет!
Через пять минут она сошла вниз, взволнованная, с пылающими щёками. Бувар и Пекюше сделали ей выговор за нерадивость. Она безропотно помогла им снять гетры.
После этого они пошли взглянуть на ларь.
Куски его были раскиданы по всей пекарне, резные украшения сбиты, створки сломаны.
При этом зрелище, при этой новой неудаче Бувар чуть не расплакался, а Пекюше весь затрясся.
Горжю, откуда-то появившись, объяснил, как вышло дело: он вынес ларь наружу, чтобы покрыть лаком, а во двор забрела корова и опрокинула его.
— Чья корова? — спросил Пекюше.
— Почем я знаю?
— Вы опять не заперли ворота, как в тот раз! Это вы во всём виноваты!
И вообще довольно! Слишком долго он им морочит голову. Не нужны им ни он сам, ни его работа.
Напрасно господа сердятся. Беда не так уж велика. Не пройдет и трёх недель, как он всё исправит. Горжю, уговаривая, проводил их до кухни, куда, охая, притащилась Жермена стряпать обед.
Хозяева заметили на столе бутылку кальвадоса, на три четверти пустую.
— Это вы её выхлестали? — спросил Пекюше, повернувшись к Горжю.
— Я? И не думал!
Бувар вмешался:
— Вы же единственный мужчина в доме.
— А бабы разве не пьют? — возразил работник, скосив глаза на Жермену.
— Скажи уж прямо, что это я! — взвизгнула старуха, перехватив его взгляд.
— Конечно, ты!
— Уж не я ли и сундук сломала?
Горжю перевернулся на каблуках.
— Вы что, не видите? Она же вдрызг пьяна!
Началась отчаянная перепалка; Горжю, бледный как полотно, поддразнивал её, кухарка, побагровев от ярости, вырывала клочья седых волос из-под ситцевого чепчика, г‑жа Борден защищала Жермену, Мели заступалась за Горжю.
Старуха вопила:
— Стыд и срам! Целый день валяются под кустами, мало им ночи! Парижское отродье, бездельник, со всеми бабами путается. Ходит к нашим хозяевам да плетёт им всякие небылицы!
Бувар вытаращил глаза.
— Какие небылицы?
— Да над вами все издеваются!
— Я не позволю издеваться над собой! — вскричал Пекюше.
Возмущённый этой дерзостью, да ещё после стольких неприятностей, он выгнал вон кухарку; пусть убирается куда хочет. Бувар не противился этому решению, и они ушли к себе, оставив рыдавшую Жермену с г‑жой Борден, которая пыталась её утешить.
Вечером, несколько успокоившись, друзья принялись обсуждать дневные происшествия; они ломали себе голову, выясняя, кто же выпил кальвадос, кто разбил ларь, что здесь понадобилось г‑же Кастильон, зачем она звала Горжю и не обесчестил ли он Мели.
— Мы понятия не имеем, что происходит у нас в доме, — вздохнул Бувар, — а сами пытаемся узнать, какие волосы и какие любовные похождения были у герцога Ангулемского!
— Сколько вопросов, не менее важных и ещё более трудных! — добавил Пекюше.
Из всего этого они вывели заключение, что факты — ещё не всё. Необходимо дополнить их психологией. Без воображения история мало чего стоит.
— Выпишем несколько исторических романов! — решили они.
5
Чтобы судить о ней беспристрастно, следовало бы прочесть все исторические труды, все мемуары, газеты и подлинные документы, ибо малейший пропуск может повести к ошибке, ошибка к заблуждению и так без конца. Пришлось от этого отказаться.
Но у них уже развился вкус к истории, стремление к истине ради неё самой.
Быть может, легче найти её в истории древнего мира? Писатели, далекие от тех времён, должны говорить о них беспристрастно. И они принялись читать доброго старого Роллена.
— Какая белиберда! Какой сумбур! — вскричал Бувар, прочтя несколько страниц.
— Погоди немного, — отозвался Пекюше, роясь на нижних полках в шкафу прежнего владельца, старого чудака, весьма образованного юриста.
Перебрав множество романов и пьес, вперемежку с томами Монтескье и переводами Горация, он нашёл то, что искал: труды Бофора по римской истории.
Тит Ливий считает основателем Рима Ромула. Саллюстий приписывает эту честь Энею с троянцами. Кориолан, по словам Фабия Пиктора, умер в изгнании, а если верить Дионисию, был убит по наущению Аттия Тулла. Сенека утверждает, что Гораций Коклес вернулся после победы невредимым, а Дион — что он был ранен в ногу. Ла Мот ле Вайе отмечает подобные же противоречия и в истории других народов.
Учёные не согласны во мнениях о древности Халдеев, о веке Гомера, о жизни Заратустры, о двух Ассирийских царствах. Квинт Курций сочинял басни. Плутарх уличал во лжи Геродота. О Цезаре мы имели бы совсем другое представление, если бы Записки о Галльской войне написал Верцингеторикс.
Древняя история темна из-за недостатка источников, зато их множество в истории новой. Поэтому Бувар и Пекюше вернулись к Франции, начав с книги Сисмонди.
Там описано столько замечательных людей, что им захотелось узнать их поближе, погрузиться в ту эпоху, прочесть в подлиннике Григория Турского, Монстреле, Комина и прочих, чьи имена звучали так странно и привлекательно.
Но, не разбираясь в датах, они путали факты и события.
По счастью, они взяли с собой мнемонику Дюмушеля, книжку небольшого формата, в переплёте, с эпиграфом: «Учи, забавляя!».
Она объединяла три системы — Алеви, Пари и Фенегля.
Алеви изображает числа в виде фигур: так, башня означает цифру 1, птица — 2, верблюд — 3 и так далее. Пари пользуется ребусами: кресло с гвоздями (clou) на винтиках (vis) даёт имя Кловис, а так как шипящее масло издаёт звук «рик, рик», то рыба на сковородке должна напомнить имя Хильперик. Фенегль делит весь мир на дома, дома на комнаты, комнату на четыре стены, стену на девять досок с особой эмблемой на каждой доске. Таким образом, первый король первой династии займёт в первой комнате первую доску, а маяк (phare) на горе (mont) подскажет его имя Фарамунд по системе Пари; если же, по системе Алеви, поместить сверху зеркало, означающее 4, птицу — 2 и обруч — 0, то получится 420, дата воцарения этого короля.
Для большей ясности они занялись мнемоническими приёмами в своём собственном доме, разделив его на части и связав каждую часть с каким-нибудь фактом; с этих пор их двор, сад, окрестности, вся округа, утратив прежнее значение, служили им лишь для того, чтобы развивать память. Межевые столбы в поле разграничивали отдельные эпохи, яблони обратились в родословные древа, кустарники — в битвы, весь мир — в символ. Они выискивали на стенах множество несуществующих знаков, внушали себе, что видят их воочию, но уже не помнили, какие даты они обозначают.
Впрочем, исторические даты далеко не всегда достоверны. Они вычитали в каком-то школьном учебнике, что Иисус Христос родился на пять лет раньше, чем обычно полагают, что у греков было три способа вести счёт олимпиадам, а у римлян целых восемь способов летосчисления. Сколько причин для ошибок, не говоря уже о путанице в знаках зодиака, в эрах и различных календарях!
Начав с недоверия к хронологии, они дошли до пренебрежения к фактам.
Что действительно важно, так это философия истории.
Но Бувар не мог дочитать до конца рассуждения знаменитого Боссюэ.
— Этот орёл из Мо просто чудак! Он забывает о существовании Китая, Индии, Америки, но зачем-то нам сообщает, что Феодосий был «радостью всей вселенной» и что Авраам «обращался с царями как с равными себе». Философия греков, по его словам, ведёт начало от евреев. Его пристрастие к евреям меня раздражает.
Пекюше, согласившись с его мнением, порекомендовал ему книгу Вико.
— Как я могу поверить, будто в баснях больше правды, чем в исторических фактах? — возражал Бувар.
Пекюше попытался толковать мифы, путаясь в цитатах из Scienza Nuova[2] Вико.
— Не отрицаешь же ты высоких замыслов провидения?
— А откуда мне их знать? — не сдавался Бувар.
Они решили прибегнуть к помощи Дюмушеля.
Профессор признался, что в последнее время его совершенно сбили с толку.
— Историческая наука меняется день ото дня. Теперь уже оспаривают существование римских царей и путешествия Пифагора. Поносят доблестного Велизария, Вильгельма Телля, даже Сида, который, согласно последним исследованиям, был просто разбойник с большой дороги. Остаётся пожелать, чтобы не делали больше открытий, чтобы академия издала какие-то постановления, указав, чему следует и чему не следует верить.
В постскриптуме он прислал правила критики источников, извлеченные им из курса Дону:
«Нельзя ссылаться, как на доказательство, на свидетельства толпы, ибо проверить их невозможно.
Следует отвергать все заведомо невероятное. Павзанию, например, показали камень, якобы проглоченный Сатурном.
Архитектурные памятники тоже могут лгать, например, арка на форуме, на которой Тит назван первым покорителем Иерусалима, тогда как его ещё раньше завоевал Помпей.
Монеты также иногда вводят в обман. При Карле IX выпускали монеты с чеканом Генриха II.
Остерегайтесь ловких подделывателей документов; помните, что как защитники, так и клеветники всегда пристрастны».
Мало кто из историков следовал этим правилам, зато все они освещали события тенденциозно, в интересах какой-либо религии, партии, научной теории, или же стремились обличать королей, учить народ, проповедовать высокую мораль.
Прочие историки, беспристрастно повествующие о событиях, нисколько не лучше: так как обо всём рассказать немыслимо, приходится делать выбор. Между тем на выбор документов неизбежно влияют взгляды автора, а они меняются в зависимости от положения писателя. Поэтому правдивая история никогда не будет написана.
«Как это прискорбно!» — думали они.
Однако они могли бы сами взять тему, досконально изучить источники, тщательно их проверить, затем, выбрав всё существенное, изложить её в кратком рассказе и дать вполне правдивую картину событий. Пекюше считал подобную задачу вполне осуществимой.
— Хочешь, попробуем написать исторический очерк?
— Ещё бы, с удовольствием! Но о чём?
— Действительно, о чём? Надо подумать.
Бувар сидел в кресле, Пекюше расхаживал взад и вперёд по музею. Ему попался на глаза горшок для масла, и он остановился как вкопанный.
— А что, если нам написать биографию герцога Ангулемского?
— Так ведь он же болван!
— Мало ли что! Второстепенные лица играют подчас огромную роль, а этот герцог, кажется, заправлял всеми делами.
Они могут отыскать о нём сведения в книгах, да и граф де Фаверж что-нибудь знает о нём, если не сам, то со слов своих друзей, старых дворян.
Друзья обдумали план, всё обсудили и решили для начала поехать в Кан, чтобы поработать недели две в муниципальной библиотеке и собрать нужные материалы.
Библиотекарь предоставил в их распоряжение исторические труды, брошюры и цветную литографию, изображавшую герцога Ангулемского вполоборота.
На синем сукне его мундира красовались эполеты, орденские звёзды и широкая красная лента Почётного легиона. Необычайно высокий воротник стягивал длинную шею. Голову в форме груши обрамляли вьющиеся локоны и узкие бачки, а тяжёлые веки, крупный нос и толстые губы придавали его лицу глуповато добродушное выражение.
Сделав ряд выписок, друзья составили конспект.
Рождение и детские годы герцога интереса не представляют. Один из его гувернеров — аббат Гене, враг Вольтера. В Турине принц учится отливать пушки и изучает походы Карла VIII. Невзирая на молодость, его назначают командиром гвардейского полка.
1797. Герцог женится.
1814. Англичане вступают в Бордо. Он спешит за ними и охотно показывает свою особу населению. Описание наружности герцога.
1815. Бонапарт нападает на него. Он тут же призывает на помощь испанского короля. Тулон, в отсутствие маршала Массена, сдаётся англичанам.
Военные действия на юге. Герцог разбит, но отпущен на свободу под условием возвратить бриллианты короны, которые король, его дядя, поспешно спасаясь бегством, прихватил с собой.
После Ста дней он возвращается вместе с родителями в Париж и живёт спокойно. Проходит несколько лет.
Испанская война. Перейдя через Пиренеи, потомок Генриха IV всюду одерживает победы. Он берёт Трокадеро, доходит до Геркулесовых столпов, подавляет заговоры, обнимает короля Фердинанда и возвращается в Париж.
Триумфальные арки; девушки подносят цветы; обеды в префектуре; торжественные молебствия в соборах. Парижане в упоении. Город устраивает ему банкет. В театрах поют оды в честь героя.
Энтузиазм постепенно ослабевает. В 1827 году в Шербуре праздник, устроенный по подписке в его честь, срывается.
В качестве главного адмирала Франции он делает смотр флоту, отплывающему в Алжир.
Июль 1830 года. Мармон сообщает ему о создавшемся положении. Герцог приходит в бешенство и ранит себе руку о шпагу генерала.
Король поручает ему командовать войсками.
Он встречает в Булонском лесу армейских солдат, но, желая подбодрить их, не может связать двух слов.
Из Сен-Клу он скачет к Севрскому мосту. Войска встречают его холодно. Это его не смущает. Королевская семья покидает Трианон. Герцог садится под дубом, разворачивает карту, но, поразмыслив, снова вскакивает на коня. Проезжая мимо Сен-Сира, он обращается к воспитанникам с обнадёживающими словами.
В Рамбуйе лейб-гвардейцы прощаются с ним.
Он садится на корабль и всю дорогу страдает морской болезнью. Конец его карьеры.
В будущем труде необходимо отметить, какое значение в жизни герцога имели мосты. Сначала он напрасно щеголяет храбростью на Инском мосту; затем берёт приступом мост Сент-Эспри и мост Лориоль; в Лионе оба моста оказываются для него роковыми, а перед Севрским мостом счастье ему изменяет.
Описать его достоинства. Незачем говорить о его храбрости, сочетавшейся с тонкой политикой. Он предлагал солдатам по шестидесяти франков каждому за измену императору, а в Испании пытался подкупить деньгами сторонников Конституции.
Он был настолько благоразумен, что согласился на предполагаемый брак своего отца с королевой Этрурии, на сформирование нового кабинета после Ордонансов, на отречение в пользу графа Шамбора — словом, на всё, чего от него хотели.
Однако он был способен и на решительные поступки. В Анжере он разжаловал пехотный гвардейский отряд, когда солдаты, из ревности к кавалеристам, оттеснив их эскорт, окружили его таким плотным кольцом, что сдавили колени его высочества. Но потом он разгневался на кавалерию, виновницу беспорядка, и простил пехоту: поистине, мудрый суд Соломона!
Его набожность выразилась во множестве благочестивых дел, а милосердие — в том, что он добился помилования генерала Дебеля, который в своё время поднял оружие против него.
Интимные подробности, характерные черты герцога:
В детстве в замке Борегар он вместе с братом ради забавы выкопал прудик, который сохранился до сих пор. Как-то раз он посетил казарму придворных егерей, попросил стакан вина и выпил за здоровье короля.
На прогулках, печатая шаг, он бормотал про себя: «Раз, два, раз, два, раз, два!»
Сохранилось несколько его изречений.
К депутации из Бордо: «Ваше присутствие служит мне утешением в том, что я не нахожусь в Бордо».
К протестантам из Нима: «Я добрый католик, но никогда не забуду, что славнейший из моих предков был протестантом».
К воспитанникам Сен-Сира в день, когда уже всё было потеряно: «Мужайтесь, друзья мои! Добрые вести! Всё идёт хорошо! Всё отлично!»
После отречения Карла X: «Если они во мне не нуждаются, пусть устраиваются, как знают».
А в 1814 году по всякому поводу, в каждом поселке: «Война окончена, не будет больше рекрутских наборов, не будет налогов!»
Его эпистолярный стиль не уступал красноречию. Воззвания его бесподобны.
Первое, от лица графа д’Артуа, начиналось так: «Французы, брат вашего короля прибыл!»
Другое, от своего лица: «Я прибыл. Я сын ваших королей! Вы французы!»
Приказ, отданный в Байонне: «Солдаты, я прибыл».
Ещё один, в день полного поражения: «Продолжайте начатую вами борьбу с доблестью, достойной французского солдата. Франция надеется на вас!»
И последний, в Рамбуйе: «Король вступил в переговоры с правительством в Париже: всё заставляет предполагать, что соглашение между ними состоится».
«Всё заставляет предполагать» — неподражаемо!
— Мне только одно досадно, — заметил Бувар, — что нигде не упоминается о его сердечных делах.
Они сделали заметку на полях: Разузнать о любовных похождениях герцога.
Перед их уходом библиотекарь, спохватившись, показал им ещё один портрет герцога Ангулемского.
Здесь он был изображён в профиль, в мундире кирасирского полковника, с прищуренным глазом, с раскрытым ртом и гладкими развевающимися волосами.
Как согласовать эти два портрета? Гладкие были волосы у герцога или кудрявые, а может быть, он завивался из кокетства?
По мнению Пекюше, это был чрезвычайно важный вопрос, ибо на рост волос влияет темперамент, а от темперамента зависит характер.
Бувар полагал, что ничего нельзя сказать о человеке, если не знаешь о его страстях. Чтобы выяснить эти два вопроса, друзья отправились с визитом в замок де Фавержа. Графа не было дома; это задерживало их учёный труд. Раздосадованные, они повернули назад.
Ворота их усадьбы были раскрыты настежь, кухня пуста. Они поднялись по лестнице и, к своему удивлению, застали в спальне Бувара — кого же? — г‑жу Борден, которая с любопытством осматривалась по сторонам.
— Извините, — сказала она с деланной улыбкой, — я уже битый час разыскиваю вашу кухарку, хочу спросить у неё совета насчёт варенья.
Служанку они нашли в дровяном сарае; она крепко спала, сидя на стуле. Её растолкали.
— Чего вам ещё? Опять будете приставать с вопросами?
Было ясно, что в их отсутствие г‑жа Борден о чём-то её выспрашивала.
Очухавшись, Жермена заявила, что у неё болит живот.
— Я останусь поухаживать за вами, — решила вдова.
Тут во дворе мелькнул большой чепец с развевающимися оборками. Это была фермерша, г‑жа Кастильон. Она громко кричала:
— Горжю! Горжю!
А с чердака высунулась их молоденькая служанка и дерзко ответила:
— Его здесь нет!
Через пять минут она сошла вниз, взволнованная, с пылающими щёками. Бувар и Пекюше сделали ей выговор за нерадивость. Она безропотно помогла им снять гетры.
После этого они пошли взглянуть на ларь.
Куски его были раскиданы по всей пекарне, резные украшения сбиты, створки сломаны.
При этом зрелище, при этой новой неудаче Бувар чуть не расплакался, а Пекюше весь затрясся.
Горжю, откуда-то появившись, объяснил, как вышло дело: он вынес ларь наружу, чтобы покрыть лаком, а во двор забрела корова и опрокинула его.
— Чья корова? — спросил Пекюше.
— Почем я знаю?
— Вы опять не заперли ворота, как в тот раз! Это вы во всём виноваты!
И вообще довольно! Слишком долго он им морочит голову. Не нужны им ни он сам, ни его работа.
Напрасно господа сердятся. Беда не так уж велика. Не пройдет и трёх недель, как он всё исправит. Горжю, уговаривая, проводил их до кухни, куда, охая, притащилась Жермена стряпать обед.
Хозяева заметили на столе бутылку кальвадоса, на три четверти пустую.
— Это вы её выхлестали? — спросил Пекюше, повернувшись к Горжю.
— Я? И не думал!
Бувар вмешался:
— Вы же единственный мужчина в доме.
— А бабы разве не пьют? — возразил работник, скосив глаза на Жермену.
— Скажи уж прямо, что это я! — взвизгнула старуха, перехватив его взгляд.
— Конечно, ты!
— Уж не я ли и сундук сломала?
Горжю перевернулся на каблуках.
— Вы что, не видите? Она же вдрызг пьяна!
Началась отчаянная перепалка; Горжю, бледный как полотно, поддразнивал её, кухарка, побагровев от ярости, вырывала клочья седых волос из-под ситцевого чепчика, г‑жа Борден защищала Жермену, Мели заступалась за Горжю.
Старуха вопила:
— Стыд и срам! Целый день валяются под кустами, мало им ночи! Парижское отродье, бездельник, со всеми бабами путается. Ходит к нашим хозяевам да плетёт им всякие небылицы!
Бувар вытаращил глаза.
— Какие небылицы?
— Да над вами все издеваются!
— Я не позволю издеваться над собой! — вскричал Пекюше.
Возмущённый этой дерзостью, да ещё после стольких неприятностей, он выгнал вон кухарку; пусть убирается куда хочет. Бувар не противился этому решению, и они ушли к себе, оставив рыдавшую Жермену с г‑жой Борден, которая пыталась её утешить.
Вечером, несколько успокоившись, друзья принялись обсуждать дневные происшествия; они ломали себе голову, выясняя, кто же выпил кальвадос, кто разбил ларь, что здесь понадобилось г‑же Кастильон, зачем она звала Горжю и не обесчестил ли он Мели.
— Мы понятия не имеем, что происходит у нас в доме, — вздохнул Бувар, — а сами пытаемся узнать, какие волосы и какие любовные похождения были у герцога Ангулемского!
— Сколько вопросов, не менее важных и ещё более трудных! — добавил Пекюше.
Из всего этого они вывели заключение, что факты — ещё не всё. Необходимо дополнить их психологией. Без воображения история мало чего стоит.
— Выпишем несколько исторических романов! — решили они.
5
Сперва они прочитали Вальтера Скотта.
Им как бы открылся новый, неведомый мир.
Люди давних времён, которых они знали по именам и лишь смутно себе представляли, вдруг оказались живыми, стали королями, принцами, колдунами, слугами, лесничими, монахами, цыганами, купцами и солдатами: они спорят, сражаются, путешествуют, торгуют, едят и пьют, поют и молятся в оружейной зале дворца, на грязной скамье трактира, на извилистых городских улочках, под навесом лавчонки, за оградой монастыря. Искусно подобранные пейзажи обрамляют действие, точно декорации в театре. Вы видите, как всадник скачет галопом по песчаным дюнам. Вы вдыхаете свежий ветер, гуляющий в зарослях терновника. Луна озаряет лодку, скользящую по озеру, рыцарские латы сверкают на солнце, дождь поливает ветви лесных шалашей. Бувар и Пекюше верили в сходство этих картин с действительностью, хотя совершенно её не знали. Для них иллюзия была полная. Всю зиму они провели за чтением.
Сразу после завтрака они усаживались у камина в маленькой зале, друг против друга, и, уткнувшись в книгу, молча читали каждый своё. Когда начинало темнеть, ходили вдвоём на прогулку по большаку, потом наспех обедали и продолжали читать до глубокой ночи. Чтобы защитить глаза от света лампы, Бувар надевал синие очки, а Пекюше надвигал на лоб козырёк своего картуза.
Жермена и не думала брать расчёт, Горжю иногда появлялся и что-то копал в саду, но хозяева ко всему относились безразлично: они забыли о материальных интересах.
Одолев Вальтера Скотта, они взялись за романы Александра Дюма, увлекательные, точно картины волшебного фонаря. Его герои, ловкие, как обезьяны, сильные, как быки, весёлые, как птицы, появляются внезапно, говорят громко, прыгают с крыши на мостовую, получают смертельные раны и выздоравливают, пропадают без вести и снова оживают. Подземные ходы, противоядия, переодевания — всё переплетается, мелькает, стремительно распутывается, не давая вам ни минуты передышки. Любовники держатся благопристойно, фанатики веселы, сцены резни вызывают улыбку.
После этих двух блестящих мастеров Бувар и Пекюше стали привередливы и не могли вынести пустословия Велизария, глупости Нумы Помпилия, выдумок Маршанжи и виконта д’Арленкура.
Фредерик Сулье, как и Библиофил Жакоб, показались им бесцветными, а Вильмен возмутил своим невежеством, описав на стр. 85 Ласкариса некую испанку, которая курит трубку, «длинную арабскую трубку», в середине XV века.
Пекюше, задумав проверить Дюма с научной точки зрения, начал наводить справки во Всеобщей биографии.
В романе Две Дианы автор ошибается в хронологии. Бракосочетание дофина Франсуа состоялось не 20 марта 1549 г., а 15 октября 1548 г. Откуда автор взял (см. Паж герцога Савойского), что Екатерина Медичи после смерти супруга хотела снова начать войну? Маловероятно, будто герцога Анжуйского короновали ночью, в церкви, как это увлекательно описано в Госпоже де Монсоро. В особенности кишит ошибками Королева Марго. Герцог Неверский никуда не уезжал. Он присутствовал на совете перед Варфоломеевской ночью, а Генрих Наваррский четырьмя днями позже не следовал за процессией. Генрих III не так скоро вернулся из Польши. К тому же, какое изобилие банальностей! Чего стоит чудо с боярышником, балкон Карла IX, отравленные перчатки Жанны д’Альбре! Пекюше утратил доверие к Дюма.
Даже к Вальтеру Скотту он потерял всякое уважение, обнаружив ряд ошибок в Квентине Дорварде. Убийство епископа Льежского произошло на пятнадцать лет позже. Жену Роберта Ламарка звали Жанна д’Аршель, а не Гамелина де Круа. Его вовсе не убивал солдат, а казнил Максимилиан. Лицо Карла Смелого, когда нашли его труп, не могло выражать угрозу, потому что его наполовину съели волки.
Бувар всё же продолжал читать Вальтера Скотта, но и ему в конце концов надоели бесконечные повторения. Героиня обычно живёт в деревне с престарелым отцом, а её возлюбленный, кем-то похищенный в детстве, непременно добивается восстановления в правах и торжествует над всеми соперниками. Всюду появляются нищий философ, угрюмый владелец замка, невинная девушка, весельчак-слуга, всюду раздражают вас длиннейшие диалоги, жеманная стыдливость, полное отсутствие глубоких мыслей.
По горло сытый стариной, Бувар взялся за Жорж Санд. Он восхищался прелестными изменницами и благородными любовниками, ему хотелось самому стать Жаком, Симоном, Бенедиктом, Лелио и жить в Венеции. Он вздыхал, не узнавал сам себя, чувствовал себя обновленным.
Пекюше, работая над исторической литературой, изучал пьесы.
Он залпом прочитал двух Фарамундов, трёх Хлодвигов, четырёх Карлов Великих, несколько Филиппов Августов, множество Орлеанских дев, порядочное число маркиз де Помпадур и заговоров Селламаре.
Почти все драмы показались ему ещё глупее романов, ибо существует особая, приспособленная для театра история, не терпящая никаких изменений. Людовик XI в каждой пьесе непременно преклоняет колени перед образками на своей шляпе, Генрих IV шутит и веселится, Мария Стюарт непрерывно плачет, Ришелье выказывает жестокость. Словом, каждый характер, из любви к простоте, из уважения к невежеству публики, изображён одной какой-нибудь краской; поэтому драматург, вместо того чтобы возвышать, унижает зрителя, вместо того чтобы поучать, сбивает с толку.
Хвалебные отзывы Бувара о Жорж Санд побудили Пекюше прочесть Консуэло, Ораса, Мопра, и он был восхищён защитою угнетённых, социальными и республиканскими идеями.
Бувар, напротив, считал, что тенденции вредят повествованию, и выписал из библиотеки ряд любовных романов.
Они по очереди прочли другу другу вслух Новую Элоизу, Дельфину, Адольфа, Урику. Но слушателя невольно одолевала зевота, читающий заражался от него и вскоре, задремав, ронял книгу на пол.
Все эти авторы возмущали их тем, что ничего не говорили о среде, эпохе, костюмах своих героев. Они писали только о сердечных переживаниях, исключительно о чувствах. Как будто в мире не существует ничего другого!
Пробовали они читать и юмористические произведения вроде Путешествие вокруг моей комнаты Ксавье де Местра, Под липами Альфонса Карра. В книгах такого рода принято делать отступления — рассказать между делом о своей собаке, домашних туфлях или любовнице. Подобная непринуждённость сначала понравилась им, потом показалась нелепой, ибо автор, выставляя напоказ свою особу, вредит самому произведению.
Испытывая потребность в увлекательном чтении, они погрузились в романы приключений; интрига захватывала их тем сильнее, чем была запутаннее, необычайнее, невероятнее. Они ломали себе голову, стараясь угадать развязку, и весьма преуспели в этом искусстве, но им надоела такая забава, недостойная серьёзных умов.
Великое творение Бальзака восхитило их: оно было подобно Вавилонской башне и вместе с тем пылинке под микроскопом. Самые обыкновенные вещи открылись им в новом свете. Они и не подозревали, что современная жизнь представляет столь глубокий интерес.
— Какой тонкий наблюдатель! — удивлялся Бувар.
— А по-моему, он фантазёр, — возражал Пекюше. — Он верит в магию, в монархию, в величие дворянства, преклоняется перед негодяями, ворочает миллионами, точно сантимами, а его буржуа — не буржуа, а настоящие гиганты. Зачем так возвеличивать пошлость, зачем описывать столько глупостей! Он сочинил один роман о химии, другой — о банках, третий — о типографских машинах, вроде некоего Рикара, который показал «извозчика», «водоноса», «уличного торговца». Погоди, он ещё нам опишет все ремёсла, все провинции, все города подряд, и каждый этаж в доме, и каждого человека, но это уже будет не литература, а статистика или этнография.
Им как бы открылся новый, неведомый мир.
Люди давних времён, которых они знали по именам и лишь смутно себе представляли, вдруг оказались живыми, стали королями, принцами, колдунами, слугами, лесничими, монахами, цыганами, купцами и солдатами: они спорят, сражаются, путешествуют, торгуют, едят и пьют, поют и молятся в оружейной зале дворца, на грязной скамье трактира, на извилистых городских улочках, под навесом лавчонки, за оградой монастыря. Искусно подобранные пейзажи обрамляют действие, точно декорации в театре. Вы видите, как всадник скачет галопом по песчаным дюнам. Вы вдыхаете свежий ветер, гуляющий в зарослях терновника. Луна озаряет лодку, скользящую по озеру, рыцарские латы сверкают на солнце, дождь поливает ветви лесных шалашей. Бувар и Пекюше верили в сходство этих картин с действительностью, хотя совершенно её не знали. Для них иллюзия была полная. Всю зиму они провели за чтением.
Сразу после завтрака они усаживались у камина в маленькой зале, друг против друга, и, уткнувшись в книгу, молча читали каждый своё. Когда начинало темнеть, ходили вдвоём на прогулку по большаку, потом наспех обедали и продолжали читать до глубокой ночи. Чтобы защитить глаза от света лампы, Бувар надевал синие очки, а Пекюше надвигал на лоб козырёк своего картуза.
Жермена и не думала брать расчёт, Горжю иногда появлялся и что-то копал в саду, но хозяева ко всему относились безразлично: они забыли о материальных интересах.
Одолев Вальтера Скотта, они взялись за романы Александра Дюма, увлекательные, точно картины волшебного фонаря. Его герои, ловкие, как обезьяны, сильные, как быки, весёлые, как птицы, появляются внезапно, говорят громко, прыгают с крыши на мостовую, получают смертельные раны и выздоравливают, пропадают без вести и снова оживают. Подземные ходы, противоядия, переодевания — всё переплетается, мелькает, стремительно распутывается, не давая вам ни минуты передышки. Любовники держатся благопристойно, фанатики веселы, сцены резни вызывают улыбку.
После этих двух блестящих мастеров Бувар и Пекюше стали привередливы и не могли вынести пустословия Велизария, глупости Нумы Помпилия, выдумок Маршанжи и виконта д’Арленкура.
Фредерик Сулье, как и Библиофил Жакоб, показались им бесцветными, а Вильмен возмутил своим невежеством, описав на стр. 85 Ласкариса некую испанку, которая курит трубку, «длинную арабскую трубку», в середине XV века.
Пекюше, задумав проверить Дюма с научной точки зрения, начал наводить справки во Всеобщей биографии.
В романе Две Дианы автор ошибается в хронологии. Бракосочетание дофина Франсуа состоялось не 20 марта 1549 г., а 15 октября 1548 г. Откуда автор взял (см. Паж герцога Савойского), что Екатерина Медичи после смерти супруга хотела снова начать войну? Маловероятно, будто герцога Анжуйского короновали ночью, в церкви, как это увлекательно описано в Госпоже де Монсоро. В особенности кишит ошибками Королева Марго. Герцог Неверский никуда не уезжал. Он присутствовал на совете перед Варфоломеевской ночью, а Генрих Наваррский четырьмя днями позже не следовал за процессией. Генрих III не так скоро вернулся из Польши. К тому же, какое изобилие банальностей! Чего стоит чудо с боярышником, балкон Карла IX, отравленные перчатки Жанны д’Альбре! Пекюше утратил доверие к Дюма.
Даже к Вальтеру Скотту он потерял всякое уважение, обнаружив ряд ошибок в Квентине Дорварде. Убийство епископа Льежского произошло на пятнадцать лет позже. Жену Роберта Ламарка звали Жанна д’Аршель, а не Гамелина де Круа. Его вовсе не убивал солдат, а казнил Максимилиан. Лицо Карла Смелого, когда нашли его труп, не могло выражать угрозу, потому что его наполовину съели волки.
Бувар всё же продолжал читать Вальтера Скотта, но и ему в конце концов надоели бесконечные повторения. Героиня обычно живёт в деревне с престарелым отцом, а её возлюбленный, кем-то похищенный в детстве, непременно добивается восстановления в правах и торжествует над всеми соперниками. Всюду появляются нищий философ, угрюмый владелец замка, невинная девушка, весельчак-слуга, всюду раздражают вас длиннейшие диалоги, жеманная стыдливость, полное отсутствие глубоких мыслей.
По горло сытый стариной, Бувар взялся за Жорж Санд. Он восхищался прелестными изменницами и благородными любовниками, ему хотелось самому стать Жаком, Симоном, Бенедиктом, Лелио и жить в Венеции. Он вздыхал, не узнавал сам себя, чувствовал себя обновленным.
Пекюше, работая над исторической литературой, изучал пьесы.
Он залпом прочитал двух Фарамундов, трёх Хлодвигов, четырёх Карлов Великих, несколько Филиппов Августов, множество Орлеанских дев, порядочное число маркиз де Помпадур и заговоров Селламаре.
Почти все драмы показались ему ещё глупее романов, ибо существует особая, приспособленная для театра история, не терпящая никаких изменений. Людовик XI в каждой пьесе непременно преклоняет колени перед образками на своей шляпе, Генрих IV шутит и веселится, Мария Стюарт непрерывно плачет, Ришелье выказывает жестокость. Словом, каждый характер, из любви к простоте, из уважения к невежеству публики, изображён одной какой-нибудь краской; поэтому драматург, вместо того чтобы возвышать, унижает зрителя, вместо того чтобы поучать, сбивает с толку.
Хвалебные отзывы Бувара о Жорж Санд побудили Пекюше прочесть Консуэло, Ораса, Мопра, и он был восхищён защитою угнетённых, социальными и республиканскими идеями.
Бувар, напротив, считал, что тенденции вредят повествованию, и выписал из библиотеки ряд любовных романов.
Они по очереди прочли другу другу вслух Новую Элоизу, Дельфину, Адольфа, Урику. Но слушателя невольно одолевала зевота, читающий заражался от него и вскоре, задремав, ронял книгу на пол.
Все эти авторы возмущали их тем, что ничего не говорили о среде, эпохе, костюмах своих героев. Они писали только о сердечных переживаниях, исключительно о чувствах. Как будто в мире не существует ничего другого!
Пробовали они читать и юмористические произведения вроде Путешествие вокруг моей комнаты Ксавье де Местра, Под липами Альфонса Карра. В книгах такого рода принято делать отступления — рассказать между делом о своей собаке, домашних туфлях или любовнице. Подобная непринуждённость сначала понравилась им, потом показалась нелепой, ибо автор, выставляя напоказ свою особу, вредит самому произведению.
Испытывая потребность в увлекательном чтении, они погрузились в романы приключений; интрига захватывала их тем сильнее, чем была запутаннее, необычайнее, невероятнее. Они ломали себе голову, стараясь угадать развязку, и весьма преуспели в этом искусстве, но им надоела такая забава, недостойная серьёзных умов.
Великое творение Бальзака восхитило их: оно было подобно Вавилонской башне и вместе с тем пылинке под микроскопом. Самые обыкновенные вещи открылись им в новом свете. Они и не подозревали, что современная жизнь представляет столь глубокий интерес.
— Какой тонкий наблюдатель! — удивлялся Бувар.
— А по-моему, он фантазёр, — возражал Пекюше. — Он верит в магию, в монархию, в величие дворянства, преклоняется перед негодяями, ворочает миллионами, точно сантимами, а его буржуа — не буржуа, а настоящие гиганты. Зачем так возвеличивать пошлость, зачем описывать столько глупостей! Он сочинил один роман о химии, другой — о банках, третий — о типографских машинах, вроде некоего Рикара, который показал «извозчика», «водоноса», «уличного торговца». Погоди, он ещё нам опишет все ремёсла, все провинции, все города подряд, и каждый этаж в доме, и каждого человека, но это уже будет не литература, а статистика или этнография.