– Спасибо, – сказал Хорнблауэр.
   Она не подняла головы.
   – В таких, как ты, женщины легко влюбляются. Не думаю, что я последняя. Не думаю, что ты когда-нибудь кого-нибудь полюбишь или хотя бы поймешь, что это такое.
   Хорнблауэр и по-английски не нашел бы, что ответить на эти два ошеломляющих заявления, на французском все был совершенно беспомощен. Он пробормотал нечто невнятное.
   – Прощайте, – сказала Мари.
   – Прощайте, мадам, – отвечал Хорнблауэр покорно.
   Щеки его горели, когда он вышел в холл второго этажа, и не столько от унижения. Он понимал, что вел себя жалко, и что ему указали на дверь. Но его озадачило в словах Мари другое. Ему никогда не приходило в голову, что женщины легко в него влюбляются. Мария – какое странное сходство имен, Мария и Мари – Мария любит его, он это знал и находил несколько утомительным. Барбара предложила ему себя, но он не осмеливался верить, что она его любит – разве она не вышла за другого? А Мари его любит. Хорнблауэр виновато вспомнил, как, несколько дней назад, Мари в его объятиях жарко прошептала: «Скажи, что ты меня любишь», и он с не требующей усилий добротой отозвался: «Я люблю тебя, милая». «Тогда я счастлива» – отвечала Мари. Хорошо, что Мари знает: он солгал – и не удерживает его. Другая женщина одним словом отправила бы его и Буша в тюрьму – такие есть.
   А что до того, будто он никого не любил – конечно, Мари ошиблась. Она не знает о мучительном влечении к леди Барбаре, как сильно он ее желал и как сильно желает до сих пор. При этой мысли он засомневался, виновато гадая, столь ли сильно это желание, чтобы пережить свое исполнение? Мысль была настолько неприятна, что он почти в панике поспешил от нее отделаться. Если Мари мстительно хотела вывести его из равновесия, она своего добилась; с другой стороны, если она хотела его вернуть, то была очень близка к успеху. Измученный сожалениями и внезапной тревогой, Хорнблауэр вернулся бы к ней, шевельни она пальцем, но она этого не сделала.
   За обедом она была юна и беспечна: глаза ее сияли, лицо светилось. Даже когда граф предложил выпить «за счастливое возвращение на родину», она с жаром подняла бокал. Хорнблауэр был мрачен под напускной веселостью. Только сейчас, перед самой дорогой, он понял, что во взвешенном состоянии последних месяцев были свои светлые стороны. Завтра он оставит эту определенность, устойчивость, бездумную пустоту. Его ждет физическая опасность, о которой он думал почти спокойно, лишь с легким напряжением в горле – сильнее тревожило грядущее разрешение сомнений и неопределенностей.
   Он вдруг понял: он вовсе не хочет, чтоб эти сомнения разрешились. Сейчас он может, по крайней мере, надеяться. А если надежды его не оправдаются? Если Лейтон объявит, что капитан Хорнблауэр действовал в Росасе вопреки его приказам, если трибунал сочтет, что «Сатерленд» сражался не до последнего – кто знает, чем может обернуться трибунал? – если… если… если… И приторно-нежная Мария, и неутолимое влечение к леди Барбаре – все это так непохоже на здешнюю размеренную жизнь, неизменную предупредительность графа, здоровую чувственность Мари. Он улыбался, поднимая бокал, но улыбался вымученно.

XI

   Большая зеленая Луара обмелела. Хорнблауэр видел ее разливы, видел полузатопленные ивы по берегам, теперь она вернулась в русло, обнажив золотисто-бурые галечные отмели. Муть осела, быстрая зеленая вода очистилась, стала прозрачной, а вдали под лазурным небом прелестно голубела в изумрудно-зеленой долине, обрамленная золотыми отмелями.
   С первыми проблесками зари два невозмутимых вола подтащили к воде салазки, Браун и Хорнблауэр шли рядом, следя, чтоб не пострадала качающаяся на деревянных полозьях бесценная лодка. За ними выстукивал деревяшкой запыхавшийся Буш. Лодка легко соскользнула на воду, под руководством Буша конюхи загрузили ее припасами, которые принесли на себе. Легкая утренняя мгла еще лежала в долине и плыла над поверхностью воды, ожидая, пока ее растопит утреннее солнце. Наилучшее время для отплытия: дымка скроет их от любопытствующих, которых, несомненно, удивило бы это зрелище. Все прощальные слова были сказаны еще в доме. Граф, как всегда, держался невозмутимо, словно подняться с постели в пять утра – самое обычное для него дело. Мари спокойно улыбалась. На заднем дворе и на кухне лились слезы – все женщины оплакивали отъезд Брауна: рыдали без стеснения и в то же время смеялись сквозь слезы, когда он отпускал шуточки на бойком французском и шлепал их по широким задам. Хорнблауэр гадал, скольких Браун соблазнил за зиму, и сколько англо-французских ребятишек родится этой осенью в результате.
   – Помните, что вы обещали вернуться после войны, – сказал граф. – Мы с Мари будем одинаково рады вас видеть
   Улыбка его не несла никакого скрытого намека – но догадывается ли он? знает ли он? Хорнблауэр, вспомнив, тяжело сглотнул.
   – Отваливай, – сказал он резко. – Браун, бери весла.
   Лодка проскребла по гальке и поплыла, подхваченная течением, прочь от кучки конюхов и двух неподвижных волов, уже слабо различимых в тумане. Уключины заскрипели, лодка закачалась под взмахами весел, Хорнблауэр слышал звуки, ощущал присутствие Буша у себя за спиной, однако несколько секунд молчал. Туман, застилавший ему глаза, был куда гуще реального.
   Туман в сознании и туман вокруг рассеялись одновременно. Солнце всходило, грея Хорнблауэру спину. Плодовые деревья на крутом противоположном берегу, куда Хорнблауэр так часто глядел из окна, были дивно хороши в густом весеннем цвету. Оглянувшись, он увидел озаренный солнцем замок. Башенки по углам, он знал, пристроил лет пятьдесят назад граф де Грасай со свойственным эпохе рококо вкусом к старине, но с такого расстояния они казались и впрямь древними. В жемчужном утреннем свете замок вставал сказочным замком грез – месяцы, проведенные там, тоже казались грезой, сном, от которого он с сожалением пробуждался.
   – Мистер Буш, – сказал Хорнблауэр резко. – Потрудитесь достать удочку и сделайте вид, будто ловите рыбу. Греби помедленнее, Браун.
   Их несла величественная река, голубая вдалеке и зеленая вблизи, чистая и прозрачная, так что они видели дно, над которым скользили. Через несколько минут добрались до впадения большого, почти с саму Луару, Алье – дальше объединенная река раскинулась широко, саженей на сто пятьдесят от берега до берега. Они шли на расстоянии дальнего ружейного выстрела от прибрежных отмелей, однако положение их было куда безопаснее, чем это предполагает, ибо вдоль обоих берегов тянулась широкая ничейная полоса песка, заросшая ивами и затопляемая в разлив, а потому незастроенная – сюда забредали разве что рыболовы, да прачки.
   Туман рассеялся, солнце пекло, обещая прекрасный весенний день, какими они бывают в Центральной Франции. Хорнблауэр устроился поудобнее. На его новом судне наблюдался явный перекос в сторону командного состава. Соотношение один матрос, один лейтенант и один капитан – нечто доселе невиданное. Придется проявить немалый такт, чтобы все остались довольны – с одной стороны, не взваливать всю работу на Брауна, с другой – не подрывать дисциплину излишне демократическим разделением обязанностей. В лодке длинной пятнадцать футов сложно сохранять приличествующую капитану важность.
   – Браун, – сказал он, – пока я очень тобой доволен. Держись молодцом и дальше, а я уж позабочусь, чтоб в Англии тебя как следует наградили. Захочешь, будешь штурманским помощником.
   – Спасибо, сэр. Спасибо большое. Но мне и так хорошо, прошу прощения, сэр.
   Может быть, он хотел сказать, что ему хорошо и старшиной, но голос выразил больше. Хорнблауэр глядел на Брауна – тот сидел, подставив лицо солнцу, и медленно греб. Улыбка его выражала блаженство – этот человек бесконечно счастлив. Он хорошо ел, мягко спал на протяжении нескольких месяцев, женщин было вдоволь, работа необременительна, тягот и лишений никаких. Ему еще долго предстоит питаться лучше, чем случалось прежде, и лениво грести, не ожидая, что его в ревущей ночи погонят брать рифы на марселях. Двадцать лет на флоте Его Величества короля Георга кого угодно научили бы жить сегодняшним днем. Завтра может принести порку, опасности, болезни или смерть, тяготы наверняка и голод возможно, при полном бессилии им противостоять, ибо любая попытка защитить себя сделала бы кару еще более неотвратимой. Двадцать лет во власти непредсказуемого не только в главном, но и в мелочах, должны были сделать фаталиста из человека, их пережившего. На мгновение Хорнблауэра кольнула легкая зависть к Брауну, не ведающему томительного бессилия или постыдных колебаний.
   Впереди то и дело вставали островки, окаймленные полосками золотистой гальки – тогда Хорнблауэру предстояло выбрать более судоходную протоку, что оказалось совсем не так просто. Мели таинственным образом возникали в самой середине того, что недавно представлялось фарватером, чистая зеленая вода бежала по гальке все стремительнее и быстро мелела, так что лодка начинала скрести днищем гальку. Иногда мель резко обрывалась, так что секунду назад под ними было шесть дюймов стремительной воды, в следующую – шесть футов прозрачной зеленой, однако не раз и не два лодка застревала, Хорнблауэр и Браун, закатав по колено штаны, вылезали и тащили ее по чуть прикрытой водою гальке футов иногда до ста, прежде чем вода доходила им хотя бы до икр. Хорнблауэр благодарил звезды, что остановил свой выбор на плоскодонке – киль доставил бы им немало неприятных минут.
   Они уперлись в запруду, наподобие той, что едва не погубила их в ночь бегства. Она была наполовину естественная, наполовину искусственная, груда наваленных поперек реки валунов, в промежутки между которыми с яростным ревом устремлялась вода.
   – Греби к берегу, Браун, – скомандовал Хорнблауэр ждавшему приказов старшине.
   Они вытащили лодку на галечную отмель, Хорнблауэр пошел поглядеть вниз. За плотиной он увидел ярдов сто бушующей воды – придется обносить берегом. Хорнблауэру с Брауном потребовалось три ходки, чтоб перетащить припасы к месту, от которого Хорнблауэр намеревался тронуться дальше – Буш на деревянной ноге и без груза еле-еле преодолел неровный путь. Теперь надо было нести лодку, Хорнблауэр несколько минут мрачно собирался с духом, потом наклонился и ухватил лодку под днище.
   – Берись с другой стороны, Браун. Подымай!
   Вдвоем они с трудом оторвали лодку от земли, шатаясь, пронесли ярд, потом руки у Хорнблауэра разжались. Избегая глядеть на Брауна, он в досаде наклонился снова.
   – Подымай!
   Так нести тяжелую лодку было невозможно. Не успел Хорнблауэр поднять, как снова выронил.
   – Не пойдет, сэр, – мягко заметил Браун. – Придется нам нести ее на спинах, сэр. Иначе никак.
   Хорнблауэр слышал почтительный шепот как бы издалека.
   – Если бы вы понесли бак, сэр, я бы управился с кормой, если позволите, сэр. Берите здесь, сэр, переворачиваем. Держите, сэр, пока я подлезу под корму. Так, сэр. Готово. Подымаем!
   Они взвалили лодку на спины, согнувшись в три погибели под ее весом. Хорнблауэр, державший более легкий нос, вспомнил, что Браун несет более тяжелую корму, и про себя поклялся не просить передышки первым. Через пять секунд он пожалел о своем зароке. Дышать было трудно, грудь разрывалась. С каждым шагом все труднее становилось выбирать путь, он оступался на камнях. За месяцы в замке де Грасай он изнежился, потерял форму, последние ярды он думал лишь о невыносимой тяжести на плечах и загривке, о том, как больно дышать. Он услышал грубовато-добродушный голос Буша.
   – Все, сэр. Дайте я подержу пока, сэр.
   Благодарный Бушу даже за эту небольшую помощь, Хорнблауэр с трудом выбрался из-под лодки и опустил ее на землю. Браун стоял возле кормы, часто дыша и утирая рукою взмокшее лицо. Он открыл было рот, намереваясь, наверно, высказаться по поводу веса лодки, и прикусил язык, вспомнив, что он опять человек подневольный, которому дисциплина не позволяет заговаривать первому. Однако та же дисциплина требовала, чтоб Хорнблауэр не обнаруживал слабости перед подчиненными – скверно уже то, что пришлось принять от Брауна совет, как нести лодку.
   – Берись, Браун, спустим ее на воду, – сказал он, стараясь не задыхаться.
   Они столкнули лодку, загрузили припасы. У Хорнблауэра от натуги плыло перед глазами – он мечтал удобно устроиться на кормовом сиденье, и тут же отбросил эту мысль.
   – Я возьму весла, Браун, – сказал он.
   Браун открыл и снова закрыл рот – он не мог перечить приказу. Лодка заплясала на воде, Хорнблауэр греб в приятном заблуждении, что доказал: капитан королевского флота не уступит в физической силе любому старшине, каким бы тот ни был Геркулесом.
   Раз или два лодка садилась на мель посреди фарватера, и ее не удавалось стащить, пока все не вылезали наружу. Когда Хорнблауэр и Браун, по щиколотку в воде, больше не могли тащить ее, Буш вылезал, и, увязая в песке деревяшкой, ковылял к краю мели. Один раз ему пришлось стоять, держа мешок с хлебом и скатанные одеяла, пока они тащили лодку. Потом им пришлось отстегнуть протез, усадить Буша в лодку и вытаскивать деревяшку из песка, так глубоко ее засосало. Один раз опять пришлось обносить лодку по берегу, но, к счастью, не так далеко. В целом путешествие было настолько занятным, что ничуть не наскучило.
   Казалось, они плывут через неоткрытый материк. За весь день им не встретилось почти ни души. Один раз миновали причаленную к берегу лодочку, вероятно, используемую для перевоза, и другой раз паромную переправу – большую плоскодонку, которая за счет течения должна была ходить от берега к берегу на длинных канатах. Раз они проплыли мимо лодочки, с которой двое обветренных рабочих черпали песок – ручными драгами на длинных палках скребли дно и вываливали песок в лодку. Англичанам пришлось пережить несколько тревожных секунд: Буш и Браун застыли с декоративными удочками в руках, Хорнблауэр уговаривал себя грести не торопясь, только чтоб удерживаться в фарватере. Он подумал было приказать Брауну и Бушу, чтоб готовы были утихомирить рабочих, если те что-нибудь заподозрят, однако сдержался. Они будут действовать быстро и без его слов, а проявив излишнее беспокойство, он лишь уронит свое достоинство.
   Но беспокоился он зря. Рабочие глядели без любопытства, а поздоровались даже приветливо.
   – Bonjour, – сказали Хорнблауэр и Браун. Бушу хватило ума не произнести приветствие, которое тут же выдало бы его с головой. Он сделал вид, будто увлечен поплавком. Видимо, лодки с рыболовами были на Луаре не в диковинку, мало того, мистическая невинность рыбной ловли как занятия, подмеченная Хорнблауэром и графом уже давно, защищала от любых подозрений. Никто бы и не помыслил, что маленькая лодочка в центре Франции вмещает беглых военнопленных.
   Чаще всего они видели женщин – те стирали, иногда по одиночке, иногда компаниями, чья болтовня отчетливо разносилась над рекой. Англичане издали слышали «хлоп-хлоп-хлоп» вальков по растянутой на досках мокрой одежде, видели, как женщины, стоя на коленях, полощут белье в реке; большей частью женщины поднимали глаза и провожали их взглядом, но не долго и не всегда. Во время войны и смуты столько найдется причин, почему женщины могут не знать людей в лодке, что их это и не тревожило.
   Они не встретили перекатов, вроде тех, на которых чуть не погибли в первую ночь. По-видимому, их и не было после впадения Алье и окончания паводка. На месте зимних порогов остались усыпанные камнями песчаные валы, но их было куда проще преодолевать, или, вернее, огибать. Вообще, трудностей не было никаких. Погода баловала. День стоял ясный, теплый, солнце освещало меняющуюся сине-зеленую с золотом панораму. Браун млел на солнце без всякого стеснения, и даже закаленный боями Буш расслабился, убаюканный ленивым спокойствием: согласно суровой философии Буша, человечество – по крайней мере, флотское человечество – рождается в мир для скорбей, опасностей и лишений, подарки же судьбы следует принимать с опаской и не радоваться чрез меру, дабы не пришлось потом расплачиваться с процентами. Слишком хороша для реальности была эта прогулка по реке, утро, плавно переходящее в полдень, долгое сонное время после полудня с холодным пирогом (прощальным даром толстухи Жанны) и бутылкой вина на обед.
   Городки или, вернее, деревни, мимо которых они проходили, лепились на незатопляемых в паводок речных террасах. Хорнблауэр, выучивший назубок табличку городов и расстояний, составленную для него графом, знал, что первый мост впереди будет в Бриаре, и доберутся они туда не раньше вечера. Он намеревался дождаться темноты и миновать город ночью, но время шло, и решение не ждать постепенно крепло. Он сам не понимал, что им движет. Прежде такого с ним не случалось – идти на риск, пусть даже небольшой, когда к тому не понуждают ни долг, ни желание отличиться. Единственное, что они выиграют, это час или два времени. Нельсоновская традиция «не терять ни часу» глубоко укоренилась в нем, однако сейчас не она гнала его вперед.
   Частично это была его строптивость. Все шло просто великолепно. Их побег от Кайяра граничил с чудом, случай, приведший их в замок де Грасай, единственное место, где они могли укрыться, с еще большим правом мог называться чудесным. Теперешнее путешествие по реке обещало легкий успех. На эту противоестественную благодать Хорнблауэр инстинктивно откликался желанием самому напроситься на неприятности – в его жизни было столько неприятностей, что без них он чувствовал себя неуютно.
   Частично же его подзуживал злой дух. Он был мрачен и сварлив. Мари осталась позади – с каждым разделяющим их ярдом он сожалел об этом все сильнее. Он терзался мыслью о своей недостойной роли, с тоской вспоминал проведенные вместе часы, он томился по ней невыносимо. А впереди Англия, где его считают мертвым, где Мария уже смирилась с утратой и будет вдвойне и мучительно рада его возвращению, где Барбара его позабыла, где ждет трибунал и придется отвечать за свои поступки. Наверно, всем было бы лучше, если б он и вправду погиб, при мысли об Англии он сжимался, как иной сжимается перед прыжком в холодную воду, как сжимался бы он сам перед лицом близкой и неминуемой опасности. Этот-то страх и побуждал его торопиться. Он всегда смотрел опасности в лицо, смело шел ей навстречу. Он готов был без колебаний проглотить любую горькую пилюлю из тех, что преподносит судьба, ибо знал – презрение к себе еще горше. Так и теперь, он не принимал оправданий медлить.
   Бриар был уже виден вдалеке, церковный шпиль четко вырисовывался на вечернем небе, длинный изломанный мост над серебристой рекой казался черным. Хорнблауэр обернулся и увидел, что все подчиненные смотрели на него вопросительно.
   – Возьми весла, Браун, – бросил он.
   Они поменялись местами, Буш с удивленным видом уступил Хорнблауэру румпель – он знал, что города с мостами они собирались проходить ночью. Ниже по течению ползли две черные баржи – их тянули из бокового канала по правому берегу к бриарскому каналу по левому, для этой цели участок русла был углублен. Хорнблауэр глядел вперед, лодка быстро продвигалась под сильными взмахами Брауна. Хорнблауэр выбрал пролет и сумел миновать буксирные концы барж – их тянули поперек течения конной тягой, лошади шли по мосту и по берегу, черные на фоне предзакатного неба.
   С моста на лодку смотрели прохожие. Между баржами был промежуток, достаточный, чтоб не останавливаться и не вступать в разговоры.
   – Греби, – приказал Хорнблауэр, и лодка, наклонясь носом, устремилась вперед. Они проскочили под мостом, ловко обогнув корму одной из барж. Кряжистый старик у румпеля и его маленький внук с любопытством следили за проносящейся лодкой. Хорнблауэр весело махнул мальчику рукой – волнение всегда приятно пьянило его – и улыбнулся зевакам на мосту. Вскоре те остались позади, как и город Бриар.
   – Легко проскочили, сэр, – заметил Буш.
   – Да, – сказал Хорнблауэр.
   Если б они ехали по дороге, их бы остановили и спросили паспорта, на несудоходной реке это никому не пришло в голову. Солнце садилось, сияя прямо в глаза, через час должно было стемнеть. Хорнблауэр присматривал место для ночевки. Он пропустил один длинный остров, потом увидел, что искал – высокий, заросший ивами островок с поляной посередине, окаймленный золотисто-бурой галькой.
   – Мы пристанем здесь, – объявил он. – Шабаш. Правая на воду. Обе на воду. Шабаш.
   Пристали они не то чтоб успешно. Хорнблауэр, несмотря на безусловное умение править большим кораблем, должен был еще учиться и учиться тому, как ведет себя плоскодонка между речных мелей. Их развернуло встречным течением – лодка едва коснулась днищем гальки, как ее понесло обратно. Браун, спрыгнув с носа, оказался по пояс в воде и вынужден был, схватив фалинь, с усилием удерживать лодку против течения. Вежливое молчание ощущалось почти физически. Браун тащил лодку к берегу. Раздосадованный Хорнблауэр услышал ерзанье Буша и представил взбучку, которая ждала бы допустившего подобную оплошность мичмана. Он улыбнулся, представив, как его первый лейтенант давит в себе раздражение, и улыбка помогла забыть досаду.
   Он вылез на мелководье и помог Брауну тащить полегчавшую лодку к берегу, остановив Буша, который тоже собрался было вылезти – Буш все еще не привык сложа руки смотреть, как трудится капитан. Он позволил Бушу вылезти, когда воды осталось по щиколотку – они тащили лодку, сколько могли, потом Браун привязал фалинь к прочно забитому колышку, чтоб ее не унесло внезапным паводком. Солнце садилось на пылающем западе, быстро темнело.
   – Ужин, – сказал Хорнблауэр. – Что будем есть?
   Строгий ревнитель дисциплины просто объявил бы, что готовить, и не пригласил бы подчиненных к обсуждению, но Хорнблауэр прекрасно осознавал перекосы в команде и не собирался до такой степени сохранять видимость обычного распорядка. Однако Буш и Браун привыкли повиноваться и не смели советовать капитану, они стояли, молчаливые и смущенные, пока Хорнблауэр не остановил выбор на остатках холодного пирога и вареной картошке. Только распоряжение прозвучало, Буш, как и пристало хорошему первому лейтенанту, стал претворять его в жизнь.
   – Я разведу костер, – сказал он. – Браун, на берегу должен быть плавник. Да, и мне понадобятся рогатины, чтобы подвесить котелок. Срежь мне три штуки с этого дерева.
   Буш нутром чуял, что Хорнблауэр замыслил поучаствовать в приготовлении ужина, и противился этому всем естеством. Он посмотрел на капитана полупросительно, полупредостерегающе. Капитану не только противопоказано марать руки черной работой, ему еще положено пребывать в гордом одиночестве, затворенному в таинственных недрах своей каюты. Хорнблауэр смирился и пошел прогуляться по острову, оглядывая далекие берега и редкие домишки, быстро исчезающие в сумерках. Он быстро сделал неприятное открытие – заманчивая зелень, которую он издали принял за траву, оказалось крапивой, несмотря на раннюю весну вымахавшей уже по колено. Судя по выражениям, которые употреблял Браун на другом конце острова, тот, выйдя босиком на поиски дров, тоже это обнаружил.
   Хорнблауэр некоторое время ходил по галечной отмели, а вернувшись, увидел идиллическую картину. Браун подбрасывал ветки в пылающий под котелком на треноге костерок, Буш, выставив вперед деревянную ногу, дочищал последнюю картофелину. Явно Буш рассудил, что первый лейтенант может без ущерба для дисциплины разделить низменные обязанности с единственным членом команды. Они ели вместе, молча, по-братски, возле угасающего костерка, даже холодный вечерний ветер не остудил ощущения дружества, которое каждый по-своему испытывал.
   – Выставить вахту, сэр? – спросил Буш, когда они поели.
   – Нет, – ответил Хорнблауэр.
   Если бодрствовать по очереди, ночлег будет чуть безопаснее, но зато всем троим придется недосыпать по четыре часа каждую ночь – не стоит оно того.
   Буш и Браун спали в плаще и одеяле на голой земле и, вероятно, в большом неудобстве. Хорнблауэру Браун нарезал и набил в лодочный чехол крапивы, вероятно, сильно при этом нажегшись, а получившийся матрац расстелил на самом ровном участке галечной отмели. Хорнблауэр спал на нем мирно, роса выпала на лицо, ущербный месяц сиял в звездном небе прямо над ним. Засыпая, он со смутной тревогой припоминал истории о великих воителях – Карле XII Шведском в особенности – которые делили с солдатами грубую пищу и спали, подобно им, на голой земле. Секунду или две он со страхом думал, не должен ли поступить так же, но здравый смысл поборол смущение и подсказал, что Браун и Буш любят его и без театральных жестов.

XII

   Эти дни на Луаре были радостны, и каждый следующий день радовал больше предыдущего. Хорнблауэр наслаждался не только и не столько ленивым двухнедельным пикником, сколько деятельным дружеством этих дней. Десять лет он служил капитаном, и природная робость, подкрепленная необходимостью держать дистанцию, заставляла его все глубже замыкаться в себе, так что он перестал замечать, как остро нуждается в товариществе. Здесь, в маленькой лодке, где беда одного становилась общей бедой, он познал счастье. Он лучше прежнего оценил, какое сокровище Буш – тот втайне горевал об утрате ноги и вынужденной бездеятельности, тревожась, чего калеке ждать от будущего.
   – Я добьюсь, чтобы вас назначили капитаном, – сказал Хорнблауэр, когда Буш один-единственный раз намекнул ему на свои сомнения, – даже если это будет последнее, что я успею сделать в жизни.