Фортунская Светлана. Повесть о Ладе, или Зачарованная княжна

   – Могу тебе обсказать в подробностях, как дело было. Кот небось намекнул, что неплохо бы поесть колбаски на праздник. Это никак не вранье, потому что стол у нас постный, и мясного всем нам хочется, а Коту поболе некоторых иных. Так. Потом он вспомнил, что и Лада совсем не против того, чтобы мы мясцом баловались, а даже и за, и что жалеет нас, на постной пище сидящих. Это тоже не вранье, потому как Лада и впрямь нас всех жалеет. Дальше. Дальше Кот намекнул, что Лада на всю ночь уходит, и ничего дурного в том, чтоб мы колбаскою побаловались, не будет – коль мы ту колбасу до воз-вертания Лады съедим. И уж верно подсказал, как Псу ту колбасу добыть. Так ли, нет ли было дело?
   – Ты что, подслушивал? – недоверчиво спросил разинувший от изумления пасть Пес.
   – Вот еще! – слегка обиделся Домовушка. – Делов у меня иных нет, чтоб за вами, лоботрясами, следить-фискалить!..
   – Однако же, – чавкнув последним кусочком хлеба с маслом, сказал трезвомыслящий Жаб, – Кот виноват или Пес, колбаса уже есть, и я не вижу большой беды в том, чтобы ее съесть. Во, – добавил он радостно после небольшой паузы, – стих вышел! «Колбаса уже есть, и надо ее съесть!»
   – Ну стих, или, как правильнее было бы выразиться, стихи, – это нечто иное, – начал менторским своим тоном Ворон, однако Домовушка перебил его:
   – К столу, к столу праздненственному нарежу колбаску, а допрежь ни-ни… Ах ты птица непутевая! – взвизгнул он, и – редкостное явление – Ворон поддержал его:
   – О, сын греха! О, порождение шакала! То есть ехидны! То есть… (Любимые Вороном сказки Шехерезады наложили некоторый отпечаток на его лексикон.)
   Я не понял вначале, привыкнув, что непутевая или любая другая птица у нас Ворон, но сообразил, что есть в доме еще одна птица, и обернулся.
   О ужас! Столь многострадальная колбаса, доставшаяся нам ценой преступления, как считали некоторые, или сообразительности, как считал я, пала на этот раз жертвой прожорливости ненасытного Петуха. Я уже говорил, что Петух, как всегда, подбирал крошки, сначала со стола, потом перебрался на пол, потихоньку добрался до сумки, брошенной Псом в пылу погони за мной, – ароматный, благоухающий пряностями нежно-розовый кусок колбасы толщиной с мою талию и длиной с мой хвост (а хвост у меня весьма длинный!), утыканный по всему срезу крупными аппетитными кусочками сала, – так вот, злостная птица расклевывала теперь эту самую колбасу, вывалившуюся из сумки и приобретшую уже совершенно нетоварный вид. К счастью, по случаю праздника пол, всегда чистый, был, если можно так выразиться, наичистейшим, и, кроме нескольких случайных хлебных крошек, не запятнан был ничем (ну разве что парой-тройкой отпечатков грязных лап Пса, но это такая мелочь, о которой и упоминать не стоит). Поэтому колбаса не была испачкана, а только измята, расклевана, истерзана крепким петушиным клювом. Конечно, Домовушка крикнул: «Кыш!», и Петух, хлопая крыльями и обиженно кудахча, отскочил на безопасное расстояние – в коридор, – но было уже поздно. Домовушка с выражением глубокой скорби на волосатой своей физиономии поднял с пола то, что осталось от главного блюда нашего праздничного стола.
   – Ничего, – грустно сказал он, глядя на останки колбасы, – кусочками поджарю, еще и вкусней будет…
 
   Пес плакал. По белой его морде, оставляя мокрые полосы, катились крупные прозрачные капли, повисали на усах и шлепались на паркет. То ли ему было обидно от сознания того, что его подставили (я), и как подставили! Классически! То ли он боялся гнева Лады. То ли его терзало раскаяние в содеянном. А может быть, все это и еще что-то непонятное мне терзало его псиную душу, заставляя проливать слезы. Не знаю. В тот момент кроме досады на Петуха я испытывал вполне понятное и в данном случае простительное, хоть и не очень красивое, чувство упоения от совершенной мести. Потому что – буду честен – мой замысел, касающийся обеспечения нашего новогоднего стола колбасой, был в некотором роде приправлен мстительным чувством – а пусть этот доносчик побудет немного в моей шкуре! В следующий раз ему неповадно будет доносить!
   Поэтому я сказал (вполголоса, чтобы холоднокровные на подоконнике и Ворон, дремлющий на насесте, не услышали):
   – Да ладно, не реви! Мы Ладе не скажем…
   Он подскочил на месте, напрягся, слезы моментально высохли – я на всякий случай ретировался повыше и был готов к прыжку на насест.
   – Ты! – заорал он. – Тварь! Не равняй по себе! Я сам все расскажу Ладе, сам! Я… Мне… – Он снова зарыдал.
   Я сел на хвост и немного поразмыслил. Пораскинул, так сказать, мозгами.
   Если он будет вот так реветь всю ночь, то праздник он нам испортит – это как пить дать. То есть если праздник не получится, виноват в конечном итоге буду все-таки я. Потому что я мог изо всех сил доказывать свою невиновность Ворону, Домовушке и даже самому Псу, но перед собой я не умел кривить душой. И я знал, что виноват. То есть не так сильно виноват, как Пес, конечно – он обязан был думать своими мозгами, – но все-таки…
   – Ладно, – сказал я. – Скажем Ладе. И прости меня, пожалуйста. Я, например, тебя простил… – Я действительно простил его, после того как осуществил свою маленькую месть. – Сегодня праздник, нельзя в Новый год обижаться.
   – Я не обижаюсь, – буркнул Пес. – Я должен был сам понимать, что ты… ты… Что ничего хорошего ты придумать не можешь. Ты – черный, и не только снаружи. Что только Лада в тебе нашла!
   – О, многое, – спокойно сказал я. – Во-первых, я мягкий, пушистый, приятный в общении. Я мелодично мурлычу, я прекрасный собеседник, потому что умен и образован. Кроме того, я обладаю магическими способностями и потому являюсь соратником и помощником Лады в ее труде. Я развлекаю ее, когда ей скучно, утешаю ее грусть, разгоняю тоску и за компанию веселюсь с ней. Шерсть моя хорошо пахнет или не пахнет никак. Помимо всего я красив и своим внешним видом услаждаю ее взор. Список моих достоинств можно продолжить.
   – О, – зарыдал Пес, совсем как герой какого-нибудь из сериалов, столь любимых нашим Домовушкою, – зачем, зачем ты переступил этот порог! За что мне такая мука! – И слезы вновь обильно оросили его белую шерсть.
   – Это не я. Это судьба, – сказал я. Я и в самом деле так думал.
   Но – правду говоря – я несколько не то чтобы раскаивался, но все же немножко сожалел о случившемся. Мне было жалко Пса и жалко праздника, который грозил не получиться, а – самое главное – месть исполненная оказалась совсем не такой приятной, как сама мечта о мести, которую я лелеял в течение последних дней. Пожалуй, если бы можно было повернуть время вспять… Но нет! Ведь тогда бы я не узнал того, что узнал: месть не так сладка, как кажется, иногда стоит пожертвовать своими планами, чтобы не портить окружающим настроения. А что настроение было испорчено, я легко убедился, когда все мы уселись за праздничный стол.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
праздничная

   Заздравную чару
   До края, до края нальем…

 
   К одиннадцати часам основные приготовления были завершены.
   Праздничный стол был накрыт на полу, на большой белоснежной скатерти. Домовушка (я ему помогал) симметрично расставил блюда с закуской, бутылки с напитками, приборы и салфетки. Пироги с грибами, капустой, вареньем были уже вынуты из духовки, в которой разогревались, и, пока что накрытые чистыми вышитыми полотенцами, испускали умопомрачительный теплый дух. Испоганенная Петухом колбаса была кое-как обработана Домовушкою и ожидала своей участи – быть поджаренной в растопленном сливочном масле с луком и зеленью петрушки и увенчать стол в качестве главного блюда. Вазы с апельсинами, мандаринами, яблоками, орехами и конфетами на скатерти не поместились, поэтому Домовушка временно расставил их по углам комнаты.
   Аквариум с Рыбом мы перенесли в комнату и установили на тумбочке таким образом, чтобы он мог смотреть вместе с нами телевизор и разделять с нами трапезу. Товарищ капитан Паук еще с утра переселился на елку и сплел себе уютную ажурную беседку. Беседка висела низко над нашим столом, так что Паук также был нашим сотрапезником.
   Домовушка полюбовался столом и пригласил всех занять места. Я было направился в коридор, чтобы наложить на дверь охранительное заклятие и сплести заградительную сеть, но Ворон остановил меня:
   – Ты куда это?
   – Ну как же, – удивился я, – ведь уже почти одиннадцать!..
   – Сегодня никаких заклятий не надо, – сказал Ворон. – Сегодня ночью нечисть и все враги наши лишены возможности перемещения. А в случае наложения заклятия нас не смогут посетить гости.
   – А что, мы разве кого-нибудь ждем? – удивился я.
   – А как же! – квакнул Жаб – он уже успел прискакать из кухни и даже слизнул немного сметаны из плошки с салатом из редиски и зелени. – Я в том году чуть не уписался от удивления…
   – Жаб, Жаб, – укоризненно произнес Домовушка, покачивая головой. – Как не совестно, право слово!
   – А что? Собрались одни мужики, так что в кои-то веки можно и поговорить по-человечески, – квакнул Жаб особенным своим – смеющимся – кваком.
   – Ну это еще как сказать, – церемонно и поджав губки, заметил Домовушка.
   – А что, среди нас какая-то затесалась? А ну, мужики, признавайтесь, кто из нас бабской породы?
   – Видишь ли, Жаб, – начал Ворон странно неуверенным тоном, – затруднительно вообще-то объяснить, однако есть среди нас некто, кто не совсем, как ты выражаешься, «мужик». – Он произнес это слово жеманно и с французским прононсом, приблизительно так: «мюж-жик». – Но и не, как опять же ты выражаешься, «баба»… Среди сверхъестественных существ, видишь ли, это если не довольно распространенное, то, во всяком случае, не столь редкостное явление…
   – То есть как это? – разинул от удивления свой широченный рот Жаб. – Не мужик, не баба? Гермафродит, что ли? Или это… как это… бисексуал?
   – К сексу это не имеет никакого отношения, – сухо отметил Ворон и сдавленно кашлянул. Или каркнул. Или, может быть, крякнул. – Это имеет отношение только к полу.
   – Импотент, значит, – высказал свою догадку Жаб.
   – И не импотент. Эти создания, одновременно сочетая в себе мужское и женское начало, или, употребляя китайскую терминологию, воплощая одновременно и ян, и инь, не являются при этом ни мужчинами, ни женщинами, а неким конгломератом…
   Жаб поперхнулся. Жаб плюхнулся на пузо. Жаб затарабанил лапками по полу. Жаб умирал от смеха.
   – Я не вижу в этом ничего смешного, – еще более сухо, чем прежде, заметил Ворон. – Это природное явление. Такое же, как гермафродитизм. Но если гермафродитизм имеет отношение к размножению, то это явление скорее имеет отношение к способу существования. Эти существа… Они, видишь ли, не обоеполые, а как бы среднего рода. Например, ангелы. А также духи стихий. А также охранительные духи – лешие, водяные, домовые. Поэтому нашего Домовушку правильнее бы в третьем лице единственного числа именовать не «он», а «оно».
   Тут с Жабом случился припадок. Он перевернулся на спинку и засучил лапками в воздухе.
   – Ой, не могу!.. – стонал он. – Ой, держите меня!.. Ой, щас сдохну!.. Это ж надо!
   Я не знаю, что так рассмешило нашего Жаба. Я, как и Ворон, ничего смешного в этом не видел. Впрочем, может быть, в нормальном состоянии духа я бы иначе воспринял эту информацию, во всяком случае, проявил бы к ней больше интереса. Однако сейчас меня занимало совсем иное – Домовушка перестал со мной разговаривать.
   Он принимал мою помощь в сервировке стола – но только принимал и не давал мне никаких поручений. На мои вопросы типа «куда это поставить?», или «в какую тарелку это положить?», или «салат заправлять или пока не надо?» – он не отвечал, и не то чтобы он совсем игнорировал мои вопросы, нет, он доставал и протягивал мне тарелку, чтобы я наполнил ее, или отбирал у меня блюдо и размещал в казавшемся ему удачном месте, или молча поливал салат сметаной… Молча – и при этом поминутно обращался к Псу с какой-нибудь просьбой, или с замечанием, или просто дотрагивался до него лапкой, проходя мимо, дотрагивался ласково и ободряюще. Я понял, что вопрос о том, кто виноват, он решил для себя не в мою пользу. Но колбасе – то есть ее наличию – он даже будто бы радовался и безусловно огорчался поступком испаскудившего ее Петуха.
   Ворон тоже словно не замечал меня – только один раз снизошел до замечания, уже мною упомянутого. Петух – ну, тот был не в счет, тот спал, сунув голову под крыло, и не очень переживал по поводу собственного обжорства. Впрочем, его, собственно, никто и не винил: все понимали, что глупая птица не виновата по причине своей глупости. Жаб – вот кто общался со мной как ни в чем не бывало, но это было слабое утешение, скажу больше – и не утешением это было. Потому что «скажи мне, кто твой друг…» Не то чтобы Жаб был мне (стал мне) таким уж близким другом. Просто заслужить одобрение от Жаба – не есть ли это скорее порицание поступка?
   В конце концов я не выдержал.
   – Ну ладно, виноват! – взревел я, когда все сели за стол и стали накладывать себе на тарелки разные вкусные вещи, в том числе и поджаренную колбасу, и никто, ни один из них, не пытался ухаживать за мной, хотя друг за другом они ухаживали наперебой, предлагали то или иное («Положить тебе салатика, Жаб?», «Не хочешь ли сметанки, Паук?», «Кислой капусточки, Домовушка, ты же любишь!»), и передавали тарелки, и наполняли бокалы, и так далее и тому подобное.
   – Виноват! – взревел я. – Но я же не думал!.. То есть я думал – пусть он подумает, каково это! Когда ты что-то делаешь из лучших побуждений! А на тебя потом ябедничают!
   – Ябедничают! – взвился Пес. – Это кто на тебя ябедничает? Это я – ябеда?
   – А кто же? – огрызнулся я. – Ты! Ты у нас первый доносчик, даже в личные дела нос суешь! Какое твое дело было до моих кошек! А ты Ладе сразу все насплетничал!..
   Крыть ему было, как говорится, нечем. Он сел на хвост и разинул пасть. Он, по-видимому, никогда не рассматривал свое поведение под таким углом зрения.
   Помирил нас Паук.
   – Хватит, товарищи! – сказал он своим тихим, но таким выразительным голосом, что Петух проснулся, захлопал спросонья крыльями и завертел головой.
   – Хватит, – повторил Паук. – Вы, Пес, действительно слишком уж усердно докладывали Ладе о происшествиях, имевших место в ее отсутствие. А вы, Кот злоупотребили доверчивостью и простодушием Пса. И то и другое достойно порицания. Однако благодаря этому не очень хорошему поступку Кота мы имеем мясное блюдо на нашем столе, что заслуживает похвалы. И благодарны мы должны быть Псу, осуществившему остроумный замысел Кота. Способ приобретения продукта также должен заслужить наше одобрение. И я аплодирую хитроумию Кота – ведь, как оказалось, разнообразить наш стол было весьма просто, но почему-то никто до этого раньше не додумался. Поэтому я предлагаю прекратить дуться друг на друга и на весь свет. Оба виноваты. И в то же время оба молодцы. Пожмите друг другу лапы, и давайте праздновать, а то скоро и Новый год наступит, а мы все склочничаем и свары разводим…
   И вот тут обнаружилось, насколько вырос авторитет Паука за такое недолгое время. Ведь если бы с таким же предложением выступил Ворон, или Домовушка, или кто-нибудь еще, я уверен – без дополнительных разборок и разговоров не обошлось бы. А тут почти все вздохнули с облегчением. Мы с Псом пожали друг другу лапы и простили друг друга – теперь уже без затаенной злобы, – и нависшая над нашим столом тяжелая туча взаимных обид и недомолвок, ко всеобщему облегчению, рассеялась. Впрочем, один недовольный (или не очень довольный) все-таки был. Жаб, конечно. Он так любил свары, ссоры и склоки, что, лишившись приятной для себя атмосферы назревающего скандала, погрустнел. Однако очень скоро он утешился, вспомнив так развеселившую его информацию о принадлежности Домовушки к среднему полу, и почти всю ночь развлекался, обращаясь к Домовушке приблизительно так: «Домовушечко, будь так любезно, подай мне яблочко!» Или: «Домовушечко, будь добро, плесни мне еще шампанского!»
   Пока Паук не сделал замечание и ему тоже.
   Но Домовушка, кажется, не очень на Жаба обижался. Может быть, потому, что Жаб никогда не был ему дорог так, как был дорог я, или Пес, или даже Ворон.
   Однако я отвлекся и, пожалуй, слишком много внимания уделил нашей ссоре.
   Новый год надвигался все стремительней, и вот уже по телевизору звучит новогоднее поздравление, и бьют двенадцать раз куранты, и мы поднимаем бокалы (у каждого бокал своего размера, в соответствии с габаритами, Паук, например, пил из наперстка, а Рыбу капнули шампанского прямо в аквариум). Так вот, поднимаем искрящиеся наполненные бокалы и чокаемся, и пьем, и поздравляем друг друга, и даже целуемся (некоторые – прослезившись), и шумим, и радуемся – чему? То ли тому, что еще один год прошел, состарив нас на год, то ли тому, что год прожили, в общем, неплохо, следующий, может быть, проживем не хуже, а может быть, даже и лучше, или просто тому, что – праздник, а празднику надо радоваться…
   Радуемся. Едим. Пьем. Грызем. Закусываем. Танцуем даже. Клюем носом. Дремлем. Болтаем всякую чушь (в подпитии). Товарищ капитан Паук посвящает Ворона в методику расследования преступлений на примере бессмертного романа Федора Михайловича Достоевского, а Ворон, не слушая его, обнимает опустевшую уже бутылку из-под шампанского и клянется в вечной любви к нему (Пауку), к Ладе, к Достоевскому и даже к Порфирию Порфириевичу. Петух, для которого (в силу его куриного скудоумия) и праздник не праздник, спит, откукарекав положенное число раз, время от времени, пробужденный сотворенным нами шумом, хлопает крыльями и расправляет гребешок, готовясь поприветствовать утро, но, обнаружив, что еще ночь, снова засыпает. Жаб пытается танцевать, но только подпрыгивает на месте все выше и выше и мешает высунувшемуся из воды чуть ли не полностью Рыбу смотреть телевизор. Домовушка, пригорюнившись и совсем по-бабьи подперев бородку кулачком, роняет аккуратные слезки в полную ореховой скорлупы и яблочных огрызков тарелку и бормочет что-то о непутевых девицах, распутстве, непотребстве и отсутствии у нынешней молодежи должного уважения к старшим и любви к труду.
   А что делаю я?
   Кажется, я целуюсь с Псом.
   Нет, не кажется, а совершенно точно – я целуюсь с Псом. И сообщаю Псу, что он – классный парень, парень что надо, и что я готов идти с ним в разведку – вот прямо сейчас, немедленно, сию секунду; но тут же меняю свое решение, потому что я никак не могу пойти в разведку, потому что я – сволочь. Редкая причем сволочь. Злопамятная и мстительная. Безнадежная. То есть я хочу сказать, ненадежная, но это у меня почему-то не получается.
   А Пес?
   А Пес утешает меня. Пес говорит о моих достоинствах. О том, что я мягкий, пушистый, приятный в общении. Что я мелодично мурлычу. И к тому же прекрасный собеседник. Умен. Образован. Эстетичен. И что шерсть моя пахнет приятно, хотя для него, Пса, признать этот факт крайне тяжело, но – шерсть моя пахнет приятно, во всяком случае, для Лады. То есть для ее носа. А все, что хорошо для Лады, хорошо и для него, Пса. Даже если и не очень ему, Псу, нравится. И что вообще он готов умереть – для Лады. За Ладу. Даже просто так, в ее, Лады, честь. Поэтому он не только готов в разведку, он и на танки готов – сейчас. Немедленно. Сию секунду…
   Короче говоря, все мы – ну, может быть, кроме Рыба, – пьяны.
   И вдруг наступает отрезвление.
   Бьют часы.
   Количество ударов никто из нас сосчитать не может.
   Я утверждаю, что пробило три.
   Паук заявляет, что четыре.
   Домовушка морщит лобик, шевелит губками, вытягивает вперед лапку и загибает пальчики. По его подсчетам, пробило только два часа, и до утра еще уйма времени.
   Рыб недовольно ворчит, что Жаб опять заслонил ему телевизор, и на вопрос, сколько все-таки времени, отвечает коротко и непонятно, что он – счастлив.
   Жаб же, от натуги раздувшийся до размеров футбольного мяча, внезапно опадает, как лопнувший воздушный шарик, и кричит, что он точно посчитал восемь ударов и что скоро придет Лада. И эти слова Пес подхватывает восторженно-жалобным воем. Для него каждый час, проведенный без Лады, равен трем обычным часам.
   То есть мы все еще пьяны.
   Но в разгар наших споров о времени – никому из нас в голову не приходит посмотреть на часы – раздается стук в дверь. Ровно три удара, и с каждым ударом хмель выветривается из наших голов: ТУК! ТУК! ТУК!
   Ворон, отрезвление которого было наиболее заметно, потому что, как запойный алкоголик, он набрался больше всех, радостно воскликнул:
   – Пришли! – Но не кинулся открывать дверь. Так как дверь открылась сама.
   Я глядел во все глаза – какие такие гости посетили этот в общем-то негостеприимный дом?
   И ничего не увидел.
   Только будто прохладный, но приятно прохладный ветерок пробежал по комнате, и запахло свежестью – не озоновой послегрозовой свежестью, а арбузной свежестью снега и хвойного леса.
   И голосок раздался – тоненький, писклявый, на пределе слухового восприятия:
   – С Новым годом! С новым счастьем!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,
в которой я встречаюсь с Дедом Морозом и получаю подарок

   Добрый Дедушка Мороз,
   Он подарки нам принес…

Детский фольклор

 
   Все (кроме меня и Петуха) радостно гомонили, приветствовали гостей криками: «Добро пожаловать!», «С Новым годом вас!» и прочими получленораздельными возгласами, какие положено говорить гостям, заглянувшим на огонек в новогоднюю ночь.
   А я вертел головой и не мог понять, где те, к кому обращены эти приветствия, и кто отвечает на эти приветствия таким тоненьким голоском.
   Я прищуривался, чтобы задействовать свое магическое зрение.
   Я принюхивался, вспомнив о своих кошачьих возможностях.
   Наконец, внимательно проследив направление взгляда Ворона, я увидел – на журнальном столике, покрытом красной скатертью, сидел, свесив ножки, крошечный человечек в красной шубке. Красное на красном различимо плохо, поэтому, наверное, я сразу его и не заметил. Рядом с человечком лежал крошечный мешочек, и еще виднелось крохотное голубое пятнышко. Пятнышко это шевелилось, я подскочил поближе и рассмотрел как следует – это были Дед Мороз и Снегурочка.
   Крохотные – их вдвоем можно было посадить в наперсток, который служил нашему Пауку рюмкой, и еще осталось бы место для мешка с подарками.
   – А почему вы такие маленькие? – не выдержал я и задал вопрос. Я ведь любопытен, если вы помните. Любопытен, как всякий кот.
   Дед Мороз, чтобы меня рассмотреть, задрал голову так, что с головы его слетела шапка. То есть я так думаю, что это была шапка, потому что до того, как он посмотрел на меня, его голова была прикрыта красным лоскутком, а теперь стала белой.
   – Вашего полку прибыло? Знаю, знаю, Ладушка мне сказывала, – пропищал он. – А где ж сама она, хозяюшка? И Бабушки не вижу я, подруженьки моей…
   – Ой, Морозушко, дела нынче у нас неладные, злосчастные, – пригорюнившись, сообщил Домовушка. – Однако же, может, примешь вид обыкновенный, гостем будешь, угощением нашим не побрезгуешь…
   – Прежде с делами покончить надобно бы… Ну да уж ладно. Успеется. А ну-ка, внученька…
   С этими словами Дед Мороз спрыгнул со стола и исчез. В комнате еще пуще запахло арбузом, и снова подул прохладный ветер.
   – А где?.. – начал было я вопрос, но кто-то за моей спиной засмеялся раскатистым басом, таким громким, что у меня заложило уши.
   Я обернулся. В кресле сидел Дед Мороз в натуральную (для человека) величину. А рядом с креслом стояла, сунув ручки в голубого шелка муфточку, отороченную горностаем, милая худенькая девушка, большеглазая и бледненькая. Снегурочка.
   – А вот и я! – зарокотал Дед Мороз. – Ну здравствуй, Кот! Все здравствуйте!..
   Домовушка потчевал гостей – Снегурочку усадили прямо на пол, предложив ей в качестве сиденья подушку, а Дед Мороз сидел в кресле и держал свою тарелку на коленях. Впрочем, они почти ничего не ели, а пили только лимонад. То ли успели закусить где-то в другом месте, то ли аппетит им испортил рассказ Домовушки, потому что рассказывал Домовушка о печальных вещах. Об исчезновении Бабушки, о том, что Лада от рук отбилась, о том, что, по его мнению, пора бы нам переезжать в другой город, поскольку эта квартира «засвеченная» (ох уж этот Домовушка с его шпиономанией!), однако же Лада о переезде и слышать не хочет, потому как а ну Бабушка вернется, что тогда? Где она нас искать будет?
   Дед Мороз хмурился, покачивая головой, и дивился тому, что слышал.
   – Ну Ладу я еще увижу нынче, – сказал он, почесывая бороду, – мы еще здесь, в этом городе свои дела не завершили. А вот Бабушка… Ежели она этот Новый год встречает, я, конечно, ее в любом обличье обнаружу. А вдруг проспит она новогоднюю ночь? Или же за границу уехала? Там моя власть, сами знаете, ограниченна. Что же Лада прежде мне такую новость печальную не сообщила? Я бы поискал да коллег попросил, чтоб они смотрели в оба. Завтра, конечно, я с ними поговорю, но надежды мало… Мало, знаете ли, надежды…