Фортунская Светлана. Повесть о Ладе, или Зачарованная княжна

   Что делать? Обстоятельства бывают сильнее нас. Я поспешил выполнить совет птицы. Тем более что мой организм не оставлял уже мне времени отступить с достоинством.
   В ванной комнате действительно висел на крючке махровый халат. А еще я обнаружил там ванну, полную – нет, не воды, а чего-то, напоминавшего воду. То есть это была жидкость без цвета, запаха и вкуса, абсолютно прозрачная – и все же, погрузившись в нее, я испытал странное чувство. Как будто я купаюсь в шампанском. Понимаете ли, эта жидкость пузырилась, как шампанское, но без пены, и пощипывала, покалывала кожу. И когда я вылез из ванны, я ощущал себя свеженьким, как только что испеченный хлебчик. Или как новорожденный младенчик – если такое сравнение вам больше по душе.
   И что было самое странное – на моем теле не оказалось ни одного синяка.
   А во рту были целы все зубы – на месте был даже удаленный в поликлинике правый клык.
   Я уже устал удивляться. И решил, что, наверное, мне только приснилось, что я проснулся. А на самом деле я еще сплю и продолжается предыдущий сон, тот, где была говорящая собака и некто лохматый и волосатый. Или, может быть, я уже умер? Но нет, для мертвого я чувствовал себя слишком хорошо. И был слишком голоден.
   Я вытерся пушистым полотенцем, натянул халат – халат был явно женский и потому маловат и коротковат – и отправился производить рекогносцировку местности.
   Первым обследованным мной помещением был кабинет. Точнее, та комната, в которой вдоль стен тянулись книжные полки, а у окна стоял письменный стол с пишущей машинкой «Украина». Еще на столе имелось сооружение вроде пюпитра, на котором лежала толстая книга, раскрытая посередине. Я полюбопытствовал – по-моему, я уже упоминал о своем чрезмерном любопытстве – и опять удивился, несмотря на прежнее твердое свое решение ничему в этом странном сне не удивляться. Книга эта оказалась собранием сказок братьев Гримм, с картинками. А я готов был голову дать на отсечение, что кто бы ни был хозяин (хозяйка) этого кабинета, он (она) – серьезный исследователь. Такой солидностью веяло от длинных рядов книжных полок, пишущей машинки, деревянного стаканчика с остро заточенными карандашами, стоящего на столе. Впрочем, присмотревшись к книгам на полках, я увидел, что почти все эти книги – сказки, народные или литературные. Кроме них, я заметил на полках справочники по физике и математике, несколько учебников для старших классов средней школы, несколько философских сочинений – «Критику чистого разума», например, и даже пресловутый «Материализм и эмпириокритицизм».
   Но когда я потянулся взять с книжной полки томик Толкиена, меня остановило сердитое восклицание:
   – А ну не трожь!
   Я обернулся. Опять эта птица – она сидела на двери сверху, как на насесте, и буравила меня взглядом своих желтых глаз.
   – Положи книжку на место.
   Я повиновался.
   – Принял ванну?
   Я кивнул.
   – Тогда быстренько марш в кухню, поешь – и в постель. И никуда больше не суй свой длинный нос, понял? Неужели мама не научила тебя простейшим правилам приличия?
   Как говорится, крыть было нечем. Я послушно повиновался.
   Коридор – паркет, зеркала по стенам самых разных размеров, конфигураций и стилей – сверкал, сиял и искрился. При этом пол не уступал в блеске зеркалам – в половицы можно было глядеться, так он был натерт. Глаза заболели от всего этого великолепия.
   В уголочке на малюсеньком столике скромненько пристроился телефонный аппарат.
   – Можно позвонить? – обратился я к птице. – А то дома волнуются.
   – Нельзя, – сказала птица как отрезала.
   Я уже было подумал, что хватит мне трусить, надоело, когда мной командуют, и справиться с этой вороной, в смысле свернуть ей шею, я смогу одной левой, но тут появилось подкрепление. Откуда-то сбоку – потом я понял, что из кухни, – вышел белый пес. Он медленно и как будто лениво помахивал хвостом. Говорят, когда собака машет хвостом, она настроена дружелюбно. Не знаю. Во всяком случае, сейчас вид этого пса ничего хорошего мне не обещал.
   Пес постоял, посмотрел на меня, потом улегся поперек коридора и зевнул во всю пасть. Проделал он это старательно, показав все свои белые острые зубы. Я передумал звонить.
   В коридоре была еще одна дверь, но пес так посмотрел на меня, что я не рискнул ее открывать.
   Кухня, куда я проследовал, сопровождаемый пристальными взглядами как пса, так и надоедливой птицы, была выдержана в стиле «русская деревня».
   Лавки вместо стандартных табуреток; стол; открытые, без стекол, полки, уставленные керамической посудой; большой сундук – или это был ларь? – в углу. Мебель простого неполированного дерева. Пол, правда, паркетный, но паркет был предусмотрительно прикрыт пестрым полосатым ковриком. Такие же коврики, только маленькие, лежали на лавках и на сундуке. На стенах и под потолком висели пучки сухих трав, косицы лука и чеснока, ожерелья красного острого перца и сушеных грибов.
   На подоконнике, дисгармонируя со всем этим деревянно-посконно-домотканым великолепием, стояла большая стеклянная банка с водой. В банке плавала рыбка. И не какая-нибудь золотая, вуалехвост или меченосец – обыкновенный карась. Рядом с банкой в глиняной миске, накрытой ослепительной белизны полотенцем с вышитыми красными петухами, что-то ритмично шевелилось, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз.
   И, конечно же, совершенно не вписывались в этот деревенский натюрморт эмалированная газовая плита «Электа» и встроенная в пластиковый шкафчик мойка. Зато над плитой, упираясь концами в полки, громоздилась резная деревянная жердь непонятного мне назначения. Вид эта жердь имела старинный, и узоры на ней были красивые.
   Шумно хлопая крыльями, в кухню влетела птица и уселась на жердь, обхватив ее тощими лапами.
   – Ну, – спросила птица сварливым тоном, – ты уже поел?
   На столе стояла глиняная плошка с медом, глиняный же кувшинчик с молоком, а на деревянной досточке лежал нарезанный крупными ломтями серый хлеб. Все это упоительно благоухало, возбуждая мой и без того разыгравшийся аппетит.
   – Я бы съел кусочек мяса, – сказал я, принимаясь за еду.
   – Нельзя! – каркнула ворона и добавила презрительно: – Не крути носом, не в ресторане.
   – Кстати, а где это я? – спросил я, пережевывая кусок хлеба с медом и запивая его молоком. Молоко было вкусное, жирное, как сливки.
   – Будет время, узнаешь, – проворчала ворона.
   Я закончил трапезу, вежливо поблагодарил и встал из-за стола. К сожалению, в этот момент я поднял глаза – и чуть не извергнул только что съеденное мною прямо на стол.
   Дело в том, что я ужасно брезглив. Я не выношу грязи ни в каком виде. А паче всего я не терплю насекомых и прочих ползающих, летающих и так далее.
   А тут в углу, между потолком и дверной притолокой, висела густая паутина, в середине которой угадывались очертания чего-то темного, волосатого, омерзительного… Короче говоря, в паутине сидел огромный паук. Но мало того – рядом с паутиной, возле низочки с сушеными грибами, примостился большущий черный таракан, наверное, с мой палец длиной. Таракан – настоящий тараканище! – чувствовал себя превосходно. Он пошевеливал своими длинными усами и, кажется, не испытывал желания бежать.
   Преодолев приступ тошноты, я закричал:
   – Боже мой, какая гадость! Убейте, убейте его немедленно!
   – Какая кровожадность! – с негодованием воскликнула птица. – Как не стыдно! Спать!
   И тут все вокруг меня будто сорвалось с места, завертелось и закружилось. Я пулей промчался по коридору, влетел в комнату, бухнулся на кровать и, не успев даже укрыться, провалился в сон.
   И снова это был полусон-полуявь.
   И в этом сне они опять собрались вокруг моего ложа: Лада в белом одеянии, черная птица, белый пес, некто, покрытый шерстью.
   И этот некто, покрытый шерстью, теребил край своей душегрейки и тревожился:
   – Ой ли, Ладушка, справишься ли?
   А белая собака порыкивала, волнуясь, и ее мягкие губы подрагивали, обнажая острые клыки.
   А черная птица вновь нацепила на нос пенсне и каркала под руку Ладе:
   – Не торопись, еще раз посмотри внимательно: то читаешь, ты не перепутала?
   Лада, стоя на коленях у моего изголовья, листала засаленную тетрадку, морщила лобик, как старательная школьница, и шевелила губами, будто повторяя про себя какое-то правило из грамматики.
   И пахло фиалками.
   Я подумал: какой длинный, интересный, связный сон. Будет жалко, если я сейчас проснусь.
   Я не проснулся.
   Лада захлопнула тетрадку.
   – Вы бы вышли… – попросила она жалобно.
   – Это ж так интересно! – воскликнул некто лохматый, – это ж интереснее, чем кино!
   – Ладно, оставайтесь, – нехотя сказала Лада, – только тихо.
   Они все (весь этот зверинец) затаили дыхание. Я тоже на всякий случай приготовился наблюдать некое действо, которое обещало быть интереснее, чем кино.
   Но наблюдать мне не пришлось, потому что я оказался главным действующим лицом драмы.
   Лада сунула мне под нос маленькое зеркальце и, глядя в это зеркальце таким образом, чтобы поймать мой взгляд, начала декламировать нараспев:
   – Кто ты, юноша? Не Светлый ли ты витязь, явившийся с благой целью избавить из плена томящуюся деву? Или, может быть, ты – Черный рыцарь, посланный врагом рода человеческого мне на погибель? Не таись, дай заглянуть в твою душу, яви свою внутреннюю сущность, открой, кто ты…
   Скоро я перестал различать слова, я слышал только дивную мелодию серебряных колокольчиков, аромат фиалок кружил мне голову, и странное желание распирало мою грудь: мне хотелось не то чтобы запеть, но закричать, возопить во всю силу моих легких, так, чтобы стекла задрожали. Я не видел ничего, кроме ее огромных – во все зеркальце – синих глаз и даже уже не слышал ее голоса, лишь где-то далеко позвякивали колокольцы и будто ветерок зашелестел в ветвях дерева. Я больше не мог сдерживаться и заорал…
   Она сказала будничным и немножко усталым голосом:
   – Ну вот и все.
   И зевнула, потягиваясь.
   Мне показалось, что она выросла за эти несколько минут и из миниатюрной девчушки превратилась в великаншу.
   Я спросил:
   – Что – все?
   Точнее, хртел спросить. Потому что вместо слов моя глотка издала странный утробный звук.
   А некто лохматый-волосатый, тоже непомерно увеличившийся в размерах, разочарованно протянул:
   – Ко-от… На что нам кот? У нас и мышей-то нет…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
которая является продолжением предыдущей

   Может быть, на свете есть место лучше этого, но если вы пойдете его искать, вы можете его не найти.

Дж. Патрик. Странная миссис Сэвидж

 
   Они заговорили, загомонили все сразу, как это бывает после сеанса в кинотеатре, когда можно уже не хранить вынужденное молчание. На меня при этом они не обращали внимания. Я все силился что-то сказать – увы, безуспешно. Мои голосовые связки отказывались мне служить.
   Ладу поздравляли. Она принимала поздравления, улыбаясь устало и благодарно, как примадонна после премьеры.
   Ладой восхищались. Она скромно отвергала восхищения: «Что вы, что вы!..» – и говорила, что ничего особенного в совершенном ею нет, обычная работа. И что бабушка справилась бы с этим гораздо лучше.
   На что кто-то – кажется, это был пес – заметил, что бабушки нет и надо обходиться своими силами, для первого же раза у Лады получилось все по высшему разряду…
   Наивный! Я все еще ничего не понимал!..
   Лада встала.
   – Пора спать, – сказала она. – Устала я очень. Пес, наш новенький поступает под твою опеку. А то Домовушке он что-то не нравится…
   – А чего, я ничего, – забормотал лохматый, – оно, это вот котейко, для уюта гоже… Мурлыкать опять же будет, дрему-сон навевать… Косточки старые мне греть…
   – Какие кости, какие кости! – закаркала ворона раздраженно. – Откуда у тараканов кости?!
   – Опять! – заорал лохматый. – Вдругорядь поклепы возводятся, напраслина всякая!.. Обзывание непотребными словами…
   – Извините! Позвольте! – возмутилась птица. – С каких это пор примитивная констатация факта вызывает столь негативную реакцию…
   – Лада, ты слышишь? – воззвал лохматый, – он уже и тебя не стесняется, выражается…
   – Домовушечка, милый, он не выражается и не обзывается, это у него такая манера разговора, – наставительно произнесла Лада с той интонацией, с какой в сотый раз повторяют прописные истины неразумным детям, – а ты мало читаешь, и словарный запас у тебя невелик, поэтому ты не всегда в состоянии понять…
   Лохматый проворчал что-то себе под нос. Я был с ним солидарен. Мне тоже не нравилась эта птица.
   Лада вышла из комнаты, на прощание погладив меня по голове. А я так и не смог ничего сказать.
   Пора просыпаться, подумал я, сон становится кошмаром.
   Лохматый, именуемый Домовушкой, спрыгнул с кровати и сказал:
   – Пойти, что ли, молочка согреть котейке…
   Я недоумевал. Почему они сегодня игнорируют меня, а говорят о каком-то коте? И где он, этот кот, ставший предметом их заботы?
   Тут я заметил, что на меня смотрит пес, и быстро прикрыл глаза – как-то не по себе мне было от его взгляда.
   – Может такое быть, чтобы он заснул? – спросил пес.
   – Может, – узнал я скрипучий птичий голос. – Трансформация отнимает у реципиента колоссальное количество энергии. Естественной реакцией было бы резкое повышение потребности в пище, но возможно также замедление обмена веществ и как следствие глубокий крепкий сон.
   – Тогда я займусь им завтра, – сказал пес. – Пусть спит.
   Я услышал шелест крыльев и стук прикрываемой двери. Наконец они оставили меня одного.
   Хватит, решил я. Надо валить отсюда, раз не удается проснуться.
   Я соскочил с кровати и почувствовал внезапную слабость, такую, что не удержался на ногах и упал на четвереньки. Встав с большим трудом на ноги, я обнаружил, что предметы в комнате как-то странно увеличились. Взгляд мой упал на мое тело – боги благие! Что это со мной случилось? Почему я стал черным? И лохматым? И…
   Я бросился к зеркалу. В полумраке – свет был потушен, и комната освещалась только луной, очень ярко светившей, – я не сразу разобрал свое отражение. А когда разобрал… Вот когда я заорал по-настоящему.
   Из зеркала на меня смотрел большой, пушистый, черный как сажа кот.
   Превратили!
   Меня – в кота!
   Прочь отсюда, из этого обиталища ведьм! Я уже не думал о том, что сплю, что это все сон, кошмар, что надо проснуться, только одна мысль билась в моей голове – бежать!
   Я метнулся к двери, ударился о нее всем телом – дверь открывалась внутрь, но в тогдашнем моем шоковом состоянии я никак не мог этого сообразить. Я бился в дверь и орал, и, кажется, даже подвывал истерически. Кто-то – добрая душа! – выпустил меня.
   Я пронесся по коридору, сшибив по пути парочку зеркал своим хвостом, осколки посыпались с нежным звоном.
   Кто-то вопил:
   – Не выпускайте, не выпускайте, сбежит!
   И кто-то отвечал – тоже криком:
   – Да выпустите его, а то он здесь все разнесет!
   И опять добрая душа сжалилась надо мной, открыла входную дверь, я вылетел из квартиры, кубарем скатился по лестнице и только посреди двора остановился.
   Холодный ночной воздух несколько отрезвил меня, но способность соображать пока еще ко мне не вернулась. Иначе я не сделал бы того, что сделал, – не отправился бы домой.
   Ужас перед случившимся слегка потеснился в моей душе, уступив место обиде. За что? Что я ей сделал, этой Ладе? Я не приставал к ней никогда, даже ни разу не разговаривал. Я не стучался к ней – она сама меня затащила в дом, сама решила лечить меня; я ее об этом не просил. Мне хотелось плакать.
   Я быстро взбежал по лестнице к себе на пятый этаж – надо вам сказать, что на четырех ногах бегать удобнее, чем на двух. У двери в мою квартиру я остановился перед неожиданным препятствием: я не доставал до звонка.
   Тут бы мне и подумать, тут бы мне здраво рассудить: ну куда я прусь в таком виде? Если все это мне снится – мама ничем не поможет. А если не снится – в ту минуту я уже допускал возможность реальности происходящего, – так тем более, мама увидит перед собой не своего любименького сыночка, а совершенно незнакомого кота.
   Но я был обижен, и я был несчастен, и – поскольку случившееся со мной больше подходило для сна или для сказки в качестве завязки сюжета, но никак не для будничной действительности – где-то в глубине души теплилась у меня детская надежда, что мама узнает своего сына в любом обличье. Именно так, как это бывает в сказках.
   Увы! Подобно прочим иллюзиям детства, эта надежда рассыпалась прахом.
   Мама меня не узнала.
   …Кое-как я вскарабкался по дерматину дверной обивки до уровня звонка и в прыжке дотянулся до кнопки лапой. Вместо обычной переливистой трели прозвучало короткое звяканье. Я побоялся, что мне не откроют, и приготовился повторить попытку, но дверь приотворилась, выглянула сестра, и я мимо ее ног прошмыгнул в квартиру.
   – Кошку кто-то подбросил, держите! – закричала сестра.
   Я бросился на кухню, где бабушка жарила котлеты. О, этот упоительный запах!
   Бабушка уронила тарелку с котлетами и схватилась за горло. Я совсем забыл, что у моей бабушки аллергия на кошек и собак, так что при их появлении она мгновенно начинает задыхаться.
   Тарелка разбилась. Котлеты рассыпались по полу во всем их благоухающем великолепии. Я только сейчас понял, как сильно голоден, схватил зубами одну котлетку, обжег себе рот, но проглотил, чувствуя, как содрогается, возмущаясь, обожженный пищевод. При этом мне приходилось уворачиваться от сестры, которая гонялась за мной с воплями по всей кухне. На шум прибежала мама и тоже стала меня ловить.
   – Мама! – воскликнул я. – Мамочка моя дорогая!..
   Вместо слов у меня получилось громкое мурлыканье. И я был пойман.
   И я был выдворен из собственного дома. Вышвырнут на лестничную клетку. С позором. За шкирку. Дверь захлопнулась. Я стал бездомным.
   Пролетев по инерции один пролет лестницы, я остановился. То ли проглоченная мной котлета, то ли факт непризнания родной матерью и изгнания меня моей семьей прочистил мне мозги. Я присел, обернув хвост вокруг нижней части тела, и задумался.
   Итак, в этом сне я провел уже более суток. Я дважды принимал пищу. Посещал туалет. Замерз. Обжегся. Для одного сна столько бытовых подробностей мне, показалось многовато. К тому же в этом сне я спал – и много. Прежде мне никогда не снилось, что я сплю. Полно, сон ли это?
   Мои размышления были прерваны хихиканьем. Я огляделся по сторонам и увидел тощую грязную кошку на ступеньках лестницы. Кошка смотрела на меня дружелюбно, но насмешливо.
   – Что, вышибли? – спросила она, подходя ближе. По-кошачьи, разумеется, но я понимал ее совершенно свободно. – Нашел куда лезть. Там же не люди живут, сволочи. Черствой корки не пожертвуют голодному животному. Ты нездешний? – спросила она, окинув меня оценивающим, очень женским взглядом. – И явно домашний. Я так думаю, ты потерялся… – Она подождала моего ответа.
   Я молчал.
   Она продолжала:
   – В таком случае рекомендую обратиться в пятую квартиру. Там живет одна старушка, она святая. Я не шучу. Я неоднократно забегала к ней этой зимой – погреться и поесть горячей пищи. Если бы я только захотела, я могла бы остаться у нее навсегда. Но, по моему мнению, свобода дороже сосисок. А ты как думаешь?
   Я упорно хранил молчание. Мне казалось, что, вступив в разговор с этой кошкой, я тем самым как бы окончательно признаю факт своего превращения в кота. А верить в это я не желал.
   Кошка подвинулась еще ближе.
   – Но если ты не очень голоден, – промурлыкала она нежно, – я могу предложить тебе небольшую прогулку, так сказать, романтическое путешествие по крышам и подвалам… Мы будем вдвоем, под луной… Или, если хочешь, я представлю тебя нашему обществу… Ты такой красавец, ты понравишься девочкам… – Тут она сделала попытку потереться головой о мое плечо. Я отскочил. Кошка, не сводя с меня своих желтых глаз, медленно приближалась ко мне, мурлыкая:
   – Но я буду первой, первой, договорились?..
   Она была грязная и тощая, и весь ее вид вызывал у меня омерзение. Я сказал:
   – Оставь меня в покое.
   – Неужели такого красавца кастрировали? – недоверчиво произнесла она. – Да не может быть! Я не могла так ошибиться! – И почесала за ухом задней лапой.
   Блохи, понял я. У нее блохи. Только этого мне еще не хватало.
   – Пошла вон! – заорал я. И прибавил еще одно слово. Я не знаю, откуда узнал его. На человеческий язык оно непереводимо. Хотя очень приблизительно его можно перевести как «потаскуха», но на кошачьем оно гораздо, гораздо оскорбительней. Примерно настолько же, насколько слово «шлюха» грубее слова «нимфоманка».
   Она дернулась, как будто ее ошпарили кипятком. Выгнула спину, ударила хвостом и несколько мгновений только шипела от возмущения, а потом выдала мне все, что обо мне думает. Должен заметить, кошачий с его обилием шипящих очень подходит для скандала. А букет ругательств в нем оставляет наш великий и могучий далеко позади.
   Я не остался в долгу. Некоторое время мы переругивались, а потом сверху на нас опрокинули ведро холодной воды – мы не давали спать мирным жильцам, и нас утихомирили, как обычно утихомиривают дерущихся кошек. Очень варварский способ, между прочим. Но действенный. Я на одном дыхании скатился до первого этажа. Кошка-бродяжка отстала где-то по дороге.
   Я остановился отдышаться. Шерсть моя, намокнув, мерзко воняла. На мокрые лапы налипла грязь. Не подумав, повинуясь инстинкту, я лизнул лапу языком. Человеческая составляющая моего организма возмутилась, и я сплюнул. Ущипните меня, в панике подумал я, дайте убедиться, что я сплю!
   Обратиться с этой просьбой было не к кому. Я был один. Я еще раз внимательно рассмотрел свою лапу. Мягкая подушечка, когти изящно выгнутые, полупрозрачные, к тому же чрезвычайно острые… В моем распоряжении, если все это мне не снилось, имелось прекрасное оружие. Если же я спал, то своими человеческими ногтями я не мог нанести себе большого ущерба.
   Я помедлил, заинтересовавшись оригинальным механизмом выпускания когтей. От меня не требовалось никаких усилий – я даже подумать не успевал, как моя нежная лапка оснащалась пятью грозными кинжалами. Несколько раз я впускал и выпускал когти, восхищаясь. Наконец решился и полоснул когтями по собственному уху.
   Ах, как это было больно! Кровь хлынула – и последние жалкие остатки надежды на то, что все случившееся является сном, развеялись словно дым.
   Я безмолвно зарыдал.
   – Да он сумасшедший! – раздался откуда-то сверхууже знакомый мне голос. – Посмотрите на кота-идиота!
   Эта ободранная кошка следила за мной с верхней площадки лестницы.
   Я замахнулся на нее лапой со все еще выпущенными окровавленными когтями. Она не испугалась, разве только слегка подобралась для прыжка, и продолжала издеваться:
   – С лапкой своей играется как маленький, а потом сам себя царапает, мазохист несчастный, у людей дури набрался…
   Я взял себя в руки. Вернее, теперь надо было бы сказать – в лапы. И вышел из подъезда.
   Мокрый, грязный, до глубины души униженный и оскорбленный, сидел я под мусорным баком и размышлял о своем будущем. И оно, это будущее, представлялось мне абсолютно беспросветным.
   Что делать? Вернуться в пятьдесят вторую квартиру и требовать у Лады превращения меня в человека? Вряд ли она согласится. А заставить ее я не смогу. Даже угрозой разоблачения. Говорить по-человечески я разучился и о произошедшем со мною мог рассказать только котам, что не имело смысла. Поскольку, даже если коты мне поверят, что ей, Ладе, общественное мнение каких-то там котов!
   Прибиться к какой-нибудь квартире? Что там эта бродяжка говорила о святой старушке? Да, но тогда мне нужно будет общаться с этой самой… Ни за что!
   Поискать других хозяев? Я красив – как я успел заметить в зеркале, и первая же встреченная мной кошка это подтвердила. Может быть, мне удастся найти уютный уголок дивана, кусок мяса на обед и немножечко заботы. Но я тут же вспомнил ужасную практику кастрации котов с целью обеспечения их привязанности к дому. Опять же кошка намекала на такую возможность. Нет, нет, только не это!..
   Итак, остается одно – стать уличным котом. Блохи. Грязная шерсть – потому что мыться языком я не смогу. Моя человеческая брезгливость мне этого не позволит. Холод и голод, выискивание вонючих объедков в мусорных контейнерах – над моей головой две кошки как раз этим занимались – и в результате безвременная смерть где-то через пару месяцев. Такую жизнь я долго не вынесу. Может быть, лучше сразу?
   Мысль о самоубийстве привлекла меня. Мгновенное решение всех проблем лучше медленного умирания от голода, холода и грязи. Но если уж сводить счеты с жизнью, так надо это делать наверняка. В моем же распоряжении имелись только собственные когти, собственные же зубы, машины на улице и крыша девятого этажа. Собственными зубами и когтями я себя не убью – слишком себялюбив и слишком боюсь боли. Саднящее правое ухо подсказывало мне, что я вряд ли отважусь еще раз поднять на себя лапу. Машины? По нашей улице машины ездили довольно медленно, потому что гаишники повадились подстерегать за углом водителей, превышающих скорость. К тому же существовала опасность того, что за рулем окажется сердобольный человек, который пожалеет бедную кошечку, притормозит, – и я останусь калекой на всю оставшуюся и без того ужасную жизнь. Крыша девятого этажа? Я вспомнил все, что читал и слышал о сверхживучести кошек, о том, как они падают чуть ли не с небоскребов и остаются целы, потому что инстинкт каким-то таким особым образом разворачивает их в полете, и они приземляются на лапы. Я понял страшную истину: я не смогу не поддаться инстинкту самосохранения. Я приземлюсь на лапы – и опять же стану калекой. Нет, мысль о самоубийстве – хорошая мысль, но пока что необходимо ее отложить. До того времени, когда найду верный способ.