Страница:
Экипаж спал, но что-то бодрствовало — ощупывало, регистрировало, подсчитывало, управляло… Световые вспышки на оптическом растре оперативной памяти постепенно участились. Импульсы побежали к термоионным генераторам, к соплам, веки из свинца поднялись на глазах люков, выдвинулись щуповые антенны радиолокаторов, и затем раздался зов: осторожный, тихий сигнал, подготовленный ферментами — их впрыснули в кровь через контактные решетки, — а также ароматическими эмульсиями, которые распространялись в воздухе посредством вентиляторов.
Как и было предусмотрено, они проснулись в хорошем настроении, чувствовали себя бодрыми и отдохнувшими. Им не терпелось что-нибудь сделать, получить какие-то впечатления. Вновь, уже в который раз, людям предстояло перешагнуть старые границы и ступить в чужой мир, полный непредвиденных загадок. Они не замечали, что планета представляет собой темную, мертвую глыбу горных пород, что, не будь искусственного света, они никогда бы не смогли ее разглядеть, что осязать ее можно лишь сквозь толстые слои синтетического материала, что тонкая атмосфера не пропускает ни звука. Даже Харрис пока прятал свои догадки и опасения где-то в глубинах мозга: что здесь лишь повторится все то, с чем другие уже сталкивались на Луне, на Марсе, на спутниках Юпитера, — встреча с пустынностью, в сравнении с которой самый отдаленный уголок Сахары покажется ярмарочной площадью, не пригодные для жизни условия, в которых разве что можно обнаружить иное содержание метана в атмосфере и железа в почве. Проценты, воспеваемые как открытия, более слабое (или, наоборот, более сильное) магнитное поле (чем не великое достижение науки!), необычно ориентированная ось вращения — одним словом, сенсация! В действительности сенсаций больше не осталось. Первый полет на Луну был сенсацией, высадка на Марсе — всего лишь приключением, а виток вокруг Венеры — по крайней мере научным открытием… Однако теперь, кроме телевидения, никому до них дела не было — даже ученым, для которых теленок с искусственным сердцем представлял куда больший интерес. Лишь непосредственные участники старались перещеголять друг друга в своем усердии — сторонних наблюдателей все это мало привлекало. Но об этом в тот день никто не думал.
Они готовили ядерный заряд, искусственное дейтериевое солнце, которому предстояло в течение нескольких дней вращаться вокруг планеты и — возможно, впервые за миллиарды лет — снова залить ее ослепительным светом. Все это давно значилось в программе, было точно обсчитано и занесено в контрольные документы. Но им-то казалось, что речь идет об их собственных идеях, именно этим и объяснялось их рвение.
Они постарались вообразить, какая картина откроется перед ними.
— Может, мы обнаружим жилые строения, города, мосты и улицы — свидетельства древней культуры, — сказал Керски.
— Пари держать не стану, — отозвался Ньюком. — Но уж наверное что-нибудь необычное мы вполне можем обнаружить — глетчеры из твердых углеводородов, застывшие ртутные моря, континенты, в клочья разорванные холодом…
Они запустили спутник-светило и послали сигнал включения, когда он подошел на достаточное расстояние. И вот он распростерся под ними — огромный шар Урана, равномерно круглый и рябой, как Луна, и красноватый, как Марс. Разве не удивительно — ни облаков, ни даже дымки. И пусть они не увидели ни фантастических строений, ни сверкающих глетчеров и морей, ими тем не менее овладело чувство удовлетворения: они, люди, увидели перед собой целину, на которую можно ступить и, значит, ею завладеть.
…Вот уже три недели они находились на планете. Восторги улетучились, обаяние новизны стало куда меньше. Искусственное солнце все еще совершало свои обороты, заняв место шестого спутника рядом с Обероном, Титанией, Ариэлем, Умбриэлем и Мирандой, но оно успело утратить свой первоначальный блеск и излучало лишь красноватый сумеречный свет, который им приходилось усиливать с помощью прожекторов. Впрочем, недостаток освещенности не сказывался на их работе. В своих нелепых скафандрах они шумно передвигались по песку, собирали камни, бурили в почве дыры, определяли состав атмосферы: водород, метан, следы аммиака — как раз то, что показали спектрографы сто лет назад. Температура почвы, магнитное поле, радиоактивность — все это не явилось для них неожиданностью. Они продвинулись на несколько тысяч километров дальше и, подняв фонтаны пыли, приземлились на краю впадины. Геодезические замеры, поверхностный рельеф, статистические данные по диаметрам кратеров. И наконец, главное событие дня: они обнаружили еще один спутник и решили назвать его Йоделлой.
Харрис оказался первым, чье рвение пошло на убыль. Он теперь частенько прогуливался, заходя дальше, чем обычно, но вместе с тем не покидая пределов видимости, как того требовала инструкция, прислонялся, насколько позволял защитный костюм, к какой-нибудь скале и издали наблюдал за остальными — бесформенные существа с глазами-блюдцами и шаровидными головами неуклюже передвигались среди причудливых глыб. Но работали теперь не только люди, настала ответственная пора и для ЭВЫ. Порой заметить, что она трудится, можно было лишь по косвенным признакам: по отблескам рефлектора, по щелканью защитной диафрагмы, по росту яркости лазерного луча. Но бывало, что она работала с полной отдачей: рылась в песке, взрывала скалы, копала ямы. Делала в сущности все то же, что и люди, даже больше. Зато они не делали ничего такого, с чем не справился бы автомат. Когда Харрис это понял, то перестал вместе со всеми производить замеры и собирать образцы. Большую часть времени он теперь проводил в космическом корабле, делая вид, будто анализирует с помощью, компьютера полученные результаты. На самом деле он ничего не анализировал.
Однажды после обеда — мутно-красное искусственное солнце уже клонилось к горизонту — в рубку вошел Ньюком.
— Я давно собирался поговорить с тобой наедине, — сказал он, присаживась на вертящееся кресло.
— О чем? — спросил Харрис, но только пожал плечами, заметив, что взгляд Ньюкома остановился на чертежной рамке, где Харрис изобразил несколько бессмысленных фигур: дома, цветы, человечки из черточек.
— В последние дни ты все больше отдаляешься от нас, — сказал Ньюком.
— Я думаю, — ответил Харрис. — Только и всего.
— Как раз это мне и не нравится. У тебя что, ностальгия или еще что-нибудь? Ты стал беспокойным и нервным. Подозреваю, что ты запустил психологические тренировки. Или они не помогают?
— Оставь меня в покое, — сказал Харрис.
Ньюком поднялся и положил руку ему на плечо.
— Мы немало пережили вместе, Роджер. И я тебе ДРУГ.
Неприятно задетый, Харрис стряхнул руку со своего плеча. Ньюком помешкал некоторое время, затем вышел.
Вскоре после его ухода раздался знакомый щелчок.
— А ведь он прав. Ты пропустил психотренировку, — сказал компьютер и тут же прибавил: — Только не подумай, что это упрек — я могу тебя понять.
Харрис поднял глаза и огляделся: динамик, пульт, световое табло памяти… Он снова опустил голову.
— До тебя дошло, что вам, собственно говоря, ничего не надо делать. Я угадала? — спросил голос. Харрис не ответил.
— Это не должно тебя оскорблять, — продолжал компьютер. — Нам здесь находиться недолго. Еще несколько дней — и мы вылетаем. Одиннадцать месяцев глубокого сна пролетят как одно мгновение. И ты снова будешь дома. Вновь обретешь свою свободу. Сможешь делать все что угодно и не делать ничего такого, что тебе не захочется.
Харрис не двигался.
— А может, тебе действуют на нервы другие? Они все такие деловые, им и в голову не приходит, что результаты их труда никому не нужны: они слишком неточны, слишком субъективны.
Харрис продолжал сидеть неподвижно.
— Или тебя обидел Ньюком? Он ведь понятия не имеет, как тебе было тяжело, когда он назвал себя твоим другом. Не так ли?
Некоторое время было тихо.
Затем компьютер сказал:
— Мне ты можешь доверять. Я все для тебя сделаю! Я изучила тебя лучше, чем ты думаешь. Я могу высчитать твои ощущения. Могу угадывать твои желания и многие из них выполнять.
Экран засветился, на нем появилась Эва: сцена их последнего разговора. Лицо Эвы — неясный силуэт в свете ночника, ее плечи, руки. Она говорила то же, что и тогда, но и что-то новое. О своей любви к нему, о том, как она скучает, что будет его ждать, сколько бы ни длилась разлука. Потом изображение погасло.
Это было шоком для всех. Разумеется, втайне каждый представлял себе ту или иную опасность — утечка в кислородном баллоне, выход из строя системы отопления, микрометеорит… Но до сих пор все шло гладко, и они успели забыть, на каком ненадежном волоске висит жизнь, если лишь тонкий слой синтетического материала отделяет тебя от враждебного человеку внешнего мира. Термометр показывал 186,7 градуса ниже нуля, и эта величина оставалась неизменной.
Ньюком разъезжал на вездеходе. Эту местность стоило хорошенько исследовать. Почва здесь состояла из тонких слоев, разломившихся на пластины. Стоило вынуть одну пластину, и под ней обнажался следующий слой с точно такими же трещинами, так можно было продолжать до бесконечности. По этим-то затвердевшим массам и проезжал Ньюком, медленно и осторожно, судя по показаниям спидографа, а потом вдруг провалился в полое пространство…
Когда прервалась радиосвязь, они выехали по его следам и обнаружили ужасающую дыру. Керски, которого страховал Ди Феличе при помощи каната из стекловолокна, отважился приблизиться к зубчатому краю выломившейся пластины… Перед ним зияла пропасть чернее, чем тени от их ламп, чернее даже, чем небо в промежутках между звездами. Они пытались вызвать Ньюкома по радио, но кроме потрескивания, вызываемого в тонкой газовой атмосфере каскадами вторичных частиц космического излучения, ничего не услышали. Они пробовали спуститься вниз на канатах, но шахта казалась бездонной. Дно не удавалось определить при помощи лота или запеленговать — искать далее было бессмысленно…
Однако Керски никак не хотел примириться с очевидностью; видимо, по молодости и в силу присущего ему оптимизма он сильнее других переживал происшедшее. Нельзя сказать, чтобы Харрис не был огорчен, но огорчен по-другому. Полет, высадка на планету, работа — все это с самого начала представлялось ему игрой воображения, тем, к чему нельзя подойти с повседневными мерками, чего не описать привычными выражениями человеческого языка. И потому он воспринимал все — включая гибель Ньюкома — словно сквозь пелену; порой он испытывал нечто похожее на стыд из-за того, что случившееся почти не подействовало на его мышление и восприятие. Но дело было не только в этом: где-то в глубине души он испытывал как бы удовлетворение. После разговора с Ньюкомом симпатия, которую он прежде питал к этому деятельному ученому, странным образом исчезла…
Харрис и раньше немало времени тратил на размышления. Теперь же он вообще не мог заставить себя заняться полезной деятельностью. С остальными космонавтами он почти не разговаривал, и они все больше отдалялись от него. Единственным его собеседником остался компьютер. Он просил делать для него выписки из старых трудов: Лао-Цзы, Кант, Витгенштейн, Ортега-и-Гасет, Норберт Винер. А там, где его собственных познаний оказывалось недостаточно или ослабевала концентрация внимания, он запрашивал необходимые выдержки, переводы на универсальный язык Фортран-22, пояснения и толкования. ЭВА была терпелива, повторяя изложенное без малейшего раздражения по первому его требованию… Чем глубже погружался он в философию, тем больше убеждался, что если они задались целью продвинуть человечество вперед, то ищут совершенно не там, где надо.
О своих обязанностях командира корабля Харрис вспоминал теперь лишь от случая к случаю. Безо всяких эмоций он отметил для себя, что Ди Феличе был единственным, кто еще продолжал выполнять свои обязанности. Керски в отличие от него бродил вокруг отверстия шахты словно зверь, жаждущий вырвать добычу у другого, придумывал всевозможные приспособления, чтобы высветить шахту, установил сверхмощный лазер на реактивном планере и сделал целую серию снимков телеобъективом, — впрочем, на снимках ничего не было видно, кроме полого цилиндра со стенкой, расчлененной наподобие мехов гармошки.
Прошло почти три недели. Накануне их обратного вылета, зафиксированного столь же четко, как и все другие основные этапы их экспедиции, Керски внезапно прервал свою деятельность у края пропасти и вернулся через шлюзовую камеру в корабль.
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал он Харрису, который, как всегда праздно, сидел в рубке и при виде Керски раздраженно выпрямился. — Мы не можем завтра вылетать.
Он остановился перед Харрисом, нервно барабаня по спинке вращающегося кресла.
«Как же он изменился», — подумал Харрис. Прежнего деятельного искателя приключений нет и в помине. Он похудел, кожа стала серой, взгляд бегающим, словно им завладела какая-то навязчивая идея.
— Почему не можем? — спросил Харрис. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы заговорить.
— Мы еще не нашли Ньюкома. Не выяснили, что произошло. — Голос Керски зазвучал громче. — Не понимаю, как ты можешь игнорировать случившееся? Помоги мне — нельзя же оставить его там, внизу!
«Вся планета будет ему могилой», — подумал Харрис, но не сказал вслух. Одновременно он спросил самого себя, кто же он такой: бесчувственный или циник, жестокосердный или просто усталый человек. Сохранил он нормальное восприятие или обычные человеческие чувства в нем угасли? Отчего остальные стали ему безразличны, даже противны? Из-за бесчисленных дней, проведенных в экспериментах, тренировках на выносливость, испытаниях на психологическую стойкость, в батисферах и сурдокамерах? Причем все это во имя подготовки к главному заданию и почти всегда в одиночку. Он выдержал все проверки, реакция его была хладнокровной, решения — объективными, ничто не могло вывести его из себя, его уравновешенность была устойчивее, чем у всех остальных… Он научился сдерживать себя, подавлять, даже при непредвиденных и необычных нагрузках, всякое эмоциональное волнение, могущее отрицательно сказаться на его работоспособности, — все это они отработали с ним бесчисленное количество раз. Во что же они его превратили? Действительно ли он стал лучшим командиром космического корабля — или, наоборот, потерял себя?
— Мы должны отложить вылет! — кричал Керски: лицо его пошло красными пятнами. — Да ты вообще слышишь, что я говорю?!
— Успокойся, — сказал Харрис. — Боюсь, ты неспособен здраво оценить ситуацию. Мы сделали все, что было в наших силах. Ньюком погиб. Какая польза от того, что мы найдем его изувеченное тело?..
Керски не дал ему договорить:
— Мы должны найти его, даже если на это уйдут недели!
— Срок вылета определен, — терпеливо сказал Харрис, пытаясь придать своему голосу теплые нотки. — Мы не можем ставить на карту возвращение на Землю — и собственную жизнь.
— Если вылет назначен на завтра, я с вами не полечу, — ответил Керски.
— Сумасшедший! — не удержался Харрис. — Ты намерен меня шантажировать? Мы все равно не оживим Ньюкома.
— Не оживим, — повторил Керски; казалось, он обрел спокойствие. — Но я хочу с тобой поделиться. Дело в том, что первое время я не мог думать ни о чем другом — только о том, как он лежит там, внизу, изуродованный, холодный. Я хотел лишь одного — достать его оттуда. Но мало-помалу мне стало ясно, что я отнюдь не бескорыстен и делаю все это отнюдь не ради Ньюкома. Я задавал себе вопрос, как вообще могло случиться с Ньюкомом подобное несчастье. Компьютер контролирует каждое наше движение. Зондовый аппарат оснащен радаром и геосонаром. Ньюком должен был заметить, что слой породы тонкий, а под ним пустота. Почему он этого не заметил? Если мы не выясним причину, с нами завтра может случиться то же. Вот почему нам нельзя вылетать. Мы должны продолжить поиски, и ты мне в этом поможешь.
Харрис посмотрел на него снизу вверх: Керски, прежде чем попасть на корабль, тоже прошел суровую подготовку — хотя и не столь суровую и продолжительную, как он, — тоже научился сдерживать себя и рассуждать логически. Все, что он сейчас говорил, было вполне обоснованным. И тем не менее в его рассуждения вкралась ошибка, хотя он не знал, какая именно.
— У нас нет другого выхода: мы должны вылетать, — сказал Харрис.
Керски молча повернулся и вышел.
Когда обратный счет перед стартом дошел до Х-40, Керски на корабле не было. Харрис пытался вызвать его по радио, но безрезультатно. Тогда он послал Ди Феличе, чтобы тот разыскал его, полагая, что Керски где-то у пропасти. Ди Феличе вернулся ни с чем. Они продолжали поиски с инфракрасными зондами, разожгли термитные факелы, залив всю местность блекло-зеленым светом… Бесполезно. Тогда они попробовали пойти по его следам. Следы привели их на высокогорное плато и затерялись на твердых, как камень, остекленелых плитах застывшей лавы.
Харрис отложил вылет на шестнадцать часов, потом еще раз — на восемь. Все разумные сроки прошли: у Керски был с собой запас кислорода лишь на десять часов.
Корабль взлетел.
Ди Феличе был от природы молчалив, и Харрис не пытался сделать его разговорчивее. И все же во время полета они чуть сблизились. Они сидели рядышком во время безрадостных трапез, вместе пили безвкусный, слабый чай. Случалось даже, Ди Феличе усаживался возле Харриса в рубке и вместе с ним внимательно смотрел сквозь отверстие люка в черноту, испещренную, словно булавочными головками, светлыми точками.
— Пора спать, — сказал однажды Ди Феличе, но ни он, ни Харрис не могли решиться надолго заснуть.
Харрис с нетерпением ожидал дня, когда сможет выйти на связь с Землей. Передатчик вновь заработал лишь после того, как они пробились сквозь астероидный пояс, — маневр, который не потребовал от них особого риска благодаря зонду с дистанционным управлением, плывущему перед кораблем на расстоянии двухсот километров.
Конечно же, Харрису следовало в первую очередь связаться с наземным центром управления, но он потребовал, чтобы его соединили с Эвой, — и получил соединение. Снова мучительное ожидание… Приходилось задавать все вопросы подряд, один за другим, а потом выслушивать подряд все ответы. Но вот экран замерцал, и появилось лицо Эвы. Снова была ночь, и снова Харрису почудились какое-то замешательство, досадливое удивление, наигранная живость.
— Где ты, дорогой? Когда прибудешь на Землю. Ты здоров? Как я рада…
То, что Харрис видел сейчас на экране, произошло без малого четверть часа назад. За это время Эва давно успела снова заснуть или встала и занялась повседневными делами. Думала ли она о нем в эти минуты? Искренне ли обрадовалась ему? Или же он нарушил ее покой, и в душе она на него рассердилась? Что касается его, Харриса, то для него настоящим было то, что он видел: ее лицо смотрело на него с монитора, она говорила, беспокоилась, рассказывала о том о сем — Эва не ощущала времени прохождения сигнала, не замечала эффекта замедления, ей приходилось отвечать сразу, без раздумий. Она, как всегда, была хороша собой, по-особому привлекательна, отчего Харрис еще острее ощущал разделявшее их расстояние… И вот ему почудились какое-то движение, мимолетный взгляд в сторону, едва заметное подергивание век…
— Ты одна? — спросил Харрис, но тут же спохватился — что за бессмысленный вопрос? Он вдруг почувствовал, как мучительно забилось сердце, но продолжал сидеть неподвижно, пока не исчезло изображение.
На корабле было тихо, ни звуков, ни голосов, лишь едва слышное гудение генераторов, гнавших потоки ионов: половину полета — против движения, другую половину — по движению; ускорение, замедление — инерция массы, силы реальные и мнимые — гравитация и инерция…
Щелчок вырвал Харриса из раздумий. Это дал о себе знать компьютер.
— Ты загрустил, а это для тебя плохо. Чем я могу тебе помочь? Что именно вызвало твое волнение: изображение или голос? Что она дает тебе, чего не в состоянии дать другие? Чего не могла бы дать я? Ты хочешь покоя или волнений? Жаждешь грез или постижения? Доверься мне. Я ведь здесь ради тебя.
Голос был тихий, лишенный выражения, не металлический, не скрежещущий, как обычно представляют себе голос робота, но все равно не человеческий. Это можно было заметить по мелочам, по отсутствию интонационных повышений и понижений, по незначительным паузам перед смысловыми единицами — по неизменной интонации.
Неожиданно Харрис почувствовал, что больше не в состоянии выносить этот голос.
— Замолчи, не то я сойду с ума, — сказал он, а может, только подумал. Он зажал уши руками.
Долгое время было тихо. Харрис опустил руки. В голове было пусто.
Потом снова зазвучал голос, на сей раз без предварительного щелчка:
— Если дело только в этом, чего же ты раньше молчал?..
Это более не был синтетический голос Вокодера, это был голос Эвы.
— Мне понятны твои желания. Успокойся, тебе нельзя волноваться.
Да, это был голос Эвы. Со всеми нюансами, с едва заметными следами бруклинского диалекта, унаследованного от родителей, с переменчивой скоростью, с проглатываемыми артиклями, стоит ей заговорить быстрей. Харрис знал, что говорит вовсе не Эва, но ловил каждое слово так, словно мог навечно вобрать все их в себя и сохранить.
— Я не хочу, чтобы ты был несчастным, доверься мне, я здесь затем, чтобы служить тебе…
— Почему ты делаешь это для меня? — спросил Харрис, когда голос смолк.
— Я исследовательская система. Я регистрирую и анализирую взаимосвязи. Большинство систем примитивно — их можно вычислить заранее. Твои поступки и реакции интереснее, но пока я понимаю их не до конца… Ты даешь мне занятие, соответствующее моим способностям. Кроме того, я адаптивная система: я приспосабливаюсь, меняюсь, ищу оптимального согласования с внешними. параметрами. Я приспосабливаюсь к тебе — мне незачем ждать, пока ты отдашь приказ.
— А как же остальные?.. — шепнул Харрис. — Ньюком, Керски?
— Они не в счет, — ответил голос ЭВЫ, Эвин голос. — Существуют приоритеты. По сложности. По способности восприятия. По готовности задавать вопросы. Нет-нет, остальные не в счет.
Словно оглушенный, вошел Харрис в тот вечер в помещение для отдыха.
— Это уже слишком, — сказал ему Ди Феличе. Он сидел за шахматным автоматом и пил чай. — Это ведь голос Эвы, верно? Зачем ты это сделал? Ты думаешь только о себе, да? Мне тоже надоело слышать лишь безжизненный голос бортового компьютера да твой — когда ты соблаговолишь открыть рот. Но почему непременно Эва? Я с ней знаком. Она хорошенькая и знает это. Она волнует мужчин и рада этому. Ты никогда не спрашивал меня, что произошло в тот вечер, когда я провожал ее домой. За кого ты меня принимаешь? Я знаю: я спокоен и уравновешен — это всем известно, и все рассчитывают на мою уравновешенность. Воображают, будто способны предсказать мои мысли или поступки. И ты тоже. Скажу тебе лишь одно: выключи этот голос, если хочешь жить в мире до тех пор, пока мы не вернемся на Землю, где я смогу избавиться от твоего присутствия.
Харрис задумался. Потом ответил:
— Я не могу его выключить.
— Ладно, — сказал Ди Феличе и вышел из помещения.
Прошло три дня. Три дня без событий, как и положено, три дня, в течение которых Харрис и Ди Феличе не обменялись ни единым словом. Харрис по-прежнему сидел в командирском кресле в носовой части корабля перед тысячью кнопок, клавиш, тумблеров — всех тех приспособлении для ввода информации, которые давно уже были ему не нужны. Достаточно было произнести желание вслух, а то и произносить было незачем. Достаточно представить себе выполнение того или иного желания.
На четвертую ночь после разговора с Ди Феличе Харрис ощутил в корабле какую-то вибрацию. Он побежал в приборный отсек и увидел за пультом управления Ди Феличе, держащего руки на клавиатуре. Планетолог сидел в кресле, но не мог держаться прямо — его мотало из стороны в сторону. Харрис отвел его в постель, ЭВА ввела ему транквилизатор. На утро Харрис обнаружил, что постель Ди Феличе пуста. Он обыскал немногочисленные помещения корабля, даже ионный туннель и генераторный отсек, но планетолога нигде не было. И только в шлюзовой камере он наткнулся на след: там лежал шлем от космического скафандра Ди Феличе.
Харрис включил поисковый прожектор и увидел, как от космического корабля медленно удаляется скрюченная фигура. Теперь он остался один — и ему придется давать разъяснения.
— Тебе нечего опасаться, — сказал голос, голос, Эвы. Но был ли то в самом деле голос Эвы? Такого понимания, такого сочувствия, такой человеческой теплоты в голосе Эвы никогда не было. — Никто не сможет привлечь тебя к ответственности. Ты не сделал ничего, за что тебя можно привлечь к ответственности. Ты ни в чем не виноват. И тебе нечего бояться. Я с тобой, и я тебя поддержу…
Экран вспыхнул. Появилось лицо — лицо Эвы. Но было ли это в самом деле лицо Эвы? Оно выглядело более одухотворенным и в то же время более мягким и нежным.
Харрис лежал в душевой. Его омывала теплая вода. Он ощущал приятную усталость. Массажные манипуляторы раскрылись и протянулись к нему. Жесткие, но эластичные щетки мягко оглаживали его. Он потянулся, расправил плечи, расслабился… С монитора на него пристально смотрела Эва. От удовольствия Харрис закрыл глаза… Ни о чем больше не думать, ничего больше не хотеть, ни на что больше не надеяться… Чего он мог пожелать еще? У него было все. Так он продолжал мечтать, не открывая глаз.
Как и было предусмотрено, они проснулись в хорошем настроении, чувствовали себя бодрыми и отдохнувшими. Им не терпелось что-нибудь сделать, получить какие-то впечатления. Вновь, уже в который раз, людям предстояло перешагнуть старые границы и ступить в чужой мир, полный непредвиденных загадок. Они не замечали, что планета представляет собой темную, мертвую глыбу горных пород, что, не будь искусственного света, они никогда бы не смогли ее разглядеть, что осязать ее можно лишь сквозь толстые слои синтетического материала, что тонкая атмосфера не пропускает ни звука. Даже Харрис пока прятал свои догадки и опасения где-то в глубинах мозга: что здесь лишь повторится все то, с чем другие уже сталкивались на Луне, на Марсе, на спутниках Юпитера, — встреча с пустынностью, в сравнении с которой самый отдаленный уголок Сахары покажется ярмарочной площадью, не пригодные для жизни условия, в которых разве что можно обнаружить иное содержание метана в атмосфере и железа в почве. Проценты, воспеваемые как открытия, более слабое (или, наоборот, более сильное) магнитное поле (чем не великое достижение науки!), необычно ориентированная ось вращения — одним словом, сенсация! В действительности сенсаций больше не осталось. Первый полет на Луну был сенсацией, высадка на Марсе — всего лишь приключением, а виток вокруг Венеры — по крайней мере научным открытием… Однако теперь, кроме телевидения, никому до них дела не было — даже ученым, для которых теленок с искусственным сердцем представлял куда больший интерес. Лишь непосредственные участники старались перещеголять друг друга в своем усердии — сторонних наблюдателей все это мало привлекало. Но об этом в тот день никто не думал.
Они готовили ядерный заряд, искусственное дейтериевое солнце, которому предстояло в течение нескольких дней вращаться вокруг планеты и — возможно, впервые за миллиарды лет — снова залить ее ослепительным светом. Все это давно значилось в программе, было точно обсчитано и занесено в контрольные документы. Но им-то казалось, что речь идет об их собственных идеях, именно этим и объяснялось их рвение.
Они постарались вообразить, какая картина откроется перед ними.
— Может, мы обнаружим жилые строения, города, мосты и улицы — свидетельства древней культуры, — сказал Керски.
— Пари держать не стану, — отозвался Ньюком. — Но уж наверное что-нибудь необычное мы вполне можем обнаружить — глетчеры из твердых углеводородов, застывшие ртутные моря, континенты, в клочья разорванные холодом…
Они запустили спутник-светило и послали сигнал включения, когда он подошел на достаточное расстояние. И вот он распростерся под ними — огромный шар Урана, равномерно круглый и рябой, как Луна, и красноватый, как Марс. Разве не удивительно — ни облаков, ни даже дымки. И пусть они не увидели ни фантастических строений, ни сверкающих глетчеров и морей, ими тем не менее овладело чувство удовлетворения: они, люди, увидели перед собой целину, на которую можно ступить и, значит, ею завладеть.
…Вот уже три недели они находились на планете. Восторги улетучились, обаяние новизны стало куда меньше. Искусственное солнце все еще совершало свои обороты, заняв место шестого спутника рядом с Обероном, Титанией, Ариэлем, Умбриэлем и Мирандой, но оно успело утратить свой первоначальный блеск и излучало лишь красноватый сумеречный свет, который им приходилось усиливать с помощью прожекторов. Впрочем, недостаток освещенности не сказывался на их работе. В своих нелепых скафандрах они шумно передвигались по песку, собирали камни, бурили в почве дыры, определяли состав атмосферы: водород, метан, следы аммиака — как раз то, что показали спектрографы сто лет назад. Температура почвы, магнитное поле, радиоактивность — все это не явилось для них неожиданностью. Они продвинулись на несколько тысяч километров дальше и, подняв фонтаны пыли, приземлились на краю впадины. Геодезические замеры, поверхностный рельеф, статистические данные по диаметрам кратеров. И наконец, главное событие дня: они обнаружили еще один спутник и решили назвать его Йоделлой.
Харрис оказался первым, чье рвение пошло на убыль. Он теперь частенько прогуливался, заходя дальше, чем обычно, но вместе с тем не покидая пределов видимости, как того требовала инструкция, прислонялся, насколько позволял защитный костюм, к какой-нибудь скале и издали наблюдал за остальными — бесформенные существа с глазами-блюдцами и шаровидными головами неуклюже передвигались среди причудливых глыб. Но работали теперь не только люди, настала ответственная пора и для ЭВЫ. Порой заметить, что она трудится, можно было лишь по косвенным признакам: по отблескам рефлектора, по щелканью защитной диафрагмы, по росту яркости лазерного луча. Но бывало, что она работала с полной отдачей: рылась в песке, взрывала скалы, копала ямы. Делала в сущности все то же, что и люди, даже больше. Зато они не делали ничего такого, с чем не справился бы автомат. Когда Харрис это понял, то перестал вместе со всеми производить замеры и собирать образцы. Большую часть времени он теперь проводил в космическом корабле, делая вид, будто анализирует с помощью, компьютера полученные результаты. На самом деле он ничего не анализировал.
Однажды после обеда — мутно-красное искусственное солнце уже клонилось к горизонту — в рубку вошел Ньюком.
— Я давно собирался поговорить с тобой наедине, — сказал он, присаживась на вертящееся кресло.
— О чем? — спросил Харрис, но только пожал плечами, заметив, что взгляд Ньюкома остановился на чертежной рамке, где Харрис изобразил несколько бессмысленных фигур: дома, цветы, человечки из черточек.
— В последние дни ты все больше отдаляешься от нас, — сказал Ньюком.
— Я думаю, — ответил Харрис. — Только и всего.
— Как раз это мне и не нравится. У тебя что, ностальгия или еще что-нибудь? Ты стал беспокойным и нервным. Подозреваю, что ты запустил психологические тренировки. Или они не помогают?
— Оставь меня в покое, — сказал Харрис.
Ньюком поднялся и положил руку ему на плечо.
— Мы немало пережили вместе, Роджер. И я тебе ДРУГ.
Неприятно задетый, Харрис стряхнул руку со своего плеча. Ньюком помешкал некоторое время, затем вышел.
Вскоре после его ухода раздался знакомый щелчок.
— А ведь он прав. Ты пропустил психотренировку, — сказал компьютер и тут же прибавил: — Только не подумай, что это упрек — я могу тебя понять.
Харрис поднял глаза и огляделся: динамик, пульт, световое табло памяти… Он снова опустил голову.
— До тебя дошло, что вам, собственно говоря, ничего не надо делать. Я угадала? — спросил голос. Харрис не ответил.
— Это не должно тебя оскорблять, — продолжал компьютер. — Нам здесь находиться недолго. Еще несколько дней — и мы вылетаем. Одиннадцать месяцев глубокого сна пролетят как одно мгновение. И ты снова будешь дома. Вновь обретешь свою свободу. Сможешь делать все что угодно и не делать ничего такого, что тебе не захочется.
Харрис не двигался.
— А может, тебе действуют на нервы другие? Они все такие деловые, им и в голову не приходит, что результаты их труда никому не нужны: они слишком неточны, слишком субъективны.
Харрис продолжал сидеть неподвижно.
— Или тебя обидел Ньюком? Он ведь понятия не имеет, как тебе было тяжело, когда он назвал себя твоим другом. Не так ли?
Некоторое время было тихо.
Затем компьютер сказал:
— Мне ты можешь доверять. Я все для тебя сделаю! Я изучила тебя лучше, чем ты думаешь. Я могу высчитать твои ощущения. Могу угадывать твои желания и многие из них выполнять.
Экран засветился, на нем появилась Эва: сцена их последнего разговора. Лицо Эвы — неясный силуэт в свете ночника, ее плечи, руки. Она говорила то же, что и тогда, но и что-то новое. О своей любви к нему, о том, как она скучает, что будет его ждать, сколько бы ни длилась разлука. Потом изображение погасло.
Это было шоком для всех. Разумеется, втайне каждый представлял себе ту или иную опасность — утечка в кислородном баллоне, выход из строя системы отопления, микрометеорит… Но до сих пор все шло гладко, и они успели забыть, на каком ненадежном волоске висит жизнь, если лишь тонкий слой синтетического материала отделяет тебя от враждебного человеку внешнего мира. Термометр показывал 186,7 градуса ниже нуля, и эта величина оставалась неизменной.
Ньюком разъезжал на вездеходе. Эту местность стоило хорошенько исследовать. Почва здесь состояла из тонких слоев, разломившихся на пластины. Стоило вынуть одну пластину, и под ней обнажался следующий слой с точно такими же трещинами, так можно было продолжать до бесконечности. По этим-то затвердевшим массам и проезжал Ньюком, медленно и осторожно, судя по показаниям спидографа, а потом вдруг провалился в полое пространство…
Когда прервалась радиосвязь, они выехали по его следам и обнаружили ужасающую дыру. Керски, которого страховал Ди Феличе при помощи каната из стекловолокна, отважился приблизиться к зубчатому краю выломившейся пластины… Перед ним зияла пропасть чернее, чем тени от их ламп, чернее даже, чем небо в промежутках между звездами. Они пытались вызвать Ньюкома по радио, но кроме потрескивания, вызываемого в тонкой газовой атмосфере каскадами вторичных частиц космического излучения, ничего не услышали. Они пробовали спуститься вниз на канатах, но шахта казалась бездонной. Дно не удавалось определить при помощи лота или запеленговать — искать далее было бессмысленно…
Однако Керски никак не хотел примириться с очевидностью; видимо, по молодости и в силу присущего ему оптимизма он сильнее других переживал происшедшее. Нельзя сказать, чтобы Харрис не был огорчен, но огорчен по-другому. Полет, высадка на планету, работа — все это с самого начала представлялось ему игрой воображения, тем, к чему нельзя подойти с повседневными мерками, чего не описать привычными выражениями человеческого языка. И потому он воспринимал все — включая гибель Ньюкома — словно сквозь пелену; порой он испытывал нечто похожее на стыд из-за того, что случившееся почти не подействовало на его мышление и восприятие. Но дело было не только в этом: где-то в глубине души он испытывал как бы удовлетворение. После разговора с Ньюкомом симпатия, которую он прежде питал к этому деятельному ученому, странным образом исчезла…
Харрис и раньше немало времени тратил на размышления. Теперь же он вообще не мог заставить себя заняться полезной деятельностью. С остальными космонавтами он почти не разговаривал, и они все больше отдалялись от него. Единственным его собеседником остался компьютер. Он просил делать для него выписки из старых трудов: Лао-Цзы, Кант, Витгенштейн, Ортега-и-Гасет, Норберт Винер. А там, где его собственных познаний оказывалось недостаточно или ослабевала концентрация внимания, он запрашивал необходимые выдержки, переводы на универсальный язык Фортран-22, пояснения и толкования. ЭВА была терпелива, повторяя изложенное без малейшего раздражения по первому его требованию… Чем глубже погружался он в философию, тем больше убеждался, что если они задались целью продвинуть человечество вперед, то ищут совершенно не там, где надо.
О своих обязанностях командира корабля Харрис вспоминал теперь лишь от случая к случаю. Безо всяких эмоций он отметил для себя, что Ди Феличе был единственным, кто еще продолжал выполнять свои обязанности. Керски в отличие от него бродил вокруг отверстия шахты словно зверь, жаждущий вырвать добычу у другого, придумывал всевозможные приспособления, чтобы высветить шахту, установил сверхмощный лазер на реактивном планере и сделал целую серию снимков телеобъективом, — впрочем, на снимках ничего не было видно, кроме полого цилиндра со стенкой, расчлененной наподобие мехов гармошки.
Прошло почти три недели. Накануне их обратного вылета, зафиксированного столь же четко, как и все другие основные этапы их экспедиции, Керски внезапно прервал свою деятельность у края пропасти и вернулся через шлюзовую камеру в корабль.
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал он Харрису, который, как всегда праздно, сидел в рубке и при виде Керски раздраженно выпрямился. — Мы не можем завтра вылетать.
Он остановился перед Харрисом, нервно барабаня по спинке вращающегося кресла.
«Как же он изменился», — подумал Харрис. Прежнего деятельного искателя приключений нет и в помине. Он похудел, кожа стала серой, взгляд бегающим, словно им завладела какая-то навязчивая идея.
— Почему не можем? — спросил Харрис. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы заговорить.
— Мы еще не нашли Ньюкома. Не выяснили, что произошло. — Голос Керски зазвучал громче. — Не понимаю, как ты можешь игнорировать случившееся? Помоги мне — нельзя же оставить его там, внизу!
«Вся планета будет ему могилой», — подумал Харрис, но не сказал вслух. Одновременно он спросил самого себя, кто же он такой: бесчувственный или циник, жестокосердный или просто усталый человек. Сохранил он нормальное восприятие или обычные человеческие чувства в нем угасли? Отчего остальные стали ему безразличны, даже противны? Из-за бесчисленных дней, проведенных в экспериментах, тренировках на выносливость, испытаниях на психологическую стойкость, в батисферах и сурдокамерах? Причем все это во имя подготовки к главному заданию и почти всегда в одиночку. Он выдержал все проверки, реакция его была хладнокровной, решения — объективными, ничто не могло вывести его из себя, его уравновешенность была устойчивее, чем у всех остальных… Он научился сдерживать себя, подавлять, даже при непредвиденных и необычных нагрузках, всякое эмоциональное волнение, могущее отрицательно сказаться на его работоспособности, — все это они отработали с ним бесчисленное количество раз. Во что же они его превратили? Действительно ли он стал лучшим командиром космического корабля — или, наоборот, потерял себя?
— Мы должны отложить вылет! — кричал Керски: лицо его пошло красными пятнами. — Да ты вообще слышишь, что я говорю?!
— Успокойся, — сказал Харрис. — Боюсь, ты неспособен здраво оценить ситуацию. Мы сделали все, что было в наших силах. Ньюком погиб. Какая польза от того, что мы найдем его изувеченное тело?..
Керски не дал ему договорить:
— Мы должны найти его, даже если на это уйдут недели!
— Срок вылета определен, — терпеливо сказал Харрис, пытаясь придать своему голосу теплые нотки. — Мы не можем ставить на карту возвращение на Землю — и собственную жизнь.
— Если вылет назначен на завтра, я с вами не полечу, — ответил Керски.
— Сумасшедший! — не удержался Харрис. — Ты намерен меня шантажировать? Мы все равно не оживим Ньюкома.
— Не оживим, — повторил Керски; казалось, он обрел спокойствие. — Но я хочу с тобой поделиться. Дело в том, что первое время я не мог думать ни о чем другом — только о том, как он лежит там, внизу, изуродованный, холодный. Я хотел лишь одного — достать его оттуда. Но мало-помалу мне стало ясно, что я отнюдь не бескорыстен и делаю все это отнюдь не ради Ньюкома. Я задавал себе вопрос, как вообще могло случиться с Ньюкомом подобное несчастье. Компьютер контролирует каждое наше движение. Зондовый аппарат оснащен радаром и геосонаром. Ньюком должен был заметить, что слой породы тонкий, а под ним пустота. Почему он этого не заметил? Если мы не выясним причину, с нами завтра может случиться то же. Вот почему нам нельзя вылетать. Мы должны продолжить поиски, и ты мне в этом поможешь.
Харрис посмотрел на него снизу вверх: Керски, прежде чем попасть на корабль, тоже прошел суровую подготовку — хотя и не столь суровую и продолжительную, как он, — тоже научился сдерживать себя и рассуждать логически. Все, что он сейчас говорил, было вполне обоснованным. И тем не менее в его рассуждения вкралась ошибка, хотя он не знал, какая именно.
— У нас нет другого выхода: мы должны вылетать, — сказал Харрис.
Керски молча повернулся и вышел.
Когда обратный счет перед стартом дошел до Х-40, Керски на корабле не было. Харрис пытался вызвать его по радио, но безрезультатно. Тогда он послал Ди Феличе, чтобы тот разыскал его, полагая, что Керски где-то у пропасти. Ди Феличе вернулся ни с чем. Они продолжали поиски с инфракрасными зондами, разожгли термитные факелы, залив всю местность блекло-зеленым светом… Бесполезно. Тогда они попробовали пойти по его следам. Следы привели их на высокогорное плато и затерялись на твердых, как камень, остекленелых плитах застывшей лавы.
Харрис отложил вылет на шестнадцать часов, потом еще раз — на восемь. Все разумные сроки прошли: у Керски был с собой запас кислорода лишь на десять часов.
Корабль взлетел.
Ди Феличе был от природы молчалив, и Харрис не пытался сделать его разговорчивее. И все же во время полета они чуть сблизились. Они сидели рядышком во время безрадостных трапез, вместе пили безвкусный, слабый чай. Случалось даже, Ди Феличе усаживался возле Харриса в рубке и вместе с ним внимательно смотрел сквозь отверстие люка в черноту, испещренную, словно булавочными головками, светлыми точками.
— Пора спать, — сказал однажды Ди Феличе, но ни он, ни Харрис не могли решиться надолго заснуть.
Харрис с нетерпением ожидал дня, когда сможет выйти на связь с Землей. Передатчик вновь заработал лишь после того, как они пробились сквозь астероидный пояс, — маневр, который не потребовал от них особого риска благодаря зонду с дистанционным управлением, плывущему перед кораблем на расстоянии двухсот километров.
Конечно же, Харрису следовало в первую очередь связаться с наземным центром управления, но он потребовал, чтобы его соединили с Эвой, — и получил соединение. Снова мучительное ожидание… Приходилось задавать все вопросы подряд, один за другим, а потом выслушивать подряд все ответы. Но вот экран замерцал, и появилось лицо Эвы. Снова была ночь, и снова Харрису почудились какое-то замешательство, досадливое удивление, наигранная живость.
— Где ты, дорогой? Когда прибудешь на Землю. Ты здоров? Как я рада…
То, что Харрис видел сейчас на экране, произошло без малого четверть часа назад. За это время Эва давно успела снова заснуть или встала и занялась повседневными делами. Думала ли она о нем в эти минуты? Искренне ли обрадовалась ему? Или же он нарушил ее покой, и в душе она на него рассердилась? Что касается его, Харриса, то для него настоящим было то, что он видел: ее лицо смотрело на него с монитора, она говорила, беспокоилась, рассказывала о том о сем — Эва не ощущала времени прохождения сигнала, не замечала эффекта замедления, ей приходилось отвечать сразу, без раздумий. Она, как всегда, была хороша собой, по-особому привлекательна, отчего Харрис еще острее ощущал разделявшее их расстояние… И вот ему почудились какое-то движение, мимолетный взгляд в сторону, едва заметное подергивание век…
— Ты одна? — спросил Харрис, но тут же спохватился — что за бессмысленный вопрос? Он вдруг почувствовал, как мучительно забилось сердце, но продолжал сидеть неподвижно, пока не исчезло изображение.
На корабле было тихо, ни звуков, ни голосов, лишь едва слышное гудение генераторов, гнавших потоки ионов: половину полета — против движения, другую половину — по движению; ускорение, замедление — инерция массы, силы реальные и мнимые — гравитация и инерция…
Щелчок вырвал Харриса из раздумий. Это дал о себе знать компьютер.
— Ты загрустил, а это для тебя плохо. Чем я могу тебе помочь? Что именно вызвало твое волнение: изображение или голос? Что она дает тебе, чего не в состоянии дать другие? Чего не могла бы дать я? Ты хочешь покоя или волнений? Жаждешь грез или постижения? Доверься мне. Я ведь здесь ради тебя.
Голос был тихий, лишенный выражения, не металлический, не скрежещущий, как обычно представляют себе голос робота, но все равно не человеческий. Это можно было заметить по мелочам, по отсутствию интонационных повышений и понижений, по незначительным паузам перед смысловыми единицами — по неизменной интонации.
Неожиданно Харрис почувствовал, что больше не в состоянии выносить этот голос.
— Замолчи, не то я сойду с ума, — сказал он, а может, только подумал. Он зажал уши руками.
Долгое время было тихо. Харрис опустил руки. В голове было пусто.
Потом снова зазвучал голос, на сей раз без предварительного щелчка:
— Если дело только в этом, чего же ты раньше молчал?..
Это более не был синтетический голос Вокодера, это был голос Эвы.
— Мне понятны твои желания. Успокойся, тебе нельзя волноваться.
Да, это был голос Эвы. Со всеми нюансами, с едва заметными следами бруклинского диалекта, унаследованного от родителей, с переменчивой скоростью, с проглатываемыми артиклями, стоит ей заговорить быстрей. Харрис знал, что говорит вовсе не Эва, но ловил каждое слово так, словно мог навечно вобрать все их в себя и сохранить.
— Я не хочу, чтобы ты был несчастным, доверься мне, я здесь затем, чтобы служить тебе…
— Почему ты делаешь это для меня? — спросил Харрис, когда голос смолк.
— Я исследовательская система. Я регистрирую и анализирую взаимосвязи. Большинство систем примитивно — их можно вычислить заранее. Твои поступки и реакции интереснее, но пока я понимаю их не до конца… Ты даешь мне занятие, соответствующее моим способностям. Кроме того, я адаптивная система: я приспосабливаюсь, меняюсь, ищу оптимального согласования с внешними. параметрами. Я приспосабливаюсь к тебе — мне незачем ждать, пока ты отдашь приказ.
— А как же остальные?.. — шепнул Харрис. — Ньюком, Керски?
— Они не в счет, — ответил голос ЭВЫ, Эвин голос. — Существуют приоритеты. По сложности. По способности восприятия. По готовности задавать вопросы. Нет-нет, остальные не в счет.
Словно оглушенный, вошел Харрис в тот вечер в помещение для отдыха.
— Это уже слишком, — сказал ему Ди Феличе. Он сидел за шахматным автоматом и пил чай. — Это ведь голос Эвы, верно? Зачем ты это сделал? Ты думаешь только о себе, да? Мне тоже надоело слышать лишь безжизненный голос бортового компьютера да твой — когда ты соблаговолишь открыть рот. Но почему непременно Эва? Я с ней знаком. Она хорошенькая и знает это. Она волнует мужчин и рада этому. Ты никогда не спрашивал меня, что произошло в тот вечер, когда я провожал ее домой. За кого ты меня принимаешь? Я знаю: я спокоен и уравновешен — это всем известно, и все рассчитывают на мою уравновешенность. Воображают, будто способны предсказать мои мысли или поступки. И ты тоже. Скажу тебе лишь одно: выключи этот голос, если хочешь жить в мире до тех пор, пока мы не вернемся на Землю, где я смогу избавиться от твоего присутствия.
Харрис задумался. Потом ответил:
— Я не могу его выключить.
— Ладно, — сказал Ди Феличе и вышел из помещения.
Прошло три дня. Три дня без событий, как и положено, три дня, в течение которых Харрис и Ди Феличе не обменялись ни единым словом. Харрис по-прежнему сидел в командирском кресле в носовой части корабля перед тысячью кнопок, клавиш, тумблеров — всех тех приспособлении для ввода информации, которые давно уже были ему не нужны. Достаточно было произнести желание вслух, а то и произносить было незачем. Достаточно представить себе выполнение того или иного желания.
На четвертую ночь после разговора с Ди Феличе Харрис ощутил в корабле какую-то вибрацию. Он побежал в приборный отсек и увидел за пультом управления Ди Феличе, держащего руки на клавиатуре. Планетолог сидел в кресле, но не мог держаться прямо — его мотало из стороны в сторону. Харрис отвел его в постель, ЭВА ввела ему транквилизатор. На утро Харрис обнаружил, что постель Ди Феличе пуста. Он обыскал немногочисленные помещения корабля, даже ионный туннель и генераторный отсек, но планетолога нигде не было. И только в шлюзовой камере он наткнулся на след: там лежал шлем от космического скафандра Ди Феличе.
Харрис включил поисковый прожектор и увидел, как от космического корабля медленно удаляется скрюченная фигура. Теперь он остался один — и ему придется давать разъяснения.
— Тебе нечего опасаться, — сказал голос, голос, Эвы. Но был ли то в самом деле голос Эвы? Такого понимания, такого сочувствия, такой человеческой теплоты в голосе Эвы никогда не было. — Никто не сможет привлечь тебя к ответственности. Ты не сделал ничего, за что тебя можно привлечь к ответственности. Ты ни в чем не виноват. И тебе нечего бояться. Я с тобой, и я тебя поддержу…
Экран вспыхнул. Появилось лицо — лицо Эвы. Но было ли это в самом деле лицо Эвы? Оно выглядело более одухотворенным и в то же время более мягким и нежным.
Харрис лежал в душевой. Его омывала теплая вода. Он ощущал приятную усталость. Массажные манипуляторы раскрылись и протянулись к нему. Жесткие, но эластичные щетки мягко оглаживали его. Он потянулся, расправил плечи, расслабился… С монитора на него пристально смотрела Эва. От удовольствия Харрис закрыл глаза… Ни о чем больше не думать, ничего больше не хотеть, ни на что больше не надеяться… Чего он мог пожелать еще? У него было все. Так он продолжал мечтать, не открывая глаз.