– Чего?
   – Ну, колдуешь…
   – Я не знаю, просто когда чего-нибудь захочу, то оно и выходит. Ну, могу, чтобы осенью, там, цветы какие зацвели. Или чтобы стая птиц прилетела и осталась ночевать, где я захочу. Или чтобы ветер прилетел и повалил сухое дерево. Светлячков люблю…
   – А покажи нам, мальчик, чего-нибудь.
   – Не могу я просто так, дяденьки. Получается, только когда захочу… Вначале хотели убить, а потом просто прогнали.
   – Да что же ты им такое сделал-то, что они так с тобой?..
   – А я им ничего и не делал. Это они про меня всё сами придумали. У кого что случится, то, значит, я виноват, наколдовал. Корова, там, помрёт, дом сгорит – всё я. Я-то не знал, что молчать надо, что не надо им говорить, что я умею.
   – Ну, ладно – эти идиоты, алкаши, но родители-то?! Мать что же?!
   – А мамка стала говорить, что я так делаю, что сестра Жанка замуж выйти не может. И что Серёжка – он младше меня был – под трактор попал. Ты, говорят, погубил.
   Мальчик заплакал и сквозь слёзы, всхлипывая, по-детски стал тянуться словами ко взрослым, как бы пытаясь вытащить из сердца непомерную для ребёнка занозу безжалобья.
   – А я не могу плохого, я могу только просто так, чтобы… чтобы красиво было и чтобы мне от этого радость… А они не верят. Били долго, теперь одно ухо не слышит… Я не могу плохо, дяденьки…
   Всё это было непереносимо. Особенно для сердец, покрытых непрочной защитной плёнкой университетской размеренности, которая сразу же стала отколупываться, а под ней – нетренированное, не знающее что и как, могущее адекватно реагировать лишь во время гражданских панихид.
   – Да что же это такое, мальчик, творится-то… – даже ошалело рванулись налить ему. Однако мальчик, ещё не отвыкший от деревенского уклада, выпил, поблагодарил и успокоился.
   – Ну вот и ладно, вот и хорошо, – поглаживал парнишку по плечу доцент в очках с толстыми стёклами. – Вот и ладно.
   – Есть-то хочешь?
   – Угу. – И принял из рук в руки разогретую на костре и вспоротую охотничьим ножом банку тушёнки.
   – А что же ты тут ешь?
   Мальчик глотал, потом говорил два-три слова и снова жадно глотал:
   – Грибы собираю… ягоды, рыбу… ловлю, силки… ставлю – птицы, петлёй… зайца иногда получается…
   – Да ведь зима скоро, как же ты тут?
   – А я землянку вырыл, огонь жгу.
   – А спички-то? Откуда?
   – Ну, я когда замерзну, то очень хочется огня. И он зажигается.
   – Ах да… Но ведь, наверно, скучно? Хотел бы опять в деревню?
   – Не-а, убьют. Особенно Никишин, он, когда уже передумали меня убивать, всё равно хотел. Так даже связали, пока я не ушёл. У него машину кто-то поджёг, а я… – И мальчик опять начал потихоньку всхлипывать.
   Дали кружку с чаем, бухнув туда пять столовых ложек пес ка. Глотание обжигающего чая успокоило мальчика.
   – А я тут книжки вспоминаю – про Бульку, про живую шляпу, про Винни-Пуха… Я раньше в клубе много читал… А теперь вот вспоминаю… Ещё я люблю представлять, что будет.
   – Как это?
   – Ну, я могу узнавать, что будет.
   – Предсказывать будущее?
   – Ну, представлять, узнавать. Я сяду потихоньку и смотрю… Ну, как телик. И всё потом так и получается…
   – И что же с тобой будет?
   – Не-а, про себя я не могу. Могу только на кого смотрю. Ну и даже про зверей могу узнать, кто его съест. А про деревья совсем неинтересно. Всё стоит и стоит. Потом сухое вижу, потом – как падает. А иногда от молнии, или наши спилят, деревенские.
   – Ну а про нас-то можешь что-нибудь сказать?
   Мальчик замер. Глаза его остекленели, и лишь бьющаяся на виске жилка выдавала присутствие подкожного движения жизни и мыслей…
   Тени от костра плясали на лице мальчика, создавая ощущение хаотично мелькавших лампочек компьютера, переваривающего внутри себя сложную программу…
   Вдруг мальчик резко встал:
   – Спасибо вам за всё, дяденьки, – и как-то лубочно поклонился, явно намереваясь уходить.
   – Постой, так что скажешь-то?
   – Вас убьёт Санька, Прохорычев сын. Из-за ружей ваших. И спирт у вас есть, на клюкве настоянный.
   И стремительно не ушёл даже, не растворился в тупом бельме природы, а упорхнул. Именно упорхнул, унося себя, свою загадочную жизнь, свою тайну и недетскую ношу. Упорхнул, не дожидаясь, пока они нервически отсмеются над пророчеством, выпьют для успокоения по полстакана, а потом предложат ему ехать с ними в Москву, где ему…
   И буквально в тот же миг из ближайших кустов шарахнули два выстрела, первый из которых услышал лишь только антидетерминист, поскольку детерминиста сразу же завалило лицом в костёр. Вторым выстрелом его неразлучного друга и вечного оппонента отшвырнуло к сосне. После переламывания стволов, выкидывания гильз и вставления новых патронов прозвучало ещё два выстрела – уже на всякий случай, для подстраховки.
   Были ли эти выстрелы детерминированы по отношению к появлению и мгновенному, как приказ «Пли!», исчезновению мальчика – ответить нельзя.
   Потому что и эти неподдельные слёзы, и эта стариковская безысходность мальчика, и вся его птичья фигурка, плавно переходящая в загадочный и враждебный городскому человеку мир лесных шорохов и всхлипов, – буквально всё свидетельствовало о его принадлежности к каким-то иным сферам, где причинно-следственные связи подчиняются сформулированному господином Гейзенбергом принципу неопределённости.

Марина Степнова

Там, внутри

   Так – раз-два, взяли! Раз-два – дружно!
   Эх, дубииинушка, ухнем!
   Ну давай, милый, помоги. Помоги мамочке.
   Вот тааак, а теперь в колясочку.
   И поехали. Поехали, поехали в лес за орехами. В ямку – ух!
   Суки такие, сволочи.
   Хрущёвка. Пятый этаж. Ни лифта. Ни пандуса. Ни мужа. А соседям мы с тобой ещё сто лет назад надоели. У них и своих проблем полно.
   Ну, не ной, Костик, мамочка просто немножко устала. Сейчас дух переведём – и дальше запрыгаем.
   Прыг-скок, прыг-скок.
   Головка болтается. Как тряпочная. Кажется, тряхни посильней – и оторвётся. Покатится впереди, запрыгает по ступенькам. И все мучения сразу кончатся. Только хрен вам! Не дождётесь. Между третьим и вторым ещё раз передохнём.
   Вот так. Добрались.
   А нассано-то, господибожетымой. Дышать нечем. Три раза ставили домофон, даже мы с тобой денежку сдавали – всё равно ломают. Ну, давай теперь дверь откроем, задом, задом, чтоб не шибануло, порожек, ступенечки, только две ещё и остались, вот так.
   Вот так мы и живём.
   Бабули у подъезда кивают без всякого выражения – привыкли.
   В магазин, Вик?
   Не, в ЕИРЦ, опять нам жировку неправильную прислали.
   «Семье, имеющей ребёнка-инвалида, согласно федеральному закону „О соцзащите инвалидов РФ“ полагается 50 % субсидия-льгота от стоимости ЖКУ». Во как. Как в школе – наизусть. Вы знали? Они тоже не знают. Что ни месяц, то, гады, что-то новое понапутают – то за квартиру накинут, то за свет, то за воду, хотя у нас счётчики, вообще-то, но им-то всё равно, у них-то дети здоровенькие, так и таскаюсь скандалить, что-что, а скандалить я мастерица. Они там, в ЕИРЦ, аж зеленеют, когда мы с Костиком заявляемся. И всё равно – только поорёшь, расслабишься, а они опять норовят жировку неправильную ввернуть. Сволочи и есть. Да, Костик? Ты дыши, лучше дыши, до самого пупа. Весна!
   Раньше ЕИРЦ на Тухачевского сидел – нам хорошо, близко. По прямой. Четыре светофора. Первый этаж. И подъезд очень удобный. Мы за час управлялись да ещё в магазин по дороге. В очередях-то я, слава богу, не стою. Не на ту напали. Морду кирпичом – и напрямую. Нам положено. И никаких удостоверений не надо, да, Костик? Мы с тобой сами – удостоверение. Все сразу расступаются. Коляска только неудобная. Ну, сидячая такая, прогулочная, до трёх лет. А нам-то восемь уже! Ножки свешиваются, ручки торчат. Да и тяжеловато уже. Но инвалидскую я и вовсе с места не сверну, не то что к нам, на пятый этаж. Так что пока так будем, а дальше как получится. Я, как Костик родился, далеко вперёд больше не заглядываю. Некогда. Да и что там смотреть? Одна темнота. Девочки на форуме говорят, это как забег. Старт есть, силищи нужно немерено, только финиша нет. Думали, я совсем дура? Ан нет! У нас и Интернет имеется! Маша ещё провела. Бесплатно. Сказала, что социальная изоляция негативно сказывается и всё такое. Мол, мне одной быть очень для психического состояния вредно. Дура. Как же я одна, если я всё время с Костиком? Говорю же – как есть дура. А я – нет.
   И чем им Тухачевского только мешала, я не знаю. Вообще-то, район у нас хороший. Очень хороший. Зелёный, богатый – и от центра недалеко. Как будто я бываю в том центре… Но всё равно приятно. В объявлениях так и пишут – престижный район. Правда, дом – говно, хрущёвка, да ещё и панельная, тут такие все посносили почти, при Лужкове ещё. Тогда всё хорошо работало, не то что сейчас. Мы тогда тоже в очереди на снос стояли – я уж и дом присмотрела, куда мы переедем, расселённым же квартиры тут же давали, правда на первом этаже, но нам с Костиком только того и нужно, правда, сынок? Вон там мы бы с тобой жили, вон в той семнадцатиэтажке, видишь?
   Улыбается. Не видит ничего, а всё равно улыбается. Весна.
   А как сняли Лужкова – всё, как последнюю дверь захлопнули. Говорят – воровал много, а кто из них мало-то воровал? Собянин, можно подумать, не ворует. Они вообще там все нелюди, уж я точно знаю, разве люди бы ЕИРЦ на Жукова перевели? Приходите, полюбуйтесь сами! Проспект Маршала Жукова, дом 35, корпус 1. Всё теперь тут – и паспортный стол, и ЕИРЦ, и собес, и налоговая и хрен ещё знает что на постном масле. Просторно, мест сидячих полно, окошек миллион, очередь электронная. Всё по квиточкам.
   Но – третий этаж. Третий, блядь! Третий! Лифта, разумеется, нет.
   Чтоб вы все сдохли, сволочи. Чтоб вы все сдохли.
   Поднимаемся. Давай, Костик, давай, милый. Ещё чуток.
   Люди идут мимо, обгоняют. Никому дела до нас нет – и слава богу. Ненавижу, когда помогают.
   Чтоб вы все сдохли.
   Костик заскрипел – плакать-то он не умеет. Только скрипеть. А если нравится что-то – визжит, на высокой такой ноте. Ииииии! Даже и не знаю, что хуже. Девушка какая-то на ходу в коляску заглянула – и молча ухватилась сбоку, за раму. Я, конечно, рявкнула сразу, чтоб она руки-то убрала, говорю же – ненавижу, когда лезут, всё равно никакого от их помощи проку, а тут меня мужчина какой-то в сторону отодвинул и легко так, как игрушечку, коляску нашу поднял. И говорит так весело: «Опять вы, Виктория Михайловна, скандалите. А ведь такая красивая женщина, нехорошо!» Я так и ахнула – это ж невропатолог наш, из детской поликлиники, Семёнов Игорь Иванович. Я к нему, когда Костик маленький был, как на работу ходила. Верила ещё врачам. Потом, конечно, перестала. Когда по всему кругу пробежала – традиционные, нетрадиционные, остеопаты, гомеопаты, говнопаты. Знахари, конечно, бабки. Одна год деньги тянула из меня, гадина, – говорила, что Костика на ноги поставит. Поставила – как же. Меня батюшка потом очень ругал, что я в такой грех вовлеклась и ребёнка безвинного втянула. Сказал, что бабке той в аду гореть неотмолимо. Пустячок, а приятно.
   Я ведь и в Бога тогда тоже верила. Смешно даже вспоминать.
   А Игорь Иванович этот хороший был очень. Не такой, как все. Молодой совсем, только выпустился, всё старался поважнее казаться. А щёки всё равно, как на свет посмотришь, – в пуху. Чисто старшеклассник. Прыщики даже на лбу. Не пугал меня совсем, единственный. Я ж тогда к какому врачу ни зайду – плюс ещё один диагноз. ДЦП, симптоматическая эпилепсия, атрофия зрительного нерва, задержка психомоторного развития, задержка двигательного развития, задержка умственного развития, гидроцефальный синдром… И ещё, и ещё, и ещё. Как по учебнику переписывали. Врачи в медицинскую карту когда смотрели – у них же глаза на лоб. Ну. Чего вы увидеть там хотели? Слепоглухонемой он у меня! Слепоглухонемой! И не двигается совсем! Только левой ручкой немного может.
   А Игорь Иванович глаза не таращил. Только сказал: «Ну, здравствуйте, молодой человек. Приятно познакомиться». Это Костику-то. Как будто здоровенькому. А ему два года было – головку сам не держал, не переворачивался даже. И жевать не мог совсем. Только перетёртое.
   Он и сейчас не может.
   А мы тогда только с УЗИ очередного пришли, у меня бумажка в руках так и прыгает – нового понаписали. Дополнительные трабекулы в сердце, дополнительные дольки в селезёнке. Как будто мало нам своего! Это что ещё, говорю, Игорь Иванович, за дольки на нашу голову? Очень напугалась. А он строго так: «Вы фильм „Чапаев“ смотрели?» А я стою, как дура, и понять не могу – при чём тут Чапаев? Игорь Иванович засмеялся и говорит – ну вот как сейчас прямо: «Что же вы, Виктория Михайловна, такая красивая женщина и „Чапаева“ не смотрели. Обязательно посмотрите. А на дольки эти внимания не обращайте. И на трабекулы тоже. Чапаев знаете, как говорил? Наплевать и забыть!»
   Так и сказал – красивая женщина.
   Я прям чуть не заревела. Ну какая красивая? Я о том, что женщина, и не вспоминала тогда уже. А ведь двадцать два года всего было.
   Как я домой-то тогда полетела – как на крыльях! Верила ему очень. А потом и ему перестала. А он помнил меня, оказывается, всё это время. И по имени-отчеству даже! Может, и правда нравилась я ему? Говорю же – двадцать два всего мне было. Девчонка. Не то что сейчас. Двадцать восемь.
   Донёс он нас с Костиком до третьего этажа, а я то справа, то слева забегаю, всё девушку эту оттолкнуть хочу. Привязалась как банный лист. Налипла прямо, зараза. Идёт, молчит, каблуками цокает. И такие ладные ботиночки у неё – на шнурочках, лаковые, чёрные. И шпилечка такая аккуратная. Я ведь тоже на шпильках раньше бегала, любила. Вот всю ночь могла на каблуках проплясать – и хоть бы хны. А теперь уж какой год в одних кроссовках. Зимой и летом одним цветом. Вам – это Игорь Иванович говорит – в какой, Виктория Михайловна, кабинет? Я сказала. И он коляску туда на руках донёс, хотя можно уже ехать было. Поставил нас на пол и Костику шапочку поправил. Я дёрнулась – остановить чтобы, Костика ведь трогать нельзя, он не выносит – скрипеть сразу начинает и биться, смотрю, а он тихонько так сидит. Не боится. Может, тоже помнит? Кто ж его разберёт? И тут девушка эта говорит: «Это возмутительно! Я жалобу напишу! Они обязаны были сделать лифт для инвалидов! По закону обязаны!» Так прямо и сказала – для инвалидов! Я только рот раскрыла, чтобы её куда следует послать, а Игорь Иванович её за руку взял и тихонечко так пальцы стиснул.
   И тут только я поняла, что они вместе.
   Попрощались мы, он всё в клинику к себе зазывал, куда-то аж на Профсоюзную, в платную – ну, ясное дело, чего ему в поликлинике нашей за гроши сидеть, если на фифе его куртка замшевая не меньше чем за тыщу долларов. Вы не волнуйтесь только, говорит. Я с вас денег не возьму. Как будто мне не о чем больше волноваться.
   Дура. Ну. Дура и есть.
   А Костику, как всегда, сказал: «До свидания, молодой человек».
   И ушли они.
   И мы – поскандалили немножко – и тоже ушли. Нам ведь в магазин ещё. За молоком и за хлебом. Плюс подземный переход. Правда, там спуски есть специальные. Для коляски. И на том спасибо.
   Иду я, коляску толкаю, а у самой всё фифа эта из головы не идёт – ну почему, почему, думаю, одним всё, а другим – ничего? Вон у нас в первом подъезде семья алкашей живёт. Ну, конченые просто оба – и муж и жена, по всем ларькам отираются, асфальтовая болезнь у обоих – на морды смотреть страшно. Четверых ребят наклепали – и все здоровенькие, до одного. Ломом не зашибёшь. А нам с Костиком такое. Разве я наркоманка какая? Я ведь культурная была, хоть и приезжая – не курила, водку в рот не брала. Разве что пиво иногда немножко, за компанию. В техникум поступать собиралась. И поступила бы, если б не Виталик.
   Ох и роман у нас был, господибожетымой! Прямо хоть в кино снимай.
   Я тогда на оптушке работала, в Выхино, и там же комнату с девчонками снимала. Хорошо, весело. На рынке только чёрных полно. Но они ничего, нормальные, если присмотреться. По телевизору сейчас всё про геноцид русского народа говорят, мол, Америка нас выжить хочет и чтоб только чёрные остались. Обслуживать их, значит. Для того дерьмократы и стараются, митингуют. Я про дерьмократов не скажу, не встречала, а вот чёрные – молодцы. Друг за дружку крепко держатся. Я уж сколько лет как с оптушки ушла, Костика же одного не оставишь, так девчонки мои только пару раз приезжали всего. Посмотрели, поахали, поревели со мной немножко – и всё, до свиданья. Я даже не в обиде, честно. Чего у нас с Костиком смотреть? Тесно, ремонт сто лет как не делали, да ещё говном воняет. Памперсы знаете сколько стоят? То-то и оно. Я бы вообще не поехала на их месте. А Гузалька, сменщица моя, раз в месяц, как получка, приезжает. Это из Выхина-то! Так не разуется даже – в дверь войдёт, сумку мне с фруктами сунет, и всё, назад побежала. Семья у неё в Узбекистане большая, некогда. Я же фруктами торговала. Хорошее дело, чистое – и карман всегда полный. Только зимой холодно и ящики тяжёлые. Но я их редко таскала – говорю же, красивая была. Молодая. Всегда кто-нибудь поможет.
   Там меня Виталик и подцепил.
   На оптушке.
   Он охранником туда сразу после армии устроился. Красивый такой. Высокий. Яблоки всё у меня таскал. Хорошие нам яблоки привозили – краснодарские, с хрустом. Не то что это турецкое говно. Химия сплошная.
   В кино сперва ходили, на Воробьёвых целовались, серёжки он мне золотые даже купил. А потом и с родителями познакомил. У них квартира своя была на Рязанке. Трёхкомнатная. Девчонки мне все завидовали – как же, москвич! Ну, ничего, теперь в Ногинске поживут, никуда не денутся. А у нас с тобой своя, отдельная жилплощадь имеется, да, Костик? Погоди, чего ты морщишься? Обосрался, да? Ну, точно – обосрался! Ладно, ничего, дело житейское. Уже совсем до дома недалеко.
   Свадьбу такую сыграли девятого мая – мама не горюй! Кафе заказали на тридцать человек, у меня платье было белое – в талию, до самого пола и с голой спиной. А фата со стразиками. Мама из Прокопьевска приехала. На Поклонную на шести машинах поехали. Всё как у людей. А в августе я уж беременная была.
   Как же радовались мы с Виталиком! Как же радовались!
   Я легко так носила, хоть бы затошнило разок – так нет. Здоровая была да и берегла себя очень. Свекровь газету «ЗОЖ» выписывала, так я у неё читать брала и всё делала, как там написано. Только натуральное всё, никакой химии. Мы же с папкой твоим у свекрови со свёкром жили, комнату отдельную занимали, не ссорились, ты не подумай. Говорю же – всё как у людей. Хорошо жили. Дай бог каждому. Я в консультацию даже женскую на учёт ставиться не хотела. Дома думала рожать, в ванне. Естественно потому что. Виталик отговорил.
   На седьмом месяце только сдаваться и пришла.
   И мне гинеколог там сразу сказала, с порога – кесарево, и никаких разговоров. Таз узкий, ребёнок большой. Это у меня-то узкий! Да я джинсы с мылом всегда натягивала на духовку свою. Ну, ничего, спорить не стала, анализы сдала, убедилась, что все нормально, – и больше в консультацию не ходила.
   Сразу в роддом приехала.
   Девочки на форуме говорят, что, если ребёнок не такой родился, это врачи во всём виноваты. Они там страшные же вещи пишут – ужас, что в роддомах и больницах у нас творится. А я бы и рада хоть кого-нибудь обвинить, да некого. Меня очень просили, чтоб кесарево, и прыгали очень вокруг меня, ничего не скажу. Но я насмерть встала – очень хотела сама родить.
   А как спохватилась – поздно уже.
   Сутки промучилась да потом три часа почти ещё на столе.
   Выдавили Костика еле-еле, а он синий весь и не дышит.
   Вот тебе и сама.
   Всё, Костик, молчу-молчу. Не буду больше.
   Он не любит очень, когда я роды вспоминаю.
   Не буду, говорю. Уймись, наконец! А то нас в магазин не пустят!
   Да куда ты лезешь, зараза, не видишь, я с ребёнком!
   Молока пакет и половину бородинского.
   Сама пошла! Корова!
   Фу, слава богу!
   Теперь только за угол завернём – и дома.
   Всё мечтала, как с коляской буду повсюду ходить и все обзавидуются. Вот и домечталась.
   А вот и подъезд наш.
   Всё, Костик, теперь только до пятого этажа добраться, и мы дома.
   Раз-два, взяли! Раз-два, дружно!
   Чтоб вы все сдохли, сволочи! Чтоб вам в аду всем гореть, не перегореть!
   Батюшка про грехи всё талдычил – мол, это тебе за прегрешения. Молись. А какие за мной прегрешения-то? Что на свет родилась? Я ведь даже аборта не сделала ни одного. А что обсчитывала, так все обсчитывали, жить-то как-то надо. Так я ещё со стариков сроду копейки лишней не взяла, или если человек одет бедно – я ж не слепая. А у кого деньги есть, от тех не убудет. Многие сами сдачу оставляли. Возьми, Вик, это тебе на конфеты. У меня ж постоянных покупателей было – пол-оптушки.
   Молодая, весёлая.
   Виталика только простить не могу.
   И маму.
   А так ничего. Всё слава богу. Как у людей.
   Ну, всё, сынок, всё, пришли. Сейчас мама дверь откроет и попку тебе вымоет.
   Господи, тяжеленный же ты какой, а… весь пупок у меня развязал.
   Это только сказать так легко – вымоет, а на самом деле приключение целое. Ванна-то у нас – не развернёшься, хрущёвка же, а Костик, когда его от земли отрываешь, нервничает очень, не понимает же, что к чему. Придерживать снизу надо, под ножки, а у меня уж ни рук, ни сил недостаёт. Но как-то пока справляюсь. Слава богу, он хоть воду любит, не боится – тоже Маша приучила. Всё они в воде плескались, не наподтираешься потом. Зато мыться стал охотно, а раньше и вспомнить страшно. Хоть вообще ребёнка не купай.
   Костику как раз шесть исполнилось – когда она приходить-то стала. Маша. Пигалица пигалицей. Дефектолог от фонда какого-то благотворительного. Я, вообще-то, фонды ихние все ненавижу, особенно волонтёров. Приходят как в зоопарк. Поглазеют – и давай советы давать. Вы туда напишите, вы здесь в очередь встаньте. Лучше бы полы лишний раз вымыли. А ещё дряни нанесут – игрушек всяких. Только пыль собирать. Набор для развития творческих способностей одна даже припёрла. Это Костику моему. А он в ручках держать ничего не может, скрюченный весь. Ну? Не дура? Маша тоже поначалу лезла везде, где не просят. А это у вас почему так, а зачем вы этого не делаете, а давайте я вам вот это вот устрою, Костику будет лучше. Как будто я сама не знаю, как моему ребёнку лучше! Подружиться со мной хотела, в доверие втереться. Но я ей хотелку быстро окоротила, так что она уже потом к Костику в комнату молча шмыгала. Даже глаз не поднимала.
   По часу они там сидели, не меньше, – занимались. А мне что? Мне главное, что бесплатно. Я ей сразу сказала, Маше-то. Денег нету! А она – вы не волнуйтесь, это всё фонд оплачивает. Ну, фонд и фонд. А мне час лишний – прибраться или хоть душ по-человечески принять. За закрытой дверью. С Костиком-то особо не позапираешься – я ж его слышать всё время должна. Так и срём нараспашку.
   Ну.
   Чего только она Костику не таскала – год ведь почти ходила. И пирамидки, и кубики, и веток всяких наносила, и траву с газонов драла, и музыку ему ставила – песенки, значит, всякие, по сто раз одни и те же. И даже в бубен они там колотили. Я думала – рехнусь. Вы не понимаете, что ли, говорю, что он глухой? А она мне – нет, это вы не понимаете. Костик слышит. Просто по-другому. Ага – через жопу! Надо было ещё тогда её взашей вытолкать. Её, значит, он слышит, а меня – нет. Умная самая нашлась.
   А потом – зима уж началась, а она с весны ходила, говорю же – почти год, смотрю – ёлочку притащила искусственную, с гирляндой. Я уж и говорить ничего не стала – ей, видно, что ребёнок глухой, что слепой – всё одно. Говорю же – малахольная. Ну, включила она ёлочку – с разрешением, правда, включила. Костика за столик перетащила – у него столик такой, детский, если стул поплотнее придвинуть, то вроде даже Костик как будто сам сидит. И мне, значит, говорит – можно у вас чаю попросить? Только в стакане. Есть у вас стакан?
   Я только хмыкнула – что ж, думаю, за сука такая, а? Не может не подколоть. Будто мы с Костиком не в Москве живём. И стаканы у нас есть, и чашки, и сковородки тефлоновые. И рюмки даже для гостей. Гостей вот только нету. Ну, пошла – заварила чаю в стакане. Как сейчас помню – отличный получился чай, с плевочком. Это мама так всегда говорила, потому что правильно заваренный чай – он как будто с плевком. Ну, пенка такая наверху собирается. Вроде плюнул кто-то. У меня мама кулинарный техникум закончила, их там так учили. Так она на экзамене выпускном обед готовила для комиссии – борщ там, шницель по-министерски, всё, что положено. И чай. Раз заваривает – не вышло ничего. Второй раз – опять. А уж нести обед показывать. Комиссия ждёт, ложками стучит. Так мама, недолго думая, взяла и плюнула в стакан. Пятёрку получила.
   А мне и плевать не надо – само отлично заварилось.
   Несу.
   Захожу в комнату, а малахольная эта на столике перед Костиком в целлофановом кулёчке снег разложила. И ручку туда его сует. Левую, которая ещё живая. Костик молчит, терпит. Увидала она меня, обрадовалась. Давайте, говорит, стакан, вот сюда ставьте.
   И я, дура, сама поставила. Своими руками.
   А она Костину ручку из снега вынула и прямо к стакану поднесла. А там же кипяток! Как я стакан выхватила, сама не помню. По полу всё разлила, себе коленки обварила. Ору как ненормальная. Костик как почувствовал – затрясся весь, завизжал. Я его на руки подхватила – убирайся, ору, чтоб духу твоего не было. А она, Маша-то, тоже перепугалась до невозможности. Прям белая вся стала. И всё твердит – простите, простите, пожалуйста, это я, чтоб он холодное и горячее различал!
   Гадина такая. Пусть своих родит и хоть кислотой живьём обливает. А мы сами разберёмся!