– Ты правда не знаешь? – Юрец уставился на меня так, словно я на его глазах превратился в говорящую мушмулу. – Да, ты не знаешь… Вы, земляне, не знаете. То есть всё ещё хуже, чем я предполагал. Вы не просто разомкнули Цепь. Вы её уничтожили. Причём так давно, что сами забыли о том, что она когда-то существовала.
Юрец замолчал, отвернулся и принялся опрыскивать своё ненаглядное яйцо из водяного пистолета. Я смотрел на его перекособоченную спину, и мне казалось, что она перекособочена как-то осуждающе.
– У нас была миссия, – сказал наконец Юрец, по-прежнему стоя ко мне спиной. – У нашего корабля на Земле. Найти подходящего, обучаемого аборигена и отвезти на Аргентус. Для установления дружественных контактов, но главное – с образовательными целями. Наша цивилизация значительно более развита, чем ваша, и мы хотели по-дружески показать вам, как всё должно быть. И вот теперь, когда я…
– И чем это наша цивилизация хуже? – Моё самолюбие было задето.
– У вас нет Цепи. – Юрец повернулся и посмотрел мне в глаза. – Но речь сейчас не об этом. А речь о том, что выполнить миссию теперь могу только я, единственный выживший из команды. Я много думал, анализировал. Ты подходишь. Корабль прибудет за мной через шесть недель, и я готов тебя взять. – Он полуприкрыл свои перевёрнутые глаза и стал похож на сову. – Готов ли ты отправиться со мной на Аргентус, планету серебристых камней?
Я ждал этого давно. Наверное, с самого первого дня. Приглашения. Но сейчас, когда Юрец и правда меня позвал, я вдруг почувствовал панику. Как будто паркетные доски в юрцовской комнате стали вдруг неустойчивыми и зашатались под моими ногами. Как будто по спине, вдоль хребта, заскользила целая стая улиток. Шесть недель. Так скоро. Корабль прибудет так скоро.
– Но… это уже будет учебный год, – проблеял я. – А ехать надолго? Навсегда? Как же мама? А… сколько длится полёт?
Обрывки из фантастических книг и фильмов замелькали в моей голове и посыпались друг на друга, как фигурки из тетриса, когда ты уже проигрываешь. Такие перелёты обычно длятся много световых лет. Тебя замораживают, погружают в анабиоз, и ты летишь и не портишься, и ты при этом даже не дышишь. Но потом, когда ты возвращаешься обратно – если ты возвращаешься, – даже нет, ещё пока ты летишь туда, на Аргентус, здесь, на Земле, всё уже давно изменилось, и твои товарищи из нулёвки уже постарели, и твоя мама давно уже умерла (в одиночестве), а может быть, к этому времени Солнце уже взорвалось и Земля погибла…
– Полёт недолгий, длится всего три дня, – ответил Юрец и, словно он читал мои мысли, добавил: – Никакого анабиоза. У нас очень развитая цивилизация и техника соответствующая: сверхбыстрые корабли. Далее. По нашим расчётам, на Аргентусе посланец Земли – то есть ты – пробудет около месяца. Для первого раза это вполне достаточно. Потом, конечно, предполагаются ещё стажировки. Я думаю… – он прикрыл глаза и зашевелил губами, что-то подсчитывая, – где-то раз в полгода.
Улитки свалились у меня со спины, паркетные доски снова застыли, и я испытал облегчение. Сначала облегчение. А потом, секунд через десять, – счастье. Я буду посланцем Земли. Я стану первым, кто побывал на Аргентусе. Моя фотография – в полный рост, в скафандре – будет висеть на стенде при входе в школу…
– Так ты согласен? – спросил Юрец.
И я сказал, что согласен.
Чтобы подготовить меня к первому визиту на Аргентус, Юрец рассказал мне, как там всё устроено.
Там все летают – это я уже знал, – потому что гравитация очень низкая. Там нет морей, зато есть множество озёр с сияющей серебристой водой, такой густой, что в ней невозможно утонуть. А цвет воды объясняется тем, что дно озёр плотно покрыто светящимися серебристыми камнями. На берегах тоже много таких камней. Вообще светящиеся серебристые камни – главное украшение планеты.
На Аргентусе нет такого разнообразия видов, как на Земле. Оно и не нужно. Земное разнообразие, как объяснил мне Юрец, избыточно, каждый новый вид и подвид явно появлялся в попытке воссоздать нормальную Цепь, но в итоге Цепь всё равно не получалась, а звеньев становилось всё больше, то есть всё только усложнялось. Заколдованный круг.
На Аргентусе в этом смысле всё просто. Там есть растения – всего один вид растений, – это кустарник с пушистыми серебристо-зеленоватыми листьями и сладкими оранжевыми плодами. Кустарник отдалённо напоминает нашу земную мушмулу. Он плодоносит круглый год. Когда плоды кустарника созревают, они отрываются и из-за низкого притяжения просто летают по воздуху, довольно низко, так что ты можешь в любой момент протянуть руку и взять.
Там есть улитки с серебристыми панцирями. Они отлично присасываются и ползают по земле и камням, но иногда, если им захочется, тоже могут немножко летать.
Там есть грызун – один-единственный вид грызуна, – похож на нашего хомяка, но с белыми птичьими крыльями, причём довольно большими. То есть в целом это некая помесь летучей мыши, хомяка и чайки.
Там есть собаки – что-то вроде собак, они представлены двумя видами. Собака с крыльями и собака без крыльев. У каждого вида есть свои преимущества. Собака без крыльев летает низко, но зато её проще выгуливать, это животное-компаньон. Собака с крыльями парит высоко, и при определённом навыке её можно оседлать и использовать в качестве воздушного транспорта.
Сразу же за собаками следует человек – никаких промежуточных видов между этими животными нет. Юрец – человек, вполне типичный для планеты Аргентус, – в сущности, земляне и аргентяне похожи.
Но, в отличие от Земли, человек на Аргентусе – не «венец творенья». Есть ещё один, более совершенный вид. Это арги. Высшие существа.
Внешне арги напоминают людей, но они в два раза выше ростом, у них есть дополнительный глаз на затылке, короткий гибкий хвост и крылья. Арги летают – не благодаря низкому притяжению, а самостоятельно, они умеют летать выше всех – выше грызунов и даже выше крылатых собак. Арги сильнее, умнее и добрее людей. На корабле, на котором прибыл Юрец, был один арг – он был, конечно же, капитаном команды, – но он погиб, как и все остальные, во время жёсткой посадки…
А Цепь Аргентуса – это очень простая вещь. Растения, самые примитивные организмы планеты, слушают улиток. Юрец необычно использовал слово «слушать», когда объяснял мне про Цепь. Слушать – это как бы и подчиняться, и уважать, и просить совета, и просить защиты. В земном языке нет эквивалента для этого слова, «слушать», по мнению Юрца, просто наиболее близкое. Так вот, кустарники слушают улиток. Улитки слушают грызунов. Грызуны слушают бескрылых собак. Бескрылые собаки слушают крылатых собак. Крылатые собаки слушают человека. Человек слушает аргов. И тут вот – самое интересное. Арги – они слушают растения. Подчиняются, уважают, просят совета и просят защиты. У кустарников. А те у улиток. Это и есть Цепь. Замкнутая Цепь Аргентуса.
И всё-таки этот вот фокус с аргами и кустарниками я понял не сразу. Если арги – высшие существа, то как могут слушать какие-то бессмысленные кусты, похожие на мушмулу?
– Они не бессмысленные кусты, – оскорбился Юрец. – Их корни связаны под землёй в одну общую сеть. Их корни прорастают даже через серебристые камни. Кустарники – они как нервные окончания планеты.
Соединённые под землёй корни меня смутили. Такое было, кажется, в «Аватаре».
– Да, авторы фильма в этом смысле приблизились к пониманию… – снисходительно согласился Юрец. – Но всё остальное – полнейший бред.
В тот день, когда из яйца появилась маленькая улитка, Юрец попытался создать короткую замкнутую Цепь в условиях Земли.
Мы вынесли на улицу горшок с мушмулой и банку с улиткой, и я подманил куском колбасы собаку, которая живёт в соседнем дворе на помойке. Хомяка нам раздобыть не удалось, но, по замыслу Юрца, короткая Цепь могла бы получиться и без него. Мушмула должна была слушать улитку, улитка собаку, собака меня, я – Юрца, потому что он представитель более развитой цивилизации, то есть что-то вроде арга для меня, а Юрец должен был слушать мушмулу.
Но у нас ничего не получилось. Цепь не замкнулась. И возможно, именно я оказался слабым звеном. Не знаю, слушала ли мушмула улитку, а улитка – собаку, но собака меня, кажется, слушала, а Юрец утверждал, что слушал мушмулу. А вот я не смог нормально слушать Юрца. Мне было слишком обидно, что он стоит выше, чем я, в цепи эволюции. Мне казалось, что здесь, в условиях Земли, аргом должен был быть как раз я, потому что я уж точно совершеннее Юрца в смысле здоровья и для поддержания жизни мне не нужны никакие баллончики и таблетки.
Я не сказал об этом Юрцу. Просто сказал, что не услышал его, и всё. Юрец ответил:
– Наверное, это потому, что у нас не было хомяка.
Накануне первого сентября Юрец сообщил, что мне пора принести присягу. Клятву верности Аргентусу, которую все живые существа на его планете дают в последний день лета.
– Обычно каждый берёт серебристый камень и подходит к ближайшему озеру. Кто хочет, погружается в воду, а кто не хочет, может просто стоять у берега. Там все собираются – люди, и арги, и грызуны, и собаки, и улитки, и прилетают плоды с ближайших кустарников и опускаются на камни. Очень важно касаться серебристого камня, когда произносится клятва.
– Как же я произнесу клятву, если здесь нет ни озера, ни камней?
– Озеро не так важно, – ответил Юрец. – А серебристый камень у меня есть. Один-единственный. Я привёз его с Аргентуса, чтобы он напоминал мне о доме.
И он вытащил из-под кровати коробку. Ту самую, которую я видел, когда они переехали. Обёрнутую в фольгу.
Он долго разворачивал фольгу, стараясь её не порвать, как будто даже она стала ценностью в результате соприкосновения с коробкой, в которой хранился камень. Потом он медленно открыл коробку. Я ждал, стараясь зачем-то не дышать и не сглатывать. Я ждал, что из коробки польётся сияние, но этого не случилось.
– Смотри, – торжественно произнёс Юрец. И я заглянул в коробку.
Там был обычный – не серебристый и не светящийся – камень. Серый. Похожий на пляжную гальку.
Юрец увидел разочарование у меня на лице и удивлённо спросил:
– Тебе что, не нравится серебристый камень?
Я не знал, что ему ответить. Сам он щурился, как будто в глаза ему бил нестерпимый свет.
– Он… не серебристый. – Мне не хотелось огорчать Юрца, но камень действительно был просто серый.
Юрец взял камень в руку и повертел его, другой рукой прикрывая глаза. Потом положил его в коробку и тихо сказал:
– Я понял. Ты просто не различаешь эту часть спектра.
Он сказал, что мой глаз устроен иначе, чем его, так что некоторые вещи я просто не могу видеть. И что мне остаётся просто поверить – этот камень серебристый и он очень ярко сверкает.
И я поверил.
И, держа этот камень в руках, я принёс клятву верности планете Аргентус в последний день лета.
Слова были простые:
«Клянусь всегда любить Аргентус и всех живых существ, которые его населяют. Клянусь всегда помогать им в беде. Клянусь быть частью Цепи».
Тётя Лена хотела, чтобы Юрец пошёл в мою школу, и обязательно в тот же класс, что и я. По возрасту он подходил для первого класса, по умственному развитию – тоже, и директор согласился, даже несмотря на то, что Юрец не ходил в нашу нулёвку и «был на инвалидности» (естественно, тётя Лена не стала рассказывать директору про Аргентус и особенности адаптации к земным условиям). У нас хороший директор, и он считает, что «особые дети» должны учиться с обычными. Тётя Лена очень обрадовалась, что Юрца взяли. Она считала, что я помогу ему влиться в коллектив. И моя мама так считала. И я так тоже считал. Более того. В глубине души я верил, что и Юрец, в свою очередь, поможет мне не то чтобы влиться в коллектив – я ведь ходил в нулёвку и уже был его частью, – но заслужить уважение, что ли. Я не был изгоем, нет. Но если вообразить, что мужская часть нашего класса – это обезьянья стая, я в этой стае за год нулёвки не дослужился до альфа-самца. С гаммы я едва дотянул до беты. Поэтому я возлагал достаточно смелые надежды на дружбу с Юрцом. Было совершенно очевидно, что никто, кроме меня, не приведёт в школу собственного подшефного, практически ручного инопланетянина. И никто, кроме меня, не улетит через шесть недель на Аргентус в качестве посланца Земли.
Всё пошло не так. С первого же сентября. Когда мы выстроились с букетами на торжественную линейку у школы, а хор из нулёвки запищал: «Первоклассник, первокла-а-а-ассник, у тебя сегодня пра-а-а-аздник», а мама и тётя Лена зачем-то заплакали, – уже тогда я понял, что что-то идёт неправильно. Мы с Юрцом стояли рядом, а Оля Котина и, конечно, все её девочки на побегушках (она у них считается самой красивой в классе, и все девчонки ей вроде как поклоняются) стояли сзади и хихикали нам в спину. А ребята – например, Лёша Сёмин и Макс Францев, наши альфы, – те вообще ржали в голос, как кони. И даже Петя Грачёв, очкарик, несчастная недогамма, который в прошлом году искал моей дружбы, – так вот, даже он принимал участие в общем веселье, беззвучно как-бы-давясь-от-как-бы-неудержимого-хохота.
– А новенький – даун, – сказал после линейки Макс Францев.
Юрец в это время отошёл к тёте Лене, она пшикала его из баллончика.
– Он не даун! – возмутился я.
– Не совсем даун, – осторожно встрял Петя Грачёв. – Мой папа врач, я немножко разбираюсь… То есть он, конечно же, с серьёзными отклонениями… но я полагаю, что это какой-то другой синдром. – Петя Грачёв поправил очки, при этом умудрившись украдкой мне подмигнуть. Он, кажется, считал, что не только набирает себе лишние баллы, но и делает мне некое одолжение, снимая диагноз «даун» и заменяя его чем-то более расплывчатым.
– В любом случае он урод недоразвитый, – констатировала Оля Котина своим специальным «принцессным» голосом. – А Андрей Макаров с ним дружит.
– Вот именно, – поддакнули её фрейлины.
Я не помню, в какой момент ко мне вернулось то отвращение, которое я испытал к Юрцу в день знакомства. Наверное, не первого сентября, а позже. Я помню, что первого сентября мы ещё были вместе. Я пытался объяснить им, откуда прибыл Юрец и почему он так странно ходит, – но они только ржали. Я пытался, правда пытался побороть в себе это вновь возникшее отвращение. Но уродство, как оказалось, снова становится уродством, когда перестаёт быть инопланетным. Я не сразу потерял веру в то, что Юрец – аргентянин. Но я сразу увидел его чужими глазами. Урод недоразвитый.
Я перестал пожимать ему руку, но я старался вести себя достойно. Я не обижал его, не участвовал в травле, просто соблюдал нейтралитет. У нас хорошая школа и хорошие дети из хороших семей. Поэтому никто никого не бьёт, тем более недоразвитых. Так что физически Юрца никогда не трогали. Но они называли его разными обидными кличками. И отказывались сидеть с ним за партой. И передразнивали, как он делает ингаляции из баллончика. И отнимали ручку, или линейку, или учебник, и бегали с его вещами по школе, а он не мог их догнать. И ещё они рисовали противную зелёную тварь со щупальцами и слюнями, текущими изо рта, и подписывали её «Юра с другой планеты», и подсовывали ему в рюкзак.
Поначалу я даже заходил к нему в гости после уроков. По старой привычке и потому, что ребята из класса не могли нас увидеть. Но в школе я его избегал. Если он очень просил, я даже соглашался сидеть с ним за одной партой, но старался не смотреть в его сторону. Наверное, поэтому я даже не могу вспомнить, как Юрец реагировал на насмешки. Плакал ли он – или сохранял лицо. Скорее всего, второе. У Юрца ведь было чувство собственного достоинства.
Но я помню, какое у него было лицо в тот день. Они отняли у него серебристый камень с Аргентуса, который их зрение воспринимало как серый. Я понятия не имею, зачем Юрец притащил его в школу, – вероятно, надеялся, что камень его защитит. До прилёта его корабля оставалось ещё две недели… Они отняли камень и бегали с ним, как обычно, и Юрец, конечно, не мог их догнать и очень пыхтел, а они нарочно иногда поддавались, подпуская Юрца к себе очень близко и протягивая ему камень на раскрытой ладони, а потом, в последний момент, когда он уже протягивал руку, перебрасывали камень кому-то другому. Как обычно, я был в стороне, но в тот раз они захотели и моей крови тоже. Кто-то кинул камень прямо на парту, за которой я тихонько сидел и делал вид, что читаю. Камень стукнулся об парту, и по катился, и ткнулся мне в руку. Серебристый камень, который казался мне серым. Серебристый камень, который я недавно сжимал, принося клятву верности Аргентусу. Машинально я взял его в руку. Он был тёплый. Нагретый чужими пальцами.
– Дай мне камень, – хрипло сказал Юрец и пошёл ко мне.
Он не сомневался, что я отдам. И я действительно собирался отдать. Я протянул ему камень.
– Так я не понял, – сказал Лёша Сёмин. – Макаров, ты с нами – или всё-таки с этим уродом?
Юрец был уже близко. Он шёл за своим камнем. Доверчиво. С облегчением. И тогда мне вдруг стало страшно. Я испугался, что тоже стану как он. Неприкасаемым. Недоразвитым. Недостойным их уважения.
Юрец мне врал, – я постарался себя накрутить. Он врал, что прилетел с планеты Аргентус. На самом деле он просто больной. Недоразвитый. Обманывал меня всё это время. Он ниоткуда не прилетел. И никакого Агентуса нет. И никакой корабль не прибудет в Москву через две недели. Он просто врал. Точно так же, как моя мама врёт про отца. Он врал и подло пользовался тем, что я слишком доверчив. Он выдавал обычную гальку за камень с Аргентуса. Да ещё и заставлял меня верить в то, что он более совершенный, чем я…
…Я постарался себя накрутить – и у меня получилось. Я подождал, пока Юрец подойдёт совсем близко, и кинул камень Оле Котиной, самой красивой девочке в классе.
Юрец застыл. Он молча смотрел на меня своими инопланетными, своими мерзкими перевёрнутыми глазами, и в них я не увидел обиды. Только огромное удивление.
– Ты же дал клятву верности Аргентусу, – тихо сказал Юрец.
– Ну же, Андрюха, скажи этому дебилу, что никакого Аргентуса нет! – подал голос Францев. – А то он всё никак не поймёт.
Они уставились на меня. Макс Францев, Петя Грачёв, Лёша Сёмин, и Оля Котина, и все её фрейлины. Весь класс уставился на меня.
И я сказал Юрцу, что никакого Аргентуса нет. Потом Оля Котина отдала ему камень. Простой серый камень. Он был ей совершенно не нужен.
Он больше ни разу не пришёл в школу. Они с тётей Леной уехали через неделю. Опять были грузчики, и чехлы, и матрасы, и я чуть-чуть постоял на балконе. На этот раз Юрец не смотрел на меня и на небо, только себе под ноги, а коробки у него не было. Он вышел из подъезда и сразу же залез в грузовик.
Когда они уехали, моя мама протянула мне серый камень. Она сказала, что Юрец просил его мне передать. И что он сказал, у него таких скоро будет много, так что ему не жалко.
– Несчастный больной ребёнок, – сказала она. – Он, кажется, очень любил эту гальку.
Потом она попыталась меня обнять, но я вырвался.
Не знаю, рассказал ли Юрец тёте Лене, что случилось там, в школе. Но думаю, нет. Потому что, во-первых, Юрец для этого был слишком гордым. А во-вторых, его мама тогда рассказала бы моей маме, и моя мама обязательно заговорила бы психологическим голосом и провела со мной разговор или просто бы наорала.
Не знаю, прилетел ли за Юрцом через неделю корабль и увёз ли его на Аргентус. Наверное, нет. Ведь Аргентуса не существует. Сейчас, когда мне уже скоро одиннадцать, я в этом совершенно уверен.
Я потерял серебристый камень – а может быть, просто выбросил. Уже давно. Я даже не помню как и когда.
Но иногда по ночам мне снится, что я лечу над прекрасной планетой. Я пролетаю сияющие озера и холмы из серебристых камней. Я не машу руками, как птица, просто легонько толкаюсь ими о воздух, и он меня держит. А мимо меня летят крылатые арги, и грызуны, и собаки, и рыжие плоды мушмулы. И мне хорошо, мне так хорошо, что хочется плакать. Но каждый раз я вдруг начинаю падать – и просыпаюсь. И вспоминаю, что нарушил клятву верности этой планете.
И понимаю, что я никогда, никогда там не окажусь.
Владимир Сорокин
Колобок
Юрец замолчал, отвернулся и принялся опрыскивать своё ненаглядное яйцо из водяного пистолета. Я смотрел на его перекособоченную спину, и мне казалось, что она перекособочена как-то осуждающе.
– У нас была миссия, – сказал наконец Юрец, по-прежнему стоя ко мне спиной. – У нашего корабля на Земле. Найти подходящего, обучаемого аборигена и отвезти на Аргентус. Для установления дружественных контактов, но главное – с образовательными целями. Наша цивилизация значительно более развита, чем ваша, и мы хотели по-дружески показать вам, как всё должно быть. И вот теперь, когда я…
– И чем это наша цивилизация хуже? – Моё самолюбие было задето.
– У вас нет Цепи. – Юрец повернулся и посмотрел мне в глаза. – Но речь сейчас не об этом. А речь о том, что выполнить миссию теперь могу только я, единственный выживший из команды. Я много думал, анализировал. Ты подходишь. Корабль прибудет за мной через шесть недель, и я готов тебя взять. – Он полуприкрыл свои перевёрнутые глаза и стал похож на сову. – Готов ли ты отправиться со мной на Аргентус, планету серебристых камней?
Я ждал этого давно. Наверное, с самого первого дня. Приглашения. Но сейчас, когда Юрец и правда меня позвал, я вдруг почувствовал панику. Как будто паркетные доски в юрцовской комнате стали вдруг неустойчивыми и зашатались под моими ногами. Как будто по спине, вдоль хребта, заскользила целая стая улиток. Шесть недель. Так скоро. Корабль прибудет так скоро.
– Но… это уже будет учебный год, – проблеял я. – А ехать надолго? Навсегда? Как же мама? А… сколько длится полёт?
Обрывки из фантастических книг и фильмов замелькали в моей голове и посыпались друг на друга, как фигурки из тетриса, когда ты уже проигрываешь. Такие перелёты обычно длятся много световых лет. Тебя замораживают, погружают в анабиоз, и ты летишь и не портишься, и ты при этом даже не дышишь. Но потом, когда ты возвращаешься обратно – если ты возвращаешься, – даже нет, ещё пока ты летишь туда, на Аргентус, здесь, на Земле, всё уже давно изменилось, и твои товарищи из нулёвки уже постарели, и твоя мама давно уже умерла (в одиночестве), а может быть, к этому времени Солнце уже взорвалось и Земля погибла…
– Полёт недолгий, длится всего три дня, – ответил Юрец и, словно он читал мои мысли, добавил: – Никакого анабиоза. У нас очень развитая цивилизация и техника соответствующая: сверхбыстрые корабли. Далее. По нашим расчётам, на Аргентусе посланец Земли – то есть ты – пробудет около месяца. Для первого раза это вполне достаточно. Потом, конечно, предполагаются ещё стажировки. Я думаю… – он прикрыл глаза и зашевелил губами, что-то подсчитывая, – где-то раз в полгода.
Улитки свалились у меня со спины, паркетные доски снова застыли, и я испытал облегчение. Сначала облегчение. А потом, секунд через десять, – счастье. Я буду посланцем Земли. Я стану первым, кто побывал на Аргентусе. Моя фотография – в полный рост, в скафандре – будет висеть на стенде при входе в школу…
– Так ты согласен? – спросил Юрец.
И я сказал, что согласен.
Чтобы подготовить меня к первому визиту на Аргентус, Юрец рассказал мне, как там всё устроено.
Там все летают – это я уже знал, – потому что гравитация очень низкая. Там нет морей, зато есть множество озёр с сияющей серебристой водой, такой густой, что в ней невозможно утонуть. А цвет воды объясняется тем, что дно озёр плотно покрыто светящимися серебристыми камнями. На берегах тоже много таких камней. Вообще светящиеся серебристые камни – главное украшение планеты.
На Аргентусе нет такого разнообразия видов, как на Земле. Оно и не нужно. Земное разнообразие, как объяснил мне Юрец, избыточно, каждый новый вид и подвид явно появлялся в попытке воссоздать нормальную Цепь, но в итоге Цепь всё равно не получалась, а звеньев становилось всё больше, то есть всё только усложнялось. Заколдованный круг.
На Аргентусе в этом смысле всё просто. Там есть растения – всего один вид растений, – это кустарник с пушистыми серебристо-зеленоватыми листьями и сладкими оранжевыми плодами. Кустарник отдалённо напоминает нашу земную мушмулу. Он плодоносит круглый год. Когда плоды кустарника созревают, они отрываются и из-за низкого притяжения просто летают по воздуху, довольно низко, так что ты можешь в любой момент протянуть руку и взять.
Там есть улитки с серебристыми панцирями. Они отлично присасываются и ползают по земле и камням, но иногда, если им захочется, тоже могут немножко летать.
Там есть грызун – один-единственный вид грызуна, – похож на нашего хомяка, но с белыми птичьими крыльями, причём довольно большими. То есть в целом это некая помесь летучей мыши, хомяка и чайки.
Там есть собаки – что-то вроде собак, они представлены двумя видами. Собака с крыльями и собака без крыльев. У каждого вида есть свои преимущества. Собака без крыльев летает низко, но зато её проще выгуливать, это животное-компаньон. Собака с крыльями парит высоко, и при определённом навыке её можно оседлать и использовать в качестве воздушного транспорта.
Сразу же за собаками следует человек – никаких промежуточных видов между этими животными нет. Юрец – человек, вполне типичный для планеты Аргентус, – в сущности, земляне и аргентяне похожи.
Но, в отличие от Земли, человек на Аргентусе – не «венец творенья». Есть ещё один, более совершенный вид. Это арги. Высшие существа.
Внешне арги напоминают людей, но они в два раза выше ростом, у них есть дополнительный глаз на затылке, короткий гибкий хвост и крылья. Арги летают – не благодаря низкому притяжению, а самостоятельно, они умеют летать выше всех – выше грызунов и даже выше крылатых собак. Арги сильнее, умнее и добрее людей. На корабле, на котором прибыл Юрец, был один арг – он был, конечно же, капитаном команды, – но он погиб, как и все остальные, во время жёсткой посадки…
А Цепь Аргентуса – это очень простая вещь. Растения, самые примитивные организмы планеты, слушают улиток. Юрец необычно использовал слово «слушать», когда объяснял мне про Цепь. Слушать – это как бы и подчиняться, и уважать, и просить совета, и просить защиты. В земном языке нет эквивалента для этого слова, «слушать», по мнению Юрца, просто наиболее близкое. Так вот, кустарники слушают улиток. Улитки слушают грызунов. Грызуны слушают бескрылых собак. Бескрылые собаки слушают крылатых собак. Крылатые собаки слушают человека. Человек слушает аргов. И тут вот – самое интересное. Арги – они слушают растения. Подчиняются, уважают, просят совета и просят защиты. У кустарников. А те у улиток. Это и есть Цепь. Замкнутая Цепь Аргентуса.
И всё-таки этот вот фокус с аргами и кустарниками я понял не сразу. Если арги – высшие существа, то как могут слушать какие-то бессмысленные кусты, похожие на мушмулу?
– Они не бессмысленные кусты, – оскорбился Юрец. – Их корни связаны под землёй в одну общую сеть. Их корни прорастают даже через серебристые камни. Кустарники – они как нервные окончания планеты.
Соединённые под землёй корни меня смутили. Такое было, кажется, в «Аватаре».
– Да, авторы фильма в этом смысле приблизились к пониманию… – снисходительно согласился Юрец. – Но всё остальное – полнейший бред.
В тот день, когда из яйца появилась маленькая улитка, Юрец попытался создать короткую замкнутую Цепь в условиях Земли.
Мы вынесли на улицу горшок с мушмулой и банку с улиткой, и я подманил куском колбасы собаку, которая живёт в соседнем дворе на помойке. Хомяка нам раздобыть не удалось, но, по замыслу Юрца, короткая Цепь могла бы получиться и без него. Мушмула должна была слушать улитку, улитка собаку, собака меня, я – Юрца, потому что он представитель более развитой цивилизации, то есть что-то вроде арга для меня, а Юрец должен был слушать мушмулу.
Но у нас ничего не получилось. Цепь не замкнулась. И возможно, именно я оказался слабым звеном. Не знаю, слушала ли мушмула улитку, а улитка – собаку, но собака меня, кажется, слушала, а Юрец утверждал, что слушал мушмулу. А вот я не смог нормально слушать Юрца. Мне было слишком обидно, что он стоит выше, чем я, в цепи эволюции. Мне казалось, что здесь, в условиях Земли, аргом должен был быть как раз я, потому что я уж точно совершеннее Юрца в смысле здоровья и для поддержания жизни мне не нужны никакие баллончики и таблетки.
Я не сказал об этом Юрцу. Просто сказал, что не услышал его, и всё. Юрец ответил:
– Наверное, это потому, что у нас не было хомяка.
Накануне первого сентября Юрец сообщил, что мне пора принести присягу. Клятву верности Аргентусу, которую все живые существа на его планете дают в последний день лета.
– Обычно каждый берёт серебристый камень и подходит к ближайшему озеру. Кто хочет, погружается в воду, а кто не хочет, может просто стоять у берега. Там все собираются – люди, и арги, и грызуны, и собаки, и улитки, и прилетают плоды с ближайших кустарников и опускаются на камни. Очень важно касаться серебристого камня, когда произносится клятва.
– Как же я произнесу клятву, если здесь нет ни озера, ни камней?
– Озеро не так важно, – ответил Юрец. – А серебристый камень у меня есть. Один-единственный. Я привёз его с Аргентуса, чтобы он напоминал мне о доме.
И он вытащил из-под кровати коробку. Ту самую, которую я видел, когда они переехали. Обёрнутую в фольгу.
Он долго разворачивал фольгу, стараясь её не порвать, как будто даже она стала ценностью в результате соприкосновения с коробкой, в которой хранился камень. Потом он медленно открыл коробку. Я ждал, стараясь зачем-то не дышать и не сглатывать. Я ждал, что из коробки польётся сияние, но этого не случилось.
– Смотри, – торжественно произнёс Юрец. И я заглянул в коробку.
Там был обычный – не серебристый и не светящийся – камень. Серый. Похожий на пляжную гальку.
Юрец увидел разочарование у меня на лице и удивлённо спросил:
– Тебе что, не нравится серебристый камень?
Я не знал, что ему ответить. Сам он щурился, как будто в глаза ему бил нестерпимый свет.
– Он… не серебристый. – Мне не хотелось огорчать Юрца, но камень действительно был просто серый.
Юрец взял камень в руку и повертел его, другой рукой прикрывая глаза. Потом положил его в коробку и тихо сказал:
– Я понял. Ты просто не различаешь эту часть спектра.
Он сказал, что мой глаз устроен иначе, чем его, так что некоторые вещи я просто не могу видеть. И что мне остаётся просто поверить – этот камень серебристый и он очень ярко сверкает.
И я поверил.
И, держа этот камень в руках, я принёс клятву верности планете Аргентус в последний день лета.
Слова были простые:
«Клянусь всегда любить Аргентус и всех живых существ, которые его населяют. Клянусь всегда помогать им в беде. Клянусь быть частью Цепи».
Тётя Лена хотела, чтобы Юрец пошёл в мою школу, и обязательно в тот же класс, что и я. По возрасту он подходил для первого класса, по умственному развитию – тоже, и директор согласился, даже несмотря на то, что Юрец не ходил в нашу нулёвку и «был на инвалидности» (естественно, тётя Лена не стала рассказывать директору про Аргентус и особенности адаптации к земным условиям). У нас хороший директор, и он считает, что «особые дети» должны учиться с обычными. Тётя Лена очень обрадовалась, что Юрца взяли. Она считала, что я помогу ему влиться в коллектив. И моя мама так считала. И я так тоже считал. Более того. В глубине души я верил, что и Юрец, в свою очередь, поможет мне не то чтобы влиться в коллектив – я ведь ходил в нулёвку и уже был его частью, – но заслужить уважение, что ли. Я не был изгоем, нет. Но если вообразить, что мужская часть нашего класса – это обезьянья стая, я в этой стае за год нулёвки не дослужился до альфа-самца. С гаммы я едва дотянул до беты. Поэтому я возлагал достаточно смелые надежды на дружбу с Юрцом. Было совершенно очевидно, что никто, кроме меня, не приведёт в школу собственного подшефного, практически ручного инопланетянина. И никто, кроме меня, не улетит через шесть недель на Аргентус в качестве посланца Земли.
Всё пошло не так. С первого же сентября. Когда мы выстроились с букетами на торжественную линейку у школы, а хор из нулёвки запищал: «Первоклассник, первокла-а-а-ассник, у тебя сегодня пра-а-а-аздник», а мама и тётя Лена зачем-то заплакали, – уже тогда я понял, что что-то идёт неправильно. Мы с Юрцом стояли рядом, а Оля Котина и, конечно, все её девочки на побегушках (она у них считается самой красивой в классе, и все девчонки ей вроде как поклоняются) стояли сзади и хихикали нам в спину. А ребята – например, Лёша Сёмин и Макс Францев, наши альфы, – те вообще ржали в голос, как кони. И даже Петя Грачёв, очкарик, несчастная недогамма, который в прошлом году искал моей дружбы, – так вот, даже он принимал участие в общем веселье, беззвучно как-бы-давясь-от-как-бы-неудержимого-хохота.
– А новенький – даун, – сказал после линейки Макс Францев.
Юрец в это время отошёл к тёте Лене, она пшикала его из баллончика.
– Он не даун! – возмутился я.
– Не совсем даун, – осторожно встрял Петя Грачёв. – Мой папа врач, я немножко разбираюсь… То есть он, конечно же, с серьёзными отклонениями… но я полагаю, что это какой-то другой синдром. – Петя Грачёв поправил очки, при этом умудрившись украдкой мне подмигнуть. Он, кажется, считал, что не только набирает себе лишние баллы, но и делает мне некое одолжение, снимая диагноз «даун» и заменяя его чем-то более расплывчатым.
– В любом случае он урод недоразвитый, – констатировала Оля Котина своим специальным «принцессным» голосом. – А Андрей Макаров с ним дружит.
– Вот именно, – поддакнули её фрейлины.
Я не помню, в какой момент ко мне вернулось то отвращение, которое я испытал к Юрцу в день знакомства. Наверное, не первого сентября, а позже. Я помню, что первого сентября мы ещё были вместе. Я пытался объяснить им, откуда прибыл Юрец и почему он так странно ходит, – но они только ржали. Я пытался, правда пытался побороть в себе это вновь возникшее отвращение. Но уродство, как оказалось, снова становится уродством, когда перестаёт быть инопланетным. Я не сразу потерял веру в то, что Юрец – аргентянин. Но я сразу увидел его чужими глазами. Урод недоразвитый.
Я перестал пожимать ему руку, но я старался вести себя достойно. Я не обижал его, не участвовал в травле, просто соблюдал нейтралитет. У нас хорошая школа и хорошие дети из хороших семей. Поэтому никто никого не бьёт, тем более недоразвитых. Так что физически Юрца никогда не трогали. Но они называли его разными обидными кличками. И отказывались сидеть с ним за партой. И передразнивали, как он делает ингаляции из баллончика. И отнимали ручку, или линейку, или учебник, и бегали с его вещами по школе, а он не мог их догнать. И ещё они рисовали противную зелёную тварь со щупальцами и слюнями, текущими изо рта, и подписывали её «Юра с другой планеты», и подсовывали ему в рюкзак.
Поначалу я даже заходил к нему в гости после уроков. По старой привычке и потому, что ребята из класса не могли нас увидеть. Но в школе я его избегал. Если он очень просил, я даже соглашался сидеть с ним за одной партой, но старался не смотреть в его сторону. Наверное, поэтому я даже не могу вспомнить, как Юрец реагировал на насмешки. Плакал ли он – или сохранял лицо. Скорее всего, второе. У Юрца ведь было чувство собственного достоинства.
Но я помню, какое у него было лицо в тот день. Они отняли у него серебристый камень с Аргентуса, который их зрение воспринимало как серый. Я понятия не имею, зачем Юрец притащил его в школу, – вероятно, надеялся, что камень его защитит. До прилёта его корабля оставалось ещё две недели… Они отняли камень и бегали с ним, как обычно, и Юрец, конечно, не мог их догнать и очень пыхтел, а они нарочно иногда поддавались, подпуская Юрца к себе очень близко и протягивая ему камень на раскрытой ладони, а потом, в последний момент, когда он уже протягивал руку, перебрасывали камень кому-то другому. Как обычно, я был в стороне, но в тот раз они захотели и моей крови тоже. Кто-то кинул камень прямо на парту, за которой я тихонько сидел и делал вид, что читаю. Камень стукнулся об парту, и по катился, и ткнулся мне в руку. Серебристый камень, который казался мне серым. Серебристый камень, который я недавно сжимал, принося клятву верности Аргентусу. Машинально я взял его в руку. Он был тёплый. Нагретый чужими пальцами.
– Дай мне камень, – хрипло сказал Юрец и пошёл ко мне.
Он не сомневался, что я отдам. И я действительно собирался отдать. Я протянул ему камень.
– Так я не понял, – сказал Лёша Сёмин. – Макаров, ты с нами – или всё-таки с этим уродом?
Юрец был уже близко. Он шёл за своим камнем. Доверчиво. С облегчением. И тогда мне вдруг стало страшно. Я испугался, что тоже стану как он. Неприкасаемым. Недоразвитым. Недостойным их уважения.
Юрец мне врал, – я постарался себя накрутить. Он врал, что прилетел с планеты Аргентус. На самом деле он просто больной. Недоразвитый. Обманывал меня всё это время. Он ниоткуда не прилетел. И никакого Агентуса нет. И никакой корабль не прибудет в Москву через две недели. Он просто врал. Точно так же, как моя мама врёт про отца. Он врал и подло пользовался тем, что я слишком доверчив. Он выдавал обычную гальку за камень с Аргентуса. Да ещё и заставлял меня верить в то, что он более совершенный, чем я…
…Я постарался себя накрутить – и у меня получилось. Я подождал, пока Юрец подойдёт совсем близко, и кинул камень Оле Котиной, самой красивой девочке в классе.
Юрец застыл. Он молча смотрел на меня своими инопланетными, своими мерзкими перевёрнутыми глазами, и в них я не увидел обиды. Только огромное удивление.
– Ты же дал клятву верности Аргентусу, – тихо сказал Юрец.
– Ну же, Андрюха, скажи этому дебилу, что никакого Аргентуса нет! – подал голос Францев. – А то он всё никак не поймёт.
Они уставились на меня. Макс Францев, Петя Грачёв, Лёша Сёмин, и Оля Котина, и все её фрейлины. Весь класс уставился на меня.
И я сказал Юрцу, что никакого Аргентуса нет. Потом Оля Котина отдала ему камень. Простой серый камень. Он был ей совершенно не нужен.
Он больше ни разу не пришёл в школу. Они с тётей Леной уехали через неделю. Опять были грузчики, и чехлы, и матрасы, и я чуть-чуть постоял на балконе. На этот раз Юрец не смотрел на меня и на небо, только себе под ноги, а коробки у него не было. Он вышел из подъезда и сразу же залез в грузовик.
Когда они уехали, моя мама протянула мне серый камень. Она сказала, что Юрец просил его мне передать. И что он сказал, у него таких скоро будет много, так что ему не жалко.
– Несчастный больной ребёнок, – сказала она. – Он, кажется, очень любил эту гальку.
Потом она попыталась меня обнять, но я вырвался.
Не знаю, рассказал ли Юрец тёте Лене, что случилось там, в школе. Но думаю, нет. Потому что, во-первых, Юрец для этого был слишком гордым. А во-вторых, его мама тогда рассказала бы моей маме, и моя мама обязательно заговорила бы психологическим голосом и провела со мной разговор или просто бы наорала.
Не знаю, прилетел ли за Юрцом через неделю корабль и увёз ли его на Аргентус. Наверное, нет. Ведь Аргентуса не существует. Сейчас, когда мне уже скоро одиннадцать, я в этом совершенно уверен.
Я потерял серебристый камень – а может быть, просто выбросил. Уже давно. Я даже не помню как и когда.
Но иногда по ночам мне снится, что я лечу над прекрасной планетой. Я пролетаю сияющие озера и холмы из серебристых камней. Я не машу руками, как птица, просто легонько толкаюсь ими о воздух, и он меня держит. А мимо меня летят крылатые арги, и грызуны, и собаки, и рыжие плоды мушмулы. И мне хорошо, мне так хорошо, что хочется плакать. Но каждый раз я вдруг начинаю падать – и просыпаюсь. И вспоминаю, что нарушил клятву верности этой планете.
И понимаю, что я никогда, никогда там не окажусь.
Владимир Сорокин
Колобок
Купил папаня на базаре умницу.
Ждала этого дня Варька долго-предолго, сколько себя помнила. Всё перемигивалась с подружками, перешёптывалась, мечтаючи, молилась Богородице, чтобы умницу ей послала. А как не молиться, не мечтать, как по углам не шептаться? На всю их деревню токмо две умницы пришлись – одна у кулака Марка Федотыча, другая у дьяка. Ни тот ни другой умниц своих из рук не выпускает. Первый жаден, другой зануден.
Попросила было у дьяка Полинка Соколова умницу на мировую выставку кукол сходить, а он ей:
– В радио кукол своих посмотришь, умница не для проказ существует.
И то верно – радио в каждой избе нынче стоит, смотреть можно круглый день, пока свет дают. Но в радио токмо три программы, там про выставку кукол лишь капельку показали. Какой с капельки толк? Капнула – и нет её, токмо охоту распалила…
Так и сидели девчонки гурьбой перед радио, ждали повторения воскресного. Дождались, глянули на живых кукол да грустенями по домам разбрелись: видит око, да зуб неймёт…
Но недаром Варька молилась: летом папаше Варькиному чудо привалило. Затеялся он с Семёном Марковым уголь жечь на Лядах, токмо зачали, нарубили берёзового сухостоя, напилили, стали яму рыть, глядь – а в яме-то железо. Раскопали, а там цельный самоход бензиновый Мерцедес, а в кабине три шкелета без голов. Оказывается, шестьдесят годов назад разбойники тех людей поубивали, ограбили, головы поотрезали, а самоход в лес отогнали, яму вырыли да и за копали, чтоб никто не прознал. Это было в те времена, когда Вторая Смута случилась, когда Трёхпалый Вор на танке в Москаву въехал. Тогда ещё и папаня Варькин не родился, а деду Матвею было всего десять годков.
Самоход-то уж поржавел, а вот мотор в нём цельным оказался – выволокли его папаша с Семёном, погрузили на телегу, отвезли в деревню. Развинтили мотор, перебрали, про мыли самогоном. И стал он как новенький. И отвезли они мотор тот в Шилово да и продали самоходчикам за сто шестьдесят пять рублёв. Большие это деньги. Разделили их папаня с Семёном пополам, Семён на свою долю сразу новую избу стал пристраивать, а папаня купил корову с подтёлком, одёжи на всех разной, аппарат самогонный да умницу. Самая дорогая покупка – умница. Драгоценность. В шесть раз дороже коровы с подтёлком. Вот какой у Варьки папаня. Привёз он умницу домой, вынул из коробочки, Варьке протянул:
– Держи, Варька.
Глянула Варька – и обомлела: умница! Сколько раз по радио показывали, сколько говорено-переговорено было, сколько раз к дьяку занудному в окошко заглядывала – хоть краем глазочка увидеть, а тут – своя, родная. Мягкая, приятная и пахнет по-городскому. В свои десять лет Варька всё уж знала про умниц. Тронула она умницу одним пальцем, а та ей:
– Здравствуйте, Варвара Петровна.
– И тебе, умница, здравствовать. – Варька поклонилась.
– Какую форму, Варвара Петровна, прикажешь мне принять: книги, картинки, колобка, кубика, валика, палки, сумки, ремня, шапки, перчатки или шарфа?
– Будь колобком, – Варька приказала.
И стала умница Варькина круглым колобочком с весёлым личиком, щёчками румяными да глазками приветливыми.
И зажила Варька с колобком.
Весело стало в избе Опиловых, словно солнышко у них на полатях поселилось. Не успеет кукушка деревянная в шесть часов утро прокуковать, а колобок уж выпускает голограмму с петухом (своих кур в деревне давно уж никто не держит, яйцо разливное в магазине дешевле хлеба), захлопает крыльями петушок, затрясёт масляной головушкой да вместе с кукушкой и запоёт. А частенько – и пораньше, кукушка-то дедушкина стара, отстаёт от времени.
Пробудятся все Опиловы, затопит маманя печь, сядут завтракать, а колобок им песни играет, новости сообщает да показывает, что и где в мире случилось. Дед Матвей чай пьёт да покрякивает.
После завтрака Варька колобка в макушечку поцелует, сумец свой перемётный наденет – и в школу церковно-приходскую. В школе тоже умница имеется. Но она строгая-престрогая, на доске висит как простынь. Школьную умницу дети боятся, она поблажек не даёт, всё видит. Ежели кто шалит или списывает – сразу умница голосом суровым говорит: Пастухов – после занятий на тридцать минут на горох, Лотошина – после занятий на шестьдесят минут в угол. С этой умницей никаких шалостей быть не может. Директор её в железный шкаф на ночь запирает.
Ждала этого дня Варька долго-предолго, сколько себя помнила. Всё перемигивалась с подружками, перешёптывалась, мечтаючи, молилась Богородице, чтобы умницу ей послала. А как не молиться, не мечтать, как по углам не шептаться? На всю их деревню токмо две умницы пришлись – одна у кулака Марка Федотыча, другая у дьяка. Ни тот ни другой умниц своих из рук не выпускает. Первый жаден, другой зануден.
Попросила было у дьяка Полинка Соколова умницу на мировую выставку кукол сходить, а он ей:
– В радио кукол своих посмотришь, умница не для проказ существует.
И то верно – радио в каждой избе нынче стоит, смотреть можно круглый день, пока свет дают. Но в радио токмо три программы, там про выставку кукол лишь капельку показали. Какой с капельки толк? Капнула – и нет её, токмо охоту распалила…
Так и сидели девчонки гурьбой перед радио, ждали повторения воскресного. Дождались, глянули на живых кукол да грустенями по домам разбрелись: видит око, да зуб неймёт…
Но недаром Варька молилась: летом папаше Варькиному чудо привалило. Затеялся он с Семёном Марковым уголь жечь на Лядах, токмо зачали, нарубили берёзового сухостоя, напилили, стали яму рыть, глядь – а в яме-то железо. Раскопали, а там цельный самоход бензиновый Мерцедес, а в кабине три шкелета без голов. Оказывается, шестьдесят годов назад разбойники тех людей поубивали, ограбили, головы поотрезали, а самоход в лес отогнали, яму вырыли да и за копали, чтоб никто не прознал. Это было в те времена, когда Вторая Смута случилась, когда Трёхпалый Вор на танке в Москаву въехал. Тогда ещё и папаня Варькин не родился, а деду Матвею было всего десять годков.
Самоход-то уж поржавел, а вот мотор в нём цельным оказался – выволокли его папаша с Семёном, погрузили на телегу, отвезли в деревню. Развинтили мотор, перебрали, про мыли самогоном. И стал он как новенький. И отвезли они мотор тот в Шилово да и продали самоходчикам за сто шестьдесят пять рублёв. Большие это деньги. Разделили их папаня с Семёном пополам, Семён на свою долю сразу новую избу стал пристраивать, а папаня купил корову с подтёлком, одёжи на всех разной, аппарат самогонный да умницу. Самая дорогая покупка – умница. Драгоценность. В шесть раз дороже коровы с подтёлком. Вот какой у Варьки папаня. Привёз он умницу домой, вынул из коробочки, Варьке протянул:
– Держи, Варька.
Глянула Варька – и обомлела: умница! Сколько раз по радио показывали, сколько говорено-переговорено было, сколько раз к дьяку занудному в окошко заглядывала – хоть краем глазочка увидеть, а тут – своя, родная. Мягкая, приятная и пахнет по-городскому. В свои десять лет Варька всё уж знала про умниц. Тронула она умницу одним пальцем, а та ей:
– Здравствуйте, Варвара Петровна.
– И тебе, умница, здравствовать. – Варька поклонилась.
– Какую форму, Варвара Петровна, прикажешь мне принять: книги, картинки, колобка, кубика, валика, палки, сумки, ремня, шапки, перчатки или шарфа?
– Будь колобком, – Варька приказала.
И стала умница Варькина круглым колобочком с весёлым личиком, щёчками румяными да глазками приветливыми.
И зажила Варька с колобком.
Весело стало в избе Опиловых, словно солнышко у них на полатях поселилось. Не успеет кукушка деревянная в шесть часов утро прокуковать, а колобок уж выпускает голограмму с петухом (своих кур в деревне давно уж никто не держит, яйцо разливное в магазине дешевле хлеба), захлопает крыльями петушок, затрясёт масляной головушкой да вместе с кукушкой и запоёт. А частенько – и пораньше, кукушка-то дедушкина стара, отстаёт от времени.
Пробудятся все Опиловы, затопит маманя печь, сядут завтракать, а колобок им песни играет, новости сообщает да показывает, что и где в мире случилось. Дед Матвей чай пьёт да покрякивает.
После завтрака Варька колобка в макушечку поцелует, сумец свой перемётный наденет – и в школу церковно-приходскую. В школе тоже умница имеется. Но она строгая-престрогая, на доске висит как простынь. Школьную умницу дети боятся, она поблажек не даёт, всё видит. Ежели кто шалит или списывает – сразу умница голосом суровым говорит: Пастухов – после занятий на тридцать минут на горох, Лотошина – после занятий на шестьдесят минут в угол. С этой умницей никаких шалостей быть не может. Директор её в железный шкаф на ночь запирает.