— Он имеет в виду, — пояснил отец, — что это кратчайший способ заставить людей хотеть какой-нибудь предмет или услугу. Люди всегда борются, чтобы получить то, что запрещено, то есть чего нельзя иметь.
— В таком случае, — спокойно продолжал я, — по-моему, премьер-министру надо бы представить закон, запрещающий Алдерни Уайверну пить шампанское на Даунинг-стрит, десять.
Полли и отец так и застыли с открытыми ртами.
— Он присутствовал на приеме, — заметил я. — Разве вы его не видели?
Они покачали головами.
— Он держался в тени в дальнем конце комнаты и просто не попался вам на глаза. Теперь он выглядит по-другому. Стал старше, чуть полысел. Носит очки. Но, я уверен, он обращается по имени к министрам образования, социальной безопасности и обороны. Оринда и Деннис Нэгл — это детский сад.
Теперь в руках у Алдерни Уайверна рычаги, которыми он может воздействовать на все области жизни нации.
— Не верю, — отрезал отец.
— Любезные леди, Образование и Социальная безопасность, похвалились, что у них есть друг, который удивительно изменит гардероб моей... матери.
Они сказали, что он уже превратил Хэдсона Херста из пародии на бандита в утонченного джентльмена. Как ты думаешь, что они дали Алдерни взамен?
— Нет, — возмутился отец. — Никаких секретных данных. Они не могут этого сделать!
Он был в шоке. Я покачал головой.
— Тогда что? — спросила Полли. — Что они ему дали?
— По-моему, — начал я, — они уделили ему внимание. По-моему, они прислушиваются к нему и поступают по его совету. Несколько лет назад Оринда говорила, что он потрясающе разбирается в том, что произойдет в политике.
Он предсказывал, что случится, и говорил Деннису Нэглу, что надо делать. И Оринда подчеркивала, что почти всегда Уайверн оказывался прав. Деннис Нэгл стоял на тропинке, ведущей вверх. И, если бы не умер, он сейчас, по-моему, был бы в кабинете министров с Уайверном за спиной.
Отец оттолкнул тарелку с брокколи. Хорошо, что этого не видели его избиратели-фермеры, выращивавшие эту капусту. Они выступали за проведение недели знакомства с брокколи, чтобы британцы ели их зелень. Закон, запрещающий производство излишков брокколи, по-моему, принес бы оздоравливающий результат.
— Если он такой умный, почему сам не сидит в кабинете министров? спросила Полли.
— Оринда говорила, что он хочет иметь такую власть, чтобы нажимать на рычаги, оставаясь за сценой. Тогда я подумал, что это безумное предположение. Но с тех пор я повзрослел.
— Власть без ответственности, — проворчал отец.
— И к тому же, — печально добавил я, — пугающая склонность к насилию, если кто-то перебежит ему дорогу.
Отец фактически не видел, как Уайверн ударил Оринду. Он не видел скорость, силу и бессердечность удара. Но он видел кровь и слезы. И одно это толкнуло его к попытке отплатить. Уайверн хотел повредить репутации отца, провоцируя его на драку. Уже тогда я смутно это понял, но не продумал до конца. Нападение на Уайверна в конце концов нанесет непоправимый вред нападавшему. Мой босс, Эван, согласился, что я соединю прием на Даунинг-стрит, десять, в четверг с пятничной деловой поездкой. Мне предстояло встретиться с инспектором, подавшим заявку на выплату страховки, и проверить, сгорел ли амбар с сеном случайно или «случайность» была подготовлена. Потом я собирался вернуться в Лондон, провести вечер с Полли и отцом, а в субботу участвовать в скачках в Стратфорде-на-Эйвоне. Но по дороге я получил от отца сообщение, что мне надо вернуться и встретиться с ним в пятницу в два часа дня на Даунинг стрит, десять.
— Я подумал, — весело проговорил он, — что тебе, наверно, захочется осмотреть дом. Во время приема ты многого не видел.
Отец договорился с сотрудником из персонала дома, что тот будет сопровождать нас и покажет все официальные помещения. Так мы снова поднялись по желтой лестнице. Провели больше времени перед портретами. Осмотрели три больших гостиных, ведущих в приемную на самом верху лестницы. Белую гостиную, зеленую гостиную и гостиную с колоннами, где был устроен прием.
Наш гид гордился домом, который, как он сказал, выглядит теперь лучше, чем во все времена своей неровной истории. Сначала здесь стояли стена к стене два дома (похоже на сгоревший офис в Хупуэстерне). Маленький дом выходил на Даунинг-стрит, а большой особняк позади него смотрел фасадом на другую улицу. За два с половиной столетия внутренняя планировка и убранство не раз переделывались. И нынешнее восстановление полностью возрождает обстановку XVIII века, чего раньше никогда не делалось.
— Зеленая гостиная, — довольным тоном рассказывал гид, — раньше обычно называлась голубой гостиной. Красивые лепные украшения на всех потолках относительно новые. Облицовка каминов сохранена классическая. Сейчас все выглядит, как и должно выглядеть, но никогда таким не было.
К его удовольствию, мы, не скупясь, выражали свое восхищение.
— Здесь, — показал он, прошагав в угол гостиной с колоннами, маленькая столовая (в ней удобно размещалось двенадцать человек). А там дальше парадная столовая (стены из темного дерева, стулья для двадцати четырех персон).
Он рассказал нам о картинах, висевших в каждой комнате. А я вспомнил всех прошлых премьер-министров, которые не замечали этого изысканного великолепия, для них оно просто не существовало. Они использовали здание только как офис. Мне это казалось позорной и в то же время напрасной тратой сил личности.
— Вот лестница, которая ведет в частные апартаменты премьер-министра, — сказал гид, когда мы вернулись в приемную, ведущую в гостиные. — За этой запертой дверью его личная комната, куда никто не может войти, пока премьер-министр не пригласит. И внизу, — предвестник со знанием дела подвел нас к лифту, ведущему на первый этаж, — по коридору, как вы, конечно, хорошо знаете, сэр, приемная перед залом заседаний кабинета министров. И я оставлю вас, чтобы вы сами показали его сыну, сэр. Я вас встречу снова, когда вы выйдете.
Отец искренне поблагодарил его за заботу. А я, несколько ошеломленный, подумал, что мне раньше и в голову не приходило, в каком живом наследстве истории надеется поселиться отец.
Приемная выглядела так же, как все приемные. Место сбора, но с блестящими красными стенами. Зал заседаний находится в той части, где был старый особняк. Длинный, с высокими окнами, выходящими в мирно выглядевший сад, огороженный стенами.
Ирландские террористы бросили в сад бомбу, когда весь кабинет министров находился в здании. Бомба почти не принесла вреда. Трава сейчас выглядела так, будто ничего не произошло. Мир был относительный. Гай Фокс может подняться снова[10].
Поразительно, что судья, сэр Томас Найвет, который арестовал Гая Фокса на месте преступления с бочками пороха, жил в доме, стоявшем на том же самом месте, где впоследствии предприниматель Джордж Даунинг построил дом номер десять.
— Я обычно сижу здесь, — сказал отец, подходя и останавливаясь возле одного из двух дюжин стульев. — Стул с подлокотниками посередине стола для премьер-министра. Это единственный стул с подлокотниками.
Посередине зала длинный стол, не прямоугольный, а вытянутый овал. Как объяснил отец, для того, чтобы премьер-министр мог легко видеть всех членов кабинета.
— Давай, — поддразнил я его. — Садись на стул с подлокотниками.
Хотя он испытывал неловкость и смущение, сопротивляться искушению не смог. И ведь увидит это только сын. Шаркая ногами, он обошел стол и сел на заветный стул, устроился поудобнее, положил запястья на подлокотники. Мечта жизни.
Выше и позади него висела только одна картина, портрет сэра Роберта Уолпола, первого, кому дали титул премьер-министра.
— Тебе подходит, — сказал я. — Напротив премьер-министра обычно сидит канцлер казначейства, то есть министр финансов, — смущенно вставая, произнес он, словно лишая этот момент всяких эмоций.
— И как часто ты кладешь ноги на стол?
— Ты еще не созрел, чтобы брать тебя куда-нибудь. — Он с отвращением посмотрел на меня.
Мы вернулись в главный вестибюль. Отец взглянул на часы. И тут же появился предвестник, будто получил сигнал, а не просто предположил, что мы уже вышли. У меня мелькнула смутная мысль, не просматривается ли помещение видеокамерами. Вполне нормальная предосторожность, чтобы следить за входящими и выходящими визитерами.
Пока мы долго прощались, открылась парадная дверь, и вошел премьер-министр, сопровождаемый двумя бдительными молодыми телохранителями.
— Привет, Джордж, — без удивления произнес премьер-министр и, посмотрев на часы, продолжал:
— Пойдемте сюда. И вы... м-м-м...
— Бен, — подсказал отец.
— Бен, да. Вы участвуете в скачках. Пойдемте, вы тоже.
Он провел нас через главный вестибюль и дальше по лестнице в переполненную и деловую комнату, битком набитую столами, офисными атрибутами и сотрудниками, вставшими при его появлении.
— Теперь, Бен, пока я переговорю с вашим отцом, вы останетесь с этими милыми людьми.
Он пересек комнату, открыл дверь и жестом предложил отцу следовать за ним. Сотрудники дружески приветствовали меня, нашли стул, чтобы я сел, и рассказали, что я нахожусь в комнате, где делается вся реальная работа: управление жизнью Премьер-министра как противоположным его службе. Они рассказали, что, хотя во второй половине дня пятницы дом может показаться тихим, в здании работает около двухсот человек в связанных между собой офисах. Кто-то однажды подсчитал, сколько раз за двадцать четыре часа открывается и закрывается дверь дома номер десять. Оказалось, больше девятисот.
Наконец после одного из непрерывных телефонных звонков меня пригласили пройти в следующую комнату, в которую раньше вошел отец. Это было большое, спокойное, аккуратное помещение, часть его — кабинет, часть — гостиная.
Отец и премьер-министр сидели в двух мягких креслах и выглядели спокойными. Жестом мне предложили присоединиться к ним.
— Ваш отец и я, — начал премьер-министр, — говорили об Алдерни Уайверне. Я встречал его раза два и не замечал, чтобы от него шел какой-нибудь вред. Я знаю, что Джилл Виничек и другие женщины в кабинете утверждают, что многим ему обязаны. И, кроме того, для Хэдсона Херста было полезно изменить свой внешний вид. Я не вижу в этом ничего дурного или неприемлемого. Насколько я могу судить, он человек спокойный, тактичный, не делает политических ошибок. В частности, Джилл Виничек раза два нашла, что его продуманные советы весьма полезны. И определенно, пресса перестала фривольно комментировать ее туалеты и приняла ее как серьезного политика, каким она и является.
— М-м-м... пробормотал я. — Да, сэр.
— Ваш отец говорит, что он и вы видели другую сторону натуры Алдерни Уайверна. Склонность к насилию. Джордж утверждает, что вы убеждены, будто предрасположенность к насилию существует и теперь. Должен сказать, что мне трудно в это поверить. Пока я что-то не увижу сам, я позволю сомнениям работать в пользу Уайверна. Уверен, что вы оба руководствовались лучшими намерениями, привлекая мое внимание к вероятному влиянию Уайверна на министров. Но, Джордж, простите, что я это говорю, ваш сын еще очень молод, у него мало жизненного опыта. Возможно, он преувеличивает опасность, даже если небольшая и существует.
Отец выглядел безучастным. А я пытался представить, что бы подумал премьер-министр, если бы увидел, как Уайверн ударил Оринду. И вроде бы ничто меньшее не убедит его, что за внешней оболочкой человека, которого он раза два встречал, таится полностью другое создание. Точно так же, как в красивом колосе или в сверкающей раковине прячется скользкий, похожий на слизняка брюхоногий моллюск.
— Я запомню и возьму себе на заметку все, что вы мне говорили, продолжал премьер-министр. — Но в данный момент я не вижу реальных оснований для действий.
Он встал, показывая, что встреча окончена, и с неколебимой доброжелательностью пожал руку отцу. А я вспомнил, чему учил меня отец по дороге из Брайтона в Хупуэстерн. Люди верят только тому, чему хотят верить. Вроде бы это приложимо даже к премьер-министрам.
— Я навредил тебе, — мрачно заметил я, когда мы оставили дом номер десять.
— Надо было ему сказать. Надо было предупредить. Даже если это плохо скажется на моей карьере, мы поступили правильно.
Глава 11
— В таком случае, — спокойно продолжал я, — по-моему, премьер-министру надо бы представить закон, запрещающий Алдерни Уайверну пить шампанское на Даунинг-стрит, десять.
Полли и отец так и застыли с открытыми ртами.
— Он присутствовал на приеме, — заметил я. — Разве вы его не видели?
Они покачали головами.
— Он держался в тени в дальнем конце комнаты и просто не попался вам на глаза. Теперь он выглядит по-другому. Стал старше, чуть полысел. Носит очки. Но, я уверен, он обращается по имени к министрам образования, социальной безопасности и обороны. Оринда и Деннис Нэгл — это детский сад.
Теперь в руках у Алдерни Уайверна рычаги, которыми он может воздействовать на все области жизни нации.
— Не верю, — отрезал отец.
— Любезные леди, Образование и Социальная безопасность, похвалились, что у них есть друг, который удивительно изменит гардероб моей... матери.
Они сказали, что он уже превратил Хэдсона Херста из пародии на бандита в утонченного джентльмена. Как ты думаешь, что они дали Алдерни взамен?
— Нет, — возмутился отец. — Никаких секретных данных. Они не могут этого сделать!
Он был в шоке. Я покачал головой.
— Тогда что? — спросила Полли. — Что они ему дали?
— По-моему, — начал я, — они уделили ему внимание. По-моему, они прислушиваются к нему и поступают по его совету. Несколько лет назад Оринда говорила, что он потрясающе разбирается в том, что произойдет в политике.
Он предсказывал, что случится, и говорил Деннису Нэглу, что надо делать. И Оринда подчеркивала, что почти всегда Уайверн оказывался прав. Деннис Нэгл стоял на тропинке, ведущей вверх. И, если бы не умер, он сейчас, по-моему, был бы в кабинете министров с Уайверном за спиной.
Отец оттолкнул тарелку с брокколи. Хорошо, что этого не видели его избиратели-фермеры, выращивавшие эту капусту. Они выступали за проведение недели знакомства с брокколи, чтобы британцы ели их зелень. Закон, запрещающий производство излишков брокколи, по-моему, принес бы оздоравливающий результат.
— Если он такой умный, почему сам не сидит в кабинете министров? спросила Полли.
— Оринда говорила, что он хочет иметь такую власть, чтобы нажимать на рычаги, оставаясь за сценой. Тогда я подумал, что это безумное предположение. Но с тех пор я повзрослел.
— Власть без ответственности, — проворчал отец.
— И к тому же, — печально добавил я, — пугающая склонность к насилию, если кто-то перебежит ему дорогу.
Отец фактически не видел, как Уайверн ударил Оринду. Он не видел скорость, силу и бессердечность удара. Но он видел кровь и слезы. И одно это толкнуло его к попытке отплатить. Уайверн хотел повредить репутации отца, провоцируя его на драку. Уже тогда я смутно это понял, но не продумал до конца. Нападение на Уайверна в конце концов нанесет непоправимый вред нападавшему. Мой босс, Эван, согласился, что я соединю прием на Даунинг-стрит, десять, в четверг с пятничной деловой поездкой. Мне предстояло встретиться с инспектором, подавшим заявку на выплату страховки, и проверить, сгорел ли амбар с сеном случайно или «случайность» была подготовлена. Потом я собирался вернуться в Лондон, провести вечер с Полли и отцом, а в субботу участвовать в скачках в Стратфорде-на-Эйвоне. Но по дороге я получил от отца сообщение, что мне надо вернуться и встретиться с ним в пятницу в два часа дня на Даунинг стрит, десять.
— Я подумал, — весело проговорил он, — что тебе, наверно, захочется осмотреть дом. Во время приема ты многого не видел.
Отец договорился с сотрудником из персонала дома, что тот будет сопровождать нас и покажет все официальные помещения. Так мы снова поднялись по желтой лестнице. Провели больше времени перед портретами. Осмотрели три больших гостиных, ведущих в приемную на самом верху лестницы. Белую гостиную, зеленую гостиную и гостиную с колоннами, где был устроен прием.
Наш гид гордился домом, который, как он сказал, выглядит теперь лучше, чем во все времена своей неровной истории. Сначала здесь стояли стена к стене два дома (похоже на сгоревший офис в Хупуэстерне). Маленький дом выходил на Даунинг-стрит, а большой особняк позади него смотрел фасадом на другую улицу. За два с половиной столетия внутренняя планировка и убранство не раз переделывались. И нынешнее восстановление полностью возрождает обстановку XVIII века, чего раньше никогда не делалось.
— Зеленая гостиная, — довольным тоном рассказывал гид, — раньше обычно называлась голубой гостиной. Красивые лепные украшения на всех потолках относительно новые. Облицовка каминов сохранена классическая. Сейчас все выглядит, как и должно выглядеть, но никогда таким не было.
К его удовольствию, мы, не скупясь, выражали свое восхищение.
— Здесь, — показал он, прошагав в угол гостиной с колоннами, маленькая столовая (в ней удобно размещалось двенадцать человек). А там дальше парадная столовая (стены из темного дерева, стулья для двадцати четырех персон).
Он рассказал нам о картинах, висевших в каждой комнате. А я вспомнил всех прошлых премьер-министров, которые не замечали этого изысканного великолепия, для них оно просто не существовало. Они использовали здание только как офис. Мне это казалось позорной и в то же время напрасной тратой сил личности.
— Вот лестница, которая ведет в частные апартаменты премьер-министра, — сказал гид, когда мы вернулись в приемную, ведущую в гостиные. — За этой запертой дверью его личная комната, куда никто не может войти, пока премьер-министр не пригласит. И внизу, — предвестник со знанием дела подвел нас к лифту, ведущему на первый этаж, — по коридору, как вы, конечно, хорошо знаете, сэр, приемная перед залом заседаний кабинета министров. И я оставлю вас, чтобы вы сами показали его сыну, сэр. Я вас встречу снова, когда вы выйдете.
Отец искренне поблагодарил его за заботу. А я, несколько ошеломленный, подумал, что мне раньше и в голову не приходило, в каком живом наследстве истории надеется поселиться отец.
Приемная выглядела так же, как все приемные. Место сбора, но с блестящими красными стенами. Зал заседаний находится в той части, где был старый особняк. Длинный, с высокими окнами, выходящими в мирно выглядевший сад, огороженный стенами.
Ирландские террористы бросили в сад бомбу, когда весь кабинет министров находился в здании. Бомба почти не принесла вреда. Трава сейчас выглядела так, будто ничего не произошло. Мир был относительный. Гай Фокс может подняться снова[10].
Поразительно, что судья, сэр Томас Найвет, который арестовал Гая Фокса на месте преступления с бочками пороха, жил в доме, стоявшем на том же самом месте, где впоследствии предприниматель Джордж Даунинг построил дом номер десять.
— Я обычно сижу здесь, — сказал отец, подходя и останавливаясь возле одного из двух дюжин стульев. — Стул с подлокотниками посередине стола для премьер-министра. Это единственный стул с подлокотниками.
Посередине зала длинный стол, не прямоугольный, а вытянутый овал. Как объяснил отец, для того, чтобы премьер-министр мог легко видеть всех членов кабинета.
— Давай, — поддразнил я его. — Садись на стул с подлокотниками.
Хотя он испытывал неловкость и смущение, сопротивляться искушению не смог. И ведь увидит это только сын. Шаркая ногами, он обошел стол и сел на заветный стул, устроился поудобнее, положил запястья на подлокотники. Мечта жизни.
Выше и позади него висела только одна картина, портрет сэра Роберта Уолпола, первого, кому дали титул премьер-министра.
— Тебе подходит, — сказал я. — Напротив премьер-министра обычно сидит канцлер казначейства, то есть министр финансов, — смущенно вставая, произнес он, словно лишая этот момент всяких эмоций.
— И как часто ты кладешь ноги на стол?
— Ты еще не созрел, чтобы брать тебя куда-нибудь. — Он с отвращением посмотрел на меня.
Мы вернулись в главный вестибюль. Отец взглянул на часы. И тут же появился предвестник, будто получил сигнал, а не просто предположил, что мы уже вышли. У меня мелькнула смутная мысль, не просматривается ли помещение видеокамерами. Вполне нормальная предосторожность, чтобы следить за входящими и выходящими визитерами.
Пока мы долго прощались, открылась парадная дверь, и вошел премьер-министр, сопровождаемый двумя бдительными молодыми телохранителями.
— Привет, Джордж, — без удивления произнес премьер-министр и, посмотрев на часы, продолжал:
— Пойдемте сюда. И вы... м-м-м...
— Бен, — подсказал отец.
— Бен, да. Вы участвуете в скачках. Пойдемте, вы тоже.
Он провел нас через главный вестибюль и дальше по лестнице в переполненную и деловую комнату, битком набитую столами, офисными атрибутами и сотрудниками, вставшими при его появлении.
— Теперь, Бен, пока я переговорю с вашим отцом, вы останетесь с этими милыми людьми.
Он пересек комнату, открыл дверь и жестом предложил отцу следовать за ним. Сотрудники дружески приветствовали меня, нашли стул, чтобы я сел, и рассказали, что я нахожусь в комнате, где делается вся реальная работа: управление жизнью Премьер-министра как противоположным его службе. Они рассказали, что, хотя во второй половине дня пятницы дом может показаться тихим, в здании работает около двухсот человек в связанных между собой офисах. Кто-то однажды подсчитал, сколько раз за двадцать четыре часа открывается и закрывается дверь дома номер десять. Оказалось, больше девятисот.
Наконец после одного из непрерывных телефонных звонков меня пригласили пройти в следующую комнату, в которую раньше вошел отец. Это было большое, спокойное, аккуратное помещение, часть его — кабинет, часть — гостиная.
Отец и премьер-министр сидели в двух мягких креслах и выглядели спокойными. Жестом мне предложили присоединиться к ним.
— Ваш отец и я, — начал премьер-министр, — говорили об Алдерни Уайверне. Я встречал его раза два и не замечал, чтобы от него шел какой-нибудь вред. Я знаю, что Джилл Виничек и другие женщины в кабинете утверждают, что многим ему обязаны. И, кроме того, для Хэдсона Херста было полезно изменить свой внешний вид. Я не вижу в этом ничего дурного или неприемлемого. Насколько я могу судить, он человек спокойный, тактичный, не делает политических ошибок. В частности, Джилл Виничек раза два нашла, что его продуманные советы весьма полезны. И определенно, пресса перестала фривольно комментировать ее туалеты и приняла ее как серьезного политика, каким она и является.
— М-м-м... пробормотал я. — Да, сэр.
— Ваш отец говорит, что он и вы видели другую сторону натуры Алдерни Уайверна. Склонность к насилию. Джордж утверждает, что вы убеждены, будто предрасположенность к насилию существует и теперь. Должен сказать, что мне трудно в это поверить. Пока я что-то не увижу сам, я позволю сомнениям работать в пользу Уайверна. Уверен, что вы оба руководствовались лучшими намерениями, привлекая мое внимание к вероятному влиянию Уайверна на министров. Но, Джордж, простите, что я это говорю, ваш сын еще очень молод, у него мало жизненного опыта. Возможно, он преувеличивает опасность, даже если небольшая и существует.
Отец выглядел безучастным. А я пытался представить, что бы подумал премьер-министр, если бы увидел, как Уайверн ударил Оринду. И вроде бы ничто меньшее не убедит его, что за внешней оболочкой человека, которого он раза два встречал, таится полностью другое создание. Точно так же, как в красивом колосе или в сверкающей раковине прячется скользкий, похожий на слизняка брюхоногий моллюск.
— Я запомню и возьму себе на заметку все, что вы мне говорили, продолжал премьер-министр. — Но в данный момент я не вижу реальных оснований для действий.
Он встал, показывая, что встреча окончена, и с неколебимой доброжелательностью пожал руку отцу. А я вспомнил, чему учил меня отец по дороге из Брайтона в Хупуэстерн. Люди верят только тому, чему хотят верить. Вроде бы это приложимо даже к премьер-министрам.
— Я навредил тебе, — мрачно заметил я, когда мы оставили дом номер десять.
— Надо было ему сказать. Надо было предупредить. Даже если это плохо скажется на моей карьере, мы поступили правильно.
Глава 11
После Рождества в новом году произошла череда событий, которые изменили многие жизни.
И первое из них было связано с погодой. Из-за Полярного круга пришла широкая полоса арктического воздуха и крепко заморозила всю Канаду, Северную Европу и Британские острова. Метеорологи перестали беспокоиться о глобальном потеплении климата и с такими же вытянутыми лицами принялись обсуждать вечную мерзлоту. И вроде бы никто не помнил, что, когда за три тысячи лет до Рождества Христова строили Стоунхендж, преобладал теплый климат. И вроде бы все забыли, что в XIX веке в Британии были такие холодные зимы, что по Темзе у Лондона катались на коньках, а на льду разжигали костры и жарили мясо.
В то время люди в домах, закутавшись, сидели в креслах-качалках, положив ноги на табуретки, чтобы спастись от тянувшего с улицы холода. А женщины надевали дюжину нижних юбок.
В ту зиму, когда мне исполнилось двадцать два, дождь падал на снег и образовывался лед. Жители катались на коньках по своим лужайкам и строили иглу для детей. А дизельное масло сгущалось в желе. Все скачки пришлось отменить, кроме нескольких, которые проходили на специальных дорожках, построенных для любой погоды. Но даже их приходилось очищать от снега. Владельцы лошадей проклинали тренеров, потому что счета продолжали приходить.
Жокеи-профессионалы грызли ногти, а любители ворчали.
«Уэдербис» завалили заявками на получение страховых премий за ущерб, нанесенный морозом. И в самый разгар событий Эван, мой босс, объявил, что уходит с фирмы, чтобы занять пост директора-распорядителя в новой растущей страховой компании. Я ожидал, что «Уэдербис» заменит его и даст мне нового босса. Но вместо этого начальство попросило Эвана потратить три месяца, которые ему полагалось отработать до ухода, на мое обучение. Мне предстояло заменить его. Я подумал, что даже по стандартам «Уэдербис» я слишком молод.
Но вверху вроде бы забыли о дате моего рождения и сказали, что вслед за Эваном я тоже должен расти и иметь перспективу.
Эван, высокий, худой, с головой на длинной шее, как у птицы, в свое время принял отдел, который до него главным образом обслуживал владельцев лошадей и тренеров, создавая для них удобную жизнь. За пять лет с помощью воображения и изобретательности он превратил отдел в основное страховое агентство мира скачек.
В последние три месяца вдобавок к нашей ежедневной загруженности работой он брал меня на личные встречи со страховщиками, с которыми заключал сделки по телефону. И в конце концов я мог со знанием дела входить в святая святых Ллойда[11], где меня тоже знали, как и в других синдикатах. И я научился говорить на их языке. Эван учил меня видеть выкрутасы мошенников.
— Остерегайтесь дружеских трюков, — говорил он.
— А что это такое?
— Заговор двух друзей, — весело рассказывал Эван. — У друга А есть лошадь с фатальным недостатком, скажем, с болезнью почек. Так? Вместо того чтобы обратиться к ветеринару, друг А решает лошадь продать. Друг Б покупает ее на аукционе и страхует свое приобретение от «падения молотка» с момента продажи. Страхование от «падения молотка» было введено, чтобы включить в перечень страховых услуг непредсказуемые несчастные случаи. Допустим, жеребенок, стоивший миллион фунтов, уходя с торгового круга, споткнулся и сломал ногу. Страхование от «падения молотка» вступает в силу до осмотра ветеринара, понимаете? Итак, друг Б подкупает и страхует негодную лошадь от «падения молотка». Друг А полная невинность: «...Я бы никогда не продал такую лошадь, если бы знал...» Друг Б по гуманным соображениям умертвляет больную лошадь и получает страховку, которую делит с другом А. Эван засмеялся. — У вас, Бен, нюх на мошенников. Вы будете хорошо работать.
В течение этих трех месяцев отец стал главной фигурой в разразившейся «рыбной войне». Речь шла об обсуждении на самом высоком международном уровне вопроса о том, сколько, каких видов и какого размера рыбу можно ловить не в своей зоне Мирового океана. Отец сам ходил в море на морозильных траулерах и на просоленных, опутанных сетями, тошнотворных морских рыбных фабриках. С мудростью и пониманием он изучал жалобы и законные доводы людей, живших в постоянной близости к морскому дьяволу и к его всегда готовой усыпальнице для жертв.
На отца обратила внимание пресса. На первых страницах появились «шапки»: «ДЖУЛИАРД УЦЕПИЛСЯ ЗА СОГЛАШЕНИЕ». «ДЖУЛИАРД В ЯПОНИИ». У меня люди, занятые страхованием, стали спрашивать: «Этот знаменитый Джулиард, конечно, не ваш родственник?»
— Отец, — отвечал я.
— Вроде бы он делает работу в пользу рыбы и чипсов, в мою пользу.
Рыба и чипсы — то есть картофель в сельском хозяйстве — вывели отца на передовые позиции.
Телевизионные компании посылали вместе с ним в море операторов. Хотя они большую часть времени страдали от морской болезни, им удавалось заснять футы пугавших и запоминавшихся кадров: отец в штормовке полувисит за бортом над бьющими в корабль волнами и улыбается.
Дети моментально узнавали фотографию «рыбного министра». Его коллегам по кабинету это, естественно, не нравилось.
Одна из популярных иллюстрированных газет раскопала пятилетней давности ошеломляющую фотографию отца в середине прыжка из горящего дома. Огромного размера снимок поместили в центре первой полосы, подчеркивая в подписи жизненную силу и самообладание, проявленные и в нынешней политике, которая традиционно защищает право Британии на глубины синего моря.
Это не понравилось даже премьер-министру. Джордж Джулиард, относительно новичок, с нормальным и спокойным министерством в своем ведении, прекрасно. Джордж Джулиард на ступенях, которые быстро возносят его на вершину общественного признания, — угроза.
— Нельзя устраивать культ какого-то министра, — сказал премьер в телевизионном интервью. Но другие говорили о «качествах лидера» и об умении «делать то, что надо». Полли посоветовала «драгоценному Джорджу» затаиться и на время стушеваться, чтобы его успех не вызывал враждебности коллег.
Отец между тем отдал щедрую дань заслугам государственных служащих, стоявших за победами в рыбной войне". «Без их помощи...» и т. д. и т.д. И приобрел в кабинете министров много подхалимов.
В конце долгих зимних морозов газеты, писавшие о скачках, были в отчаянии от необходимости чем-то заполнять страницы в период полного застоя.
Поэтому они уделили много места новости о том, что сэр Вивиан Дэрридж в семьдесят четыре года решил отказаться от тренерских обязанностей и ушел в отставку.
Статья, полная звучных штампов, вроде «долгая и достойная карьера», подробно описывала его лошадей-победителей в Дерби (четыре) и других больших скачках («слишком многочисленных, чтобы все упоминать»). Затем перечислялись владельцы тех лошадей, которых он тренировал («начиная с королевских особ»), и главные жокеи («все чемпионы»).
Почти в самом конце спряталась захватывающая информация о том, что, «как свидетельствуют документы, Бенедикт Джулиард в течение двух лет работал с лошадьми Дэрриджа как любитель».
«Бенедикт Джулиард, как знают все в мире скачек, сын Джорджа Джулиарда, харизматического министра сельского хозяйства, рыболовства и продовольствия. Бен Джулиард выиграл три скачки на лошадях, которых тренировал сэр Вивиан, и потом ушел».
Конец Вивиана Дэрриджа. Счастливого отдыха, сэр Вивиан.
Низкая температура и морозы вроде бы затормозили даже супружеские измены. Ушер Рудд, продолжавший охоту с теле— фотообъективами и злыми намерениями на несчастного «переднескамеечника» от оппозиции, видимо, попал в бесплодную полосу. Жертва или временно прекратила связь с прежней любовницей и не завела новой (для разнообразия мальчика), или научилась скрывать личную жизнь.
Ушер Рудд, уволенный из «Газеты Хупуэстерна» как сочинитель лживой сенсации, стал персоной нон-грата и для большинства других изданий. Но он объявил себя «свободным» репортером и находил рынок для своей продукции в еженедельных секс-журналах. Его снимки всегда были на грани извращения.
Он продолжал жить по принципу «Грязь хорошо продается».
А там, где грязи не было, он ее придумывал. «Переднескамеечник» от оппозиции покончил с собой.
Шок поразил весь парламент. У многих проснулась совесть.
Самоубийца был министром финансов в «теневом» правительстве. Он составил бюджет страны на случай, если бы его партия пришла к власти. Сколько Рудд ни копал, он не нашел ни пенса, положенного не на свое место.
Ведущие журналисты в полунасмешливом ужасе замахали руками. Они утверждали, что хотя супружеская измена (как и самоубийство) может быть грехом, но по британским законам это не преступление. Охота на человека, доводящая жертву до отчаяния, — это грех? Или преступление?
Ушер Рудд с самодовольной ухмылкой, ни капли не раскаиваясь, снова и снова повторял: если люди, которые на виду у общества, в частной жизни ведут себя отвратительно, общество имеет право об этом знать.
А если не ведут? И что значит отвратительно? А судьи кто? В различных ток-шоу без конца обсасывали эти вопросы.
И кто такой Ушер Рудд? «Ищейка народа»? Или опасный извращенец?
Отец, гуляя со мной в лесу возле дома Полли, полагал, что Ушер Рудд теперь будет искать другой объект.
— До сих пор он безопасно паразитировал на другом несчастном подонке, — говорил отец. — Но не забывай, как он подслушал нас в «Спящем драконе», и будь очень осторожен. Тогда он напал на нас, и мы добились, что его уволили.
— Правильно, — согласился я. — Но уверен, что ты соблюдаешь то, что написал в тот день в пакте. А раз ты «не сделаешь ничего постыдного или незаконного и не станешь причиной скандала», то и Ушер Рудд не может тебя запачкать.
— Те пакты! — Отец улыбнулся. — Да, я выполнил свои обязательства.
Но даже самая невинная мелочь не пройдет мимо рыжего проходимца. А тебе показалось трудным соблюдать обещания?
— Я соблюдаю их, — покачал я головой. Это было несомненной правдой.
Хотя в пакте, который я написал для себя, формулировалось и запрещалось то, что можно бы назвать моей сексуальной жизнью. А если более точно, то отсутствием сексуальной жизни. Я пережил две короткие и довольно приятные увертюры, одну в университете и одну на скачках, но оба раза отступил, опасаясь более глубокого увлечения. Что касается половой распущенности, то Ушер Рудд оказался большей угрозой, чем СПИД.
Наконец ярко засияло солнце и согрело дом в окрестностях Уэллингборо, построенный для ушедшей любимой бабушки. Я жил в «бабушкиной квартире».
Весной выяснилось, что трубы на чердаке лопнули, и во время дождя потолок сначала начал протекать, а потом полностью рухнул. Стало очевидно, что необходима полная замена потолка. В очередной раз уложив свои вещи в ящики кочевника, я отвез их в офис, поставив у себя под столом там, где место для ног.
Эван очищал офис от беспорядка своего пятилетнего пребывания. Исчезли фотографии красоток (долго длившееся вожделение). В легко сохраняемом порядке он разместил тысячи досье и составил для меня каталог. И он завещал мне три всклокоченных растения, страдающих от нехватки солнечного света.
— Я не справлюсь без вас, — пожаловался я.
— Вы всегда можете позвонить мне. — Его похожая на птичью голова осматривала пустой конец комнаты. — Но вы не захотите. Вы будете принимать собственные решения. Если бы кто-то в этом сомневался, вы бы не заняли мое место.
Он устроил прощание с пивом и в суматохе ушел. А я провел все лето, сначала на цыпочках, а потом широкими шагами входя в свои новые обязанности. И через шесть пролетевших месяцев исчезли последние следы новичка. Появилась уверенность и, наверно, способность вести дело. Постепенно я превращался в того человека, каким буду всю оставшуюся жизнь.
Когда я рассказал о своих ощущениях Полли, она согласилась, что перемена очевидна. А потом добавила, что мне повезло. Некоторые люди не знают, какими они будут, и перевалив далеко за тридцать.
Отец, который знал, каким он будет, в девятнадцать, в течение первых месяцев лета укрепился в кабинете министров. Добросовестная работа превратила зависть его коллег в признание, если не в восхищение. Джордж Джулиард состоялся как политический факт. Я спросил его об Алдерни Уайверне.
— Я нигде с Рождества не видел его, — нахмурился отец. — Но он где-то рядом. Премьер-министр по-прежнему не хочет слышать и слова против него. Я бы сказал, что и Хэдсон Херст, и Джилл Виничек пляшут под его дудку. Сегодня они оба заявляют, что еще не выработали мнения по обсуждаемому вопросу, а через несколько дней у них уже не мнение, а убеждение, и они всегда согласны друг с другом... И по-моему, это мнение Уайверна, хотя я не могу доказать.
— И это хорошие мнения?
— Иногда очень хорошие, но иногда не имеют смысла.
Парламент ушел на летние каникулы. Полли и отец, депутат от Хупуэстерна, первую половину отпуска провели среди избирателей. Они жили в доме Полли и работали вместе с Мервином и Ориндой, создав энергичную и гармоничную команду, к большой выгоде избирателей. И «плавающих» и «неплавающих».
И первое из них было связано с погодой. Из-за Полярного круга пришла широкая полоса арктического воздуха и крепко заморозила всю Канаду, Северную Европу и Британские острова. Метеорологи перестали беспокоиться о глобальном потеплении климата и с такими же вытянутыми лицами принялись обсуждать вечную мерзлоту. И вроде бы никто не помнил, что, когда за три тысячи лет до Рождества Христова строили Стоунхендж, преобладал теплый климат. И вроде бы все забыли, что в XIX веке в Британии были такие холодные зимы, что по Темзе у Лондона катались на коньках, а на льду разжигали костры и жарили мясо.
В то время люди в домах, закутавшись, сидели в креслах-качалках, положив ноги на табуретки, чтобы спастись от тянувшего с улицы холода. А женщины надевали дюжину нижних юбок.
В ту зиму, когда мне исполнилось двадцать два, дождь падал на снег и образовывался лед. Жители катались на коньках по своим лужайкам и строили иглу для детей. А дизельное масло сгущалось в желе. Все скачки пришлось отменить, кроме нескольких, которые проходили на специальных дорожках, построенных для любой погоды. Но даже их приходилось очищать от снега. Владельцы лошадей проклинали тренеров, потому что счета продолжали приходить.
Жокеи-профессионалы грызли ногти, а любители ворчали.
«Уэдербис» завалили заявками на получение страховых премий за ущерб, нанесенный морозом. И в самый разгар событий Эван, мой босс, объявил, что уходит с фирмы, чтобы занять пост директора-распорядителя в новой растущей страховой компании. Я ожидал, что «Уэдербис» заменит его и даст мне нового босса. Но вместо этого начальство попросило Эвана потратить три месяца, которые ему полагалось отработать до ухода, на мое обучение. Мне предстояло заменить его. Я подумал, что даже по стандартам «Уэдербис» я слишком молод.
Но вверху вроде бы забыли о дате моего рождения и сказали, что вслед за Эваном я тоже должен расти и иметь перспективу.
Эван, высокий, худой, с головой на длинной шее, как у птицы, в свое время принял отдел, который до него главным образом обслуживал владельцев лошадей и тренеров, создавая для них удобную жизнь. За пять лет с помощью воображения и изобретательности он превратил отдел в основное страховое агентство мира скачек.
В последние три месяца вдобавок к нашей ежедневной загруженности работой он брал меня на личные встречи со страховщиками, с которыми заключал сделки по телефону. И в конце концов я мог со знанием дела входить в святая святых Ллойда[11], где меня тоже знали, как и в других синдикатах. И я научился говорить на их языке. Эван учил меня видеть выкрутасы мошенников.
— Остерегайтесь дружеских трюков, — говорил он.
— А что это такое?
— Заговор двух друзей, — весело рассказывал Эван. — У друга А есть лошадь с фатальным недостатком, скажем, с болезнью почек. Так? Вместо того чтобы обратиться к ветеринару, друг А решает лошадь продать. Друг Б покупает ее на аукционе и страхует свое приобретение от «падения молотка» с момента продажи. Страхование от «падения молотка» было введено, чтобы включить в перечень страховых услуг непредсказуемые несчастные случаи. Допустим, жеребенок, стоивший миллион фунтов, уходя с торгового круга, споткнулся и сломал ногу. Страхование от «падения молотка» вступает в силу до осмотра ветеринара, понимаете? Итак, друг Б подкупает и страхует негодную лошадь от «падения молотка». Друг А полная невинность: «...Я бы никогда не продал такую лошадь, если бы знал...» Друг Б по гуманным соображениям умертвляет больную лошадь и получает страховку, которую делит с другом А. Эван засмеялся. — У вас, Бен, нюх на мошенников. Вы будете хорошо работать.
В течение этих трех месяцев отец стал главной фигурой в разразившейся «рыбной войне». Речь шла об обсуждении на самом высоком международном уровне вопроса о том, сколько, каких видов и какого размера рыбу можно ловить не в своей зоне Мирового океана. Отец сам ходил в море на морозильных траулерах и на просоленных, опутанных сетями, тошнотворных морских рыбных фабриках. С мудростью и пониманием он изучал жалобы и законные доводы людей, живших в постоянной близости к морскому дьяволу и к его всегда готовой усыпальнице для жертв.
На отца обратила внимание пресса. На первых страницах появились «шапки»: «ДЖУЛИАРД УЦЕПИЛСЯ ЗА СОГЛАШЕНИЕ». «ДЖУЛИАРД В ЯПОНИИ». У меня люди, занятые страхованием, стали спрашивать: «Этот знаменитый Джулиард, конечно, не ваш родственник?»
— Отец, — отвечал я.
— Вроде бы он делает работу в пользу рыбы и чипсов, в мою пользу.
Рыба и чипсы — то есть картофель в сельском хозяйстве — вывели отца на передовые позиции.
Телевизионные компании посылали вместе с ним в море операторов. Хотя они большую часть времени страдали от морской болезни, им удавалось заснять футы пугавших и запоминавшихся кадров: отец в штормовке полувисит за бортом над бьющими в корабль волнами и улыбается.
Дети моментально узнавали фотографию «рыбного министра». Его коллегам по кабинету это, естественно, не нравилось.
Одна из популярных иллюстрированных газет раскопала пятилетней давности ошеломляющую фотографию отца в середине прыжка из горящего дома. Огромного размера снимок поместили в центре первой полосы, подчеркивая в подписи жизненную силу и самообладание, проявленные и в нынешней политике, которая традиционно защищает право Британии на глубины синего моря.
Это не понравилось даже премьер-министру. Джордж Джулиард, относительно новичок, с нормальным и спокойным министерством в своем ведении, прекрасно. Джордж Джулиард на ступенях, которые быстро возносят его на вершину общественного признания, — угроза.
— Нельзя устраивать культ какого-то министра, — сказал премьер в телевизионном интервью. Но другие говорили о «качествах лидера» и об умении «делать то, что надо». Полли посоветовала «драгоценному Джорджу» затаиться и на время стушеваться, чтобы его успех не вызывал враждебности коллег.
Отец между тем отдал щедрую дань заслугам государственных служащих, стоявших за победами в рыбной войне". «Без их помощи...» и т. д. и т.д. И приобрел в кабинете министров много подхалимов.
В конце долгих зимних морозов газеты, писавшие о скачках, были в отчаянии от необходимости чем-то заполнять страницы в период полного застоя.
Поэтому они уделили много места новости о том, что сэр Вивиан Дэрридж в семьдесят четыре года решил отказаться от тренерских обязанностей и ушел в отставку.
Статья, полная звучных штампов, вроде «долгая и достойная карьера», подробно описывала его лошадей-победителей в Дерби (четыре) и других больших скачках («слишком многочисленных, чтобы все упоминать»). Затем перечислялись владельцы тех лошадей, которых он тренировал («начиная с королевских особ»), и главные жокеи («все чемпионы»).
Почти в самом конце спряталась захватывающая информация о том, что, «как свидетельствуют документы, Бенедикт Джулиард в течение двух лет работал с лошадьми Дэрриджа как любитель».
«Бенедикт Джулиард, как знают все в мире скачек, сын Джорджа Джулиарда, харизматического министра сельского хозяйства, рыболовства и продовольствия. Бен Джулиард выиграл три скачки на лошадях, которых тренировал сэр Вивиан, и потом ушел».
Конец Вивиана Дэрриджа. Счастливого отдыха, сэр Вивиан.
Низкая температура и морозы вроде бы затормозили даже супружеские измены. Ушер Рудд, продолжавший охоту с теле— фотообъективами и злыми намерениями на несчастного «переднескамеечника» от оппозиции, видимо, попал в бесплодную полосу. Жертва или временно прекратила связь с прежней любовницей и не завела новой (для разнообразия мальчика), или научилась скрывать личную жизнь.
Ушер Рудд, уволенный из «Газеты Хупуэстерна» как сочинитель лживой сенсации, стал персоной нон-грата и для большинства других изданий. Но он объявил себя «свободным» репортером и находил рынок для своей продукции в еженедельных секс-журналах. Его снимки всегда были на грани извращения.
Он продолжал жить по принципу «Грязь хорошо продается».
А там, где грязи не было, он ее придумывал. «Переднескамеечник» от оппозиции покончил с собой.
Шок поразил весь парламент. У многих проснулась совесть.
Самоубийца был министром финансов в «теневом» правительстве. Он составил бюджет страны на случай, если бы его партия пришла к власти. Сколько Рудд ни копал, он не нашел ни пенса, положенного не на свое место.
Ведущие журналисты в полунасмешливом ужасе замахали руками. Они утверждали, что хотя супружеская измена (как и самоубийство) может быть грехом, но по британским законам это не преступление. Охота на человека, доводящая жертву до отчаяния, — это грех? Или преступление?
Ушер Рудд с самодовольной ухмылкой, ни капли не раскаиваясь, снова и снова повторял: если люди, которые на виду у общества, в частной жизни ведут себя отвратительно, общество имеет право об этом знать.
А если не ведут? И что значит отвратительно? А судьи кто? В различных ток-шоу без конца обсасывали эти вопросы.
И кто такой Ушер Рудд? «Ищейка народа»? Или опасный извращенец?
Отец, гуляя со мной в лесу возле дома Полли, полагал, что Ушер Рудд теперь будет искать другой объект.
— До сих пор он безопасно паразитировал на другом несчастном подонке, — говорил отец. — Но не забывай, как он подслушал нас в «Спящем драконе», и будь очень осторожен. Тогда он напал на нас, и мы добились, что его уволили.
— Правильно, — согласился я. — Но уверен, что ты соблюдаешь то, что написал в тот день в пакте. А раз ты «не сделаешь ничего постыдного или незаконного и не станешь причиной скандала», то и Ушер Рудд не может тебя запачкать.
— Те пакты! — Отец улыбнулся. — Да, я выполнил свои обязательства.
Но даже самая невинная мелочь не пройдет мимо рыжего проходимца. А тебе показалось трудным соблюдать обещания?
— Я соблюдаю их, — покачал я головой. Это было несомненной правдой.
Хотя в пакте, который я написал для себя, формулировалось и запрещалось то, что можно бы назвать моей сексуальной жизнью. А если более точно, то отсутствием сексуальной жизни. Я пережил две короткие и довольно приятные увертюры, одну в университете и одну на скачках, но оба раза отступил, опасаясь более глубокого увлечения. Что касается половой распущенности, то Ушер Рудд оказался большей угрозой, чем СПИД.
Наконец ярко засияло солнце и согрело дом в окрестностях Уэллингборо, построенный для ушедшей любимой бабушки. Я жил в «бабушкиной квартире».
Весной выяснилось, что трубы на чердаке лопнули, и во время дождя потолок сначала начал протекать, а потом полностью рухнул. Стало очевидно, что необходима полная замена потолка. В очередной раз уложив свои вещи в ящики кочевника, я отвез их в офис, поставив у себя под столом там, где место для ног.
Эван очищал офис от беспорядка своего пятилетнего пребывания. Исчезли фотографии красоток (долго длившееся вожделение). В легко сохраняемом порядке он разместил тысячи досье и составил для меня каталог. И он завещал мне три всклокоченных растения, страдающих от нехватки солнечного света.
— Я не справлюсь без вас, — пожаловался я.
— Вы всегда можете позвонить мне. — Его похожая на птичью голова осматривала пустой конец комнаты. — Но вы не захотите. Вы будете принимать собственные решения. Если бы кто-то в этом сомневался, вы бы не заняли мое место.
Он устроил прощание с пивом и в суматохе ушел. А я провел все лето, сначала на цыпочках, а потом широкими шагами входя в свои новые обязанности. И через шесть пролетевших месяцев исчезли последние следы новичка. Появилась уверенность и, наверно, способность вести дело. Постепенно я превращался в того человека, каким буду всю оставшуюся жизнь.
Когда я рассказал о своих ощущениях Полли, она согласилась, что перемена очевидна. А потом добавила, что мне повезло. Некоторые люди не знают, какими они будут, и перевалив далеко за тридцать.
Отец, который знал, каким он будет, в девятнадцать, в течение первых месяцев лета укрепился в кабинете министров. Добросовестная работа превратила зависть его коллег в признание, если не в восхищение. Джордж Джулиард состоялся как политический факт. Я спросил его об Алдерни Уайверне.
— Я нигде с Рождества не видел его, — нахмурился отец. — Но он где-то рядом. Премьер-министр по-прежнему не хочет слышать и слова против него. Я бы сказал, что и Хэдсон Херст, и Джилл Виничек пляшут под его дудку. Сегодня они оба заявляют, что еще не выработали мнения по обсуждаемому вопросу, а через несколько дней у них уже не мнение, а убеждение, и они всегда согласны друг с другом... И по-моему, это мнение Уайверна, хотя я не могу доказать.
— И это хорошие мнения?
— Иногда очень хорошие, но иногда не имеют смысла.
Парламент ушел на летние каникулы. Полли и отец, депутат от Хупуэстерна, первую половину отпуска провели среди избирателей. Они жили в доме Полли и работали вместе с Мервином и Ориндой, создав энергичную и гармоничную команду, к большой выгоде избирателей. И «плавающих» и «неплавающих».