Страница:
– Мы не можем быть в этом уверены, – сказал я.
– Мы будем в этом уверены, когда одного из нас не станет, – Роден затянулся сигарой. – Если мы будем бездействовать, следующее самоубийство произойдет завтра… Может быть, сегодня.
– Что ты предлагаешь?
– Предлагаю действовать. Прямо сейчас, – он поправил кобуру под пиджаком. – У тебя есть пистолет?
– Нет, – признался я.
Роден подозвал своего охранника и что-то сказал ему. Через несколько минут у меня оказалось оружие.
– Ты предлагаешь убить Миро и Ван Гога? – я взвесил пистолет на ладони.
– Одного из них. Это остановит обоих.
– Миро? – предположил я.
Роден отрицательно покачал головой.
– Позвони Ван Гогу, договорись о встрече, – он протянул мне телефон.
– Мы будем в этом уверены, когда одного из нас не станет, – Роден затянулся сигарой. – Если мы будем бездействовать, следующее самоубийство произойдет завтра… Может быть, сегодня.
– Что ты предлагаешь?
– Предлагаю действовать. Прямо сейчас, – он поправил кобуру под пиджаком. – У тебя есть пистолет?
– Нет, – признался я.
Роден подозвал своего охранника и что-то сказал ему. Через несколько минут у меня оказалось оружие.
– Ты предлагаешь убить Миро и Ван Гога? – я взвесил пистолет на ладони.
– Одного из них. Это остановит обоих.
– Миро? – предположил я.
Роден отрицательно покачал головой.
– Позвони Ван Гогу, договорись о встрече, – он протянул мне телефон.
33. Улан-Батор – город невест
Знакомых становилось все меньше. Я попал в общество людей с очень короткой продолжительностью жизни.
Ван Гог согласился приехать домой к Родену через час. Он говорил спокойно, и только его последняя фраза прозвучала слегка нервно:
– Это засада, Альбрехт?
– Да, Винсент. Договорились. Без тебя не начинаем.
– Твой? – Роден кивнул на Гогена, который последовал за нами, когда мы направились к выходу. – С нами поедет?
– Нет.
Я подошел к Гогену.
– Я еду к Родену, а ты перезвони Винни.
Гоген кивнул и сел в мерседес. Я залез в машину Родена, за рулем которой сидел угрюмый телохранитель, приносивший мне пистолет. Я понял, что не боюсь смерти – смерти в том ее виде, в каком она вырисовывалась сейчас передо мной.
– Умеешь стрелять? – Роден продолжил мою мысль, угадав ее.
– Нет.
– Вот и научишься, – он оскалился. – Шучу. Без тебя все сделаем. Приехали.
Роден открыл дверь, и охранник первым проскользнул в квартиру.
– Это мы, – прокричал он в темноту гостиной. – Не стрелять!
Темнота ответила неясным шорохом, Роден щелкнул выключателем. В кресле посреди комнаты сидел Марк Шагал с длинноствольным пистолетом в одной руке и бутылкой текилы в другой. Текилу он пил прямо из горла, причем не морщился, а только беззвучно покрякивал.
– Привет, Альбрехт, – кивнул он мне, не вставая. – А где Ван Гог?
– Будет через час, – ответил Роден, и Шагал спрятал пистолет под подушку, лежавшую рядом с ним на кресле.
– Вы знакомы? – спросил Роден у меня.
– Виделись у Миро пару часов назад, – сказал я.
– Может, лучше Миро? – спросил Шагал у Родена.
– Что Миро? – переспросил Роден.
– Убить Миро, а не Ван Гога, – предложил Марк. – Винни – приятный мужик, интеллигентный.
– Из-за этого интеллигента наши друзья умирают, – отрезал Роден. – Учись у него, Марик. Ты так не умеешь.
– Да, самоубийство – это круто, – согласился Шагал. – Интересно, как они это делают?
– Может, Ван Гог нам расскажет, – предположил Роден, жестом предложив мне занять место на диване. – Кстати, о самоубийствах, – он подошел к музыкальному центру и вставил кассету. – Этот разговор происходил в прямом эфире, у нас на радио. Мужской голос – это DJ, который вел эфир. Женский – радиослушательница, позвонившая в студию.
Он нажал на «PLAY».
DJ: Алло, алло. Мы Вас слушаем.
Женский голос: Это радио?
DJ: Да, Вы дозвонились. Как Вас зовут?
Женский голос: Я не знаю, зачем я Вам звоню. Я должна, наверно, не вам звонить. Не знаю даже, должна ли я с кем-то разговаривать сейчас… Наверно, нужно все сделать самой, не нужно жалости.
DJ: О чем Вы?
Женский голос: Я собираюсь покончить с собой. Минут через десять.
DJ: Шутите?
Женский голос: Нет, не шучу. Извините, что позвонила вам. Это так глупо.
DJ: Не вешайте трубку, пожалуйста! Оставайтесь на связи. Вы действительно хотите сделать… то, что Вы сказали? Почему?
Женский голос: А какой в этом смысл?
DJ: В чем «в этом»?
Женский голос: Ну, вообще в этом всем? Какой смысл продолжать это?
DJ: Не нужно задавать себе этот вопрос. Нужно просто жить, и все. Сейчас черная полоса твоей жизни. Подожди несколько дней, и черная полоса сменится белой.
Женский голос: Ну и что? Мне плевать на полосы, мне просто скучно.
DJ: Скучно?
Женский голос: Скучно существовать.
DJ: Думаешь, станет веселее, если ты умрешь?
Женский голос: Может. Глупый разговор. Я не знаю, как объяснить, почему я это делаю. Я и не собиралась ничего объяснять. Извините, что позвонила.
DJ: Подождите!
Короткие гудки.
DJ: Да. Такой вот звонок. Надеюсь, она шутила. После рекламы – Мадонна. Все вы знаете эту песню.
– Она шутила? – спросил Шагал, покачивая бутылкой в такт музыке из рекламного ролика.
– Не знаю, – ответил Роден. – Я смотрел милицейскую сводку за ту ночь. В городе произошло восемнадцать самоубийств – нереальная цифра для Киева. Больше половины самоубийц – молодые девушки. Возможно, одна из них и звонила на радио.
– Она не смогла объяснить, почему она это делает, – сказал я.
– У самоубийства нет никакого иного объяснения, кроме как воля самоубийцы, – произнес Роден, выплевывая слова, словно дробинки, попавшие в рот вместе с дичью. – Если у самоубийства есть внешняя мотивация, то это уже не самоубийство в полном смысле этого слова. Как и в нашем случае.
Клак!
Это Шагал поставил на журнальный столик небольшой пузырек из темного стекла.
– Капли для носа? – спросил Роден.
– Для глаз, – ответил Марик. – Новый наркотик. Пару капель в каждый глаз, и все вокруг меняет цвета и очертания. Лучше – вместе с коксом.
– Не хочу больше нюхать, – сказал я.
– Ну и не нюхай, – сказал Шагал. – Просто закапай глаза. Увидишь, тебе станет лучше.
– Работе не помешает? – высказал опасения Роден.
– Я отлично стреляю в любом состоянии, – похвастался Шагал. – Не знаю, как вы.
Я опустил на уголки век по капле маслянистой жидкости из пипетки, приложенной к пузырьку. Окружающий мир на несколько секунд затуманился, а потом проступил сквозь неизвестно откуда взявшиеся слезы и, подрагивая, словно бензиновое пятно на воде, повис передо мной яркой картинкой.
– У тебя есть здесь интернет? – спрашиваю я Родена.
Он кивает в сторону компьютера. Я усаживаюсь за клавиатуру, достаю из кармана полученную сегодня визитку и отправляю сообщение некому Казимиру Малевичу, организатору Тренинга.
– Три кофе! – прокричал Роден в сторону кухни.
– Домработница? – спросил я.
– Телохранитель, – ответил Роден. – Кофе делает – супер!
На несколько минут все замолчали, только сопение неслось от столика со стеклянной столешницей, на котором Шагал рассыпал кокаин. Немного подумав, я к ним присоединился.
Что это за звук? Он всегда существует или возник только сейчас?
– Возьми трубку, – сказал мне Роден. – Не слышишь, что ли?
Я отыскал свой телефон – он находился в кармане.
– Это звонил Ван Гог, – сказал я Шагалу и Родену через несколько минут.
– Он не придет – срочно уезжает из города. Очень извинялся.
– Вот видишь! – обрадовался Роден. – И убивать никого не пришлось! Сами решили смотать удочки. Он сильно нервничал?
– Говорил совершенно спокойно, – ответил я.
– Винни, по-моему, вообще никогда не нервничает, – сказал Шагал.
– Я бы тоже хотел куда-нибудь уехать, – сказал Роден. – Прямо сейчас. Как Ван Гог.
– Куда бы ты хотел уехать? – поинтересовался я.
Я видел перед собой не Родена, а его цветной негатив – там, где раньше был красный свитер, проступило колышущееся зеленое пятно, темная шевелюра стала альбиносовой.
– В Монголию, например, – сказал Роден. – В Улан-Батор.
Был вечер. Лифт принес меня вниз, и я вышел в Улан-Батор, которого еще не видел (всю дорогу из аэропорта в отель я специально не смотрел в окно машины, а разглядывал стриженый монголоидный затылок водителя такси, чтобы оставить впечатления от города на вечер) с тем же чувством, которое испытывает, наверно, астронавт, в первый раз ступая в открытый космос.
Улан-Батор обрушился на меня во всей своей красе и мощи. Это был Нью-Йорк, помноженный на Лондон, Амстердам и Токио, и в то же время город, не похожий ни на один из этих городов. Огни реклам горели в моем мозгу, улицы, заполненные автомобилями неземной конструкции и прохожими с волосами всех возможных цветов, эти улицы то протягивались прямой стрелой, то извивались между небоскребами, и иногда было непонятно, что это там, впереди: горящее неоновыми огнями высотное здание или уходящая вверх пылающая светом улица. И вдруг город озарился еще большим сиянием, которые проникало неизвестно откуда, но наверняка не с черного неба, заполненного искрящимися дирижаблями и серебряными молниями самолетов. Раздался скрип тормозов, и на перпендикулярной моему движению улице, расчищенной полицейскими в конусообразных оранжевых колпаках, возникло нечто такое, чего я не видел никогда раньше и не надеялся увидеть когда-нибудь еще.
Это была белоснежная колесница без коней, которая плыла на восьмиметровых колесах. На самой вершине пирамиды из фарфора, украшавшей колесницу, сидел человек в белоснежных одеждах (был ли то человек или сам Бог?) и бросал в толпу розовые лепестки, которые толпа ловила так, как будто это были таблетки бессмертия. Из ажурного белого громкоговорителя, установленного на передней части колесницы, доносилось на всех языках мира: «Король Монголии совершает вечернюю прогулку!»
Поравнявшись со мной, колесница остановилась. Король Монголии нагнулся ко мне и сказал, глядя прямо в глаза:
– Не думал, что ты когда-нибудь приедешь. Но я рад тебе.
И процессия двинулась дальше.
Глаза Короля Монголии были белого цвета. Белые, как снег.
– Приехали, – сказал водитель Родена. – Вы ведь здесь живете, правильно?
Я высунулся в окно, чтобы понять, что собственно он имеет в виду.
– Это не Улан-Батор? – спрашиваю я.
– Это Печерск.
Глаза болят.
– Все правильно, – говорю я, и по мере того, как эти слова покидают меня, все действительно становится правильным, не измененным, таким, как раньше. – Я здесь живу.
Ван Гог согласился приехать домой к Родену через час. Он говорил спокойно, и только его последняя фраза прозвучала слегка нервно:
– Это засада, Альбрехт?
– Да, Винсент. Договорились. Без тебя не начинаем.
– Твой? – Роден кивнул на Гогена, который последовал за нами, когда мы направились к выходу. – С нами поедет?
– Нет.
Я подошел к Гогену.
– Я еду к Родену, а ты перезвони Винни.
Гоген кивнул и сел в мерседес. Я залез в машину Родена, за рулем которой сидел угрюмый телохранитель, приносивший мне пистолет. Я понял, что не боюсь смерти – смерти в том ее виде, в каком она вырисовывалась сейчас передо мной.
– Умеешь стрелять? – Роден продолжил мою мысль, угадав ее.
– Нет.
– Вот и научишься, – он оскалился. – Шучу. Без тебя все сделаем. Приехали.
Роден открыл дверь, и охранник первым проскользнул в квартиру.
– Это мы, – прокричал он в темноту гостиной. – Не стрелять!
Темнота ответила неясным шорохом, Роден щелкнул выключателем. В кресле посреди комнаты сидел Марк Шагал с длинноствольным пистолетом в одной руке и бутылкой текилы в другой. Текилу он пил прямо из горла, причем не морщился, а только беззвучно покрякивал.
– Привет, Альбрехт, – кивнул он мне, не вставая. – А где Ван Гог?
– Будет через час, – ответил Роден, и Шагал спрятал пистолет под подушку, лежавшую рядом с ним на кресле.
– Вы знакомы? – спросил Роден у меня.
– Виделись у Миро пару часов назад, – сказал я.
– Может, лучше Миро? – спросил Шагал у Родена.
– Что Миро? – переспросил Роден.
– Убить Миро, а не Ван Гога, – предложил Марк. – Винни – приятный мужик, интеллигентный.
– Из-за этого интеллигента наши друзья умирают, – отрезал Роден. – Учись у него, Марик. Ты так не умеешь.
– Да, самоубийство – это круто, – согласился Шагал. – Интересно, как они это делают?
– Может, Ван Гог нам расскажет, – предположил Роден, жестом предложив мне занять место на диване. – Кстати, о самоубийствах, – он подошел к музыкальному центру и вставил кассету. – Этот разговор происходил в прямом эфире, у нас на радио. Мужской голос – это DJ, который вел эфир. Женский – радиослушательница, позвонившая в студию.
Он нажал на «PLAY».
DJ: Алло, алло. Мы Вас слушаем.
Женский голос: Это радио?
DJ: Да, Вы дозвонились. Как Вас зовут?
Женский голос: Я не знаю, зачем я Вам звоню. Я должна, наверно, не вам звонить. Не знаю даже, должна ли я с кем-то разговаривать сейчас… Наверно, нужно все сделать самой, не нужно жалости.
DJ: О чем Вы?
Женский голос: Я собираюсь покончить с собой. Минут через десять.
DJ: Шутите?
Женский голос: Нет, не шучу. Извините, что позвонила вам. Это так глупо.
DJ: Не вешайте трубку, пожалуйста! Оставайтесь на связи. Вы действительно хотите сделать… то, что Вы сказали? Почему?
Женский голос: А какой в этом смысл?
DJ: В чем «в этом»?
Женский голос: Ну, вообще в этом всем? Какой смысл продолжать это?
DJ: Не нужно задавать себе этот вопрос. Нужно просто жить, и все. Сейчас черная полоса твоей жизни. Подожди несколько дней, и черная полоса сменится белой.
Женский голос: Ну и что? Мне плевать на полосы, мне просто скучно.
DJ: Скучно?
Женский голос: Скучно существовать.
DJ: Думаешь, станет веселее, если ты умрешь?
Женский голос: Может. Глупый разговор. Я не знаю, как объяснить, почему я это делаю. Я и не собиралась ничего объяснять. Извините, что позвонила.
DJ: Подождите!
Короткие гудки.
DJ: Да. Такой вот звонок. Надеюсь, она шутила. После рекламы – Мадонна. Все вы знаете эту песню.
– Она шутила? – спросил Шагал, покачивая бутылкой в такт музыке из рекламного ролика.
– Не знаю, – ответил Роден. – Я смотрел милицейскую сводку за ту ночь. В городе произошло восемнадцать самоубийств – нереальная цифра для Киева. Больше половины самоубийц – молодые девушки. Возможно, одна из них и звонила на радио.
– Она не смогла объяснить, почему она это делает, – сказал я.
– У самоубийства нет никакого иного объяснения, кроме как воля самоубийцы, – произнес Роден, выплевывая слова, словно дробинки, попавшие в рот вместе с дичью. – Если у самоубийства есть внешняя мотивация, то это уже не самоубийство в полном смысле этого слова. Как и в нашем случае.
Клак!
Это Шагал поставил на журнальный столик небольшой пузырек из темного стекла.
– Капли для носа? – спросил Роден.
– Для глаз, – ответил Марик. – Новый наркотик. Пару капель в каждый глаз, и все вокруг меняет цвета и очертания. Лучше – вместе с коксом.
– Не хочу больше нюхать, – сказал я.
– Ну и не нюхай, – сказал Шагал. – Просто закапай глаза. Увидишь, тебе станет лучше.
– Работе не помешает? – высказал опасения Роден.
– Я отлично стреляю в любом состоянии, – похвастался Шагал. – Не знаю, как вы.
Я опустил на уголки век по капле маслянистой жидкости из пипетки, приложенной к пузырьку. Окружающий мир на несколько секунд затуманился, а потом проступил сквозь неизвестно откуда взявшиеся слезы и, подрагивая, словно бензиновое пятно на воде, повис передо мной яркой картинкой.
– У тебя есть здесь интернет? – спрашиваю я Родена.
Он кивает в сторону компьютера. Я усаживаюсь за клавиатуру, достаю из кармана полученную сегодня визитку и отправляю сообщение некому Казимиру Малевичу, организатору Тренинга.
– Три кофе! – прокричал Роден в сторону кухни.
– Домработница? – спросил я.
– Телохранитель, – ответил Роден. – Кофе делает – супер!
На несколько минут все замолчали, только сопение неслось от столика со стеклянной столешницей, на котором Шагал рассыпал кокаин. Немного подумав, я к ним присоединился.
Что это за звук? Он всегда существует или возник только сейчас?
– Возьми трубку, – сказал мне Роден. – Не слышишь, что ли?
Я отыскал свой телефон – он находился в кармане.
– Это звонил Ван Гог, – сказал я Шагалу и Родену через несколько минут.
– Он не придет – срочно уезжает из города. Очень извинялся.
– Вот видишь! – обрадовался Роден. – И убивать никого не пришлось! Сами решили смотать удочки. Он сильно нервничал?
– Говорил совершенно спокойно, – ответил я.
– Винни, по-моему, вообще никогда не нервничает, – сказал Шагал.
– Я бы тоже хотел куда-нибудь уехать, – сказал Роден. – Прямо сейчас. Как Ван Гог.
– Куда бы ты хотел уехать? – поинтересовался я.
Я видел перед собой не Родена, а его цветной негатив – там, где раньше был красный свитер, проступило колышущееся зеленое пятно, темная шевелюра стала альбиносовой.
– В Монголию, например, – сказал Роден. – В Улан-Батор.
Был вечер. Лифт принес меня вниз, и я вышел в Улан-Батор, которого еще не видел (всю дорогу из аэропорта в отель я специально не смотрел в окно машины, а разглядывал стриженый монголоидный затылок водителя такси, чтобы оставить впечатления от города на вечер) с тем же чувством, которое испытывает, наверно, астронавт, в первый раз ступая в открытый космос.
Улан-Батор обрушился на меня во всей своей красе и мощи. Это был Нью-Йорк, помноженный на Лондон, Амстердам и Токио, и в то же время город, не похожий ни на один из этих городов. Огни реклам горели в моем мозгу, улицы, заполненные автомобилями неземной конструкции и прохожими с волосами всех возможных цветов, эти улицы то протягивались прямой стрелой, то извивались между небоскребами, и иногда было непонятно, что это там, впереди: горящее неоновыми огнями высотное здание или уходящая вверх пылающая светом улица. И вдруг город озарился еще большим сиянием, которые проникало неизвестно откуда, но наверняка не с черного неба, заполненного искрящимися дирижаблями и серебряными молниями самолетов. Раздался скрип тормозов, и на перпендикулярной моему движению улице, расчищенной полицейскими в конусообразных оранжевых колпаках, возникло нечто такое, чего я не видел никогда раньше и не надеялся увидеть когда-нибудь еще.
Это была белоснежная колесница без коней, которая плыла на восьмиметровых колесах. На самой вершине пирамиды из фарфора, украшавшей колесницу, сидел человек в белоснежных одеждах (был ли то человек или сам Бог?) и бросал в толпу розовые лепестки, которые толпа ловила так, как будто это были таблетки бессмертия. Из ажурного белого громкоговорителя, установленного на передней части колесницы, доносилось на всех языках мира: «Король Монголии совершает вечернюю прогулку!»
Поравнявшись со мной, колесница остановилась. Король Монголии нагнулся ко мне и сказал, глядя прямо в глаза:
– Не думал, что ты когда-нибудь приедешь. Но я рад тебе.
И процессия двинулась дальше.
Глаза Короля Монголии были белого цвета. Белые, как снег.
– Приехали, – сказал водитель Родена. – Вы ведь здесь живете, правильно?
Я высунулся в окно, чтобы понять, что собственно он имеет в виду.
– Это не Улан-Батор? – спрашиваю я.
– Это Печерск.
Глаза болят.
– Все правильно, – говорю я, и по мере того, как эти слова покидают меня, все действительно становится правильным, не измененным, таким, как раньше. – Я здесь живу.
34. On-line/Off-line
– Ты проспал ровно сутки, – сказала Мухина, когда я открыл глаза. – Тебе звонили. Здесь все записано.
Она протягивает мне листок с именами. Ренуар, Миро, Малевич.
– Малевич оставил номер телефона? – спрашиваю я.
– Нет. Он обещал перезвонить, – Вера смотрит на часы. – Сейчас.
Я потягиваюсь под одеялом – самочувствие, на удивление, позитивное.
– Ренуар говорил о том, что тебе что-то угрожает, – произнесла Мухина.
– И Гоген говорил о том же. Вернее, он вообще отказался со мной разговаривать о тебе. Что происходит?
– Чистая правда, – сказал я. – То, что говорит Ренуар. Я в большой опасности. Меня скоро убьют.
– Ты говоришь это так равнодушно, – она чуть не сбилась на всхлип, но устояла на краю, встряхнув рыжей гривой. – Словно речь не о тебе, а о ком-то другом. Очнись, Альбрехт! Ведь это твоя жизнь. Возможная смерть, о которой ты говоришь – твоя смерть.
– Знаешь, Вера, – я сел на кровати. – Мне все равно. Мне действительно все равно, и я даже не смог бы объяснить, почему. Я сам не знаю, почему.
– Знаешь. Из-за Кете.
Она прошла к окну, замерла, теребя занавеску. Движение ее пальцев породило шелковую волну, растворившуюся под потолком.
– Я не верю, что ты ее убил, – сказала она вдруг.
– Давай не будем, – я завернулся в простыню и отправился в ванную.
На пороге остановился – зазвонил телефон.
– Это Малевич. Я согласен с Вами встретиться, Альбрехт. В парке Шевченко, через сорок пять минут. Там, где играют шахматисты.
Ах, ты еще и шахматист?
– Как я Вас узнаю? – интересуюсь я.
– Я сам Вас узнаю, – он вешает трубку.
Я отхожу от телефона и ловлю на себе взгляд Мухиной.
– Вера, где вещи, в которых я пришел вчера?
– Позавчера, – поправляет она. – Их забрала прачка.
– Там не было ничего кроме вещей? – интересуюсь я.
– Ты имеешь в виду это? – она протягивает мне пистолет. Ручка теплая.
Когда я был в ванной, позвонил Ренуар.
– Он хочет встретиться, – кричит Мухина сквозь дверь.
– Договорись на вечер!
– Он хочет сейчас!
Пришлось вылезти из-под душа, чтобы поговорить с ним.
– Ты в порядке? – поинтересовался Ренуар, слышно было, как широко он улыбается. – Винни хотел поблагодарить тебя за предупреждение. Он с тобой.
– Где он?
– Далеко, – ответил Огюст. – На отдыхе. Нам нужно встретиться, Альбрехт. С отъездом Винсента твое задание, естественно, не отменяется. Ты вел записи?
– Да, – откровенная ложь. – Мне нужно привести все тексты в порядок. Давай увидимся вечером. Я через двадцать минут должен встретиться с Казимиром Малевичем.
– Кто это? – спросил Ренуар.
– Он – один из организаторов Тренинга, – объяснил я.
– Молодец, Альбрехт, – Ренуар на другом конце провода восторженно хрюкнул. – Ты правильно мыслишь. Не отрывайся от Гогена, – добавил он. – И будь осторожен.
– ОК, Огюст. До вечера.
Я оделся, поцеловал на прощание Мухину и отправился в парк.
Она протягивает мне листок с именами. Ренуар, Миро, Малевич.
– Малевич оставил номер телефона? – спрашиваю я.
– Нет. Он обещал перезвонить, – Вера смотрит на часы. – Сейчас.
Я потягиваюсь под одеялом – самочувствие, на удивление, позитивное.
– Ренуар говорил о том, что тебе что-то угрожает, – произнесла Мухина.
– И Гоген говорил о том же. Вернее, он вообще отказался со мной разговаривать о тебе. Что происходит?
– Чистая правда, – сказал я. – То, что говорит Ренуар. Я в большой опасности. Меня скоро убьют.
– Ты говоришь это так равнодушно, – она чуть не сбилась на всхлип, но устояла на краю, встряхнув рыжей гривой. – Словно речь не о тебе, а о ком-то другом. Очнись, Альбрехт! Ведь это твоя жизнь. Возможная смерть, о которой ты говоришь – твоя смерть.
– Знаешь, Вера, – я сел на кровати. – Мне все равно. Мне действительно все равно, и я даже не смог бы объяснить, почему. Я сам не знаю, почему.
– Знаешь. Из-за Кете.
Она прошла к окну, замерла, теребя занавеску. Движение ее пальцев породило шелковую волну, растворившуюся под потолком.
– Я не верю, что ты ее убил, – сказала она вдруг.
– Давай не будем, – я завернулся в простыню и отправился в ванную.
На пороге остановился – зазвонил телефон.
– Это Малевич. Я согласен с Вами встретиться, Альбрехт. В парке Шевченко, через сорок пять минут. Там, где играют шахматисты.
Ах, ты еще и шахматист?
– Как я Вас узнаю? – интересуюсь я.
– Я сам Вас узнаю, – он вешает трубку.
Я отхожу от телефона и ловлю на себе взгляд Мухиной.
– Вера, где вещи, в которых я пришел вчера?
– Позавчера, – поправляет она. – Их забрала прачка.
– Там не было ничего кроме вещей? – интересуюсь я.
– Ты имеешь в виду это? – она протягивает мне пистолет. Ручка теплая.
Когда я был в ванной, позвонил Ренуар.
– Он хочет встретиться, – кричит Мухина сквозь дверь.
– Договорись на вечер!
– Он хочет сейчас!
Пришлось вылезти из-под душа, чтобы поговорить с ним.
– Ты в порядке? – поинтересовался Ренуар, слышно было, как широко он улыбается. – Винни хотел поблагодарить тебя за предупреждение. Он с тобой.
– Где он?
– Далеко, – ответил Огюст. – На отдыхе. Нам нужно встретиться, Альбрехт. С отъездом Винсента твое задание, естественно, не отменяется. Ты вел записи?
– Да, – откровенная ложь. – Мне нужно привести все тексты в порядок. Давай увидимся вечером. Я через двадцать минут должен встретиться с Казимиром Малевичем.
– Кто это? – спросил Ренуар.
– Он – один из организаторов Тренинга, – объяснил я.
– Молодец, Альбрехт, – Ренуар на другом конце провода восторженно хрюкнул. – Ты правильно мыслишь. Не отрывайся от Гогена, – добавил он. – И будь осторожен.
– ОК, Огюст. До вечера.
Я оделся, поцеловал на прощание Мухину и отправился в парк.
35. Среди шахматистов
В парке шло обычное летнее движение – мамы с колясками, наполненными малышами, голуби, парочки и шахматисты. Шахматистов было необыкновенно много – они заняли не только столики, но и все окрестные лавочки, потеснив остальное население парка.
Я нашел пустую скамейку недалеко от входа в парк, а Гоген уселся на трубу неподалеку.
Было около четырех, но шахматистов не убывало, появлялись все новые. Невысокий парень со складной шахматной доской сел на мою скамейку. Сквозь очки с толстыми стеклами он посмотрел в мою сторону:
– Играете в шахматы?
– Нет, – ответил я.
– Меня зовут Казимир Малевич, – сказал он, после чего я рассмотрел шахматиста внимательнее.
Он выглядел лет на двадцать семь, был сутул и одет слегка неряшливо, но дорого.
– Я не шахматист, – сказал он вдруг.
– А кто Вы? – поинтересовался я.
– Программист. Можем на ты. Этот человек, – кивок в сторону Гогена, – с тобой?
– Да. Он мешает?
– Нет, – Малевич пожал плечами. – Я тоже не один.
Он кивнул в сторону шахматистов, словно имея в виду, что он с ними.
– У нас мало времени, – сказал Малевич, отложив шахматы в сторону. – Есть задание для тебя. Если ты его выполнишь, я отвечу на все вопросы, связанные со смертью твоего брата.
«Брата» он произнес как бы в кавычках.
– Почему я должен тебе верить? – спросил я.
– А почему бы не верить? – парировал Малевич.
– Какое задание? Надеюсь, не слишком сложное?
Все дают мне задания, и за этой кутерьмой я имею счастливую возможность забывать о том, что мои личные задания остались где-то далеко в горах.
– Проще простого, – сказал Малевич. – Ты был первым, кто обнаружил труп Пикассо, а потом ты снова пришел на место самоубийства. Ты что-то нашел там?
Интересно, он обо всем уже знает от Яблонской или просто знает?
– Да, нашел кое-что, – отвечаю я. – Имя одного человека.
– Попробую угадать, – он осклабился и демонстративно наморщил лоб, от чего массивные очки поднялись на несколько «этажей» выше. – Роден?
– Точно, – сказал я.
– И Роден, конечно же, ничего об этом не знает? – предположил Малевич.
– Не знает. О чем ты хотел попросить меня?
– Скажи ему, – сказал Малевич. – Скажи о записке, оставленной Пикассо, Родену.
– Какая гарантия, что ты не исчезнешь, когда я сделаю это? – поинтересовался я.
– Нет гарантий, – признался Казимир. – Просто доверяй мне, как я доверяю тебе. А Родену ты все равно сказал бы. Даже если бы я не просил тебя об этом.
Он удивлял меня каждым своим словом, особенно интонациями. Малевич разговаривал со мной таким тоном, каким увещевают ребенка, в очередной раз отказывающегося идти утром в школу. Мол, хочешь – не хочешь, все равно сделаешь так, как велят взрослые. Как велит Тренинг.
– Тогда зачем ты встретился со мной? – спрашиваю я. – Если я в любом случае расскажу про записку Родену?
– Это ты предложил встретиться, – резонно замечает он. – Я понял, что являюсь твоим тренером, и пришел на встречу. Но сейчас для тебя еще не пришло время основных занятий – нам придется встретиться еще минимум два раза. Минимум.
Он встал, поправил брюки, хотя штанины продолжали пузыриться как ни в чем не бывало.
– До свидания, Альбрехт, – сказал Малевич и ушел по аллейке, а там, где аллейка разветвлялась, я потерял его спину среди спин других прохожих.
Шахматы он, естественно, забыл на скамейке. Я встряхнул деревянную коробку, но вместо ожидаемого тарахтения фигур, услышал мягкий стук.
В коробке лежал детектив карманного формата под названием «Средство от скуки». Листа с номерами страниц 45-46 в книжке не было.
Я нашел пустую скамейку недалеко от входа в парк, а Гоген уселся на трубу неподалеку.
Было около четырех, но шахматистов не убывало, появлялись все новые. Невысокий парень со складной шахматной доской сел на мою скамейку. Сквозь очки с толстыми стеклами он посмотрел в мою сторону:
– Играете в шахматы?
– Нет, – ответил я.
– Меня зовут Казимир Малевич, – сказал он, после чего я рассмотрел шахматиста внимательнее.
Он выглядел лет на двадцать семь, был сутул и одет слегка неряшливо, но дорого.
– Я не шахматист, – сказал он вдруг.
– А кто Вы? – поинтересовался я.
– Программист. Можем на ты. Этот человек, – кивок в сторону Гогена, – с тобой?
– Да. Он мешает?
– Нет, – Малевич пожал плечами. – Я тоже не один.
Он кивнул в сторону шахматистов, словно имея в виду, что он с ними.
– У нас мало времени, – сказал Малевич, отложив шахматы в сторону. – Есть задание для тебя. Если ты его выполнишь, я отвечу на все вопросы, связанные со смертью твоего брата.
«Брата» он произнес как бы в кавычках.
– Почему я должен тебе верить? – спросил я.
– А почему бы не верить? – парировал Малевич.
– Какое задание? Надеюсь, не слишком сложное?
Все дают мне задания, и за этой кутерьмой я имею счастливую возможность забывать о том, что мои личные задания остались где-то далеко в горах.
– Проще простого, – сказал Малевич. – Ты был первым, кто обнаружил труп Пикассо, а потом ты снова пришел на место самоубийства. Ты что-то нашел там?
Интересно, он обо всем уже знает от Яблонской или просто знает?
– Да, нашел кое-что, – отвечаю я. – Имя одного человека.
– Попробую угадать, – он осклабился и демонстративно наморщил лоб, от чего массивные очки поднялись на несколько «этажей» выше. – Роден?
– Точно, – сказал я.
– И Роден, конечно же, ничего об этом не знает? – предположил Малевич.
– Не знает. О чем ты хотел попросить меня?
– Скажи ему, – сказал Малевич. – Скажи о записке, оставленной Пикассо, Родену.
– Какая гарантия, что ты не исчезнешь, когда я сделаю это? – поинтересовался я.
– Нет гарантий, – признался Казимир. – Просто доверяй мне, как я доверяю тебе. А Родену ты все равно сказал бы. Даже если бы я не просил тебя об этом.
Он удивлял меня каждым своим словом, особенно интонациями. Малевич разговаривал со мной таким тоном, каким увещевают ребенка, в очередной раз отказывающегося идти утром в школу. Мол, хочешь – не хочешь, все равно сделаешь так, как велят взрослые. Как велит Тренинг.
– Тогда зачем ты встретился со мной? – спрашиваю я. – Если я в любом случае расскажу про записку Родену?
– Это ты предложил встретиться, – резонно замечает он. – Я понял, что являюсь твоим тренером, и пришел на встречу. Но сейчас для тебя еще не пришло время основных занятий – нам придется встретиться еще минимум два раза. Минимум.
Он встал, поправил брюки, хотя штанины продолжали пузыриться как ни в чем не бывало.
– До свидания, Альбрехт, – сказал Малевич и ушел по аллейке, а там, где аллейка разветвлялась, я потерял его спину среди спин других прохожих.
Шахматы он, естественно, забыл на скамейке. Я встряхнул деревянную коробку, но вместо ожидаемого тарахтения фигур, услышал мягкий стук.
В коробке лежал детектив карманного формата под названием «Средство от скуки». Листа с номерами страниц 45-46 в книжке не было.
36. Перечитывая
Должен признать, что у меня никогда не было подружки, которая устраивала бы меня так же, как Вера Мухина. Я не любил ее, не ревновал, всегда хотел и забывал о ней, когда не видел. Эти легкие отношения были бы еще легче, если бы не сама Мухина. Она подо все хотела подвести логическое обоснование. Если я, глядя на нее, позволяю своему взгляду стать более задумчивым, чем обычно, для Мухиной это означает, что я влюбляюсь в нее. Если я не разговариваю с ней целый день – значит, я боюсь ее, боюсь своих чувств к ней. «Ты боишься привязаться», – говорит она сквозь рыжий завиток. Если бы ты знала, Вера, насколько я уже не боюсь привязаться!
– Где ты был? Видел что-нибудь интересное? – интересуется она сухо, так, словно мы не в одной постели, а по разные стороны стола для переговоров.
Сердится. За что – не помню.
– Не видел сегодня ничего интереснее, чем одна обиженная девушка, – сообщаю я откровенно.
Она смотрит на меня и улыбается – одними кончиками ушей. Ее улыбка виртуальна, она активно присутствует, но назвать точное место ее дислокациисложно.
– Знаешь, я наблюдаю за тобой, Аль, – говорит она вдруг. – А если я перекрашу волосы или сменю пол, ты этого даже не заметишь.
Что за обвинения? Конечно же, я сразу замечу смену пола.
– Кстати, ты завила волосы, – замечаю я. – Да?
– Очень кстати, – но заметно, что она сердится не на самом деле. – Знаешь, в последний день я очень нервничаю. Не из-за себя, из-за тебя. Хотел ты этого или нет, теперь ты мне дорог, хотя иногда кажется, что я тебя совсем не знаю.
Я этого не хотел, Вера, ты же знаешь.
– Гоген не говорит со мной о деле, которым ты занимаешься, – продолжает Мухина, садясь на подушку, чтобы чувствовать себя выше. – У Ван Гога и Ренуара я, естественно, не могу спрашивать. Ты тоже не говоришь мне ничего. Я понимаю, что меня твое задание почти никак не касается. Но ты можешь хотя бы успокоить меня, сказать, что тебе ничего не угрожает, что ты не дашь втянуть себя в эту игру…
– Какую игру?
– Цепочка самоубийств. Это же просто игра, как ты не понимаешь! Сейчас мне хочется верить, что это не так, но еще совсем недавно я думала, что ты нужен Ван Гогу, чтобы стать одним из звеньев в череде смертей.
– И ты молчала?
– Я вообще редко молчу, по твоим словам, – огрызнулась Мухина. – Я тебе с самого начала говорила, чтобы ты был осторожен. Или ты не помнишь?
Помню что-то такое. Ну, так я осторожен. Осторожен! Осторожен! Раз-раз! Я пытаюсь делать гимнастику, не вставая с постели – тянусь руками к носкам ног, спрятанным под одеялом с веселыми мишками (одеяло моего «братца» – вполне в его стиле).
– Есть задание, Вера, – должен же я тоже дать кому-нибудь задание. – Прочитай эту книжку до вечера и скажи потом, что ты думаешь о тексте, авторе и возможном читателе.
Я стараюсь выглядеть совершенно серьезным, протягивая ей покет-бук, экстравагантно подаренный мне Малевичем.
– О чем книжка? – она взвешивает текст на ладони, очевидно, для того, чтобы определить, о чем на страницах идет речь. – Фантастика?
– Детектив, – отвечаю я.
– А зачем его читать? – удивляется Мухина, иногда моя симпатия к ней принимает грандиозные формы.
– Сальвадор Дали вырвал из этой книжки листок для предсмертной записки, – говорю я.
– Ладно, я прочту, – она прячет книгу под одеяло, чтобы вдруг не забрал, если сейчас передумаю.
Я действительно решаю в шутку отобрать у Мухиной только что переданную ей книгу, и между нами завязывается смешная потасовка. Запутавшись в одеяле, я падаю на ковер, откатываюсь в сторону, чтобы приготовиться к новомузлодейскому нападению на рыжую противницу, но перед этим выгибаю спину и, потягиваясь, почти делаю «мостик». Отсюда, с ковра у кровати мне хорошо видна перевернутая небом вниз балконная дверь, а за ней – в полупрофиль, руки спокойно лежат на оградке, стоит Жоан Миро.
– Где ты был? Видел что-нибудь интересное? – интересуется она сухо, так, словно мы не в одной постели, а по разные стороны стола для переговоров.
Сердится. За что – не помню.
– Не видел сегодня ничего интереснее, чем одна обиженная девушка, – сообщаю я откровенно.
Она смотрит на меня и улыбается – одними кончиками ушей. Ее улыбка виртуальна, она активно присутствует, но назвать точное место ее дислокациисложно.
– Знаешь, я наблюдаю за тобой, Аль, – говорит она вдруг. – А если я перекрашу волосы или сменю пол, ты этого даже не заметишь.
Что за обвинения? Конечно же, я сразу замечу смену пола.
– Кстати, ты завила волосы, – замечаю я. – Да?
– Очень кстати, – но заметно, что она сердится не на самом деле. – Знаешь, в последний день я очень нервничаю. Не из-за себя, из-за тебя. Хотел ты этого или нет, теперь ты мне дорог, хотя иногда кажется, что я тебя совсем не знаю.
Я этого не хотел, Вера, ты же знаешь.
– Гоген не говорит со мной о деле, которым ты занимаешься, – продолжает Мухина, садясь на подушку, чтобы чувствовать себя выше. – У Ван Гога и Ренуара я, естественно, не могу спрашивать. Ты тоже не говоришь мне ничего. Я понимаю, что меня твое задание почти никак не касается. Но ты можешь хотя бы успокоить меня, сказать, что тебе ничего не угрожает, что ты не дашь втянуть себя в эту игру…
– Какую игру?
– Цепочка самоубийств. Это же просто игра, как ты не понимаешь! Сейчас мне хочется верить, что это не так, но еще совсем недавно я думала, что ты нужен Ван Гогу, чтобы стать одним из звеньев в череде смертей.
– И ты молчала?
– Я вообще редко молчу, по твоим словам, – огрызнулась Мухина. – Я тебе с самого начала говорила, чтобы ты был осторожен. Или ты не помнишь?
Помню что-то такое. Ну, так я осторожен. Осторожен! Осторожен! Раз-раз! Я пытаюсь делать гимнастику, не вставая с постели – тянусь руками к носкам ног, спрятанным под одеялом с веселыми мишками (одеяло моего «братца» – вполне в его стиле).
– Есть задание, Вера, – должен же я тоже дать кому-нибудь задание. – Прочитай эту книжку до вечера и скажи потом, что ты думаешь о тексте, авторе и возможном читателе.
Я стараюсь выглядеть совершенно серьезным, протягивая ей покет-бук, экстравагантно подаренный мне Малевичем.
– О чем книжка? – она взвешивает текст на ладони, очевидно, для того, чтобы определить, о чем на страницах идет речь. – Фантастика?
– Детектив, – отвечаю я.
– А зачем его читать? – удивляется Мухина, иногда моя симпатия к ней принимает грандиозные формы.
– Сальвадор Дали вырвал из этой книжки листок для предсмертной записки, – говорю я.
– Ладно, я прочту, – она прячет книгу под одеяло, чтобы вдруг не забрал, если сейчас передумаю.
Я действительно решаю в шутку отобрать у Мухиной только что переданную ей книгу, и между нами завязывается смешная потасовка. Запутавшись в одеяле, я падаю на ковер, откатываюсь в сторону, чтобы приготовиться к новомузлодейскому нападению на рыжую противницу, но перед этим выгибаю спину и, потягиваясь, почти делаю «мостик». Отсюда, с ковра у кровати мне хорошо видна перевернутая небом вниз балконная дверь, а за ней – в полупрофиль, руки спокойно лежат на оградке, стоит Жоан Миро.
37. Плохой детектив
Мухина сидит на кровати. Я – по-прежнему на полу. Миро посоветовал нам не вставать и не делать слишком резких движений. Ему легко просить нас об этом – в руке Миро держит увесистый тускло-черный пистолет.
– Если хочешь, я расскажу тебе все, что об этом думаю, – предлагает Миро, прохаживаясь по спальне.
О чем «об этом»? Ах да, об этом!
– Твой брат решает убить себя, – начинает Миро построение своих тезисов, которые, судя по первому из них, будут предельно серьезны. – Почему он решает это сделать – неизвестно, но это решение не может отменить даже его любовница, Яблонская. В последние дни он говорил очень много, как будто боялся – что-то очень важное останется за кадром. Тогда я уже знал, что Дали собирается убить себя. Думаю, знал не я один – смерть Сальвадора давала знать о своем приближении знаками, наполнившими его жизнь…
– Какими знаками? – это я.
– Не перебивай! – мой телефон, который Миро держал в руке, летит в мою сторону, ударяется об пол и исчезает под кроватью, а после этого спокойно, сдержанным голосом: Пожалуйста, не перебивай, пока я не закончу. И ты тоже помолчи, ладно? – обращается он к Мухиной, та кивает, все же подняв при этом брови.
– Очень важно не мешать мне сейчас говорить, иначе я собьюсь с мысли, – продолжает Миро. – Я мало что понимал из того, о чем говорил Сальвадор. Он взял привычку изъясняться символами и многослойными метафорами. Думаю, по сложности оборотов он дал бы тогда фору десяти талмудистам. Я не понимал твоего брата, и он понимал это. Когда я видел его в последний раз… Это было за день до его смерти, мы встречались здесь, в этой квартире. Он уже не выглядел ни напуганным, как раньше, ни отстраненным, как еще раньше. Он взял меня за руку, вот так, – Роден взял меня за руку, но рукопожатие как бы соскользнуло, и его пальцы удержали только мой мизинец. – И он сказал мне: «Послушай меня, Жоан, и запомни все, что я скажу». И я запомнил. Это было не сложно.
Миро стал у окна. Сейчас я обратил внимание на то, что передо мной достаточно немолодой мужчина. В такового Миро на глазах превращался из человека неопределенного возраста (двадцать восемь-тридцать восемь). А может, в какой-то момент его жизнь раздвоилась и расчетверилась, расколовшись о неведомый рядовым дилерам наркотик, и он стал стремительно стареть, набирая годы, как гроссмейстер набирает очки, играя сразу на нескольких досках.
– Дали сказал мне: «Все это – чехарда. Когда ты прыгаешь, ты как бы жив, когда опускаешься – как бы нет. Если ты в прыжке – сейчас опустишься на землю. Если на земле – сейчас прыгнешь….»
– Он и прыгнул, – сказал я, позабыв про настоятельную рекомендацию воздержаться от замечаний.
И я тут же пожалел, что открыл рот – Миро навис надо мной угловатым монументом гнева, и от дула пистолета, надавившего на мой правый глаз, по поверхности мозга разбежались оранжевые круги.
Пауза. Миро молчит. Мухина молчит. Я больше всех молчу.
– Ллладно, – произносит Миро, убирает пистолет, выпрямляется и встряхивает головой, что поймать недалеко улетевшую мысль. – Продолжим. – Миро снова поймал мой мизинец в капкан своих деревянных пальцев. – Затем Дали сказал мне следующее: «Мы больше никогда не увидимся. Это ни плохо, ни хорошо. Так нужно для того, чтобы разрушить Тренинг. Когда все, кто составлял Тренинг, погибнут один за другим, Тренинг перестанет существовать как общность людей и начнет свое существование в новом качестве». После этих слов он замолчал.
Он замолчал, глядя на нас в упор. Мы, судя по всему, являли собой нерадостную картину. Мухина к тому моменту уже поняла, что в конце рассказа Миро нас застрелит, и слушать ей стало не интересно. Я же, напротив, старательно погружался в этот аудио-бред, производимый Миро, и, наверно, тоже неважно выглядел поэтому.
– Плохо выглядите, мальчики и девочки, – сказал Миро без интонации, затем продолжил: Я спросил его: «В какое качество перейдет Тренинг?» «Тренинг станет просто идеей, понятием. А каждый из нас станет составляющей частью этой идеи. Мы будем существовать в веках как письменность и получим подлинную жизнь в апокрифичных текстах, как все праведники, что упомянуты в Пятикнижии».
Миро отдышался, вытер каплю слюны со щеки стволом пистолета.
– Именно это твой брат мне и сказал. Слово в слово. А после этого он попросил: «Жоан, пообещай мне, что, когда Тренинг призовет тебя к твоему новому существованию, ты пойдешь на зов, не оглядываясь назад. Пообещай мне!» – Миро сжал мой мизинец так, что тот хрустнул. – И я пообещал, что мне оставалось делать! Тогда Дали взял мой палец, как я держу сейчас твой, – тиски его пальцев стали еще крепче. – Хрясть! Он сломал мне мизинец на левой руке. «Чтобы ты не забыл про обещание», – сказал Дали, и больше я его не видел.
– Если хочешь, я расскажу тебе все, что об этом думаю, – предлагает Миро, прохаживаясь по спальне.
О чем «об этом»? Ах да, об этом!
– Твой брат решает убить себя, – начинает Миро построение своих тезисов, которые, судя по первому из них, будут предельно серьезны. – Почему он решает это сделать – неизвестно, но это решение не может отменить даже его любовница, Яблонская. В последние дни он говорил очень много, как будто боялся – что-то очень важное останется за кадром. Тогда я уже знал, что Дали собирается убить себя. Думаю, знал не я один – смерть Сальвадора давала знать о своем приближении знаками, наполнившими его жизнь…
– Какими знаками? – это я.
– Не перебивай! – мой телефон, который Миро держал в руке, летит в мою сторону, ударяется об пол и исчезает под кроватью, а после этого спокойно, сдержанным голосом: Пожалуйста, не перебивай, пока я не закончу. И ты тоже помолчи, ладно? – обращается он к Мухиной, та кивает, все же подняв при этом брови.
– Очень важно не мешать мне сейчас говорить, иначе я собьюсь с мысли, – продолжает Миро. – Я мало что понимал из того, о чем говорил Сальвадор. Он взял привычку изъясняться символами и многослойными метафорами. Думаю, по сложности оборотов он дал бы тогда фору десяти талмудистам. Я не понимал твоего брата, и он понимал это. Когда я видел его в последний раз… Это было за день до его смерти, мы встречались здесь, в этой квартире. Он уже не выглядел ни напуганным, как раньше, ни отстраненным, как еще раньше. Он взял меня за руку, вот так, – Роден взял меня за руку, но рукопожатие как бы соскользнуло, и его пальцы удержали только мой мизинец. – И он сказал мне: «Послушай меня, Жоан, и запомни все, что я скажу». И я запомнил. Это было не сложно.
Миро стал у окна. Сейчас я обратил внимание на то, что передо мной достаточно немолодой мужчина. В такового Миро на глазах превращался из человека неопределенного возраста (двадцать восемь-тридцать восемь). А может, в какой-то момент его жизнь раздвоилась и расчетверилась, расколовшись о неведомый рядовым дилерам наркотик, и он стал стремительно стареть, набирая годы, как гроссмейстер набирает очки, играя сразу на нескольких досках.
– Дали сказал мне: «Все это – чехарда. Когда ты прыгаешь, ты как бы жив, когда опускаешься – как бы нет. Если ты в прыжке – сейчас опустишься на землю. Если на земле – сейчас прыгнешь….»
– Он и прыгнул, – сказал я, позабыв про настоятельную рекомендацию воздержаться от замечаний.
И я тут же пожалел, что открыл рот – Миро навис надо мной угловатым монументом гнева, и от дула пистолета, надавившего на мой правый глаз, по поверхности мозга разбежались оранжевые круги.
Пауза. Миро молчит. Мухина молчит. Я больше всех молчу.
– Ллладно, – произносит Миро, убирает пистолет, выпрямляется и встряхивает головой, что поймать недалеко улетевшую мысль. – Продолжим. – Миро снова поймал мой мизинец в капкан своих деревянных пальцев. – Затем Дали сказал мне следующее: «Мы больше никогда не увидимся. Это ни плохо, ни хорошо. Так нужно для того, чтобы разрушить Тренинг. Когда все, кто составлял Тренинг, погибнут один за другим, Тренинг перестанет существовать как общность людей и начнет свое существование в новом качестве». После этих слов он замолчал.
Он замолчал, глядя на нас в упор. Мы, судя по всему, являли собой нерадостную картину. Мухина к тому моменту уже поняла, что в конце рассказа Миро нас застрелит, и слушать ей стало не интересно. Я же, напротив, старательно погружался в этот аудио-бред, производимый Миро, и, наверно, тоже неважно выглядел поэтому.
– Плохо выглядите, мальчики и девочки, – сказал Миро без интонации, затем продолжил: Я спросил его: «В какое качество перейдет Тренинг?» «Тренинг станет просто идеей, понятием. А каждый из нас станет составляющей частью этой идеи. Мы будем существовать в веках как письменность и получим подлинную жизнь в апокрифичных текстах, как все праведники, что упомянуты в Пятикнижии».
Миро отдышался, вытер каплю слюны со щеки стволом пистолета.
– Именно это твой брат мне и сказал. Слово в слово. А после этого он попросил: «Жоан, пообещай мне, что, когда Тренинг призовет тебя к твоему новому существованию, ты пойдешь на зов, не оглядываясь назад. Пообещай мне!» – Миро сжал мой мизинец так, что тот хрустнул. – И я пообещал, что мне оставалось делать! Тогда Дали взял мой палец, как я держу сейчас твой, – тиски его пальцев стали еще крепче. – Хрясть! Он сломал мне мизинец на левой руке. «Чтобы ты не забыл про обещание», – сказал Дали, и больше я его не видел.