Фридлянд Антон. Запах шахмат

   Он отпустил мою руку. Мой мизинец, как ни странно, не был сломан, как у Миро.
   – Я сделал из этого разговора только один вывод, – задумчиво произнес Миро. – Кто-то целенаправленно и профессионально свел твоего брата с ума. Кто? Тот, кто на самом деле стоит за Тренингом. Подозреваемых несколько. Это Ван Гог, манипулятор высокого класса, он на это способен. Это Яблонская – она была ближе всех к Дали и даже не скрывала своего участия в Тренинге. Это Роден, он, по твоим словам, собирался убить и меня, и Ван Гога. Это ты – неизвестно откуда взявшийся наследничек, о котором неделю назад никто и понятия не имел.
   Миро собирался назвать еще кого-то, но решил, что мною список подозреваемых в совершении самоубийств можно закончить.
   – Из меня плохой детектив, – признался Миро. – У меня не хватает нервов на дедукцию, – кривая улыбка. – И в то же время я понимаю, что, бездействуя, подвергаю свою жизнь ежеминутной угрозе. Поэтому я решил избавиться от всех подозреваемых. Ван Гога сейчас ищут, Родена, наверно, уже нашли – он в Киеве. Яблонскую этим вечером ждет встреча с Шагалом. Ты оказался первым в моем списке личных визитов, потому что у меня к тебе есть один приватный вопрос. Знаешь, какой?
   Он прищурился, глядя на меня, словно рассматривал насекомое.
   – Вижу – знаешь, – легкий укоряющий стук дула пистолета о мой лоб. – Два кило. Отдай их, они тебе все равно теперь ни к чему.

38. Правила меняются

   – О чем он? – тихо спрашивает Мухина.
   – О кокаине, – говорю я. – Миро думает, что я взял два килограмма кокаина, который принадлежал ему и Сальвадору.
   – Как будто это не так! – ехидно перебил меня Миро. – Постарайся вспомнить, Альбрехт, напрягись. Синяя спортивная сумка… Весит два килограмма…
   – Синяя сумка? – переспрашивает вдруг Вера. – Ее переложили на антресоли. Только в ней не было наркотиков – сумка набита всякой ерундой. В ней, кажется, несколько фонариков, какие-то провода, электрическая отвертка и много коробок с шурупами.
   – Коробки открывали? – интересуется Миро, пистолет направлен на мою самоотверженно завирающуюся подругу.
   – Нет, – говорит Мухина.
   Что ты делаешь, Вера? Чего ради ты это делаешь? Даже если Миро подпустит тебя достаточно близко, ты не успеешь продемонстрировать ему технику захвата, как демонстрировала мне десять минут назад. Миро готов стрелять в любую секунду, и, наблюдая за их беседой, я не мог понять, то ли эта секунда, покачиваясь, немного отдаляется, то ли, наоборот, стремительно приближается отрывающимся от рельс паровозом.
   – Где сумка? – спрашивает Миро.
   – Принести? – предлагает Мухина.
   – Просто скажи, где она.
   – За ванной, перед кухней полка под потолком. Сумка возле коробки с елочными игрушками.
   Интересно, он сейчас за ней пойдет?
   – Нет, – отвечает Миро невидимому оппоненту, поднимая при этом руку с пистолетом. – На антресоли я полезу без вас.
   – Она врет, – говорю я. – Нет там никаких антресолей. И сумки там нет. Если хочешь получить свои наркотики, давай переговорим об этом. Я думаю, мы сумеем договориться…
   – Нет, дорогой мой! Переговоров больше не будет, – Миро теряет самообладание. – Что, мальчишка, совсем смерти не боишься?! Тоже надеешься на веки вечные перевоплотиться в книжку про Тренинг?
   Мне страшно, а ведь я почему-то был уверен, что за несколько минут до своего полного исчезновения, страх не может набрать такой силы.
   – Самое. Важное. В туалете. Пикассо. Записка, – скажу честно, зубы дрожали, поэтому приходилось произносить фразы не длиннее одного-двух слов.
   – Он. Оставил записку. Я нашел. Ее.
   – Интересно, – Миро на какое-то время забыл про спусковой крючок. – Где же ты ее нашел? Я сам там все осмотрел. Два раза.
   Дар членораздельной речи вернулся ко мне из чистилища, на краю которого я балансировал с пулей, что замерла перед моим носом в ожидании скорого освобождения.
   – Пикассо оставил записку изнутри на крышке коробки для туалетной бумаги. Я подумал сейчас, что тебе интересно будет узнать, что написал перед смертью Пикассо. Ведь я стер эту надпись и никому о ней не говорил, так что, если бы ты меня убил минуту назад, то потерял бы одну очень важную информацию об этом вашем Тренинге.
   Миро облизнул губы, Мухина тихо кашлянула.
   – Что же там было написано? – спросил Миро. – Что написал Пикассо на этой чертовой коробке для сраной бумаги?
   – Не сраной, – поправил я. – Это была коробка для рулона туалетной бумаги.
   – Не вздумай смеяться надо мной! – неожиданно высокой нотой взвизгнул Миро. – Не вздумай!
   Он обхватил мою голову левой рукой и чуть не вдавил мне в череп ствол пистолета. Сквозь обхват я слышал, как кричит Вера и монотонно диктует Миро:
   – До пяти. Слышишь, Альбрехт? Считаю только до пяти. Повтори, пожалуйста, текст, который был написан нашим общим знакомым Пабло Пикассо незадолго до смерти. Ты меня хорошо слышишь?
   Имитация кивка, исходящая от меня.
   – Раз. Два. Три.
   Он очень быстро считает.
   – Четыре.
   Сказать правду? Убьет. Неправду – все равно убьет. Правда и неправда одинаково обесценились для меня в эту минуту, и я выдавил из себя, сквозь толщу заполненного бицепсом пиджачного рукава, сжимавшего мою голову:
   – «Жоан Миро». Пикассо написал: «Жоан Миро».
   Собственный голос и пронзительный крик Веры – последнее, что я слышал. Темнота в глазах мгновенно и невыносимо посветлела, словно залитая проявочным раствором, и я подумал, что меня уже скорее нет, чем есть, значит, Миро уже нажал на курок.

39. Белые буквы

   И что? И что? И что?
   Это снова мой голос. Словно царапина от кредитной карточки на компакт-диске – снова и снова я твержу эту словесную формулу, которая должна магическим образом вытащить меня из безвременья и беспонятья, в которых я оказался, потеряв нити, связывавшие с замечательной действительностью. «И что?»
   И что, и что, и что, и что, и что, и что?
   Увесистая пощечина возвращает все на время утерянные связи. Это Мухина.
   – Прекрати истерику, – говорит она.
   Я прекращаю, обнаруживая при этом, что никаким делом, кроме упомянутой выше истерики, я не был занят.
   – Где Миро? – спрашиваю я.
   Мухина кивает в сторону кухни.
   – С ним все нормально?
   Какой дурацкий вопрос задал я только что!
   – Нет, – говорит Вера. – С Миро все ненормально.
   Я встаю с ковра и иду в коридор, откуда уже виден Миро. Вернее, только его ноги. Подошвы ботинок находятся в метре над полом, и непонятные силы слегка прокручивают покойника то по часовой стрелке, то против часовой.
   – Как это случилось? – спрашиваю я Веру, вернувшись в спальню.
   – С кем? – переспрашивает она. – С тобой или со мной?
   – С Миро. Он повесился.
   – Да, я знаю, – отвечает Мухина. – Не могу точно сказать, как это произошло. Я была очень напугана.
   – Все позади, – пытаюсь я ее успокоить. – Забудь.
   – Ничего не позади! – она всхлипывает. – Миро висит за стеной, а ты говоришь «Забудь!»
   – Как он повесился? – мне действительно важно это знать.
   – Не знаю, – Мухиной совсем не хочется вспоминать события последнего часа. – Когда ты назвал его имя, он резко отпустил твою голову, и ты ударился об угол кровати. После этого Миро вышел из комнаты, а я пыталась привести тебя в чувство. Когда я пошла за водой для тебя, он уже был мертв.
   – А записка?
   – Что записка?
   – Оставил ли он какую-нибудь записку? – спрашиваю я.
   – Понятия не имею. Хочешь – сам иди на кухню и смотри.
   И я отправляюсь на кухню, перед этим максимально нежно чмокнув Мухину в нервно наморщенный нос.
   Первое, что я вижу возле трупа – это синяя спортивная сумка, из которой вывалено на пол все содержимое – какие-то коробки, железные банки и куски провода. Все перемешано страшным образом, сумка и рухлядь подернуты кокаиновым инеем. Основная часть порошка причудливыми Карпатами рассыпана на черной пластиковой столешнице. Это больше, чем я когда-нибудь видел, больше, чем хотел бы увидеть.
   На переменчивой поверхности кокаиновых барханов можно ясно разглядеть буквы имени – как в детстве, тайные письмена, оставленные пальцем на песке у кромки моря. «Роден». Значит, все-таки Роден.
   Что ли коксу понюхать?
   В данный момент эта идея кажется предельно неуместной, но я, тем не менее, нюхаю немного с помощью соломинки для коктейля, а потом еще.
   – Ренуар? Привет, это Альбрехт. Ты не мог бы поскорее приехать ко мне домой?… Я не хочу объяснять по телефону… Одним словом, здесь нужна уборка… К сожалению, я не смогу тебя дождаться, но Вера будет дома… Мне нужно уходить. Я тебе потом расскажу. Увидимся вечером.
   До вечера оставалось не так много времени. Разговор с Мухиной о злополучной сумке я решил перенести на ночь.

40. Клубная смерть

   Миро не существовал больше, но от этого не перестал источать угрозу. Благодаря этому неугомонному покойнику жизнь Яблонской должна была прекратиться в ближайшее время. Я чувствую, что Шагал все-таки согласился на убийство звезды. Высокая мотивация?
   Поднимаясь на ее этаж, я больше всего боялся обнаружить двусмысленную пустоту за дверью. Снова не знать, что с ней, как не знаю этого сейчас, не знать, жива ли. Нервничаю. Привязанности.
   Дверь открыла Алиса. Яблонской дома не было.
   Где она?
   – Ты так и будешь стоять на пороге?
   Я вхожу в квартиру и только теперь замечаю, что глаза у девочки заплаканы, а нижняя губа струится прикушенной полосой. Выглядит Алиса жалко.
   – Сколько тебе лет? – спрашиваю я. Еще при первой встрече с девочкой мне хотелось это узнать.
   Она не отвечает – мол, не твое дело.
   – Где Яблонская?
   – В клубе. Она выступает там сегодня.
   – Чего ревешь?
   Алиса думает: сказать – не сказать? Говорит.
   – Я ей совсем не нужна.
   – А она тебе?
   – Не знаю. Теперь не знаю, – она снова готова была заплакать.
   Я присел на диван – «на дорожку», перед поездкой в клуб Яблонской, где певица сегодня выступает. У Шагала наверняка есть билет на этот концерт.
   – Почему ты думаешь, что ты ей не нужна? – я не собирался лезть Алисе в душу, просто искренне хотелось ее поддержать.
   – Я не думаю, а знаю, – резко ответила девочка. – У нее есть другая. Ее она любит по-настоящему. А я для нее всего лишь домашний зверек, с которым можно играть, пока не надоест.
   – Яблонской угрожают большие неприятности, – невпопад сказал я.
   – Не поверишь, – ответила Алиса. – Мне все равно.
   Я пожал плечами и поднялся с дивана – пора двигаться дальше.
   – Почему ты ее ждешь тогда, если тебе все равно? – спросил я на прощание.
   – А я не жду, – ответила Алиса и чмокнула меня в щеку – то ли был поцелуй, то ли не было. – Я здесь живу. А Яблонская живет теперь в другом месте.
   «В другом» означало – «с другой». Мне очень жаль, Алиса, что все именно так. Я и сам ревную это странное существо, Татьяну Яблонскую, которую почти не знаю, к другим существам, которых совсем не знаю. Все вокруг очень странное и недружелюбное, мне тоже так кажется в эту минуту.
   – В клуб к Яблонской, – сказал я Гогену сквозь телефонный звонок, заполнивший салон автомобиля.
   На проводе был Ренуар.
   Ренуар: Мы прибрали у тебя в квартире, вынесли все лишнее. Можешь не волноваться.
   Дюрер: Как Вера?
   Ренуар: В порядке. Сидит рядом. Передать ей что-нибудь?
   Дюрер: Да, передай ей что-нибудь.
   Ренуар (мимо телефонной трубки): Альбрехт передает тебе привет и обнимает. Он очень рад, что с тобой все хорошо. (Дюреру): У меня вопрос по поводу того, что лежало на столе в кухне. Это твое или оно принадлежало Миро?
   Дюрер: Теперь можно считать, что это – мое.
   Ренуар: Извини, что я вмешиваюсь не в свое дело, но зачем тебе столько этого?
   Дюрер: Я разберусь с этим, Огюст. Ты прочитал белые буквы на столе?
   Ренуар: Да. Очень интересная надпись. Где ты?
   Дюрер: Встречаюсь с Яблонской в ее клубе через десять минут.
   Ренуар: С Яблонской?
   Дюрер: А что тебя удивляет?
   Ренуар: Я думал, она уже… Ладно. Созвонимся позже.
   Он дал отбой как-то слишком торопливо. Я попросил Гогена вести машину быстрее. У клуба мы оказались не через десять минут, а через шесть.
   Первый знакомый, которого я встретил в холле – Марк Шагал. Он уже собирался уходить. «Я случайно услышал, что концерта не будет», – сказал он. Значит, я опоздал.

41. Борьба с пустотой

   Если бы только шахматы! Теперь другой незримый символ маячил внутри и снаружи моего истощенного мозга. Символ, символизирующий сам себя, древний и банальный, как сама жизнь. Я о смерти. Этого явления стало слишком много вокруг меня – мои новые знакомые один за другим выбывают из ротации, и ничего с этим поделать я не могу, лишь стою и слушаю, как рвется паутина невидимых связей, стою и слушаю, словно юный природовед, которого кульминация бабьего лета застала в тихом неподвижном лесу.
   Мне жаль. Вот что я могу сказать.
   Жаль Дали и Пикассо, Миро и Яблонскую. Жаль Родена, который, судя по всему, тоже скоро перейдет из разряда близких знакомых в разряд незнакомых понятий. Даже Шагал, убивший только что мою несбывшуюся любовницу, вызывает у меня жалость – ведь очень скоро и его не станет, как не станет Ван Гога, Ренуара и, наверно, Дюрера. Я успел забыть свое настоящее имя, и оно звучало в моих мыслях словно чужое.
   – Эй, Шагал, подожди! – я догнал его на улице.
   – Чего тебе? – видно Шагал не настроен был сейчас общаться. Понимаю.
   – Яблонская… – я немного запыхался. – Она…
   – Да, – бросил Марк в сторону. Он уже был возле своей машины.
   – Почему это случилось? – спрашиваю я.
   Шагал остановился.
   – Что? – он удивлен.
   – Почему вы убили Яблонскую? – расшифровываю я свой вопрос.
   – А кого нужно было убить? Меня? Родена? Миро? Тебя?
   – Почему вообще нужно было кого-то убивать?
   – Если удалить одно звено, вся цепь развалится, – Шагал явно повторял чьи-то слова. – Если удалить именно то звено, которое нужно.
   – А ты уверен, что Яблонская была именно тем звеном?
   Шагал пожал плечами.
   – Не уверен, – он открыл дверцу автомобиля. – Но меня это не особо волнует. А вот почему тебя это так взволновало, Альбрехт?
   Действительно, почему?
   – Пока, Альбрехт.
   – Пока, Марк.
   Если бы я мог удалить этот разговор из случившегося, обязательно нажал бы «Delete». Нет смысла обсуждать с убийцей убийство, все равно, что беседовать с лунатиком о Луне.
   Восемь часов вечера. Одна публика прибывала, другая публика покидала клуб, обсуждая отмену концерта. Я стоял на площадке перед клубом, и был совсем один – движущаяся вокруг толпа помогала ощутить чувство агрессивной пустоты, хорошо знакомое, хорошо забытое, хорошее чувство. С этого момента я свободен. Расследование истории взаимопроникающих самоубийств закончено – персонажи истории мертвы, а заказчик повествования находится в бегах. Самое время навестить родителей.

42. Родительский вечер

   Я – единственный ребенок у них. Мои родители родились в один день, и им в этом году исполняется пятьдесят пять. Я очень люблю стариков и пока, к сожалению, не нашел способ демонстрировать им свою любовь.
   Я позвонил им, чтобы предупредить – я в Киеве, через пол часа приеду. Трубку взял папа.
   – Здравствуй, папа. Я в Киеве. Через пол часа приеду.
   – Приезжай, дорогой. Ты надолго в Киев?
   – Еще не знаю. Мама дома?
   – Вышла в магазин.
   – Ну, давай, пап. Скоро увидимся.
   – Купи торт.
   Гоген был мрачен – видно, ему досталось от Ренуара за сегодняшний визит Миро через балкон.
   – Где Ван Гог? – поинтересовался я. – Уже вернулся в Киев?
   – Не знаю, – нехотя ответил Гоген. – По вопросам, касающимся задания, контактируй с Ренуаром.
   – Какого задания, Поль? Нет никакого задания. Закончилось.
   – Я не знаю и знать не хочу, что ты делаешь для Винни, – произнес Гоген. – Я просто твой телохранитель. И не путай меня с кем-то другим.
   – Сердишься?
   – На тебя? За что?
   Ну да, вроде не за что.
   Я уже успел присвоить имени «Огюст Роден» ярлык прошедшего времени, поэтому, когда это имя высветилось на экране телефона, я погрузился в шок на несколько секунд, но все же ответил.
   Роден: Альбрехт, я все знаю. Ренуар рассказал мне.
   Дюрер: О чем, Огюст?
   Роден: Не притворяйся. Я знаю о том, что я – следующий.Скажи, это правда? Правда ли, что Роден написал мое имя?
   Дюрер: Послушай, Роден, но ведь это же глупо! Миро перед смертью пишет твое имя на моем столе. Ну и что? Каким образом это происшествие может привести к твоей смерти?
   Роден: Сразу видно, что ты ничего не знаешь о Тренинге. Личность может противостоять любой силе, кроме своей собственной. Я получил указание, и теперь…
   Его последние слова потонули в помехах.
   Дюрер: Роден, успокойся. Давай встретимся, вместе разберемся во всем, что случилось за последние дни…
   Роден: Я во всем уже разобрался, Альбрехт. Запомни имя – Франсиско Гойя. Он должен последовать за мной, как обещал это Тренингу.
   Слышно было, что он вот-вот прервет связь.
   Мы вырулили на набережную.
   – Роден, не бросай трубку! Давай встретимся прямо сейчас! Ты где?
   И мы встретились прямо сейчас – ведь это именно его автомобиль несся по встречной полосе в клубах звуковых сигналов. Роден, откинувшись назад, сжимает руль прямой левой рукой, правой все еще придерживая телефон возле уха. Это едет самоубийца. Он целится в опору моста, но машину выносит на встречную полосу. Гоген резко бросает наш автомобиль на обочину, и совсем рядом раздаются три лязгающих удара, один за другим. Это Роден таранит нашу полосу – его искореженная машина, вертясь в искрах и скрежете, словно в замедленном видео проплывает за стеклами мерседеса. В машине уже нет водителя – тело Родена лежит в пяти метрах отсюда.
   Я решил не ехать к родителям в этот вечер.

43. Ночная литература

   Вместо этого я отправился домой. Домом я привык именовать любое место, где остались мои вещи. А поскольку в квартире Дали, доставшейся мне во временное пользование, кроме вещей находился еще и человек, ожидавший моего возвращения – Вера Мухина, то это место на карте Печерска я мог с уверенностью называть своим домом.
   Мухина не ждала, что я приду так рано – я получил удивленный поцелуй в скулу и вошел в комнату, по дороге сбросив усталые туфли.
   – Где кокаин? На кухне? – спросил я.
   – Да, – ответила Мухина. – Я убрала его со стола – пересыпала в банки от крупы.
   – У Дали были банки для крупы? – удивился я. – Интересно, что он с ней делал, с этой крупой?
   – Он – ничего, – сказала Вера. – Домработница готовила ему еду. И из крупы, наверно, тоже.
   – Будешь нюхать?
   Отрицательный ответ. Тогда я тоже повременю с этим.
   – Почему ты мне ничего не говорила про сумку с кокаином?
   – Я не знала, что в коробках спрятан наркотик, – ответила Вера. – Здесь было много хлама, когда мы с тобой сюда въехали. Часть выбросили по моей просьбе, часть я положила на антресоли. И эту сумку тоже.
   – Не видел я никаких антресолей, – признаюсь я.
   – Иди посмотри, – предлагает Вера. – Возле двери в кухню нужно забраться на стул и отодвинуть циновку.
   Но у меня нет настроения исследовать сейчас пустоту за циновкой.
   – Книжку прочитала? – интересуюсь я, включая компьютер.
   – Боевик этот? – переспрашивает Мухина. – Пять страниц осилила – больше не смогла. Ты что, читаешь такое?
   – Я такое пишу.
   – У тебя что-то случилось? – спрашивает Мухина.
   – Ничего, – говорю. – Случилось с Яблонской и Роденом. А со мной – ничего.
   – Что с ними?
   – Яблонскую убили, Роден покончил с собой. Три человека в один день, если считать Миро. События развиваются слишком быстро. Скоро они разовьются до такого состояния, что поглотят и нас с тобой.
   – Давай уедем отсюда, – невпопад предлагает Мухина.
   Хорошая идея, Вера. Я уже об этом думал.
   Я иду на кухню. Очень чисто, никаких следов самоубийства. На крюк, с которого не так давно свисала провод, заканчивавшийся трупом Миро, вернули люстру. Исследую кухонные полки: рядом с банками кофе и чайным сервизом в коробке – четыре небольших емкости для сыпучих продуктов. Все, кроме одной, той, которая с надписью «Рис», доверху наполнены кокаином. В банке «Рис» – рис.
   Я ставлю банку с не рисом на стол, и с этого момента начинается самое сложное в моей жизни противостояние. Альбрехт Дюрер против двух килограммов кокаина.
   Мухина неслышно вошла на кухню.
   – Зачем ты это делаешь? – спрашивает она.
   – Что «это»? – спрашиваю я, хотя и так понимаю, что она имеет в виду – мои ноздри окружены белой пушистой каймой.
   – Кокаин. Зачем он тебе?
   «Зачем я ему?» – вот более уместный вопрос.
   – Я, как и каждый человек, не хочу быть человеком, – произношу я, слова при этом вываливаются из приоткрытого рта, словно стеклянные шарики. – Наркотики помогают избавляться от человеческого состояния. Пусть на время, но все же помогают.
   Она не понимает о чем я, и даже не делает вид, что понимает. Или, наоборот, делает вид, что не понимает. Одно и то же.
   – Зачем ты мне дал эту книгу, про подростков в метро? – спрашивает Вера. – Это что, лучшее твое произведение?
   – «Средство от скуки»? От остальных примеров моего творчества эта книга ничем не отличается, – признаюсь я. – Просто, судя по всему, это была последняя книга, которую прочитал Дали.
   – И ты решил ее испробовать на мне? Хотел узнать, выброшусь ли я из окна после прочтения? – непонятно, то ли она шутит, то ли говорит серьезно.
   Вера включила кухонный телевизор – на небольшом экране Гарри Каспаров ставил мат очередному новейшему компьютеру. Эта картинка задержалась перед глазами не надолго – Мухина переключила на музыкальный канал.
   – Тебе не кажется это странным? – спросила она.
   – Что ты имеешь в виду под словом «это»?
   – Ну, вообще все это… – она замялась. – Все эти убийства и самоубийства. Твоя книга, которую Дали прочитал перед смертью. Почему именно твоя? Он ведь даже не знал о том, что ты существуешь. Тем более не знал, что ты как-то связан с его жизнью. То есть, со смертью.
   – Я и не был никак связан с Дали, – говорю я. – До того момента, как ты с Гогеном ввалилась в мою жизнь. И все это уже не кажется мне странным. История, в которую я против своей воли ввязался, она не странная, тут требуется другое слово…
   Это слово я не мог подобрать.
   Кончиком столового ножа я зачерпнул из банки еще горку кокса и шумно втянул его внутрь головы. И продолжил:
   – У меня всегда, и сейчас тоже, такое ощущение, что я принимаю участие в какой-то игре, – я внимательно слушал свой голос, пытаясь понять, о чем говорю. – В этой игре каждую минуту возникают новые правила, и часть из этих правил я создаю сам. Но цель игры для меня такая же загадка, как и для остальных ее участников. Фигур на доске осталось мало, и скоро исход партии определится. Но мы с тобой, Вера, так и не узнаем, кто победил, потому что не знаем, кто играет.
   – Ты бредишь, – с грустью произнесла Мухина. – Снова бредишь шахматами.
   Что значит «снова»?
   – Ты разговариваешь во сне, – объясняет она. – У меня иногда складывается впечатление, что я сплю с гроссмейстером.
   Зазвонил телефон, я взглянул на часы – слишком поздно для телефонных звонков.
   – Возьми трубку, – попросил я Веру.
   Она вышла из кухни, что послужило поводом очередной атаки на кокаиновый запас.
   – Тебя, – сказала Мухина, протягивая мне трубку. – Это Ренуар.
   – Альбрехт, прости, что так поздно. Завтра днем приезжает Винни – он только что мне звонил. Пожалуйста, подготовься к встрече с ним. Я имею в виду твои записи. Ты фиксировал события последних дней?
   – Я ничего не записывал, – признался я. – Но ничего и не забыл. Во сколько встречаемся?
   – Перезвоню утром и скажу.
   Я сел за компьютер, чтобы начать заполнять пробел в позабытом мною дневнике.
   – Я иду спать, – сказала Мухина. – Спокойной ночи.
   На экране нотбука со щелчком возникло окно «Новое сообщение». Сообщение было от Малевича. Он приглашал меня на занятия Тренинга.

44. Страхи и подозрения

   Ван Гог очень плохо выглядел, что было не в его стиле. Ренуар был бодр как всегда, но менее весел, чем обычно.
   – Значит, Роден назвал Франсиско Гойю… – Винсент в задумчивости повторял эту фразу в третий раз. – События начинают происходить быстрее, чем я рассчитывал.
   – Ты давно видел Гойю? – спросил у него Ренуар.
   – Месяца три назад, – ответил Ван Гог. – Старик всегда прятался от людей, а с началом этой истории, он, наверно, лег на самое дно.
   – Что будем делать? – поинтересовался Ренуар.
   – Поговорим об этом потом.
   Ван Гог заказал стакан минеральной воды и наблюдал теперь за восхождением вереницы пузырьков к вершине водяного столбика.
   – Можно вопрос? – это я.
   Взгляд поверх стакана.
   – Конечно, Альбрехт.
   – Когда мою миссию можно считать завершенной? Что необходимо для того, чтобы я мог выйти из этой игры?
   Ван Гог глядит на меня еще более задумчиво.