Страница:
Есть две часто обсуждаемые области разногласий между Хайеком и Мизесом: дискуссия об экономическом расчете при социализме и «априорная» методология Мизеса. Вопрос о социализме заключается в следующем: действительно ли социалистическое хозяйство «невозможно», как заявил Мизес в 1920 г., или оно просто менее эффективно и трудно реализуемо. Хайек теперь утверждает, что «вопреки распространенному неверному представлению, главный тезис книги не в том, что социализм невозможен, а в том, что он не может обеспечить рациональное использование ресурсов» (с. 156 наст. изд.). Такое истолкование само по себе спорно. Хайек здесь выступает против стандартного взгляда на экономический расчет, как, например, у Шумпетера в книге «Капитализм, социализм и демократия» или у А. Бергсона в «Социалистической экономической теории»[17]. Согласно этому взгляду, исходное утверждение Мизеса о невозможности экономического расчета при социализме было опровергнуто Оскаром Ланге, Аббой Лернером и Фредом Тейлором, а позднейшая модификация этого утверждения Хайеком и Роббинсом сводится к тому, что социалистическое хозяйство возможно в теории, но трудно реализуемо, потому что знание децентрализовано, а стимулы слабы. Ответ Хайека в процитированном выше тексте, что действительную позицию Мизеса поняли неверно, получил поддержку у ревизионистского историка дискуссии о возможности экономического расчета при социализме Дона Лавоя, который утверждает, что «центральные аргументы, усовершенствованные Хайеком и Роббинсом, представляют собой не отход от позиций Мизеса, но, скорее, ее прояснение, ориентированное на позднейшие версии централизованного планирования… Хотя комментарии Хайека и Роббинса о трудностях расчета [в позднейших версиях] вызвали неверное понимание их аргументов, в главном они остались вполне в рамках первоначальной логики Мизеса»[18]. Израэл Кирцнер сходным образом утверждает, что позиции Мизеса и Хайека следует рассматривать совместно, как раннюю попытку разработать в рамках австрийской традиции подход к рыночному процессу как к «предпринимательству и открытию»[19].
Во-вторых, существует утверждение Мизеса, что экономической теории (в отличие от истории) присущ чисто дедуктивный характер, что она является исключительно априорной наукой, не требующей эмпирического подтверждения своим выводам. Ясно, что Хайеку было нелегко принять эту позицию, и временами он пытался доказать, что позиция Мизеса на деле более умеренна, а порой он просто дистанцировался от своего наставника. Во вторичной литературе можно встретить обсуждение вопроса, представляла собой или нет опубликованная в 1937 г. плодотворная статья Хайека «Экономическая теория и знание» решительный отход от Мизеса в пользу «фальсификационизма» Поппера, в соответствии с которым эмпирические свидетельства могут быть использованы для того, чтобы фальсифицировать теорию (но не для того, чтобы с помощью индукции верифицировать ее)[20]. Эта статья утверждает, что в то время как экономический анализ индивидуального действия может быть строго априорным, изучение межличностного обмена требует эмпирических предположений о процессе обучения и о передаче знания. Сам Хайек сообщает, что начиная с 1937 г. «автор настоящей статьи… в то время в целом не понимая, что он просто развивает забытую часть традиции Менгера, что хотя чистая логика выбора, с помощью которой австрийская традиция интерпретирует индивидуальные действия, и в самом деле является чисто дедуктивной, но, как только объяснение переходит к межличностной активности на рынке, решающими оказываются процессы передачи информации между индивидами, т. е. чисто эмпирические явления (Мизес так и не ответил на эту критику, но точно также он не изменил свою вполне законченную и развитую систему)» (с. 72 наст. изд.) Также верно и то, что Хайек впервые познакомился с работами Поппера в начале 30-х годов, и что уже в 1941 г. демонстрировал отход от позиции Мизеса[21]. Влияние Поппера начинает сказываться, как только интересы Хайека сдвигаются от теории ценности к теории знания; есть предположения, что Хайекова критика централизованного планирования частично связана с попперовской идеей непредсказуемых последствий теории – попытка планирования оканчивается неудачей, потому что мы не можем заранее знать все последствия знания, которым мы уже располагаем[22].
Следует также отметить, что позднейшее акцентирование Хайеком эволюции и стихийного порядка не разделялось Мизесом, но элементы продвижения в этом направлении встречались у Менгера. Ключом к этому различию может быть утверждение Хайека, что «Мизес был в гораздо большей степени наследником рационалистической традиции Просвещения и континентального либерализма, чем английского… в отличие от меня»[23]. У Хайека часты ссылки на два типа либерализма: континентальный либерализм, или утилитаристская традиция, которая подчеркивает рациональность и способность человека изменять свое окружение, и английская традиция прецедентного права, которая акцентирует стихийные силы эволюции и ограниченность разума. Как писал Хайек в 1978 г., спустя пять лет после смерти Мизеса: «Я, в частности, не согласен с утверждением Мизеса, которое изложено в главе 33 (параграф 2). У меня всегда возникали проблемы с этим основным философским утверждением, но только сейчас я в состоянии сформулировать природу этих проблем. Мизес утверждает в этом отрывке, что либерализм „рассматривает все виды общественного сотрудничества как эманацию разумно понимаемой пользы, когда всякая власть базируется на общественном мнении, а потому невозможны действия, способные помешать свободному принятию решений мыслящим человеком**[24]. Сегодня я полагаю, что неверна только первая часть этого утверждения. Крайний рационализм этого утверждения, которого Мизес как истинное дитя своего времени не мог избежать и с которым он, возможно, так и не расстался, теперь мне представляется совершенным заблуждением. Бесспорно, что рыночная экономика стала преобладающей формой не в силу разумного понимания ее выгод. Мне представляется, что основное в учении Мизеса – это демонстрация того, что мы приняли свободу не потому, что поняли, какие выгоды она могла бы принести; что мы не изобрели и, конечно же, не были достаточно умны, чтобы изобрести тот строй жизни, который начали слегка понимать только спустя долгое время после того, как увидели его действие. Человек сделал выбор в пользу него только в том смысле, что он научился отдавать предпочтение чему-то из уже существовавшего, а по мере того, как росло понимание, он смог и усовершенствовать условия своей деятельности» (с. 174).
Хайек опасается, что «крайний рационализм» континентального подхода ведет к тому, что он называет «ошибкой конструктивизма», – к представлению, что никакой социальный институт не может быть благотворен, если он не является результатом сознательного проекта. Ему представляется, что именно это составляет основу социалистического понимания: поскольку рынки никем не созданы, сознательно созданная искусственная система, навязанная, как водится, сверху, сможет функционировать лучше, чем естественная и децентрализованная[25].
В результате современная австрийская школа вполне могла расколоться на противостоящие лагеря: «твердых мизесовцев», являющихся «социальными рационалистами» и «крайними априористами», и «хайековцев», которые подчеркивают стихийность социального порядка и ограничения рациональности. (Существует также и третья группа – «радикальных субъективистов», которые следуют за Дж. Л. С. Шэклом и Людвигом Лахманном, отрицая возможность какого бы то пи было экономического порядка). Различия между этими группами сохраняются, а природа взаимоотношений между Мизесом и Хайеком так до конца и не понята. Остается добавить, что будущее покажет, какое влияние все это окажет на жизнеспособность школы.
1871 год, когда Менгер опубликовал свои «Основания» и на свет появилась австрийская школа, примечателен и другим: в том самом году Бисмарк создал Германский рейх. Хайека глубоко интересовала судьба Германии после Второй мировой войны; он был убежден, что перспективы возрождения либерализма в международном масштабе решающим образом зависят от восстановления интеллектуальной жизни в Германии. Эссе, расположенные в части II, посвящены как раз этим вопросам.
Хайек был убежден в необходимости международной научной организации либералов, и ради этого в 1947 г. он организовал конференцию, которая заложила основы общества Мон-Пелерен. Частично его озабоченность объясняется той ролью, которую играли экономисты во время войны. Впервые в истории большое число профессиональных экономистов вошло в состав правительственных органов планирования: регулировать цены, как это делало в США Управление по ценам, возглавлявшееся Леоном Хендерсоном, а потом – Джоном Кеннетом Гэлбрейтом; либо изучать военное снабжение (позднее это стало известно как «исследование операций»), чем занималась группа статистических исследований Колумбийского университета; либо оказывать всевозможные консультационные услуги. Все это было совершенно беспрецедентно и очень встревожило либералов. (Хайек хотя и получил британское гражданство, но как австриец по рождению не был допущен к соответствующим работам.)
Интеллектуальный климат этого периода легко представить по реакции экономистов на решение министра Людвига Эрхарда освободить цены и заработную плату в только что созданной Западной Германии. Гэлбрейт в 1948 г. уверял коллег, что «нет ни малейшей возможности обеспечить восстановление Германии с помощью полной отмены [контроля и регулирования]». Уолтер Геллер, позднее ставший председателем Совета экономических экспертов при Джоне Кеннеди, двумя годами позже добавил, что «позитивное использование [поддерживаемых мною] мер фискальной и денежной политики не гармонирует, строго говоря, с ортодоксальной политикой свободных рынков, которую выбрала нынешняя администрация Федеративной Республики Германия»[26]. Хайек приводит воспоминания самого Эрхарда: «Он сам с ликованием рассказывал мне, как в воскресенье перед публикацией знаменитого декрета об освобождении цен и введении новой немецкой марки командующий американскими войсками в Германии генерал Клэй позвонил ему и сказал: «Профессор Эрхард, мои советники утверждают, что вы совершаете грандиозную ошибку», – на что Эрхард, по его собственным словам, ответил: «Мои советники говорят то же самое»» (с. 230)[27].
Для противодействия всему этому Хайек собрал на первую встречу на Мон-Пелерен замечательную группу либералов, большей частью людей, работавших в изоляции. Группа включала международно известных ученых в области экономической теории, политологии, философии (четверо из экономистов, участвовавших в этой первой встрече, позднее были удостоены Нобелевской премии); двое из участников – Вальтер Ойкен и Вильгельм Рёпке – были одними из главных архитекторов послевоенного немецкого экономического чуда. Задачей Хайека было создать условия для процветания либеральных тенденций в науке в надежде на то, что это привлечет общественное мнение. «Ведь настоящую проблему представляет распространенная иллюзия, будто свобода может быть предоставлена сверху, тогда как сверху можно лишь создать условия, которые позволили бы людям творить собственную судьбу» (с. 226).
Влияние Хайека оказалось глубоким и длительным: созданное им общество по-прежнему существует, а кроме этого были основаны и другие организации со схожими целями, особенно после начала возрождения австрийской школы. К этим организациям принадлежат Институт экономических дел в Лондоне; Институт гуманитарных исследований в Университете Джорджа Мейсона (Фэрфакс, штат Виргиния); Институт Катона в Вашингтоне, округ Колумбия; Институт Людвига фон Мизеса в Оберне, штат Алабама. Все эти группы внесли решающий вклад в возрождение либеральной мысли в США и в Европе.
Нам не нужно другого доказательства либерального возрождения, чем включение бывшей Восточной Германии в 1989 г. в состав Западной Германии; для Восточной Германии это было «новым открытием свободы», то, возникновению чего за 40 лет до этого в Западной Германии помог Хайек. И хотя было бы дерзостью называть Хайека пророком, главы 8, 10 и 11 содержат немало высказываний о природе немцев и германского народа, которые верны и поныне.
Как-то Хайек одобрительно процитировал знаменитый пассаж из «Общей теории» Кейнса о влиянии абстрактных идей на реальный ход дел. «И верные и ошибочные идеи экономистов и политических философов гораздо могущественнее, чем принято думать. Наделе мир подчиняется почти исключительно им»[28]. Собранные в настоящем издании тексты Хайека немало делают для подтверждения этой истины.
Питер Д. Клейн
Часть I Австрийская экономическая школа
Пролог Состояние экономической теории в 1920-е годы: взгляд из Вены[29]
Во-вторых, существует утверждение Мизеса, что экономической теории (в отличие от истории) присущ чисто дедуктивный характер, что она является исключительно априорной наукой, не требующей эмпирического подтверждения своим выводам. Ясно, что Хайеку было нелегко принять эту позицию, и временами он пытался доказать, что позиция Мизеса на деле более умеренна, а порой он просто дистанцировался от своего наставника. Во вторичной литературе можно встретить обсуждение вопроса, представляла собой или нет опубликованная в 1937 г. плодотворная статья Хайека «Экономическая теория и знание» решительный отход от Мизеса в пользу «фальсификационизма» Поппера, в соответствии с которым эмпирические свидетельства могут быть использованы для того, чтобы фальсифицировать теорию (но не для того, чтобы с помощью индукции верифицировать ее)[20]. Эта статья утверждает, что в то время как экономический анализ индивидуального действия может быть строго априорным, изучение межличностного обмена требует эмпирических предположений о процессе обучения и о передаче знания. Сам Хайек сообщает, что начиная с 1937 г. «автор настоящей статьи… в то время в целом не понимая, что он просто развивает забытую часть традиции Менгера, что хотя чистая логика выбора, с помощью которой австрийская традиция интерпретирует индивидуальные действия, и в самом деле является чисто дедуктивной, но, как только объяснение переходит к межличностной активности на рынке, решающими оказываются процессы передачи информации между индивидами, т. е. чисто эмпирические явления (Мизес так и не ответил на эту критику, но точно также он не изменил свою вполне законченную и развитую систему)» (с. 72 наст. изд.) Также верно и то, что Хайек впервые познакомился с работами Поппера в начале 30-х годов, и что уже в 1941 г. демонстрировал отход от позиции Мизеса[21]. Влияние Поппера начинает сказываться, как только интересы Хайека сдвигаются от теории ценности к теории знания; есть предположения, что Хайекова критика централизованного планирования частично связана с попперовской идеей непредсказуемых последствий теории – попытка планирования оканчивается неудачей, потому что мы не можем заранее знать все последствия знания, которым мы уже располагаем[22].
Следует также отметить, что позднейшее акцентирование Хайеком эволюции и стихийного порядка не разделялось Мизесом, но элементы продвижения в этом направлении встречались у Менгера. Ключом к этому различию может быть утверждение Хайека, что «Мизес был в гораздо большей степени наследником рационалистической традиции Просвещения и континентального либерализма, чем английского… в отличие от меня»[23]. У Хайека часты ссылки на два типа либерализма: континентальный либерализм, или утилитаристская традиция, которая подчеркивает рациональность и способность человека изменять свое окружение, и английская традиция прецедентного права, которая акцентирует стихийные силы эволюции и ограниченность разума. Как писал Хайек в 1978 г., спустя пять лет после смерти Мизеса: «Я, в частности, не согласен с утверждением Мизеса, которое изложено в главе 33 (параграф 2). У меня всегда возникали проблемы с этим основным философским утверждением, но только сейчас я в состоянии сформулировать природу этих проблем. Мизес утверждает в этом отрывке, что либерализм „рассматривает все виды общественного сотрудничества как эманацию разумно понимаемой пользы, когда всякая власть базируется на общественном мнении, а потому невозможны действия, способные помешать свободному принятию решений мыслящим человеком**[24]. Сегодня я полагаю, что неверна только первая часть этого утверждения. Крайний рационализм этого утверждения, которого Мизес как истинное дитя своего времени не мог избежать и с которым он, возможно, так и не расстался, теперь мне представляется совершенным заблуждением. Бесспорно, что рыночная экономика стала преобладающей формой не в силу разумного понимания ее выгод. Мне представляется, что основное в учении Мизеса – это демонстрация того, что мы приняли свободу не потому, что поняли, какие выгоды она могла бы принести; что мы не изобрели и, конечно же, не были достаточно умны, чтобы изобрести тот строй жизни, который начали слегка понимать только спустя долгое время после того, как увидели его действие. Человек сделал выбор в пользу него только в том смысле, что он научился отдавать предпочтение чему-то из уже существовавшего, а по мере того, как росло понимание, он смог и усовершенствовать условия своей деятельности» (с. 174).
Хайек опасается, что «крайний рационализм» континентального подхода ведет к тому, что он называет «ошибкой конструктивизма», – к представлению, что никакой социальный институт не может быть благотворен, если он не является результатом сознательного проекта. Ему представляется, что именно это составляет основу социалистического понимания: поскольку рынки никем не созданы, сознательно созданная искусственная система, навязанная, как водится, сверху, сможет функционировать лучше, чем естественная и децентрализованная[25].
В результате современная австрийская школа вполне могла расколоться на противостоящие лагеря: «твердых мизесовцев», являющихся «социальными рационалистами» и «крайними априористами», и «хайековцев», которые подчеркивают стихийность социального порядка и ограничения рациональности. (Существует также и третья группа – «радикальных субъективистов», которые следуют за Дж. Л. С. Шэклом и Людвигом Лахманном, отрицая возможность какого бы то пи было экономического порядка). Различия между этими группами сохраняются, а природа взаимоотношений между Мизесом и Хайеком так до конца и не понята. Остается добавить, что будущее покажет, какое влияние все это окажет на жизнеспособность школы.
1871 год, когда Менгер опубликовал свои «Основания» и на свет появилась австрийская школа, примечателен и другим: в том самом году Бисмарк создал Германский рейх. Хайека глубоко интересовала судьба Германии после Второй мировой войны; он был убежден, что перспективы возрождения либерализма в международном масштабе решающим образом зависят от восстановления интеллектуальной жизни в Германии. Эссе, расположенные в части II, посвящены как раз этим вопросам.
Хайек был убежден в необходимости международной научной организации либералов, и ради этого в 1947 г. он организовал конференцию, которая заложила основы общества Мон-Пелерен. Частично его озабоченность объясняется той ролью, которую играли экономисты во время войны. Впервые в истории большое число профессиональных экономистов вошло в состав правительственных органов планирования: регулировать цены, как это делало в США Управление по ценам, возглавлявшееся Леоном Хендерсоном, а потом – Джоном Кеннетом Гэлбрейтом; либо изучать военное снабжение (позднее это стало известно как «исследование операций»), чем занималась группа статистических исследований Колумбийского университета; либо оказывать всевозможные консультационные услуги. Все это было совершенно беспрецедентно и очень встревожило либералов. (Хайек хотя и получил британское гражданство, но как австриец по рождению не был допущен к соответствующим работам.)
Интеллектуальный климат этого периода легко представить по реакции экономистов на решение министра Людвига Эрхарда освободить цены и заработную плату в только что созданной Западной Германии. Гэлбрейт в 1948 г. уверял коллег, что «нет ни малейшей возможности обеспечить восстановление Германии с помощью полной отмены [контроля и регулирования]». Уолтер Геллер, позднее ставший председателем Совета экономических экспертов при Джоне Кеннеди, двумя годами позже добавил, что «позитивное использование [поддерживаемых мною] мер фискальной и денежной политики не гармонирует, строго говоря, с ортодоксальной политикой свободных рынков, которую выбрала нынешняя администрация Федеративной Республики Германия»[26]. Хайек приводит воспоминания самого Эрхарда: «Он сам с ликованием рассказывал мне, как в воскресенье перед публикацией знаменитого декрета об освобождении цен и введении новой немецкой марки командующий американскими войсками в Германии генерал Клэй позвонил ему и сказал: «Профессор Эрхард, мои советники утверждают, что вы совершаете грандиозную ошибку», – на что Эрхард, по его собственным словам, ответил: «Мои советники говорят то же самое»» (с. 230)[27].
Для противодействия всему этому Хайек собрал на первую встречу на Мон-Пелерен замечательную группу либералов, большей частью людей, работавших в изоляции. Группа включала международно известных ученых в области экономической теории, политологии, философии (четверо из экономистов, участвовавших в этой первой встрече, позднее были удостоены Нобелевской премии); двое из участников – Вальтер Ойкен и Вильгельм Рёпке – были одними из главных архитекторов послевоенного немецкого экономического чуда. Задачей Хайека было создать условия для процветания либеральных тенденций в науке в надежде на то, что это привлечет общественное мнение. «Ведь настоящую проблему представляет распространенная иллюзия, будто свобода может быть предоставлена сверху, тогда как сверху можно лишь создать условия, которые позволили бы людям творить собственную судьбу» (с. 226).
Влияние Хайека оказалось глубоким и длительным: созданное им общество по-прежнему существует, а кроме этого были основаны и другие организации со схожими целями, особенно после начала возрождения австрийской школы. К этим организациям принадлежат Институт экономических дел в Лондоне; Институт гуманитарных исследований в Университете Джорджа Мейсона (Фэрфакс, штат Виргиния); Институт Катона в Вашингтоне, округ Колумбия; Институт Людвига фон Мизеса в Оберне, штат Алабама. Все эти группы внесли решающий вклад в возрождение либеральной мысли в США и в Европе.
Нам не нужно другого доказательства либерального возрождения, чем включение бывшей Восточной Германии в 1989 г. в состав Западной Германии; для Восточной Германии это было «новым открытием свободы», то, возникновению чего за 40 лет до этого в Западной Германии помог Хайек. И хотя было бы дерзостью называть Хайека пророком, главы 8, 10 и 11 содержат немало высказываний о природе немцев и германского народа, которые верны и поныне.
Как-то Хайек одобрительно процитировал знаменитый пассаж из «Общей теории» Кейнса о влиянии абстрактных идей на реальный ход дел. «И верные и ошибочные идеи экономистов и политических философов гораздо могущественнее, чем принято думать. Наделе мир подчиняется почти исключительно им»[28]. Собранные в настоящем издании тексты Хайека немало делают для подтверждения этой истины.
Питер Д. Клейн
Часть I Австрийская экономическая школа
Пролог Состояние экономической теории в 1920-е годы: взгляд из Вены[29]
Хотя мне кажется, что организаторы этой лекции желали, чтобы я пустился в воспоминания, до сих пор я сознательно выбирал темы, которые были тому помехой. Заводить такую привычку опасно, и непонятно, на чем остановиться, когда обнаруживаешь, что большей части аудитории воспоминания лектора неизвестны и неинтересны. Сам я в прошлом был не самым терпеливым слушателем подобных мемуаров и сейчас даже сожалею, что в свое первое посещение этой страны, 40 лет назад, мне не хватило ума выслушать и расспросить старого биржевого брокера, который, обнаружив мой интерес к экономическим кризисам, все говорил и говорил о кризисе 1873 г. – а я счел его занудой. Не знаю, с чего бы мне ждать, что вы будете терпеливей меня в свое время, тем более что мне по собственному опыту известно: стоит лишь дать себе волю, и вырываются всевозможные мемуары, которые проливают свет скорее на тщеславие рассказчика, чем на предметы более широкого интереса.
С другой стороны, как исследователь истории экономической мысли я зачастую тратил немало сил в тщетных попытках воссоздать интеллектуальную атмосферу прежних дискуссий, желая, чтобы участники этих споров оставляли хоть какие-нибудь сведения о своих отношениях с современниками, и, в частности, чтобы они делали это в том возрасте, когда их свидетельства еще достоверны. Теперь, стоя перед вами с намерением исполнить именно эту задачу, я хорошо понимаю, почему люди большей частью ее избегают; боюсь, что в такой попытке человек становится несколько эгоцентричным, и, если вам покажется, что я чрезмерно много говорю о собственном опыте, прошу вас помнить: в том, что я говорю обо всем этом, и состоит единственное (хоть, может, и недостаточное) оправдание моих речей. Не сомневаюсь, что, если мне когда-либо случится готовить эти лекции для публикации, все эти беседы придется сильно сократить. Но, в конце концов, это устное вступление – во многом всего лишь попытка поговорить со старыми друзьями, так что я дам себе волю.
Венский университет, когда я совсем молодым поступил туда в конце 1918 г., прямо с войны, и особенно экономическое отделение факультета права, был на редкость кипучим местом. Пусть материальные условия жизни были чрезвычайно трудны, а политическая ситуация весьма неопределенна, – поначалу все это мало влияло на интеллектуальный уровень, сохранившийся с довоенного времени. Здесь я не стану рассматривать вопрос о том, почему Венский университет, который до 1860-х годов был ничем не примечательным заведением, затем на 60–70 лет стал одним из наиболее интеллектуально продуктивных в мире, дав жизнь множеству всемирно известных научных школ в области философии и психологии, права и экономической теории, антропологии и лингвистики (если считать только школы, родственные нашей сегодняшней теме). Мне и самому непонятно, чем это объясняется и можно ли вообще объяснить подобные явления исчерпывающим образом. Достаточно отметить, что период интеллектуального расцвета в точности совпал с победой политического либерализма в этой части мира и ненадолго пережил господство либеральной мысли.
Возможно, сразу после окончания Первой [мировой] войны интеллектуальное брожение среди молодежи было даже сильнее довоенного, несмотря на то что некоторые крупные фигуры довоенного времени уже ушли и в рядах преподавательского состава, по крайней мере первое время, зияли заметные бреши. Отчасти это объясняется тем, что (как стало очевидно после Второй мировой войны) студенчество было более зрелым, а отчасти тем, что военные и первые послевоенные испытания породили острый интерес к социально-политическим проблемам. Хотя некоторые из тех, кто был постарше, стремились как можно быстрее завершить курс обучения, у молодежи годы, потерянные на службу в армии, породили скорее необычное стремление полностью использовать возможности, которые они так давно предвкушали.
Многие вопросы и проблемы, которые так горячо обсуждались в Вене, оказались в центре внимания западного мира чуть позже – отчасти, разумеется, из-за обстоятельств того времени, – и вышло, что в ходе моих скитаний у меня нередко возникало чувство, что «я здесь уже был»[30]. Темы наших дискуссий в значительной степени были предопределены близостью коммунистической революции – в Будапеште, до которого было рукой подать, несколько месяцев хозяйничало коммунистическое правительство, в котором важную роль играли интеллектуальные лидеры марксизма, позднее нашедшие прибежище в Вене, – а также неожиданный академический престиж марксизма, быстрое распространение того, что со временем стали называть «государством благосостояния», концепция «плановой экономики», тогда еще новая, но прежде всего опыт инфляции, какого не помнил ни один житель Европы. В то время в Вене уже набрал силу ряд чисто интеллектуальных течений, позднее покоривших западный мир. Я упомяну лишь психоанализ и зарождение традиции логического позитивизма, которая господствовала во всех философских дискуссиях.
Впрочем, мне следует сосредоточиться на развитии экономической теории. Пожалуй, наиболее удивительное обстоятельство состоит в том, что на фоне острейших практических проблем в центре интереса в Венском университете оказалась чистая экономическая теория. В этом явно сказалось влияние маржиналистской революции[31], которая произошла в общем-то незадолго до времени, о котором я сейчас веду речь. Из великих деятелей этой революции все еще работал лишь Визер[32]. И Бём-Баверк[33], и Филиппович – двое самых влиятельных университетских преподавателей предвоенного периода (первый в сфере теории, а второй в основном в сфере экономической политики) – безвременно скончались во время войны. Карл Менгер[34] еще был жив, но он был глубоким стариком и вышел в отставку пятнадцатью годами ранее и на публике появлялся лишь изредка. Для нас, молодых, он был скорее мифом, чем реальностью, тем более что и книга его[35], исчезнувшая даже из библиотек, стала огромной, почти недоступной редкостью. Среди тех, с кем мы сталкивались, немногие имели прямой доступ к нему. Старшекурсники были переполнены живыми воспоминаниями о семинарах Бём-Баверка, которые в предвоенные годы, несомненно, собирали всех, интересовавшихся экономической теорией. Наши ровесницы, напротив, были полны впечатлений о Максе Вебере, который читал семестровый курс в Вене как раз перед окончанием войны, когда мы, мужчины, еще не вернулись с фронта.
Визер, последняя живая связь с великим прошлым, большинству из нас казался надменным и недосягаемым господином. В то время он только что вернулся в университет с поста министра торговли в одном из последних правительств империи. Он читал лекции, опираясь на свою изданную перед самой войной «Теорию общественного хозяйства»[36], которую, кажется, знал наизусть, – единственный систематический трактат по экономической теории, созданный австрийской школой[37]. Лекции были несколько суховатым, но внушительным и эстетически приемлемым действом, рассчитанным по большей части на будущих юристов, для которых этот обзор экономической теории стал бы единственным их прикосновением к предмету. Лишь тем, кто, собрав в кулак все свое мужество, отваживался после лекции приблизиться к величественной фигуре, удавалось обнаружить бездну дружелюбия и благожелательности, а также получить приглашение на его малый семинар или даже на домашний обед.
С другой стороны, как исследователь истории экономической мысли я зачастую тратил немало сил в тщетных попытках воссоздать интеллектуальную атмосферу прежних дискуссий, желая, чтобы участники этих споров оставляли хоть какие-нибудь сведения о своих отношениях с современниками, и, в частности, чтобы они делали это в том возрасте, когда их свидетельства еще достоверны. Теперь, стоя перед вами с намерением исполнить именно эту задачу, я хорошо понимаю, почему люди большей частью ее избегают; боюсь, что в такой попытке человек становится несколько эгоцентричным, и, если вам покажется, что я чрезмерно много говорю о собственном опыте, прошу вас помнить: в том, что я говорю обо всем этом, и состоит единственное (хоть, может, и недостаточное) оправдание моих речей. Не сомневаюсь, что, если мне когда-либо случится готовить эти лекции для публикации, все эти беседы придется сильно сократить. Но, в конце концов, это устное вступление – во многом всего лишь попытка поговорить со старыми друзьями, так что я дам себе волю.
Венский университет, когда я совсем молодым поступил туда в конце 1918 г., прямо с войны, и особенно экономическое отделение факультета права, был на редкость кипучим местом. Пусть материальные условия жизни были чрезвычайно трудны, а политическая ситуация весьма неопределенна, – поначалу все это мало влияло на интеллектуальный уровень, сохранившийся с довоенного времени. Здесь я не стану рассматривать вопрос о том, почему Венский университет, который до 1860-х годов был ничем не примечательным заведением, затем на 60–70 лет стал одним из наиболее интеллектуально продуктивных в мире, дав жизнь множеству всемирно известных научных школ в области философии и психологии, права и экономической теории, антропологии и лингвистики (если считать только школы, родственные нашей сегодняшней теме). Мне и самому непонятно, чем это объясняется и можно ли вообще объяснить подобные явления исчерпывающим образом. Достаточно отметить, что период интеллектуального расцвета в точности совпал с победой политического либерализма в этой части мира и ненадолго пережил господство либеральной мысли.
Возможно, сразу после окончания Первой [мировой] войны интеллектуальное брожение среди молодежи было даже сильнее довоенного, несмотря на то что некоторые крупные фигуры довоенного времени уже ушли и в рядах преподавательского состава, по крайней мере первое время, зияли заметные бреши. Отчасти это объясняется тем, что (как стало очевидно после Второй мировой войны) студенчество было более зрелым, а отчасти тем, что военные и первые послевоенные испытания породили острый интерес к социально-политическим проблемам. Хотя некоторые из тех, кто был постарше, стремились как можно быстрее завершить курс обучения, у молодежи годы, потерянные на службу в армии, породили скорее необычное стремление полностью использовать возможности, которые они так давно предвкушали.
Многие вопросы и проблемы, которые так горячо обсуждались в Вене, оказались в центре внимания западного мира чуть позже – отчасти, разумеется, из-за обстоятельств того времени, – и вышло, что в ходе моих скитаний у меня нередко возникало чувство, что «я здесь уже был»[30]. Темы наших дискуссий в значительной степени были предопределены близостью коммунистической революции – в Будапеште, до которого было рукой подать, несколько месяцев хозяйничало коммунистическое правительство, в котором важную роль играли интеллектуальные лидеры марксизма, позднее нашедшие прибежище в Вене, – а также неожиданный академический престиж марксизма, быстрое распространение того, что со временем стали называть «государством благосостояния», концепция «плановой экономики», тогда еще новая, но прежде всего опыт инфляции, какого не помнил ни один житель Европы. В то время в Вене уже набрал силу ряд чисто интеллектуальных течений, позднее покоривших западный мир. Я упомяну лишь психоанализ и зарождение традиции логического позитивизма, которая господствовала во всех философских дискуссиях.
Впрочем, мне следует сосредоточиться на развитии экономической теории. Пожалуй, наиболее удивительное обстоятельство состоит в том, что на фоне острейших практических проблем в центре интереса в Венском университете оказалась чистая экономическая теория. В этом явно сказалось влияние маржиналистской революции[31], которая произошла в общем-то незадолго до времени, о котором я сейчас веду речь. Из великих деятелей этой революции все еще работал лишь Визер[32]. И Бём-Баверк[33], и Филиппович – двое самых влиятельных университетских преподавателей предвоенного периода (первый в сфере теории, а второй в основном в сфере экономической политики) – безвременно скончались во время войны. Карл Менгер[34] еще был жив, но он был глубоким стариком и вышел в отставку пятнадцатью годами ранее и на публике появлялся лишь изредка. Для нас, молодых, он был скорее мифом, чем реальностью, тем более что и книга его[35], исчезнувшая даже из библиотек, стала огромной, почти недоступной редкостью. Среди тех, с кем мы сталкивались, немногие имели прямой доступ к нему. Старшекурсники были переполнены живыми воспоминаниями о семинарах Бём-Баверка, которые в предвоенные годы, несомненно, собирали всех, интересовавшихся экономической теорией. Наши ровесницы, напротив, были полны впечатлений о Максе Вебере, который читал семестровый курс в Вене как раз перед окончанием войны, когда мы, мужчины, еще не вернулись с фронта.
Визер, последняя живая связь с великим прошлым, большинству из нас казался надменным и недосягаемым господином. В то время он только что вернулся в университет с поста министра торговли в одном из последних правительств империи. Он читал лекции, опираясь на свою изданную перед самой войной «Теорию общественного хозяйства»[36], которую, кажется, знал наизусть, – единственный систематический трактат по экономической теории, созданный австрийской школой[37]. Лекции были несколько суховатым, но внушительным и эстетически приемлемым действом, рассчитанным по большей части на будущих юристов, для которых этот обзор экономической теории стал бы единственным их прикосновением к предмету. Лишь тем, кто, собрав в кулак все свое мужество, отваживался после лекции приблизиться к величественной фигуре, удавалось обнаружить бездну дружелюбия и благожелательности, а также получить приглашение на его малый семинар или даже на домашний обед.