Страница:
Раз речь зашла о знаменитых экономистах – мастерах поговорить, вы зададитесь вопросом, отчего я еще ни слова не сказал о Шумпетере, самом блистательном собеседнике среди знакомых мне экономистов, за исключением разве что Кейнса, с которым у Шумпетера было много общего, в том числе проказливый зуд pour epater le bourgeois[64], а также определенная претензия на всезнайство и склонность сильно преувеличивать свою исключительную эрудицию[65]. Что касается Шумпетера, дело в том, что, прожив после войны несколько лет в Вене, он практически не завел контактов с другими экономистами и почти не встречался даже с теми, с кем общался на семинаре Бём-Баверка. Конечно, каждый из нас знал две его довоенные книги и эссе о деньгах[66]. Но мы почти не встречались с ним, и некоторые его высказывания о текущих делах составили ему среди экономистов репутацию enfant terrible[67]. К тому же, на его беду, в тот краткий период, когда он в самый разгар инфляции[68] занимал пост министра финансов, ему пришлось подписать декрет, в соответствии с которым долги, сделанные в хороших полноценных кронах, могли быть законно погашены равным количеством обесцененных крон – то есть «Krone ist Krone», как говорили тогда, – и вышло так, что у среднего австрийца моего поколения лицо багровеет при одном упоминании имени Шумпетера. Потом он стал президентом одного из небольших венских банков, который процветал в период инфляции, но быстро разорился после стабилизации экономики, а потом Шумпетер вернулся к профессорской жизни в Бонне, в Германии. Я должен добавить: им восхищались и при этом недолюбливали люди его поколения и старше, а все, кто знаком с подробностями его отношения к пострадавшим от банкротства вкладчикам банка, с большим уважением отзываются о его поведении в этой ситуации.
Я лишь однажды встретился с ним в это время и расскажу об этом, поскольку причиной нашей встречи была программа возобновления и быстрого расширения международных связей. Чуть больше сорока лет назад я решил, что для честолюбивого экономиста крайне важно посетить США, как-то умудрился наскрести денег на это путешествие и почти заручился обещанием работы в случае, если я попаду-таки в Америку. Затем Визер попросил Шумпетера дать мне рекомендательные письма его друзьям в США. Так я оказался в его величественном кабинете – кабинеты президентов банков чем дальше на восток, тем грандиознее, и кабинету Шумпетера следовало бы располагаться в Бухаресте, а не в Вене, – и он снабдил меня пакетом максимально любезных рекомендательных писем ко всем крупным американским экономистам, настоящими посольскими верительными грамотами такого большого формата, что мне пришлось завести особую папку, чтобы они не помялись в пути. Эти письма оказались настоящими ключами к пещере сокровищ: возможно потому, что после войны я был первым экономистом из стран Центральной Европы, посетившим США, меня явно сверх всяких моих заслуг принимали такие экономисты, как Джон Бейтс Кларк, Селигмен, Сигер, Митчелл[69] и Г. Ф. Уиллис в Нью-Йорке, Т. Карвер в Гарварде (из-за краткости визита я не сумел встретиться с Тауссигом), Ирвинг Фишер в Йельском университете и Джейкоб Холландер в университете Джона Хопкинса. Именно благодаря этим рекомендательным письмам мне позволили выступить с завершающим докладом на последнем семинаре Дж. Б. Кларка – не о теоретических проблемах, а об экономической ситуации в Центральной Европе. И, наконец, когда мои надежды на получение работы не оправдались и мои небольшие средства иссякли, мне не пришлось мыть посуду в ресторане на Шестой авеню, в который меня уже приняли на работу, зато Джереми Дженкс из университета Нью-Йорка (точнее, из института Александра Гамильтона) нашел для меня место ассистента, что позволило мне посвятить свое время более интеллектуальным занятиям. Годом позже была предоставлена первая стипендия фонда Рокфеллера – по крайней мере первая для бывших врагов по войне – ив США хлынул все возрастающий поток европейских студентов, что и сделало такие контакты обыденными.
Должен признаться, что при моей увлеченности чисто теоретическими вопросами первое впечатление об экономической науке США оказалось разочаровывающим. Я быстро обнаружил, что великие имена, бывшие для меня родными, воспринимались моими американскими сверстниками как старомодные, что работа в намеченном ими направлении была прекращена, а имя Уэсли Клэра Митчелла, которым только и клялась тогда молодежь, было единственным, которого я не знал, пока не получил рекомендательного письма к нему от Шумпетера. Главными темами дискуссий были деловой цикл и институционализм. Именно в этот год был опубликован сборник под редакцией Рексфорда Гая Тагвелла[70] «Тенденции развития экономической науки» («The Trend of Economics»), претендовавший на роль программы институциональной школы. Первое, к чему принуждали заезжего экономиста, был визит в Новую школу социальных исследований, где требовалось выслушивать, как Торстейн Веблен саркастически и почти неразборчиво бормочет что-то перед группой восторженных пожилых дам – поразительно неприятное впечатление[71]. Похоже, что наиболее полезной и основательной из тогдашних дискуссий было обсуждение политики центрального банка, которое вращалось вокруг важного отчета Совета управляющих федерального резерва за 1923 г. Лозунгом тогдашних дискуссий, в рамках которого обсуждались все эти вопросы, была «стабилизация». Для меня так и осталось загадкой, каким образом стабилизация уровня цен или любого другого поддающегося измерению параметра может устранить воздействие тех разрушающих равновесие сил, которые исходят со стороны денег. Единственная статья, которую я написал в то время, была попыткой показать, что нельзя стабилизировать покупательную способность денег одновременно и внутри страны, и за рубежом. Я так и не опубликовал эту статью, потому что прежде чем я смог изложить ее на приличном английском, чтобы было не стыдно перед редактором, Кейнс выпустил свой «Трактат о денежной реформе»[72], в котором излагалась та же точка зрения. Мне кажется, что многих экономистов того времени этот трактат поразил совершенно новым подходом, хотя может показаться удивительным, сколь поздно до общего понимания доходят такие сравнительно простые вещи.
В то время все были зачарованы попытками экономических прогнозов, в особенности работами над созданием экономического барометра Гарвардской экономической службы; как бы сомнительно все это ни выглядело в ретроспективе, но знакомство с этими работами и с совокупностью методов обработки временных рядов экономических показателей было, как ни стыдно в этом признаваться, важнейшей – для профессиональной карьеры – практической частью добычи, с которой мы, экономисты, возвращались из США. Но было и существенное преимущество в том, что нам пришлось познакомиться с современными методами экономической статистики, которые тогда были еще совершенно неизвестны в Европе.
Не приходится сомневаться, что именно этот опыт посещения Америки подтолкнул меня и многих других к исследованию проблем взаимоотношений между денежной теорией и деловым циклом. Пожалуй, самым интересным исходным пунктом анализа служили ныне забытые, но тогда усиленно обсуждавшиеся теории «недопотребления» Фостера и Кэтчингса[73]. Но я счел эти работы, равно как и критические отклики на них (которые заслужили бы приз на самую злобную критику) удовлетворительными не более, чем результаты эмпирических работ Митчелла, которые ставили больше вопросов, чем давали ответов. Все это скорее отсылало меня назад к Викселлю и Мизесу, и побудило меня к попытке развить на заложенном ими фундаменте подробный анализ последовательных стадий делового цикла, в который мы все тогда еще верили. Именно над этим я работал большую часть тех семи лет, которые провел в Вене после возвращения из Америки. Когда я счел, что решение найдено, я набрался смелости опубликовать краткий очерк под названием «Цены и производство»[74]. Но вскоре мне стало ясно, что теория капитала, на которую я опирался, представляет собой чрезмерно упрощенную конструкцию для задуманной мной грандиозной надстройки. В результате большую часть следующего десятилетия я посвятил развитию более удовлетворительной теории капитала. Боюсь, что до сих пор эта часть экономической теории представляется мне наименее разработанной. Впрочем, я уже исчерпал время, отведенное на эту лекцию.
О второй половине 1920-х годов сказать особенно нечего. Может из за того, что я был главой научно исследовательского института, занимавшегося изучением делового цикла, мне представляется, что в центре общего внимания был американский экономический бум и гадания о том, сколько же он продлится. Репарационные платежи и проблема трансфертов были еще одной популярной у теоретиков темой, но я никогда особо не интересовался теорией международной торговли, и книга Хаберлера[75] вполне достойно подытоживает тогдашние дискуссии. Скорее всего, общие усилия теоретиков были направлены к интеграции различных школ. Мы в Вене были поглощены простым усвоением потока новых идей, которые шли отовсюду, в основном из Англии (одним из самых интересных авторов был Хоутри), однако все больше и больше из США.
Приложение
Приложение
Глава 1 Австрийская экономическая школа[86]
Теория ценности до 1871 г
Я лишь однажды встретился с ним в это время и расскажу об этом, поскольку причиной нашей встречи была программа возобновления и быстрого расширения международных связей. Чуть больше сорока лет назад я решил, что для честолюбивого экономиста крайне важно посетить США, как-то умудрился наскрести денег на это путешествие и почти заручился обещанием работы в случае, если я попаду-таки в Америку. Затем Визер попросил Шумпетера дать мне рекомендательные письма его друзьям в США. Так я оказался в его величественном кабинете – кабинеты президентов банков чем дальше на восток, тем грандиознее, и кабинету Шумпетера следовало бы располагаться в Бухаресте, а не в Вене, – и он снабдил меня пакетом максимально любезных рекомендательных писем ко всем крупным американским экономистам, настоящими посольскими верительными грамотами такого большого формата, что мне пришлось завести особую папку, чтобы они не помялись в пути. Эти письма оказались настоящими ключами к пещере сокровищ: возможно потому, что после войны я был первым экономистом из стран Центральной Европы, посетившим США, меня явно сверх всяких моих заслуг принимали такие экономисты, как Джон Бейтс Кларк, Селигмен, Сигер, Митчелл[69] и Г. Ф. Уиллис в Нью-Йорке, Т. Карвер в Гарварде (из-за краткости визита я не сумел встретиться с Тауссигом), Ирвинг Фишер в Йельском университете и Джейкоб Холландер в университете Джона Хопкинса. Именно благодаря этим рекомендательным письмам мне позволили выступить с завершающим докладом на последнем семинаре Дж. Б. Кларка – не о теоретических проблемах, а об экономической ситуации в Центральной Европе. И, наконец, когда мои надежды на получение работы не оправдались и мои небольшие средства иссякли, мне не пришлось мыть посуду в ресторане на Шестой авеню, в который меня уже приняли на работу, зато Джереми Дженкс из университета Нью-Йорка (точнее, из института Александра Гамильтона) нашел для меня место ассистента, что позволило мне посвятить свое время более интеллектуальным занятиям. Годом позже была предоставлена первая стипендия фонда Рокфеллера – по крайней мере первая для бывших врагов по войне – ив США хлынул все возрастающий поток европейских студентов, что и сделало такие контакты обыденными.
Должен признаться, что при моей увлеченности чисто теоретическими вопросами первое впечатление об экономической науке США оказалось разочаровывающим. Я быстро обнаружил, что великие имена, бывшие для меня родными, воспринимались моими американскими сверстниками как старомодные, что работа в намеченном ими направлении была прекращена, а имя Уэсли Клэра Митчелла, которым только и клялась тогда молодежь, было единственным, которого я не знал, пока не получил рекомендательного письма к нему от Шумпетера. Главными темами дискуссий были деловой цикл и институционализм. Именно в этот год был опубликован сборник под редакцией Рексфорда Гая Тагвелла[70] «Тенденции развития экономической науки» («The Trend of Economics»), претендовавший на роль программы институциональной школы. Первое, к чему принуждали заезжего экономиста, был визит в Новую школу социальных исследований, где требовалось выслушивать, как Торстейн Веблен саркастически и почти неразборчиво бормочет что-то перед группой восторженных пожилых дам – поразительно неприятное впечатление[71]. Похоже, что наиболее полезной и основательной из тогдашних дискуссий было обсуждение политики центрального банка, которое вращалось вокруг важного отчета Совета управляющих федерального резерва за 1923 г. Лозунгом тогдашних дискуссий, в рамках которого обсуждались все эти вопросы, была «стабилизация». Для меня так и осталось загадкой, каким образом стабилизация уровня цен или любого другого поддающегося измерению параметра может устранить воздействие тех разрушающих равновесие сил, которые исходят со стороны денег. Единственная статья, которую я написал в то время, была попыткой показать, что нельзя стабилизировать покупательную способность денег одновременно и внутри страны, и за рубежом. Я так и не опубликовал эту статью, потому что прежде чем я смог изложить ее на приличном английском, чтобы было не стыдно перед редактором, Кейнс выпустил свой «Трактат о денежной реформе»[72], в котором излагалась та же точка зрения. Мне кажется, что многих экономистов того времени этот трактат поразил совершенно новым подходом, хотя может показаться удивительным, сколь поздно до общего понимания доходят такие сравнительно простые вещи.
В то время все были зачарованы попытками экономических прогнозов, в особенности работами над созданием экономического барометра Гарвардской экономической службы; как бы сомнительно все это ни выглядело в ретроспективе, но знакомство с этими работами и с совокупностью методов обработки временных рядов экономических показателей было, как ни стыдно в этом признаваться, важнейшей – для профессиональной карьеры – практической частью добычи, с которой мы, экономисты, возвращались из США. Но было и существенное преимущество в том, что нам пришлось познакомиться с современными методами экономической статистики, которые тогда были еще совершенно неизвестны в Европе.
Не приходится сомневаться, что именно этот опыт посещения Америки подтолкнул меня и многих других к исследованию проблем взаимоотношений между денежной теорией и деловым циклом. Пожалуй, самым интересным исходным пунктом анализа служили ныне забытые, но тогда усиленно обсуждавшиеся теории «недопотребления» Фостера и Кэтчингса[73]. Но я счел эти работы, равно как и критические отклики на них (которые заслужили бы приз на самую злобную критику) удовлетворительными не более, чем результаты эмпирических работ Митчелла, которые ставили больше вопросов, чем давали ответов. Все это скорее отсылало меня назад к Викселлю и Мизесу, и побудило меня к попытке развить на заложенном ими фундаменте подробный анализ последовательных стадий делового цикла, в который мы все тогда еще верили. Именно над этим я работал большую часть тех семи лет, которые провел в Вене после возвращения из Америки. Когда я счел, что решение найдено, я набрался смелости опубликовать краткий очерк под названием «Цены и производство»[74]. Но вскоре мне стало ясно, что теория капитала, на которую я опирался, представляет собой чрезмерно упрощенную конструкцию для задуманной мной грандиозной надстройки. В результате большую часть следующего десятилетия я посвятил развитию более удовлетворительной теории капитала. Боюсь, что до сих пор эта часть экономической теории представляется мне наименее разработанной. Впрочем, я уже исчерпал время, отведенное на эту лекцию.
О второй половине 1920-х годов сказать особенно нечего. Может из за того, что я был главой научно исследовательского института, занимавшегося изучением делового цикла, мне представляется, что в центре общего внимания был американский экономический бум и гадания о том, сколько же он продлится. Репарационные платежи и проблема трансфертов были еще одной популярной у теоретиков темой, но я никогда особо не интересовался теорией международной торговли, и книга Хаберлера[75] вполне достойно подытоживает тогдашние дискуссии. Скорее всего, общие усилия теоретиков были направлены к интеграции различных школ. Мы в Вене были поглощены простым усвоением потока новых идей, которые шли отовсюду, в основном из Англии (одним из самых интересных авторов был Хоутри), однако все больше и больше из США.
Приложение
Джон Вейте Кларк (184 7—1938)[76]
Когда Джон Бейтс Кларк умер 23 марта 1938 г. в возрасте 91 года, для молодых экономистов по эту сторону Атлантики[77] он уже стал почти легендарной фигурой, а некоторым он представлялся кем-то вроде современного Бастиа, последним из верующих в естественную гармонию экономических сил. Здесь не место защищать его от этих ошибочных интерпретаций. А о его великом достижении в области экономической теории – о разработке и окончательном утверждении анализа с позиций предельной производительности, которые обеспечивают ему место в ряду основателей современной экономической теории, скажут будущие историки экономической мысли. Но мы все должны быть признательны светлой памяти Джона Бейтса Кларка – человека, одного из самых мудрых и добрых учителей своего поколения, что может подтвердить каждый, кто хорошо его знал в последние годы его преподавательской деятельности. Многие в долгу перед ним за благородное и дружелюбное руководство, с которым он направлял их первые шаги в науке. А для тех, кто не был с ним знаком, этот краткий очерк его жизни и деятельности даст живое представление об одной из действительно великих личностей нашей профессии.
Вероятно, будет кстати сделать небольшой вклад в биографию Дж. Б. Кларка, опубликовав следующее письмо, которое оказалось в моем распоряжении. Оно было написано вскоре после публикации книги покойного Роберта Цукеркандля – Zuckerkandl R. Theorie des Preises mit besonderer Berucksichtigung der Lehre. Leipzig: Stein, 1889, – и к нему был приложен номер журнала New Englander. Vol. 161. July 1881 со статьей Дж. Б. Кларка «Философия ценности».
Колледж Смита,
Нортгемптон, Массачусетс,
14 января 1890 г.
Дорогой сэр!
В данное время я получаю пользу и удовольствие от чтения Вашей замечательной книги «Теория цены». Я беру на себя смелость послать Вам мою раннюю публикацию о ценности. В момент ее выхода в 1881 г. я был молодым преподавателем в одном из наших западных колледжей; и я действительно был уверен, что я первым открыл принцип, сформулированный в этой статье. Это исследование было написано задолго до его публикации.
Искренне Ваш
Б. Кларк
Г-ну д-ру Роберту Цукеркандлю
Вена
P.S. Особенное удовольствие доставляет мне возможность воздать должное выдающимся мыслителям, главным образом австрийцам, которые в этой области опередили меня и продвинулись в своем исследовании гораздо дальше.
Можно добавить, что, несмотря на хорошо известные споры по поводу теории капитала, личные отношения между Дж. Б. Кларком и австрийской школой, которые установились как раз перед войной, были самыми сердечными и что по крайней мере некоторые представители второго и третьего поколения австрийской школы обязаны учению Дж. Б. Кларка почти в столь же большой степени, что и своим учителям.
Когда Джон Бейтс Кларк умер 23 марта 1938 г. в возрасте 91 года, для молодых экономистов по эту сторону Атлантики[77] он уже стал почти легендарной фигурой, а некоторым он представлялся кем-то вроде современного Бастиа, последним из верующих в естественную гармонию экономических сил. Здесь не место защищать его от этих ошибочных интерпретаций. А о его великом достижении в области экономической теории – о разработке и окончательном утверждении анализа с позиций предельной производительности, которые обеспечивают ему место в ряду основателей современной экономической теории, скажут будущие историки экономической мысли. Но мы все должны быть признательны светлой памяти Джона Бейтса Кларка – человека, одного из самых мудрых и добрых учителей своего поколения, что может подтвердить каждый, кто хорошо его знал в последние годы его преподавательской деятельности. Многие в долгу перед ним за благородное и дружелюбное руководство, с которым он направлял их первые шаги в науке. А для тех, кто не был с ним знаком, этот краткий очерк его жизни и деятельности даст живое представление об одной из действительно великих личностей нашей профессии.
Вероятно, будет кстати сделать небольшой вклад в биографию Дж. Б. Кларка, опубликовав следующее письмо, которое оказалось в моем распоряжении. Оно было написано вскоре после публикации книги покойного Роберта Цукеркандля – Zuckerkandl R. Theorie des Preises mit besonderer Berucksichtigung der Lehre. Leipzig: Stein, 1889, – и к нему был приложен номер журнала New Englander. Vol. 161. July 1881 со статьей Дж. Б. Кларка «Философия ценности».
Колледж Смита,
Нортгемптон, Массачусетс,
14 января 1890 г.
Дорогой сэр!
В данное время я получаю пользу и удовольствие от чтения Вашей замечательной книги «Теория цены». Я беру на себя смелость послать Вам мою раннюю публикацию о ценности. В момент ее выхода в 1881 г. я был молодым преподавателем в одном из наших западных колледжей; и я действительно был уверен, что я первым открыл принцип, сформулированный в этой статье. Это исследование было написано задолго до его публикации.
Искренне Ваш
Б. Кларк
Г-ну д-ру Роберту Цукеркандлю
Вена
P.S. Особенное удовольствие доставляет мне возможность воздать должное выдающимся мыслителям, главным образом австрийцам, которые в этой области опередили меня и продвинулись в своем исследовании гораздо дальше.
Можно добавить, что, несмотря на хорошо известные споры по поводу теории капитала, личные отношения между Дж. Б. Кларком и австрийской школой, которые установились как раз перед войной, были самыми сердечными и что по крайней мере некоторые представители второго и третьего поколения австрийской школы обязаны учению Дж. Б. Кларка почти в столь же большой степени, что и своим учителям.
Приложение
Уэсли Клэр Митчелл (1874–1948)[78]
Со смертью Уэсли Клэра Митчелла в возрасте 74 лет американская экономическая наука утратила одного из самых выдающихся и, пожалуй, наиболее характерного для нее ученого. Помимо важного вклада в решение отдельных проблем, он, быть может, больше любого другого экономиста своего поколения участвовал в формировании того общего подхода к предмету, который в последние 30 лет[79] отличал ученых США.
Митчелл получил ортодоксальное классическое образование в Чикаго под руководством Д. Л. Лафлина, но вскоре попал под влияние Торстейна Веблена и Джона Дьюи. Хотя он внимательно следил за новыми веяниями в развитии современной экономической теории и его лекции по большей части были посвящены рассмотрению этого развития, сам он невысоко оценивал полезность этой теории и посвящал свои силы разработке другого подхода, который представлялся ему более соответствующим духу эмпирической науки и идеи которого он во многом почерпнул у Веблена, Дьюи и ученых немецкой исторической школы. Его усилиям больше, чем чему-либо другому, обязана своим формированием и возвышением «институциональная» школа экономической теории, оплотом которой в 1920-х годах стал Колумбийский университет, где Митчелл преподавал с 1914 года, и которая в 1930-х годах оказала огромное влияние на экономическую политику президента Рузвельта.
Исследования Митчелла были посвящены почти исключительно проблемам, лежащим на границе между экономической теорией и статистикой. После двух исследований истории денежного обращения в период «гринбеков», опубликованных в 1903 и 1908 г. он обратился к исследованиям колебаний деловой активности и в 1913 г. опубликовал фундаментальный труд о деловых циклах[80], который вскоре стал классическим и в следующие двадцать лет оказывал влияние на развитие в этой области больше, чем любая другая работа. Эта тема осталась предметом основного интереса Митчелла, и ей он посвятил большую часть своих формальных работ. Дальнейший вклад Митчелла в эту область представлен как его собственными последующими публикациями, так и работами преданной группы его учеников и сотрудников, которых он вдохновлял и поддерживал, а также деятельностью созданной им исследовательской организации. Находящееся в Нью-Йорке Национальное бюро экономических исследований, которое он основал после Первой [мировой] войны, является, по-видимому, наилучшим среди аналогичных заведений. Митчелл не только руководил всей деятельностью этой организации на протяжении 25 лет, но и лично взял на себя особую ответственность за серию специальных исследований делового цикла, которые должны были развить и уточнить сделанное им прежде посредством более подробных обследований проблемы циклических колебаний в целом. Первый том этой большой работы появился в серии публикаций бюро в 192 7 г. под названием «Business Cycles: The Problem and its Setting»[81]. Второй том под названием «Measuring Business Cycles»[82], написанный в соавторстве с д-ром А. Ф. Бернсом, который позднее сменил его на посту директора бюро, появился только в 1946 г. Следующий том, который должен был подытожить основной вывод четвертьвекового труда в этой области, был, как говорят, практически завершен незадолго до смерти Митчелла[83].
Но интересы и деятельность Митчелла были куда шире, чем можно представить по краткому перечислению его работ, посвященных главному предмету его исследований. Долгие годы почти все его время принадлежало общественным обязанностям. И хотя его, скорее всего, запомнят как автора новаторских работ в особой области, в своих интересах и общем миросозерцании он был почти настолько же философом, насколько узким специалистом. Вопрос о роли и значении общественных наук, а также об их функции в общественной жизни был для него столь же важным, как проблемы той области, в которой он работал профессионально, постоянно исследуя возможности новых подходов. Сборник его статей, вышедший в 1937 г. под названием «The Backward Art of Spending Money»[84], дает, пожалуй, наилучшее представление о широте его интересов и о природе его методологических представлений. Равным образом изданный два года назад сборник статей его учеников и сотрудников, посвященный его памяти[85], в определенной степени свидетельствует о влиянии его идей. Даже тому, кто знал Митчелла лишь поверхностно, нетрудно понять, как это влияние должно было усиливаться обаянием его личности и поразительным примером безусловной преданности избранному научному идеалу.
Со смертью Уэсли Клэра Митчелла в возрасте 74 лет американская экономическая наука утратила одного из самых выдающихся и, пожалуй, наиболее характерного для нее ученого. Помимо важного вклада в решение отдельных проблем, он, быть может, больше любого другого экономиста своего поколения участвовал в формировании того общего подхода к предмету, который в последние 30 лет[79] отличал ученых США.
Митчелл получил ортодоксальное классическое образование в Чикаго под руководством Д. Л. Лафлина, но вскоре попал под влияние Торстейна Веблена и Джона Дьюи. Хотя он внимательно следил за новыми веяниями в развитии современной экономической теории и его лекции по большей части были посвящены рассмотрению этого развития, сам он невысоко оценивал полезность этой теории и посвящал свои силы разработке другого подхода, который представлялся ему более соответствующим духу эмпирической науки и идеи которого он во многом почерпнул у Веблена, Дьюи и ученых немецкой исторической школы. Его усилиям больше, чем чему-либо другому, обязана своим формированием и возвышением «институциональная» школа экономической теории, оплотом которой в 1920-х годах стал Колумбийский университет, где Митчелл преподавал с 1914 года, и которая в 1930-х годах оказала огромное влияние на экономическую политику президента Рузвельта.
Исследования Митчелла были посвящены почти исключительно проблемам, лежащим на границе между экономической теорией и статистикой. После двух исследований истории денежного обращения в период «гринбеков», опубликованных в 1903 и 1908 г. он обратился к исследованиям колебаний деловой активности и в 1913 г. опубликовал фундаментальный труд о деловых циклах[80], который вскоре стал классическим и в следующие двадцать лет оказывал влияние на развитие в этой области больше, чем любая другая работа. Эта тема осталась предметом основного интереса Митчелла, и ей он посвятил большую часть своих формальных работ. Дальнейший вклад Митчелла в эту область представлен как его собственными последующими публикациями, так и работами преданной группы его учеников и сотрудников, которых он вдохновлял и поддерживал, а также деятельностью созданной им исследовательской организации. Находящееся в Нью-Йорке Национальное бюро экономических исследований, которое он основал после Первой [мировой] войны, является, по-видимому, наилучшим среди аналогичных заведений. Митчелл не только руководил всей деятельностью этой организации на протяжении 25 лет, но и лично взял на себя особую ответственность за серию специальных исследований делового цикла, которые должны были развить и уточнить сделанное им прежде посредством более подробных обследований проблемы циклических колебаний в целом. Первый том этой большой работы появился в серии публикаций бюро в 192 7 г. под названием «Business Cycles: The Problem and its Setting»[81]. Второй том под названием «Measuring Business Cycles»[82], написанный в соавторстве с д-ром А. Ф. Бернсом, который позднее сменил его на посту директора бюро, появился только в 1946 г. Следующий том, который должен был подытожить основной вывод четвертьвекового труда в этой области, был, как говорят, практически завершен незадолго до смерти Митчелла[83].
Но интересы и деятельность Митчелла были куда шире, чем можно представить по краткому перечислению его работ, посвященных главному предмету его исследований. Долгие годы почти все его время принадлежало общественным обязанностям. И хотя его, скорее всего, запомнят как автора новаторских работ в особой области, в своих интересах и общем миросозерцании он был почти настолько же философом, насколько узким специалистом. Вопрос о роли и значении общественных наук, а также об их функции в общественной жизни был для него столь же важным, как проблемы той области, в которой он работал профессионально, постоянно исследуя возможности новых подходов. Сборник его статей, вышедший в 1937 г. под названием «The Backward Art of Spending Money»[84], дает, пожалуй, наилучшее представление о широте его интересов и о природе его методологических представлений. Равным образом изданный два года назад сборник статей его учеников и сотрудников, посвященный его памяти[85], в определенной степени свидетельствует о влиянии его идей. Даже тому, кто знал Митчелла лишь поверхностно, нетрудно понять, как это влияние должно было усиливаться обаянием его личности и поразительным примером безусловной преданности избранному научному идеалу.
Глава 1 Австрийская экономическая школа[86]
Теория ценности до 1871 г
Все признают «маржиналистскую революцию» 1870-х годов важным шагом в развитии экономической теории. Тем, у кого была возможность начать с достигнутых ею результатов, трудно понять, почему столь очевидные и простые идеи, которые и прежде приходили в голову многим мыслителям, оказали столь глубокое воздействие во времена, когда У. С. Джевонс, Карл Менгер и Леон Вальрас независимо друг от друга и почти одновременно[87] заново открыли их. Еще труднее понять, почему заложенная Менгером традиция смогла оказать на экономическую теорию столь глубокое воздействие за время жизни всего двух поколений. Чтобы объяснить это, нужно уточнить различие, которое обычно неадекватно выражают через противопоставление «объективной» и «субъективной» теорий ценности.
Поскольку очевидно, что ценность есть свойство конкретных вещей или услуг, естественно было искать ее основные факторы в некотором свойстве или свойствах конкретных объектов, которые обладают ею. В физических науках такой подход оказался вполне успешным, а поэтому представлялось разумным предположение, что объекты одинаковой ценности должны иметь и другие общие «врожденные» свойства. Конечно, зачастую было ясно, что решающим фактором может быть нечто, коренящееся не в самом объекте, а в отношении человека к этому объекту. Со времен средневековых схоластов (и даже со времен Аристотеля) вновь и вновь отмечалось: чтобы обладать ценностью, объект должен быть полезным и редким[88]. Но эту идею редко кто доводил до логического конца со всей методичностью (хотя следует сделать исключение для Фердинандо Галиани в его «Della moneta» (1750)[89], величайшего из предшественников современной теории), и никто не доходил до осознания того, что значимо не просто отношение человека к конкретной вещи или классу вещей, а положение этой вещи в целостной структуре средств – целей – в целостной схеме, с помощью которой люди определяют, как распределять доступные им ресурсы между различными целями.
Поскольку очевидно, что ценность есть свойство конкретных вещей или услуг, естественно было искать ее основные факторы в некотором свойстве или свойствах конкретных объектов, которые обладают ею. В физических науках такой подход оказался вполне успешным, а поэтому представлялось разумным предположение, что объекты одинаковой ценности должны иметь и другие общие «врожденные» свойства. Конечно, зачастую было ясно, что решающим фактором может быть нечто, коренящееся не в самом объекте, а в отношении человека к этому объекту. Со времен средневековых схоластов (и даже со времен Аристотеля) вновь и вновь отмечалось: чтобы обладать ценностью, объект должен быть полезным и редким[88]. Но эту идею редко кто доводил до логического конца со всей методичностью (хотя следует сделать исключение для Фердинандо Галиани в его «Della moneta» (1750)[89], величайшего из предшественников современной теории), и никто не доходил до осознания того, что значимо не просто отношение человека к конкретной вещи или классу вещей, а положение этой вещи в целостной структуре средств – целей – в целостной схеме, с помощью которой люди определяют, как распределять доступные им ресурсы между различными целями.