вы думаете делать дальше, капитан?
- Категорически настаиваю на моей просьбе помочь мне связаться с
советским посольством и дать нам с Денисовым возможность уехать туда с
сопровождающими или без них. Может быть, сюда прилетит кто-нибудь из
наших товарищей из посольства...
- Не сомневаюсь, - сказал мистер Коллинз, - обязательно
прилетит... Давайте условно считать, что мы уже сообщили в столицу и
ваш представитель находится в дороге. А дальше?
- Дальше мы поблагодарим вас за помощь, гостеприимство, примем к
оплате расходы и покинем Бриссен.
- Все это так, - сказал мистер Коллинз, - но вас арестуют на
родине...
- Почему?
- Вы не сможете доказать, что это был несчастный случай.
- Но свидетели...
- Они находятся на дне морском. Это в лучшем случае. Моторист
невменяем и, по-видимому, надежно. Он не может свидетельствовать ни в
вашу пользу, ни против вас. Ваше собственное свидетельство ни один суд
- ни наш, буржуазный, ни ваш, советский, не примет, так как капитан
Волков - лицо заинтересованное... У вас есть возражения?
- Может быть, опросить местных жителей? - неуверенно начал
капитан. - Возможно, они что-то видели... Или слышали взрыв мины, с
которой мы, по всей вероятности, столкнулись...
- А вы сами слышали этот взрыв?
- Нет. Я же рассказывал вам, что меня сорвало с мостика, когда я
спускался вниз, и швырнуло в море, Очевидно, воздушная волна опередила
звук?..
- Очевидно, по всей вероятности... Наивные вы люди, русские. Ну
подумайте сами, мистер капитан, какой следователь будет всерьез
выслушивать ваши показания, если бы вы и тысячу раз были невиновны.
Следствию и суду нужны факты, а их у вас, капитан, нет. И поверьте,
здесь, на островах, никто не откроет рта, чтоб подтвердить вашу
догадку относительно бродячей мины, хотя донесение о взрыве в ту ночь,
написанное смотрителем маяка на мысе Норд-Унст, у меня в сейфе.
- Ну и что же? - спросил капитан.
- А ничего. Не было этого донесения - и все. Видите ли, я
предпочитаю играть в открытую, мистер Волков. После того как вы
примете мое предложение, я подключу к этому делу прессу, опубликую
рапорт смотрителя и реабилитирую вас перед соотечественниками.
- О каком предложении вы толкуете?
- Я предлагаю вам остаться... Стойте! Стойте, капитан! Не
пытайтесь бросаться на меня с кулаками. Уверен, перевес будет на моей
стороне. Выслушайте лучше внимательно.
- Вы берете наше подданство, получаете морской диплом Английского
Ллойда, хороший корабль, субсидию, чтоб обжиться в первое время. Детей
у вас нет, только жена... Матери у вас ведь тоже нет? Итак, никаких
препятствий для того, чтобы начать новую жизнь. Вы ведь моряк и,
следовательно, бродяга по натуре. А на родине вас ждет тюрьма. И
надолго... Ну как? Имеете ко мне вопросы? Прошу вас, капитан, не
стесняйтесь.
- Что же вы хотите получить взамен, мистер Коллинз? - с усмешкой
спросил Волков.
- Ничего. Ровным счетом ничего. Вас, дорогой мистер Волков, так
уж воспитали, что мы, акулы империализма, обязательно, как говорят
русские, себе на уме, во всем ищем выгоду. Да, конечно, принцип
частного предпринимательства, основанный на свободной конкуренции,
обязательно предполагает наличие выгоды в финале любой коммерческой
операции. Но бывают и категории высшего порядка. Не забывайте,
капитан, о том, что мы исповедуем христианскую мораль, хотя можем и не
верить при этом в существование господа бога. С вами именно тот
случай, когда мы просто хотим спасти человека от решетки и позора,
ожидающих его на родине. И никаких заявлений с вашей стороны.
Понимаете - никаких! Кроме письменной просьбы предоставить подданство
нашей страны. Правда, в графе "мотивы" придется написать:
"Политические убеждения".
- Шито белыми нитками, - сказал капитан. - Надо тоньше
работать... Мистер Коллинз, вы, видно, забыли, что я коммунист.
- Мой дорогой, - перебил его ласково Коллинз, - во-первых, вас
исключат из партии, едва вы вступите на советский берег. А, во-вторых,
слова "политические убеждения" вас ни к чему не обязывают. Нам же они
дадут возможность защитить вас от притязаний советских властей,
которые объявят вас преступником, капитаном, утопившим доверенный ему
траулер вместе с командой. Власти заявят, что гражданин Волков
подлежит суровому уголовному наказанию. И мы будем вынуждены
возвратить вас, сэр.
- Вот и возвратите нас, - сказал капитан, - ведь вы же отлично
знаете, что я ни в чем не виноват!
- Знаю. И вы знаете, хотя у вас нет никаких доказательств вашей
невиновности... Правда, кое-кто на Фарлендских островах знает о взрыве
в море, хотя и не связывает вместе этот факт и ваше появление здесь. А
вот у вас на родине об этом ничего не знают. И не узнают. Никогда не
узнают. Уж об этом позабочусь я, мистер Волков, если вы будете
продолжать упрямиться. Подумайте.
Он поднялся со стула и направился к двери.
- Кстати, - сказал он, обернувшись. - Скажите, почему вы не пошли
южным проливом, а проложили курс через острова Кардиган? Ведь лоция не
рекомендует этот путь для ночного времени... Или в ваших лоциях нет
такого указания?
- Есть, - сказал капитан. - Этот маршрут давал мне выигрыш во
времени. А рекомендация лоции не есть запрещение.
- Ну да, понимаю, производственный план и прочее. А ведь этот
вопрос вам зададут и на суде, капитан. Вы понимаете меня? Вас спасает
только взрыв... А о нем знаю лишь я и те, кто будет молчать. Итак, я
жду вашего решения, мистер Волков.
"Вот так, - подумал капитан. - Значит, так оно и бывает. А ведь у
того, как его звали... Борис Стрекозов, кажется, по-другому было,
говорили, что он сам этого захотел, никто не неволил..."
Волков не знал тогда фамилии Бориса, хотя в училище этот парень с
радиотехнического был довольно приметен: здорово плясал чечетку на
концертах. Ему даже вторую пару ботинок выдали, был такой приказ
начальства. А фамилия его стала известна всем уже после того случая.
Борис окончил училище на год раньше. Волков проходил стажировку в
Кронштадте, когда из училища приехал их командир роты. Быстро собрали
выпускников и приняли резолюцию, клеймящую позором невозвращенца
Стрекозова.
После собрания долго не расходились, курсанты говорили о судьбе
тех, кто решает покинуть родину.
Разговор был трудным, но откровенным. Пожалуй, впервые будущие
мореходы задумались над понятием "родина", "отечество"... Ведь родная
земля и жизнь каждого на ней настолько естественны, что в обыденной
действительности никто не думает об этом, как не думает о механизме
дыхания или кровообращения. Но вот что-то нарушилось в этом сложном
единстве, возникла угроза утратить связь с родной землей - и тогда
вдруг человек понимает, чем была для него родина.
"Родина, - подумал капитан и оглядел палату портового госпиталя
города Бриссен, - никогда мы не думаем о тебе отвлеченно... Ты самая
суть наша, и мысли, подобные моим, теперешним, приходят, когда тебя
намереваются отнять".
И еще он вспомнил, что и в минуты смертельной опасности не думал
так, как сейчас. А вот теперь...
"Это страшнее цунами, бродячих мин и подводных рифов. Мне многое
довелось видеть, но лучше бы еще раз встретиться, например, с тем
проклятым льдом, что едва не одолел нас у острова Бруней".
Случилось это в его первый рейс на "Кальмаре" за два года до
катастрофы.
...Оставался час с небольшим до полуночи, когда с "Кальмаром"
прервалась радиосвязь.
Начальник промысла Егор Яковлевич Крохайцев, разместивший
штаб-квартиру на плавбазе, время от времени опускал руку на плечо
радиста и гудел басом:
- Ты, милок, это самое, еще попробуй...
"Милок" вздыхал, пытался дернуть плечом, рука Крохайцева
припечатывала его к креслу, радист поправлял наушники, включал
передатчик и в который раз начинал мотать двумя пальцами ключ-пилу,
повторяя комбинацию букв, составляющих позывные "Кальмара".
Крохайцев снимал руку с плеча радиста и сопел у него за спиной,
потом выходил на мостик, где ждал его капитан плавбазы. Капитан
тревожно заглядывал старику в глаза, но Крохайцев молчал. Он подходил
к термометру, что едва угадывался снаружи за стеклом рубки, согнутым
пальцем подзывал штурмана - у него глаза молодые, лучше рассмотрит, -
штурман называл температуру, она медленно понижалась, воздух
становился холоднее, ветер усиливался, и начальник промысла уходил в
радиорубку, где измотанный радист онемевшими пальцами все звал
исчезнувший траулер.
...Целую неделю флотилия промысловых судов пыталась взять рыбу в
квадратах, рекомендованных промразведкой. Десятки траулеров щупали
воду лучами эхолотов, отдавали тралы по мало-мальски приличным
показаниям и поднимали на борт такие крохи, что о них стыдно было
говорить на перекличке капитанов.
Рыбы не было.
Начали ворчать матросы, нервничали капитаны, с далекого берега
мчались на имя начальника промысла грозные радиограммы.
И Крохайцев решил организовать собственную разведку. Он
чувствовал, что рыба есть, должна быть, но ушла из этого района. И
Крохайцев послал на разведку "Кальмар".
Через сутки капитан Волков сообщил, что эхолот дает хорошие
показания на рыбу. Но Крохайцев не спешил перебрасывать флотилию на
север. Он хотел точных, надежных данных и оставил Волкова еще на
сутки.
И тогда пришла "Нора". У этого урагана оказался коварный
характер. "Нора" мчалась, будоража океан и сметая все на побережье;
мчалась без теплого фронта впереди - обычной "визитной" карточки
ураганов.
"Нора" захватила траулер далеко на севере. Волков сообщил, что
лег в дрейф с подветренной стороны острова Бруней. Это спасло траулер
от шторма, но не могло спасти от обледенения. Налетевший ураган резко
понизил температуру воздуха, и Волков передал Крохайцеву, что команда
борется со льдом. Первая радиограмма об этом была принята в двадцать
ноль-ноль. Последняя - за час до полуночи. "Обледенение увеличивается,
- радировал Волков, - теряем остойчивость, люди..."
На этом радиосвязь с "Кальмаром" прервалась.
...Их было двадцать два - обычный экипаж на СРТ. Разные люди,
каждый с собственными заботами, и свели их на эту "коробку" разные
судьбы. Они уходили в море на три-четыре месяца, окунались в опасный
труд, временами кляли капитанов, не умеющих "взять рыбу", некоторые из
них божились, что это-де в последний раз - уж лучше слесарить в цехе;
веселели, когда обуздывали тяжелый план.
Робкие, отчаянные и смелые встречались на СРТ, но никто из них
никогда не говорил о смерти. Это была запретная тема, и только порой в
лихую минуту "срывался" измученный штормом парень и кричал капитану,
что в гробу он видел эту рыбу, что хочет парень пожить, и пусть
капитан уходит стоять под берег. Такое случалось нечасто, но капитаны
могут припомнить и это.
Шел третий месяц рейса, когда "Кальмар" отправили на север.
Команда не взяла еще плана полностью, но оставалось совсем немного, и
времени тоже хватало.
Выловленную рыбу сдали на плавбазу, новой набрать не успели,
разве что три десятка центнеровых бочек. Эту рыбу они взяли в
последние сутки. Топливо на исходе, пресной воды оставалось в обрез.
Капитану Волкову было над чем задуматься.
Он стоял на мостике "Кальмара" и смотрел вниз. Там, на палубе,
люди готовились к схватке с "Норой".
"Я совсем пустой, - подумал Волков. - Танки запрессовать, что
ли..."
Он повернулся и, чтобы сохранить равновесие, ухватился за
переговорную трубу. Подтянув к ней лицо, свистнул в машину.
Голос, донесшийся снизу, казался далеким, словно из другого мира.
Капитан сказал механику про балластные цистерны и спросил
штурмана, на сколько градусов упала температура. Было минус семь.
Волков ощущал, как ветер срывает с гребней холодные брызги, как
летят брызги на палубу и снасти, ударяются о них и, не успев упасть,
застывают на поверхности льдистой коркой. И как растет эта корка,
капитан чувствовал тоже.
Прошло полтора часа. Ветер усилился. Температура понизилась до
минус десяти.
Лед был повсюду. На планшире и вантах, брашпиле и фокштагах, на
мачтах, лебедках, палубе - она скользила под ногами - и в шпигатах, на
стрелах и на одежде.
Люди кромсали его ломами, обивали со снастей, падали скользкие
куски, с ними падали люди, но поднимались и снова кромсали этот
проклятый лед.
А его становилось все больше. Матросы работали с остервенением,
от соленой ледяной воды трескалась кожа на пальцах, и брезентовые
рукавицы впитывали в себя кровь из-под ногтей.
Вот штурман поднял тяжелый лом и ударил по толстой ледяной
"колбасе", охватившей один из штагов. "Колбаса" не поддавалась.
Штурман снова поднял лом, он выскользнул у него из рук, траулер
качнуло, штурман упал и покатился к накренившемуся борту.
За ним ринулся боцман Задорожный, не удержался на скользкой
палубе и грохнулся навзничь. Остальные, как по команде, бросились
помогать штурману и боцману. А лед все рос и рос, и люди опять
принялись за него. Капитан вызвал с палубы кока и приказал приготовить
кофе для всех. Сам он оставался в рубке, стоял вместо матроса за
штурвалом.
Люди работали молча. Может быть, кто-то из них и кричал или
ругался... Но все перекрывал пронзительный визг ветра, он загонял
слова обратно в глотки, и удары ломов, и скрежет лопат о палубу, и шум
падавших с вант кусков льда - все растворялось и исчезало в его
оглушающем реве. Белыми змеями уходили от спин людей спасательные
концы к рубке.
Высота волн не увеличивалась, но капитан, поворачивая штурвал,
чтоб удержать траулер, чувствовал, как тяжелеет "Кальмар" и,
накренившись, все с большим и с большим трудом поднимается обратно.
Траулер терял остойчивость.
В довершение ко всему нарушилась связь "Кальмара" с плавбазой;
лед "заземлил" антенну - рация замолчала.
С палубы поднялся старпом и сказал Волкову, что люди валятся с
ног.
- Может, спиртику им, Олег Васильевич, а? - спросил старпом
капитана.
- Не стоит, - ответил тот. - Он обманщик, этот спиртик...
Останься здесь, я пройду по судну.
Волков обходил грузнеющий "Кальмар" и думал сейчас о нем, как о
двадцать третьем члене своего экипажа. Он жалел свой обледеневший
траулер - железного работягу с дизельным сердцем и тремя сотнями тонн
водоизмещения. Оставив за себя в рубке старпома, он взял лом и работал
вместе со всеми остервенело.
Потом Волков поставил на руль опытного матроса первого класса, а
сам опять втиснулся в закуток радиста и пытался помочь тому наладить
связь по аварийной антенне.
И тогда взбесившаяся "Нора", почувствовав, что нет капитана на
месте, побила его последнюю верную карту. Старпом позвал Волкова на
мостик, сказал ему:
- Ветер заходит, Олег Васильевич.
Капитан вышел на крыло и задохнулся от ветра. Вернувшись в рубку,
он увидел, как сдвинулась влево картушка компаса.
"Этот финт, - подумал Волков, - нам может дорого обойтись..."
Ветер изменил направление, и остров Бруней все меньше и меньше
служил траулеру прикрытием.
Чтобы встречать носом волну, судно приходилось постоянно
поворачивать вправо, и остров все ближе и ближе сползал к траверзу
"Кальмара".
Размахи волн, ничем не сдерживаемых теперь, становились сильнее.
Судно сносило к южной части Брунея, окаймленной цепочкой скал, и
капитан дал передний ход.
Теперь вода хлестала через бак. Ледовый панцирь "Кальмара"
становился все толще. Люди, пригибаясь под ледяным душем, механически
поднимали и опускали ломы, лопаты валились из рук, наступило
состояние, когда безразличие достигает такой силы, что исчезает страх
смерти.
"Так долго не продержаться", - подумал капитан.
...Он закрыл глаза, и когда снова открыл их, госпитальная тишина
оглушила капитана Волкова.
Он снова был в Бриссене.
"Я должен был ожидать этого, - подумал капитан. - Как-то не
думалось раньше, но, вероятно, подспудная мысль оставалась, мысль о
том, что и меня судьба может подвергнуть такому испытанию. Впрочем,
зачем я им? Разве мало здесь своих штурманов и капитанов? Много, даже
излишек есть, и уходят они плавать под чужими флагами, у них это в
порядке вещей... Нет, не капитан Волков им нужен, а советский капитан
Волков, русский человек, изменивший родной земле... А моя личность,
моя судьба - для них величина бесконечно малая, еще один эпизод в
пропагандистской войне, операция местного значения, не больше..."
Он взял сигарету из пачки, оставленной Коллинзом, и закурил.
"Хорошо, - подумал капитан, - пусть козыри у Коллинза крупные,
пусть мне могут не поверить и я буду осужден. Готов ли я к этому?
Вынесу ли наказание? Ведь пойди "Кальмар" южным проливом, мы бы давно
сдали улов и сейчас промышляли бы снова. Но ведь никто не знал, что на
пути траулера... Да, никто не знал. А ты обязан был предугадать это,
капитан Волков. Просто все, капитан. Сейчас ты русский человек, и за
этим определением ой как много стоит... А отними у себя родину, дай ее
отнять, и нет тебя больше - ни русского, ни человека".
Лежа на койке в портовом госпитале Бриссена и глядя в потолок
широко раскрытыми глазами, он вспомнил, как встретил Бориса Стрекозова
в Гавре, откуда перегонял траулеры, построенные для нас французской
фирмой. Этим занимаются обычно ребята из перегонной конторы
"Мортрансфлот", но у них не хватало людей, вот и обратились за помощью
к промысловикам. Словом, капитан прожил в гаврской гостинице уже с
неделю, когда в баре к нему подошел один и спросил:
- Скажите, месье, вы не из России?
Капитан ответил утвердительно.
- Мне кажется, вы учились в мореходном училище. Ваша фамилия
Волков?
- Верно, - сказал капитан. - Вы угадали...
- Нет, я просто узнал вас... А вы... ты не помнишь меня, Волков?
Капитан внимательно посмотрел на него. Одет прилично, худощав и
подтянут, ничего примечательного, потом капитан понял, что в
гражданской одежде никогда раньше его не видел, потому и не узнал
сразу; глаза, правда, странные, просящие глаза.
- С радиотехнического я, Борис Стрекозов, помнишь, в мореходке в
самодеятельности участвовал...
- А-а... Помню, - сказал капитан. - Плясун.
- Верно, - обрадовался Стрекозов. - Сядем в углу, выпьем за
встречу. Не побоишься?
Капитан пожал плечами и направился к столику. Он подумал, что и
пьет-то со Стрекозовым как с иностранцем... Молчание затягивалось, и
капитан наконец спросил:
- Живешь-то как?
- Неплохо. Работаю экспертом в электронной фирме. Женился на
дочери одного из директоров, он тоже из семьи русских эмигрантов...
Сейчас еду в Штаты, в командировку, жду "Эль-Франс", в рейсе буду
проверять на нем электронное оборудование. Вообще, Волков, здесь можно
развернуться, имей только голову на плечах да крепкие руки...
- И дядю, - добавил Волков.
- Как? - не понял Стрекозов.
- Родственничков, говорю, богатых по линии жены надо иметь.
Таких, как у тебя.
- А, конечно, они помогли мне, - сказал Стрекозов. - Но только
здесь для делового, поворотливого человека, который знает, чего хочет,
для такого здесь все условия, не то что у нас...
Он так и сказал "у нас", Волков отметил это и усмехнулся. Но
Стрекозов по-своему понял это.
- Только не подумай, что я агитирую, а то, чего доброго, врежешь
и для себя только неприятностей наживешь...
- А ты и не агитируешь вовсе, - сказал капитан. - Разве что за
Советскую власть?
Стрекозов опять недоуменно поглядел на Волкова, но не стал
допытываться.
- Оглянись, - сказал капитан. - Ты и без моей помощи синяков себе
наставил.
Стрекозов повернулся к зеркальной стене.
- Видишь? Глаза у тебя, как у побитого пса. Жалкие. Такими и
останутся до конца.
Стрекозов взболтнул виски в стакане:
- Шутишь... Да, тебе это можно. А здесь шуток не любят. Так-то,
земляк...
"А какие сейчас глаза у меня?" - подумал капитан.
Он опустил веки, словно боясь увидеть свои глаза и прочесть там
нечто такое, на что не имел права.
"Я будто стыжусь... А есть ли для этого основания? - спросил себя
Волков. - Да, уже то, что дал загнать себя в ловушку... Почему я не
остался в море, там, где остались мои ребята? Но ведь на Овечьем
острове я оказался помимо воли, и надо было выжить ради истины, ради
того, чтобы люди узнали, что произошло в ту ночь... Случись все
по-другому - я последним ушел бы с корабля или не ушел бы вовсе, будь
хоть какая-то моя вина в том, что корабль попал в катастрофу. В этом я
могу поручиться перед самим собой. Но что я должен сделать сейчас?"
Капитан закурил сигарету и вспомнил, как тогда, у берегов острова
Бруней, на борту обледеневшего "Кальмара" он искал выход для всех...
...Тогда он обдумывал несколько вариантов сразу и отбрасывал их,
все они не годились. Оставаться на месте? Люди измотаны до предела,
лед растет, ветер усиливается, траулер все больше теряет остойчивость.
Еще немного - и груз, приложенный в верхней части судна, накренит
траулер до критической величины, а удары волн довершат дело.
Выброситься на берег? Пожертвовать судном? А спасутся ли при этом
люди? О скалистые берега Брунея "Кальмар" разобьется в щепки, и не
станет ни судна, ни экипажа...
Капитан дал полный ход. Траулер дернулся. Стоявший за штурвалом
матрос крепко ухватил рукоятки штурвала и переложил его влево.
Капитан нагнулся к переговорной трубке, хотел предупредить
старпома о своем замысле - и дикий вопль толкнул его в спину:
"А-а-а-а!"
Матрос вдруг поднял руки, схватил себя за волосы, штурвал
качнулся и бешено завертелся вправо.
Темная завеса стерла едва светлевший горизонт, она поднималась
все выше, нависая над полубаком и рубкой "Кальмара", выворачивалась,
стремясь обнять беспомощное тело траулера.
Матрос прыгнул в сторону и бросился к двери.
- Стой! - крикнул Волков.
Штурвал продолжал вращаться, и "Кальмар" забрасывал отяжелевшую
корму влево, разворачиваясь бортом к волне.
Капитан выбросил руку к штурвалу, больно ударили рукоятки по
пальцам. Волкова откинуло в сторону, он с трудом удержался на ногах,
остановил штурвал и, задыхаясь, перекладывал его влево, заставляя
траулер выйти носом к волне.
Завеса упала, накрыв судно, напрягся и задрожал под тоннами воды
"Кальмар". Казалось, ему не подняться больше на поверхность, но вот
корпус тряхнуло, еще и еще, будто отряхивалась собака, завеса исчезла,
и заглянул в рубку краешек посветлевшего горизонта.
"Надо прожить этот день, только один день, он не должен стать для
ребят последним".
Усилилась килевая качка. Все труднее становилось удерживать
траулер носом к волне. Одно неверное движение, чуть больше переложить
перо руля, и "Кальмар" повалится лагом к волне...
"Команду "Спустить шлюпки! Экипажу покинуть судно!" я не подам, -
подумал Волков. - Шлюпки примерзли к кильблокам. Да и времени нет. Все
может случиться в считанные минуты, два-три сильных удара, и "Кальмар"
окажется на борту. Плавная, медленная бортовая качка - это значит, что
траулер больше не встанет, он превратится в плавающее бревно. Еще
две-три волны - крен резко увеличивается, и судно - вверх килем. А
потом двадцать-тридцать минут каждому... Может быть, кто продержится
дольше..."
Снова и снова поднимались над судном серые завесы, на мгновение
застывали, словно примеривались.
"Надо уходить, - подумал капитан. - Повернуться к ветру кормой и
спускаться к зюйду. Там теплое течение, оно собьет лед, там плавбаза,
архипелаг..."
Он свистнул стармеху в машину и, не выпуская штурвала, сказал,
что пойдет к повороту на заднем ходу, пусть следят за перебоями
машины, когда оголится винт.
И еще капитан распорядился: команде приготовиться к повороту,
надеть шерстяное белье, нагрудники, быть наготове оставить судно,
боцману заняться маслом и по команде слить его за борт, штурману жечь
ракеты - место пустынное, но кто знает, лишних из машинного отделения
отправить на палубу, зачем лишать их последнего шанса, словом, стоять
по местам и быть готовыми к последнему повороту.
Стармех из машины сказал, что у него все готово и осадку на корму
он сделал.
Волков подвернул немного вправо от направления ветра, поставил
руль в положение "прямо", крепче сжал рукоятки штурвала, ожидая, когда
волна ударит в перо руля, и дал машине малый назад. Мгновение траулер
стоял неподвижно, сотрясаясь мелкой дрожью, затем корма стремительно
побежала влево, полубак пересек линию ветра и покатился вправо. Ураган
ухватил приподнятый нос "Кальмара" на левую скулу и стремительно
поволок его.
Еще секунда - траулер встал бортом к волне, начался крен, но
сильный вращающий момент уже развернул судно, и обманутая "Нора" из
всех сил поддала "Кальмар" в округлую корму.
...- С новым годом, - сказал Крохайцев. - Давай выпьем с тобой,
Олег Васильевич.
Они сидели в просторной каюте начальника промысла. Плавбаза
укрылась от шторма в бухте. Здесь собралась вся флотилия. "Кальмар",
ободранный, избитый, покачивался у борта плавбазы, его латала
ремонтная бригада вместе с экипажем.
- С Новым годом? - спросил Волков. - Ах да, я и забыл совсем...
Матрос-буфетчик приготовил закуски и из представительских запасов
Крохайцева поставил на низенький столик бутылку.
- Досталось тебе, поди, - сказал старик, открывая бутылку. -
Ладно, потом расскажешь...
Он налил по неполному бокалу и опустил ложечку в тарелку с
оплывшими кубиками льда.
- Тебе со льдом, Васильич? - спросил Крохайцев.
- Теперь можно и со льдом, - ответил капитан.
"...Как давно это было, - подумал Волков. - Давно... Или мне
кажется? Еще и года не минуло с тех пор. Новый год... Каким-то он
станет для меня?"
Волков сделал три шага по комнате, подошел к столу, нашарил не
- Категорически настаиваю на моей просьбе помочь мне связаться с
советским посольством и дать нам с Денисовым возможность уехать туда с
сопровождающими или без них. Может быть, сюда прилетит кто-нибудь из
наших товарищей из посольства...
- Не сомневаюсь, - сказал мистер Коллинз, - обязательно
прилетит... Давайте условно считать, что мы уже сообщили в столицу и
ваш представитель находится в дороге. А дальше?
- Дальше мы поблагодарим вас за помощь, гостеприимство, примем к
оплате расходы и покинем Бриссен.
- Все это так, - сказал мистер Коллинз, - но вас арестуют на
родине...
- Почему?
- Вы не сможете доказать, что это был несчастный случай.
- Но свидетели...
- Они находятся на дне морском. Это в лучшем случае. Моторист
невменяем и, по-видимому, надежно. Он не может свидетельствовать ни в
вашу пользу, ни против вас. Ваше собственное свидетельство ни один суд
- ни наш, буржуазный, ни ваш, советский, не примет, так как капитан
Волков - лицо заинтересованное... У вас есть возражения?
- Может быть, опросить местных жителей? - неуверенно начал
капитан. - Возможно, они что-то видели... Или слышали взрыв мины, с
которой мы, по всей вероятности, столкнулись...
- А вы сами слышали этот взрыв?
- Нет. Я же рассказывал вам, что меня сорвало с мостика, когда я
спускался вниз, и швырнуло в море, Очевидно, воздушная волна опередила
звук?..
- Очевидно, по всей вероятности... Наивные вы люди, русские. Ну
подумайте сами, мистер капитан, какой следователь будет всерьез
выслушивать ваши показания, если бы вы и тысячу раз были невиновны.
Следствию и суду нужны факты, а их у вас, капитан, нет. И поверьте,
здесь, на островах, никто не откроет рта, чтоб подтвердить вашу
догадку относительно бродячей мины, хотя донесение о взрыве в ту ночь,
написанное смотрителем маяка на мысе Норд-Унст, у меня в сейфе.
- Ну и что же? - спросил капитан.
- А ничего. Не было этого донесения - и все. Видите ли, я
предпочитаю играть в открытую, мистер Волков. После того как вы
примете мое предложение, я подключу к этому делу прессу, опубликую
рапорт смотрителя и реабилитирую вас перед соотечественниками.
- О каком предложении вы толкуете?
- Я предлагаю вам остаться... Стойте! Стойте, капитан! Не
пытайтесь бросаться на меня с кулаками. Уверен, перевес будет на моей
стороне. Выслушайте лучше внимательно.
- Вы берете наше подданство, получаете морской диплом Английского
Ллойда, хороший корабль, субсидию, чтоб обжиться в первое время. Детей
у вас нет, только жена... Матери у вас ведь тоже нет? Итак, никаких
препятствий для того, чтобы начать новую жизнь. Вы ведь моряк и,
следовательно, бродяга по натуре. А на родине вас ждет тюрьма. И
надолго... Ну как? Имеете ко мне вопросы? Прошу вас, капитан, не
стесняйтесь.
- Что же вы хотите получить взамен, мистер Коллинз? - с усмешкой
спросил Волков.
- Ничего. Ровным счетом ничего. Вас, дорогой мистер Волков, так
уж воспитали, что мы, акулы империализма, обязательно, как говорят
русские, себе на уме, во всем ищем выгоду. Да, конечно, принцип
частного предпринимательства, основанный на свободной конкуренции,
обязательно предполагает наличие выгоды в финале любой коммерческой
операции. Но бывают и категории высшего порядка. Не забывайте,
капитан, о том, что мы исповедуем христианскую мораль, хотя можем и не
верить при этом в существование господа бога. С вами именно тот
случай, когда мы просто хотим спасти человека от решетки и позора,
ожидающих его на родине. И никаких заявлений с вашей стороны.
Понимаете - никаких! Кроме письменной просьбы предоставить подданство
нашей страны. Правда, в графе "мотивы" придется написать:
"Политические убеждения".
- Шито белыми нитками, - сказал капитан. - Надо тоньше
работать... Мистер Коллинз, вы, видно, забыли, что я коммунист.
- Мой дорогой, - перебил его ласково Коллинз, - во-первых, вас
исключат из партии, едва вы вступите на советский берег. А, во-вторых,
слова "политические убеждения" вас ни к чему не обязывают. Нам же они
дадут возможность защитить вас от притязаний советских властей,
которые объявят вас преступником, капитаном, утопившим доверенный ему
траулер вместе с командой. Власти заявят, что гражданин Волков
подлежит суровому уголовному наказанию. И мы будем вынуждены
возвратить вас, сэр.
- Вот и возвратите нас, - сказал капитан, - ведь вы же отлично
знаете, что я ни в чем не виноват!
- Знаю. И вы знаете, хотя у вас нет никаких доказательств вашей
невиновности... Правда, кое-кто на Фарлендских островах знает о взрыве
в море, хотя и не связывает вместе этот факт и ваше появление здесь. А
вот у вас на родине об этом ничего не знают. И не узнают. Никогда не
узнают. Уж об этом позабочусь я, мистер Волков, если вы будете
продолжать упрямиться. Подумайте.
Он поднялся со стула и направился к двери.
- Кстати, - сказал он, обернувшись. - Скажите, почему вы не пошли
южным проливом, а проложили курс через острова Кардиган? Ведь лоция не
рекомендует этот путь для ночного времени... Или в ваших лоциях нет
такого указания?
- Есть, - сказал капитан. - Этот маршрут давал мне выигрыш во
времени. А рекомендация лоции не есть запрещение.
- Ну да, понимаю, производственный план и прочее. А ведь этот
вопрос вам зададут и на суде, капитан. Вы понимаете меня? Вас спасает
только взрыв... А о нем знаю лишь я и те, кто будет молчать. Итак, я
жду вашего решения, мистер Волков.
"Вот так, - подумал капитан. - Значит, так оно и бывает. А ведь у
того, как его звали... Борис Стрекозов, кажется, по-другому было,
говорили, что он сам этого захотел, никто не неволил..."
Волков не знал тогда фамилии Бориса, хотя в училище этот парень с
радиотехнического был довольно приметен: здорово плясал чечетку на
концертах. Ему даже вторую пару ботинок выдали, был такой приказ
начальства. А фамилия его стала известна всем уже после того случая.
Борис окончил училище на год раньше. Волков проходил стажировку в
Кронштадте, когда из училища приехал их командир роты. Быстро собрали
выпускников и приняли резолюцию, клеймящую позором невозвращенца
Стрекозова.
После собрания долго не расходились, курсанты говорили о судьбе
тех, кто решает покинуть родину.
Разговор был трудным, но откровенным. Пожалуй, впервые будущие
мореходы задумались над понятием "родина", "отечество"... Ведь родная
земля и жизнь каждого на ней настолько естественны, что в обыденной
действительности никто не думает об этом, как не думает о механизме
дыхания или кровообращения. Но вот что-то нарушилось в этом сложном
единстве, возникла угроза утратить связь с родной землей - и тогда
вдруг человек понимает, чем была для него родина.
"Родина, - подумал капитан и оглядел палату портового госпиталя
города Бриссен, - никогда мы не думаем о тебе отвлеченно... Ты самая
суть наша, и мысли, подобные моим, теперешним, приходят, когда тебя
намереваются отнять".
И еще он вспомнил, что и в минуты смертельной опасности не думал
так, как сейчас. А вот теперь...
"Это страшнее цунами, бродячих мин и подводных рифов. Мне многое
довелось видеть, но лучше бы еще раз встретиться, например, с тем
проклятым льдом, что едва не одолел нас у острова Бруней".
Случилось это в его первый рейс на "Кальмаре" за два года до
катастрофы.
...Оставался час с небольшим до полуночи, когда с "Кальмаром"
прервалась радиосвязь.
Начальник промысла Егор Яковлевич Крохайцев, разместивший
штаб-квартиру на плавбазе, время от времени опускал руку на плечо
радиста и гудел басом:
- Ты, милок, это самое, еще попробуй...
"Милок" вздыхал, пытался дернуть плечом, рука Крохайцева
припечатывала его к креслу, радист поправлял наушники, включал
передатчик и в который раз начинал мотать двумя пальцами ключ-пилу,
повторяя комбинацию букв, составляющих позывные "Кальмара".
Крохайцев снимал руку с плеча радиста и сопел у него за спиной,
потом выходил на мостик, где ждал его капитан плавбазы. Капитан
тревожно заглядывал старику в глаза, но Крохайцев молчал. Он подходил
к термометру, что едва угадывался снаружи за стеклом рубки, согнутым
пальцем подзывал штурмана - у него глаза молодые, лучше рассмотрит, -
штурман называл температуру, она медленно понижалась, воздух
становился холоднее, ветер усиливался, и начальник промысла уходил в
радиорубку, где измотанный радист онемевшими пальцами все звал
исчезнувший траулер.
...Целую неделю флотилия промысловых судов пыталась взять рыбу в
квадратах, рекомендованных промразведкой. Десятки траулеров щупали
воду лучами эхолотов, отдавали тралы по мало-мальски приличным
показаниям и поднимали на борт такие крохи, что о них стыдно было
говорить на перекличке капитанов.
Рыбы не было.
Начали ворчать матросы, нервничали капитаны, с далекого берега
мчались на имя начальника промысла грозные радиограммы.
И Крохайцев решил организовать собственную разведку. Он
чувствовал, что рыба есть, должна быть, но ушла из этого района. И
Крохайцев послал на разведку "Кальмар".
Через сутки капитан Волков сообщил, что эхолот дает хорошие
показания на рыбу. Но Крохайцев не спешил перебрасывать флотилию на
север. Он хотел точных, надежных данных и оставил Волкова еще на
сутки.
И тогда пришла "Нора". У этого урагана оказался коварный
характер. "Нора" мчалась, будоража океан и сметая все на побережье;
мчалась без теплого фронта впереди - обычной "визитной" карточки
ураганов.
"Нора" захватила траулер далеко на севере. Волков сообщил, что
лег в дрейф с подветренной стороны острова Бруней. Это спасло траулер
от шторма, но не могло спасти от обледенения. Налетевший ураган резко
понизил температуру воздуха, и Волков передал Крохайцеву, что команда
борется со льдом. Первая радиограмма об этом была принята в двадцать
ноль-ноль. Последняя - за час до полуночи. "Обледенение увеличивается,
- радировал Волков, - теряем остойчивость, люди..."
На этом радиосвязь с "Кальмаром" прервалась.
...Их было двадцать два - обычный экипаж на СРТ. Разные люди,
каждый с собственными заботами, и свели их на эту "коробку" разные
судьбы. Они уходили в море на три-четыре месяца, окунались в опасный
труд, временами кляли капитанов, не умеющих "взять рыбу", некоторые из
них божились, что это-де в последний раз - уж лучше слесарить в цехе;
веселели, когда обуздывали тяжелый план.
Робкие, отчаянные и смелые встречались на СРТ, но никто из них
никогда не говорил о смерти. Это была запретная тема, и только порой в
лихую минуту "срывался" измученный штормом парень и кричал капитану,
что в гробу он видел эту рыбу, что хочет парень пожить, и пусть
капитан уходит стоять под берег. Такое случалось нечасто, но капитаны
могут припомнить и это.
Шел третий месяц рейса, когда "Кальмар" отправили на север.
Команда не взяла еще плана полностью, но оставалось совсем немного, и
времени тоже хватало.
Выловленную рыбу сдали на плавбазу, новой набрать не успели,
разве что три десятка центнеровых бочек. Эту рыбу они взяли в
последние сутки. Топливо на исходе, пресной воды оставалось в обрез.
Капитану Волкову было над чем задуматься.
Он стоял на мостике "Кальмара" и смотрел вниз. Там, на палубе,
люди готовились к схватке с "Норой".
"Я совсем пустой, - подумал Волков. - Танки запрессовать, что
ли..."
Он повернулся и, чтобы сохранить равновесие, ухватился за
переговорную трубу. Подтянув к ней лицо, свистнул в машину.
Голос, донесшийся снизу, казался далеким, словно из другого мира.
Капитан сказал механику про балластные цистерны и спросил
штурмана, на сколько градусов упала температура. Было минус семь.
Волков ощущал, как ветер срывает с гребней холодные брызги, как
летят брызги на палубу и снасти, ударяются о них и, не успев упасть,
застывают на поверхности льдистой коркой. И как растет эта корка,
капитан чувствовал тоже.
Прошло полтора часа. Ветер усилился. Температура понизилась до
минус десяти.
Лед был повсюду. На планшире и вантах, брашпиле и фокштагах, на
мачтах, лебедках, палубе - она скользила под ногами - и в шпигатах, на
стрелах и на одежде.
Люди кромсали его ломами, обивали со снастей, падали скользкие
куски, с ними падали люди, но поднимались и снова кромсали этот
проклятый лед.
А его становилось все больше. Матросы работали с остервенением,
от соленой ледяной воды трескалась кожа на пальцах, и брезентовые
рукавицы впитывали в себя кровь из-под ногтей.
Вот штурман поднял тяжелый лом и ударил по толстой ледяной
"колбасе", охватившей один из штагов. "Колбаса" не поддавалась.
Штурман снова поднял лом, он выскользнул у него из рук, траулер
качнуло, штурман упал и покатился к накренившемуся борту.
За ним ринулся боцман Задорожный, не удержался на скользкой
палубе и грохнулся навзничь. Остальные, как по команде, бросились
помогать штурману и боцману. А лед все рос и рос, и люди опять
принялись за него. Капитан вызвал с палубы кока и приказал приготовить
кофе для всех. Сам он оставался в рубке, стоял вместо матроса за
штурвалом.
Люди работали молча. Может быть, кто-то из них и кричал или
ругался... Но все перекрывал пронзительный визг ветра, он загонял
слова обратно в глотки, и удары ломов, и скрежет лопат о палубу, и шум
падавших с вант кусков льда - все растворялось и исчезало в его
оглушающем реве. Белыми змеями уходили от спин людей спасательные
концы к рубке.
Высота волн не увеличивалась, но капитан, поворачивая штурвал,
чтоб удержать траулер, чувствовал, как тяжелеет "Кальмар" и,
накренившись, все с большим и с большим трудом поднимается обратно.
Траулер терял остойчивость.
В довершение ко всему нарушилась связь "Кальмара" с плавбазой;
лед "заземлил" антенну - рация замолчала.
С палубы поднялся старпом и сказал Волкову, что люди валятся с
ног.
- Может, спиртику им, Олег Васильевич, а? - спросил старпом
капитана.
- Не стоит, - ответил тот. - Он обманщик, этот спиртик...
Останься здесь, я пройду по судну.
Волков обходил грузнеющий "Кальмар" и думал сейчас о нем, как о
двадцать третьем члене своего экипажа. Он жалел свой обледеневший
траулер - железного работягу с дизельным сердцем и тремя сотнями тонн
водоизмещения. Оставив за себя в рубке старпома, он взял лом и работал
вместе со всеми остервенело.
Потом Волков поставил на руль опытного матроса первого класса, а
сам опять втиснулся в закуток радиста и пытался помочь тому наладить
связь по аварийной антенне.
И тогда взбесившаяся "Нора", почувствовав, что нет капитана на
месте, побила его последнюю верную карту. Старпом позвал Волкова на
мостик, сказал ему:
- Ветер заходит, Олег Васильевич.
Капитан вышел на крыло и задохнулся от ветра. Вернувшись в рубку,
он увидел, как сдвинулась влево картушка компаса.
"Этот финт, - подумал Волков, - нам может дорого обойтись..."
Ветер изменил направление, и остров Бруней все меньше и меньше
служил траулеру прикрытием.
Чтобы встречать носом волну, судно приходилось постоянно
поворачивать вправо, и остров все ближе и ближе сползал к траверзу
"Кальмара".
Размахи волн, ничем не сдерживаемых теперь, становились сильнее.
Судно сносило к южной части Брунея, окаймленной цепочкой скал, и
капитан дал передний ход.
Теперь вода хлестала через бак. Ледовый панцирь "Кальмара"
становился все толще. Люди, пригибаясь под ледяным душем, механически
поднимали и опускали ломы, лопаты валились из рук, наступило
состояние, когда безразличие достигает такой силы, что исчезает страх
смерти.
"Так долго не продержаться", - подумал капитан.
...Он закрыл глаза, и когда снова открыл их, госпитальная тишина
оглушила капитана Волкова.
Он снова был в Бриссене.
"Я должен был ожидать этого, - подумал капитан. - Как-то не
думалось раньше, но, вероятно, подспудная мысль оставалась, мысль о
том, что и меня судьба может подвергнуть такому испытанию. Впрочем,
зачем я им? Разве мало здесь своих штурманов и капитанов? Много, даже
излишек есть, и уходят они плавать под чужими флагами, у них это в
порядке вещей... Нет, не капитан Волков им нужен, а советский капитан
Волков, русский человек, изменивший родной земле... А моя личность,
моя судьба - для них величина бесконечно малая, еще один эпизод в
пропагандистской войне, операция местного значения, не больше..."
Он взял сигарету из пачки, оставленной Коллинзом, и закурил.
"Хорошо, - подумал капитан, - пусть козыри у Коллинза крупные,
пусть мне могут не поверить и я буду осужден. Готов ли я к этому?
Вынесу ли наказание? Ведь пойди "Кальмар" южным проливом, мы бы давно
сдали улов и сейчас промышляли бы снова. Но ведь никто не знал, что на
пути траулера... Да, никто не знал. А ты обязан был предугадать это,
капитан Волков. Просто все, капитан. Сейчас ты русский человек, и за
этим определением ой как много стоит... А отними у себя родину, дай ее
отнять, и нет тебя больше - ни русского, ни человека".
Лежа на койке в портовом госпитале Бриссена и глядя в потолок
широко раскрытыми глазами, он вспомнил, как встретил Бориса Стрекозова
в Гавре, откуда перегонял траулеры, построенные для нас французской
фирмой. Этим занимаются обычно ребята из перегонной конторы
"Мортрансфлот", но у них не хватало людей, вот и обратились за помощью
к промысловикам. Словом, капитан прожил в гаврской гостинице уже с
неделю, когда в баре к нему подошел один и спросил:
- Скажите, месье, вы не из России?
Капитан ответил утвердительно.
- Мне кажется, вы учились в мореходном училище. Ваша фамилия
Волков?
- Верно, - сказал капитан. - Вы угадали...
- Нет, я просто узнал вас... А вы... ты не помнишь меня, Волков?
Капитан внимательно посмотрел на него. Одет прилично, худощав и
подтянут, ничего примечательного, потом капитан понял, что в
гражданской одежде никогда раньше его не видел, потому и не узнал
сразу; глаза, правда, странные, просящие глаза.
- С радиотехнического я, Борис Стрекозов, помнишь, в мореходке в
самодеятельности участвовал...
- А-а... Помню, - сказал капитан. - Плясун.
- Верно, - обрадовался Стрекозов. - Сядем в углу, выпьем за
встречу. Не побоишься?
Капитан пожал плечами и направился к столику. Он подумал, что и
пьет-то со Стрекозовым как с иностранцем... Молчание затягивалось, и
капитан наконец спросил:
- Живешь-то как?
- Неплохо. Работаю экспертом в электронной фирме. Женился на
дочери одного из директоров, он тоже из семьи русских эмигрантов...
Сейчас еду в Штаты, в командировку, жду "Эль-Франс", в рейсе буду
проверять на нем электронное оборудование. Вообще, Волков, здесь можно
развернуться, имей только голову на плечах да крепкие руки...
- И дядю, - добавил Волков.
- Как? - не понял Стрекозов.
- Родственничков, говорю, богатых по линии жены надо иметь.
Таких, как у тебя.
- А, конечно, они помогли мне, - сказал Стрекозов. - Но только
здесь для делового, поворотливого человека, который знает, чего хочет,
для такого здесь все условия, не то что у нас...
Он так и сказал "у нас", Волков отметил это и усмехнулся. Но
Стрекозов по-своему понял это.
- Только не подумай, что я агитирую, а то, чего доброго, врежешь
и для себя только неприятностей наживешь...
- А ты и не агитируешь вовсе, - сказал капитан. - Разве что за
Советскую власть?
Стрекозов опять недоуменно поглядел на Волкова, но не стал
допытываться.
- Оглянись, - сказал капитан. - Ты и без моей помощи синяков себе
наставил.
Стрекозов повернулся к зеркальной стене.
- Видишь? Глаза у тебя, как у побитого пса. Жалкие. Такими и
останутся до конца.
Стрекозов взболтнул виски в стакане:
- Шутишь... Да, тебе это можно. А здесь шуток не любят. Так-то,
земляк...
"А какие сейчас глаза у меня?" - подумал капитан.
Он опустил веки, словно боясь увидеть свои глаза и прочесть там
нечто такое, на что не имел права.
"Я будто стыжусь... А есть ли для этого основания? - спросил себя
Волков. - Да, уже то, что дал загнать себя в ловушку... Почему я не
остался в море, там, где остались мои ребята? Но ведь на Овечьем
острове я оказался помимо воли, и надо было выжить ради истины, ради
того, чтобы люди узнали, что произошло в ту ночь... Случись все
по-другому - я последним ушел бы с корабля или не ушел бы вовсе, будь
хоть какая-то моя вина в том, что корабль попал в катастрофу. В этом я
могу поручиться перед самим собой. Но что я должен сделать сейчас?"
Капитан закурил сигарету и вспомнил, как тогда, у берегов острова
Бруней, на борту обледеневшего "Кальмара" он искал выход для всех...
...Тогда он обдумывал несколько вариантов сразу и отбрасывал их,
все они не годились. Оставаться на месте? Люди измотаны до предела,
лед растет, ветер усиливается, траулер все больше теряет остойчивость.
Еще немного - и груз, приложенный в верхней части судна, накренит
траулер до критической величины, а удары волн довершат дело.
Выброситься на берег? Пожертвовать судном? А спасутся ли при этом
люди? О скалистые берега Брунея "Кальмар" разобьется в щепки, и не
станет ни судна, ни экипажа...
Капитан дал полный ход. Траулер дернулся. Стоявший за штурвалом
матрос крепко ухватил рукоятки штурвала и переложил его влево.
Капитан нагнулся к переговорной трубке, хотел предупредить
старпома о своем замысле - и дикий вопль толкнул его в спину:
"А-а-а-а!"
Матрос вдруг поднял руки, схватил себя за волосы, штурвал
качнулся и бешено завертелся вправо.
Темная завеса стерла едва светлевший горизонт, она поднималась
все выше, нависая над полубаком и рубкой "Кальмара", выворачивалась,
стремясь обнять беспомощное тело траулера.
Матрос прыгнул в сторону и бросился к двери.
- Стой! - крикнул Волков.
Штурвал продолжал вращаться, и "Кальмар" забрасывал отяжелевшую
корму влево, разворачиваясь бортом к волне.
Капитан выбросил руку к штурвалу, больно ударили рукоятки по
пальцам. Волкова откинуло в сторону, он с трудом удержался на ногах,
остановил штурвал и, задыхаясь, перекладывал его влево, заставляя
траулер выйти носом к волне.
Завеса упала, накрыв судно, напрягся и задрожал под тоннами воды
"Кальмар". Казалось, ему не подняться больше на поверхность, но вот
корпус тряхнуло, еще и еще, будто отряхивалась собака, завеса исчезла,
и заглянул в рубку краешек посветлевшего горизонта.
"Надо прожить этот день, только один день, он не должен стать для
ребят последним".
Усилилась килевая качка. Все труднее становилось удерживать
траулер носом к волне. Одно неверное движение, чуть больше переложить
перо руля, и "Кальмар" повалится лагом к волне...
"Команду "Спустить шлюпки! Экипажу покинуть судно!" я не подам, -
подумал Волков. - Шлюпки примерзли к кильблокам. Да и времени нет. Все
может случиться в считанные минуты, два-три сильных удара, и "Кальмар"
окажется на борту. Плавная, медленная бортовая качка - это значит, что
траулер больше не встанет, он превратится в плавающее бревно. Еще
две-три волны - крен резко увеличивается, и судно - вверх килем. А
потом двадцать-тридцать минут каждому... Может быть, кто продержится
дольше..."
Снова и снова поднимались над судном серые завесы, на мгновение
застывали, словно примеривались.
"Надо уходить, - подумал капитан. - Повернуться к ветру кормой и
спускаться к зюйду. Там теплое течение, оно собьет лед, там плавбаза,
архипелаг..."
Он свистнул стармеху в машину и, не выпуская штурвала, сказал,
что пойдет к повороту на заднем ходу, пусть следят за перебоями
машины, когда оголится винт.
И еще капитан распорядился: команде приготовиться к повороту,
надеть шерстяное белье, нагрудники, быть наготове оставить судно,
боцману заняться маслом и по команде слить его за борт, штурману жечь
ракеты - место пустынное, но кто знает, лишних из машинного отделения
отправить на палубу, зачем лишать их последнего шанса, словом, стоять
по местам и быть готовыми к последнему повороту.
Стармех из машины сказал, что у него все готово и осадку на корму
он сделал.
Волков подвернул немного вправо от направления ветра, поставил
руль в положение "прямо", крепче сжал рукоятки штурвала, ожидая, когда
волна ударит в перо руля, и дал машине малый назад. Мгновение траулер
стоял неподвижно, сотрясаясь мелкой дрожью, затем корма стремительно
побежала влево, полубак пересек линию ветра и покатился вправо. Ураган
ухватил приподнятый нос "Кальмара" на левую скулу и стремительно
поволок его.
Еще секунда - траулер встал бортом к волне, начался крен, но
сильный вращающий момент уже развернул судно, и обманутая "Нора" из
всех сил поддала "Кальмар" в округлую корму.
...- С новым годом, - сказал Крохайцев. - Давай выпьем с тобой,
Олег Васильевич.
Они сидели в просторной каюте начальника промысла. Плавбаза
укрылась от шторма в бухте. Здесь собралась вся флотилия. "Кальмар",
ободранный, избитый, покачивался у борта плавбазы, его латала
ремонтная бригада вместе с экипажем.
- С Новым годом? - спросил Волков. - Ах да, я и забыл совсем...
Матрос-буфетчик приготовил закуски и из представительских запасов
Крохайцева поставил на низенький столик бутылку.
- Досталось тебе, поди, - сказал старик, открывая бутылку. -
Ладно, потом расскажешь...
Он налил по неполному бокалу и опустил ложечку в тарелку с
оплывшими кубиками льда.
- Тебе со льдом, Васильич? - спросил Крохайцев.
- Теперь можно и со льдом, - ответил капитан.
"...Как давно это было, - подумал Волков. - Давно... Или мне
кажется? Еще и года не минуло с тех пор. Новый год... Каким-то он
станет для меня?"
Волков сделал три шага по комнате, подошел к столу, нашарил не