А что было этим всем, Пиня не знал, но ему очень хотелось рассказать про все. И когда у него родилось это желание, он тут же нашел необычайно простое решение. Он нашел скамеечку около дома, похожего на мухомор, разложил тетрадку и принялся, стоя на коленках, писать. А за окном, изнывая от любопытства, стоял Саня, который не мог высунуться в форточку – мама была дома. Саня стоял у окна и, чтобы привлечь Пиню, строил рожицы, но те рожицы были далеки от Пини, будто под землей, а сам он парил в неведомых доселе краях, и от высоты у него кружилась голова и Щеки пылали огнем. Мысли, как муравьи, копошились в нем, он их почти видел – и похожих одна на другую, и непохожих. Ему казалось, что он может до любой из них дотронуться, он вроде бы и зажимал их в кулак, стараясь их уловить. Но они текли, невидимые, сквозь его перепачканные чернилами пальцы и оставляли на бумаге следы, но не совсем такие, какими они привиделись, придумались ему в голове его, под шапкой-ушанкой пятьдесят четвертого размера.
   Рука, избалованная медленным школьным письмом, скоро устала, под конец буквы совсем разыгрались, толкали друг друга, ставили друг другу синяки и подножки. В многострадальной тетрадке по русскому появилось первое самостоятельное сочинение ученика первого "А" класса Пини Глазова и зажило независимой от автора жизнью. Вот что было в тетрадке:
   "Книга Пини Глазова самая первая
   Ох я учусь в первом классе ничего учусь почти на тройки иногда заболел Гончаров наш носорог зря поправился стоял у меня на ноге. Целую перемену было больно. Заболела Жирафа зря болела жалко. Миша Строев учится играть на рояле, а я пишу книгу. Алла Щукина плавает как щука и кусается как щука. Кусила меня. Она зевала на перемене во весь рот а я ей фантик положил в рот тут она меня и кусила а я пишу все равно книгу. Лена Травкина улетела невозможное горе раньше я этого не знал. Неужели навсегда улетела а Саня Иванов пока еще дурак а я на себя не похож. Пропал Вадик Васильев куда задевался никто не знает. Наталья Савельевна наша учительница она же нам кой чего обещала насчет кладбища а я боюсь. А у нас с папой Маруся родилась то есть мама ее родила в родильном доме. Туда всех сгоняют у кого живот большой и даже одного дядьку Афанасия. Он у нас в доме живет. Ждите кто хочет дальше нет уж не ждите мне некогда я больше не могу. Пиня Глазов ученик первого а класса сижу за первой партой".
   Все, что кипело на сердце, выложил Пиня на бумагу и почувствовал себя еще более свободным, чем раньше. Ему петь захотелось, и он запел свою книгу, а она лежала, драгоценная, близко-близко, в его руках.
   Он натянул снова ранец на плечи и, окрыленный, бросился бежать в школу, искать читателей бросился. Читатели, знавшие Пиню как простого смертного, сидели перед школой на ступеньках и скучали. Они, семиклассники, прогуливали урок литературы, который вела у них Лина Ивановна. У них с нею были принципиальные расхождения по части литературы. Она им все про Пушкина да про других говорила, а про Высоцкого ничего им не рассказывала, а они только про него знать хотели, они все его песни знали и пели их по вечерам у своих и чужих домов.
   Это были те самые семиклассники, которые ко всему на свете относились с большим интересом, которым до всего было дело. Это они дали прозвище Жирафе, они приняли в свою хоккейную команду Носорога, они пугали Саню в уборной, ставили подножки Лене Травкиной, передразнивали Аллу, когда она зевала, учили курить Вадика и свистели, когда проходил мимо них Миша, обзывали его "маэстрой". Наконец, они млели от восторга, когда видели перед собой Пиню. Они обожали его до такой степени, что старались, завидя его, сыграть вместе с ним целый спектакль.
   Пиня, прижимая тетрадь к боку, шел навстречу им и пел. Лицо его, некогда воинственное, размягчилось и вроде бы увеличилось в размерах – сплошное поющее лицо.
   – Стоп! – преградил Пине дорогу Фаза, вытянув длинную, самую длинную в школе ногу, считая и десятиклассную и учительскую.
   Пиня споткнулся о ту ногу и сел на нее, как на перекладину.
   – Куда несетесь, господин Пиня? Уже второй урок!
   Пиня был до того взволнован, что пропустил мимо ушей всегда смущавшие его слова, на которые он неизменно отвечал всегда одно и то же: "Я не господин! Я советский!"
   Эти старшеклассники из компании Фазы приметили его ранней осенью, в первую неделю его школьной жизни. Они окружили его толпой, а Фаза опрокинул его вверх тормашками, поставил на голову и спросил:
   "Как звать, товарищ промокашка?"
   "Пиня звать, а по-полному – Пинелий", – ответил гордый своим именем Пиня, хотя и стоял вниз головой.
   Фаза поставил его как надо и схватился за живот:
   "Умираю!"
   "Пинелий!" – заржали старшеклассники хором.
   "И-го-го!" – неслось по коридору.
   Сбегались на гогот остальные, наваливались друг на друга и спрашивали:
   "А что? А что такое?"
   "Его зовут Пинелий, он не иначе – грек, если не из Римской империи. Послушай, откуда ты к нам просочился, философ?" – теребили его старшеклассники, Устроившие возле него игру в испорченный телефон.
   "Нет, – сказал Пиня, – я не философ, я совсем наоборот, я русский". Ему было приятно внимание больших мальчишек, и даже смех не обижал его. – Мой, отец придумал назвать меня так! А имя произошло от моей мамы, ее зовут Нелли, и числа одного, пи, ну которое весит три целых и четырнадцать сотых, как я, когда родился. Папа рассказывал это и еще рассказывал, что долго пробивал, чтобы назвать меня так, пробил все-таки".
   Рассказ Пини облетел всю школу. На него приходили смотреть даже гордые десятиклассницы, которые по своей гордости обращают на первоклашек не больше внимания, чем на снежки, которые им бросают вслед все мальчишки школы от мала до велика.
   Смотрели на Пиню, как на большую редкость, а он не загордился, по-прежнему был в обращении прост и всем желающим повторял свой рассказ.
   – Знаете, ребята, я книгу написал, – не справлясь с дыханием, сказал Пиня. – Фаза, а чего нога у тебя тощая, сидеть больно? – заметил он тут же.
   Фаза подкинул его на ноге вверх. Пиня растянулся, и тетрадка вывалилась у него из рук.
   – Читайте! – разрешил Пиня, когда увидел тетрадку в руках у Фазы. – Может, переделать чего надо? Критикуйте меня, не бойтесь, я не обижусь, стерплю.
   Можно было засмеяться. Смешной первоклассник Пиня, весь смешной, хорошо над ним подтрунивать, светло становится на душе! Но никто не засмеялся, стянуло им всем от зависти рты, губы засохли, не получалось обычного смеха.
   "Книгу написал", – пронеслось у всех одновременно в голове. Такое им на ум не приходило, а ему пришло – силен бродяга! Им жить скучно, а выход, оказывается, есть – надо книгу писать! Уж им-то, во всяком случае, есть чего написать; побольше, чем Пиня, живут на свете. До чего же шустрый нынче первоклассник пошел! Один книгу написал, ведь только читать выучился, всего-то полгода ездит авторучкой по бумаге, другой, говорят, рояль чуть не ухлопал, как на нем играл! Надо же, во дают!
   – Читай, Фаза, вслух!
   Затихли. Тишина, какой в классе не бывает. Фаза прочитал.
   – Да! – сказали старшеклассники. – Здорово! Главное, коротко, а сколько характеров отразил, судьбы людские начирикал, мороз по коже! Ты чей, Пиня, наследник, на ком воспитывался?
   – Я знаю сам, что некультурный, никто меня сейчас не воспитывает, мама в больнице, а отец работает или переживает. Может, про Саню вычеркнуть, что он дурак, скажите, я доработаю.
   – Ничего не надо дорабатывать! Изъять, конфисковать его произведение для истории и повесить под стеклом в вестибюле, пусть все его читают.
   – Разрешите, мой молодой друг, товарищ писатель, взять у вас интервью для стенгазеты или для радиогазеты? – сказал подхалимским голосом Фаза и изогнулся перед Пиней в три погибели. И волосы его, длинные и прямые, упали на ступеньки.
   – Чего? – испугался Пиня. – Больше взять у меня нечего, кроме тетрадки, да и то она по русскому! Не бери у меня ничего, Фаза!
   Фаза брезгливо отстранился от испуганного Пини:
   – Ничего материального мне не нужно! Расскажи те, что вы читаете, на чем выросли?
   – Читаю? Недавно прочел сам "Курочку-рябу" и сказку "Три медведя". Это про Машу, как она к медведям завалилась. "Мойдодыр" читал, а сейчас пока читать некогда, по хозяйству всё, тарелки мою. Ну я пошел, а то совсем я опоздал, а тетрадку себе берите, я все помню!
   Пиня отправился в школу, а они остались сидеть всё на тех же ступеньках лестницы и сочинять про себя свои книги. В уме у них хорошо получалось, но стоило им вечером дотронуться пером до бумаги, как мысли их превратились в тяжелые камни и чувство юмора, не покидавшее их никогда, вдруг изменило им. И они, сидя перед чистыми тетрадками, так ничего в них и не написали. Не пришло еще для них время, не зажегся в них огонь вдохновения, который зарождается в недрах души в момент сильного душевного переживания, как случилось с Пиней.
   Пиня, признанный старшеклассниками как большой писатель, явился к концу второго урока. Без разрешения он сел за свою парту и начал разбирать ранец.
   Наталья Савельевна лишилась на мгновение дара речи. Потом тихо спросила:
   – Глазов, что случилось? Кто ты такой, чтобы входить так в класс?
   – Я писатель, Наталья Савельевна. Я только что написал книгу. Ее отобрали у меня для истории старшеклассники, – не вставая, сказал усталым и осипшим голосом Пиня Глазов.
   Наталья Савельевна, пораженная, совсем растерялась. Она помолчала, собираясь с мыслями, с духом, а потом, не обращая внимания на Пиню, сказала расшумевшемуся классу:
   – Через два дня пойдем с вами на прогулку и посетим дорогое для всех нас, ленинградцев, место. Кто будет шуметь и отвлекаться на уроках, тот не пойдет. А кто опаздывать будет, тот наверняка не пойдет, несмотря на то что писатель!
   – Не буду опаздывать, – сказал Пиня, – я совсем нечаянно!
   Больше Пиня не опаздывал, больше не писалось ему в дороге, и он остался пока автором одной первой книги своей. А что дальше его ждет – не смогла предусмотреть Наталья Савельевна, не хватило у нее фантазии для Пини Глазова.
 
ШЕСТВИЕ ПЕРВОКЛАССНИКОВ
   Тридцать шесть первоклассников, возглавляемых Натальей Савельевной, – шествие замыкала мать Маши Соколовой – вышли на улицу. Улица была весенняя, пахло дымом, кто-то жег мусор у дороги. Обычным мирным дымом пахло, а Наталье Савельевне вспомнился дым пожарищ, дым войны, вспомнился Ленинград – голодный, израненный, непобедимый. Даже позже – в сорок пятом, в апреле, когда тоже была весна и солнце, то же самое солнце, что и сейчас, деревьев было мало. Зато теперь, еще прозрачные и едва уловимо зеленые, деревья встречали людей на каждом шагу, соединяя, объединяя их со всей природой, от которой отстранял их город. А люди не хотели отстраняться, они хотели быть вместе и, где только можно, сажали деревья, сажали цветы и тем самым словно возвращались в леса, откуда когда-то вышли, пока не позабыли себя. Но навсегда об этом позабыть нельзя, как нельзя позабыть навсегда о войне, которая пронеслась над землей.
   Глядя на те годы сквозь толщу прошедших двадцати восьми лет, Наталья Савельевна впервые почувствовала себя способной осмыслить то, что было, поделиться со своими учениками тем, что она пережила в те годы, что пережили в те годы ленинградские дети, все ленинградцы. Все, что она рассказала ребятам, потрясло их до глубины души, и они упросили ее свести их на Пискаревское кладбище, где – они уже знали – похоронены многие тысячи ленинградцев. Вначале она сомневалась – стоит ли? – слишком маленькие, но дотом подумала и решила: пойдем!
   И вот они шли на Пискаревское кладбище, парами, крепко вцепившись друг в друга, впервые шли на кладбище. Страшно. Шли и молчали от страха. Наталья Савельевна знала, что они боятся, знала, о чем они думали. А думали они про покойников, которых они и в глаза не видели, но знали, что их надо бояться, что они могут выскочить в любую минуту и напугать.
   Наталья Савельевна от волнения почти не видела их побледневших лиц, но она знала, что делала, и вела их, притихших и молчаливых, в скорбный сад человеческой памяти, для того чтобы связать их сегодняшнюю счастливую жизнь с судьбой тех людей, которые легли здесь, чтобы остаться бессмертными.
   Первоклассники шли по центральной аллее. Светило вездесущее неистребимое солнце в ослепительно голубом небе. Они шли по красной земле, а навстречу им поднималась и уходила в небо женщина в бронзе. Плакучие ивы с черными стволами удерживали над собой облака зеленого дыма, выбивались из почек молодые листья, звенели иголками голубые ели, и светло было кругом и чисто, как на небе.
   – Да! – сказала Наталья Савельевна. – Под этими плитами спят вечным сном герои. Они отдали нам свое счастье, и мы должны их помнить. Мы получили в наследство их горе и страдания, стойкость и мужество, они – частица нашей родины. Поклон им от нас!
   – Да! – дружным хором сказали первоклассники и склонили головы. До земли они не умели кланяться, они были современными людьми.
   Никто из них уже ничего не боялся. Никому не было страшно. Был ветер весны, и было ощущение большой высоты, где гуляют облака и летают самолеты, и были почему-то слезы на холодных от ветра щеках, хотя плакать и не хотелось.
   "Этот день не уйдет из их памяти никогда, не порастет травой забвения, потому что свершилась связь времен: с этого дня они не только чьи-то дети, ученики чьи-то, они все – дети своей Родины.
   Обратный путь занял гораздо больше времени, чем путь на кладбище. Первоклассники устали от сильных Впечатлений и от длинной прогулки. Алла Щукина захныкала и готова была проситься на руки, да не знала – к кому. Давали себя знать утомительные кружки. Саня Иванов все отставал и отставал, пока не очутился рядом с Жирафой и ее мамой. Жирафа все не могла успокоиться от впечатлений и без умолку пересказывала их маме, которая слушала их невнимательно, углубившись в собственные мысли.
   Вначале Татьяна Соколова противилась походу "туда", но ее уговорила Маша, которая целиком была на стороне Натальи Савельевны, ставшей для нее еще более главным регулировщиком жизни, чем мама и даже папа. Частые напоминания: "Так сказала Наталья Савельевна", "Так велела Наталья Савельевна"-уже заронили семена ревности в души некоторых мам, в том числе и в душу Татьяны Соколовой. Но авторитет Натальи Савельевны был настолько силен и незыблем, что им пришлось потесниться в своих чувствах и, мало того, самим незаметно подпасть под ее влияние, и почувствовать это, и обрадоваться этому. Вот какая метаморфоза!
   Первоклассники уже на полпути домой и думать забыли о том, где они только что были. Наталья Савельевна это заранее знала. Но она знала также и то, что ничто бесследно не пропадает, что в необходимый момент вскроется память, как лед на Неве, и мысли и чувства, доселе дремавшие, обретут силу и помогут в трудную минуту.
   Первоклассники, несколько разочарованные, что ничего страшного с ними не произошло, как подсказывало им разбушевавшееся воображение, переключили свое внимание на чтение вывесок. Они читали, читали и вдруг прочитали: "Родильный дом".
   Наталья Савельевна, углубившаяся в свои невеселые мысли, услышала их слова и вздрогнула, хотя, по существу, вздрагивать было не от чего. Действительно, шагах в десяти от них, окруженный большим забором, стоял пятиэтажный дом. Наталья Савельевна взглянула на окна второго этажа и увидела женщину, которая с высоты своего положения смотрела на мужа, размахивающего руками, кричащего ей что-то непонятное. По всему было видно, что мужчина находился в состоянии, совершенно ему не свойственном. Женщина подняла на руки сверток и показала его мужчине. По легкости, с которой она его подняла, Наталья Савельевна догадалась, что это кукла, на которой учат молодых матерей пеленать детей.
   Когда мужчина увидел, что жена перевернула его ребенка вниз головой и напрочь забыла про него, продолжая что-то говорить ему, мужу, он повернулся и бросился бежать. А Пиня Глазов закричал:
   – Папа! Папа! Маруся!
   Первоклассники тоже закричали: к – Смотрите, Маруся! Какая маленькая Маруся!
   Отец Пини бросился домой писать жене письмо. В письме он угрожал ей разводом, если она будет так обходиться с ребенком. Этим он поверг в состояние длительного веселья десять счастливейших женщин в палате, где лежала его жена.
   Нелли Николаевна увидела в толпе первоклассников своего сына, замахала ему руками, а он стал кричать как резаный: "Мама! Мама!"
   Но, видимо, приспела пора кормить Марусю, и Нелли Николаевна исчезла из поля зрения, наказанная в недалеком будущем двумя лишними неделями, которые она проведет в родильном доме за свое слишком долгое стояние у открытого окна.
   Наталья Савельевна и Татьяна Соколова, не отрываясь, смотрели на окно, где только что была мать Пини, и думали о своем. Наталья Савельевна завидовала жителям второго этажа и очень хотела быть на их месте. Хотелось снова окунуться в состояние просветления и любви ко всему живому на свете, как это было в ней когда-то в этом доме. Татьяна Соколова остановила глаза на пятом этаже, самом беспросветном из всех, противоположном, враждебном остальным этажам и людям. Вспомнила себя там и подумала, что скорее станет матерью-героиней, чем еще раз очутится там, измотанная, опустошенная, себе ненавистная.
   Первоклассники устали задирать головы, устали впоминать Марусю и принялись тут же решать проблемы деторождения, причем наибольшую осведомленность выказали девчонки – наследницы Лены Травкиной.
   Наталья Савельевна, услышав их рассуждения, скала:
   – Дело совсем не в том, как человек рождается, а какое это счастье, что он начинает жить, чувствовать и думать! В этом доме на втором этаже есть детская комната, где лежат сейчас, как полешки, ребята, Как и вы лежали когда-то, способные только есть и кричать. Но пройдет время, и они займут ваши места в первом "А", а вы займете чьи-то места на заводах и в институтах. И так будет всегда, пока есть на земле такие люди, к которым мы с вами только что ходили на поклон.
   – Наталья Савельевна, я домой пойду, – сказал Пиня Глазов, – у нас дела с папой и всякое разное хозяйство.
   – Иди, Пиня! Иди и передай от всех нас привет твоей маме. От всех нас, первоклассников.
   Пиня убежал. Первоклассники пошли домой, а вечером они мучили родителей вопросами насчет рождения детей и приставали к ним, чтобы у них кто-нибудь родился.
 
ИСТОРИЯ С БОЛЬШИМ ЧИСЛОМ НЕИЗВЕСТНЫХ
   Ученик первого "А" класса Вадик Васильев школу посещал скорее редко, чем часто, и старшеклассники, когда видели его в школе, сообщали друг другу: "Вот идет Главное Неизвестное!"
   Вадик не улыбался им в ответ, не то что Пиня, не уважал их и готов был в любую минуту броситься на них, как рысь, защищая себя от нападок.
   "Хорошего от него не жди – говорили про него все те же старшеклассники, которые хозяйничали в первом "А", как в своей коробке с красками. – Мрачный он и таинственный, не знаешь, что ему на ум взбрести может".
   У Вадика не было отца. Жил он с матерью, известной на всю улицу Нонкой Кукушкой. В жизни он был предоставлен самому себе. Когда хотел, посещал школу; когда настроения такого не возникало, оставался дома или на улице, в зависимости от погоды. Желание посещать школу рождалось у него, как правило, не чаще двух раз в неделю, поэтому остальным первоклассникам, замученным родительскими заботами, он представлялся вольным стрелком, диким человеком.
   По внешнему виду он весьма отличался от ухоженных одноклассников. Он скорее походил на ученика мистера Феджина, к которому попал на выучку Оливер Твист. Ходил он всегда оборванный, грязный и голодный, и трудно было на таком мрачном фоне представить его мать, молодую, розовую, чистую, которая и внимания-то на него обращала ничуть не больше, чем на недогоревшую спичку или на окурок сигареты. Окурки эти в большом количестве ежевечерне падали со скатерти на пол, и подзагулявшие Нонкины гости втаптывали их в паркет, который на другой день с утра Вадик отмывал к следующему приему.
   Вадик тер пол, мыл грязную посуду и во время этой работы думал о своей жизни – почему она у него особенная, а не простая, как у Носорога, или у Мишки Строева; они и понятия-то не имели, что такое вымыть за собой тарелку, не то что мыть те тарелки за других, тем более за пьяных. Не мог решить Вадик той не математической задачи. Кроме дурной славы, что преследовала его мать по пятам, не знал он никакой причины.
   А причина была, глубоко упрятанная. Давно замели ее семь снегов, семь осеней упали на нее красными кленовыми листьями, семь дождей били ее, семь лет печатали ее июльским солнцем, как будто ничего и не было. А была, была некая причина, в результате которой проник на белый свет Вадик. И случилось это тогда, когда его матери было восемнадцать и она училась в школе.
   В тот день, когда сломалась Нонкина жизнь, когда начался проблеск Вадиковой жизни, она пришла на день рождения к своей школьной подруге. Там она повстречала некоего человека по имени Аркадий. Он был старше всех, лет на десять старше, и с интересом разглядывал приятное общество десятиклассниц.
   Когда взгляд Аркадия упал на Нонку, которая сидела напротив него, он забыл про жену, которую только что свез в дородовое отделение больницы, забыл, что случайно и бесцельно зашел к двоюродной сестре, У которой был день рождения. Он смотрел на девушку и узнавал ее, это она снилась ему по ночам, когда он, тоже десятиклассник, мечтал кого-нибудь полюбить. Снилась та девушка ему во сне, но он не нашел ее, не Дождался, не посчастливилось. Она в первый класс пошла, а он школу оканчивал. Зато сейчас он нашел ее, и пропасть, та пропасть в возрасте, сейчас не могла быть помехой.
   Аркадий пересел к ней, они пили вино и скоро знали почти все друг про друга. Мальчишки и девчонки вокруг говорили о выпускном вечере, подсмеивались над одноклассником Андрюшей, который не сводил глаз с Нонки, влюбленный в нее с первого класса.
   Нонка сквозь джазовые ритмы и песни ловила на себе завистливые взгляды подруг, будущих женщин, и у нее кружилась голова от успеха. От вина и внутренней ней свободы, которая вознесла ее над подругами, она разгорелась и принялась болтать без умолку. Аркадий отвечал ей что-то, смеялся, и они не замечали никого вокруг, и хорошо им было вдвоем, и наговориться они не могли.
   Пошли танцевать. Он привлек ее к себе, и она, на миг освобождаясь от его голоса, – только музыка, он и она! – приникла к нему – так вышло! – и он крепко сжал ей руку.
   Ей бы испугаться в ту минуту! Она и про жену его уже знала, не скрывал он про жену, и что скоро у них ребенок будет – тоже не скрыл, но она руки своей не выдернула. "Ну и что!" – подумала она, воспитанная в большой строгости, впервые выпущенная строгими родителями на вечеринку, где будут вино и кавалеры.
   Нонкина подруга упросила свою мамашу, Аркадиеву тетку, оставить их одних: "Что мы, маленькие в самом деле, уже школу кончаем!" Мать уступила просьбам дочери, но уходила из дому в кино с трепетом душевным. И когда попался ей в дверях Аркадий, она, радуясь удаче, оставила его в роли надсмотрщика.
   Аркадия, вот кого должна была опасаться тетка, потому что он был опаснее школьных кавалеров – как волк, проникший в овечье стадо! Отправив жену в больницу, он ощутил себя свободным, как будто жены у него и не было, как будто и ребенка у них не будет. А тут еще Нонка – сон наяву!
   Они танцевали снова и снова, и Аркадий опять заговорил, про то, что никогда ему с женой так легко не было, никогда она его к себе не влекла.
   Нонка слушала его с тем вниманием, с каким люди, идущие по болоту, слушают зловещее чавканье под ногами и оглядываются вокруг – куда бы ступить, а ступить некуда. Ее заворожило, что незнакомый ей человек раскрывается перед нею, как книга, где самая суть написана, и что говорит он с ней иначе, чем она привыкла.
   Десятиклассники уселись вокруг стола и запели про любовь. Аркадий и Нонна танцевали, и лица поющих освещали их, как прожекторы. Одно только лицо не светилось, Андрюшино лицо, раненное изменой. Пока он собирался встать и подойти к танцующей парочке, та куда-то исчезла. Он набросил пальто и побежал за ними… Догнал их на лестнице, проскочил несколько ступенек ниже их, остановился, обернулся исказал:
   – А как же я, Нонна? – Нонна как бы вспомнила его заново, вспомнила десять томительных лет его любви.
   – Андрюша! Я про тебя совсем забыла! Как же так? – И Нонна коснулась рукой его щеки, и он как преграда потерял всякий смысл.
   "Дурак, дурак! – пронеслось у него в голове.-Как я мог допустить это? Ведь он же проходимец. Ее нельзя отпустить с ним".
   Андрюша взял Нонну за руку и потянул к себе. Аркадий чувствовал, что девушка уплывает из его рук. А ему так хотелось хоть ненадолго приспособить ее для себя, для освещения своей жизни, в которой мало было красок и света, поскольку хозяин был холоден и темен. Он захотел стать, хоть на несколько минут, другим – несумрачным, нерасчетливым, лишиться хоть на час проницательного своего ума, который твердил ему "брось", который рассчитывал его жизнь до мгновения, обрекая его на душевную пустоту и ненастье.
   – Пойдем со мной, – сказал он девушке, – выбирать некого, разве это выбор? – И он указал на Андрюшу, мальчика, сгоравшего у них на глазах от внутреннего огня, настолько сгоравшего, что он и в размерах уменьшился.