Так или иначе, написано о 46-м гвардейском Таманском немало. Казалось бы, все основные факты, связанные с боевой работой этого замечательного полка, читателям уже известны. Но почему-то, несмотря на это, книги Натальи Кравцовой, в которых фигурируют многие уже известные нам фамилии, названия географических пунктов, боевые операции, читать по-настоящему интересно.
   Почему?
   Наверное, потому, что если с голой фактографией достаточно ознакомиться один раз, то рассказ об одних и тех же событиях в военно-мемуарной, да и вообще в художественно-документальной литературе (разумеется, при том непременном условии, что она художественно-документальная!) мы охотно принимаем и при повторном чтении. Иногда во второй и третий раз даже с большим интересом, чем в первый. Особенно если автор, подобно тому, как это делает Н. Кравцова, продолжает идти далее, в глубь темы, освещая все, о чем рассказывает, со своей собственной, новой, порой неожиданной, очень по-человечески личной позиции. И говорит автор не только о фактах боевой жизни полка (хотя и о них говорится много и интересно), но прежде всего о психологии человека на войне. Причем психологии человека, для войны, казалось бы, мало приспособленного: девушки, вчерашней студентки, ни сном, ни духом и не помышлявшей о профессии военного летчика. Трудно представить себе положение, в котором более наглядно и зримо проявился бы тезис из популярной песни, которую мы (чаще всего не очень вдумываясь в ее содержание) бодро распевали до войны: «Если страна прикажет быть героем...»
   Кстати, этот неофициальный, но оттого не менее весомый приказ девушки Таманского авиаполка выполнили исправно: двенадцати из них было присвоено звание Героя Советского Союза. В том числе пятерым — посмертно. А по существу едва ли не все летчики и штурманы полка — и удостоенные этого звания, и формально не получившие его — воевали как подлинные герои!
   Сорок шестой полк был, что называется, на виду. Его знала и любила авиация. Любила и высоко ценила пехота. «...Наземные части, стоявшие на передовой, — пишет Кравцова, — часто благодарили нас за хорошую работу, за точные попадания». Не обходил наших летчиц своим вниманием и противник: «Ночные ведьмы» — так называли их гитлеровцы, утверждая, что это женщины-бандиты, выпущенные из тюрем...
* * *
   Обе книги Кравцовой, о которых идет речь, — «От заката до рассвета» и «На горящем самолете», — в сущности, об одном и том же. И в то же время — о разном. В первой главный герой коллективен — весь полк. Во второй есть центральная фигура — штурман Руфина Гашева, но через ее биографию, чувства, переживания показан опять-таки весь полк. Можно сравнить эти две книги с общим и крупным планом в кино. Даже если в обоих случаях в кадре показано одно и то же, внимание зрителя распределяется по-разному. Соответственно изменяется и восприятие увиденного. Кравцова чувствует точно, что диктует «общий», а что «крупный» план, и, наверное, благодаря этому достигает удивительного эффекта: при чтении обеих книг, одной за другой подряд, не возникает ощущения авторского самоповторения.
   Многое, очень многое описано у Кравцовой так, что у читателя создается прочное ощущение, будто он не прочитал об этом, а увидел своими собственными глазами. Именно так воспринимается точное, зримое описание рассвета в горах, встреченного в воздухе на борту самолета. Или несколько слов, сказанных об аэродромном прожекторе, горящем в сильном снегопаде: не яркий, уходящий далеко в небо столб, а лишь «светлый, живой кусочек луча, самое его основание. Как будто луч обрубили, оставив только крошечный корешок, который чуть-чуть шевелился».
   Кравцова-писательница не утеряла способности удивляться тому, что когда-то удивило Кравцову-летчицу. Вот прибыл женский — все время ловлю себя на желании называть его девчачьим — полк на фронт. И фронт оказался не таким, каким он представлялся издали: «Мирные белые хатки. Густая трава по пояс, а в траве ромашки и клевер. Легкомысленно щебечут птицы... Разве это похоже на войну?»
   Войну, со всеми ее грозными атрибутами — зенитным огнем, вражескими истребителями, пробоинами в живом теле машины, ранениями и гибелью подруг, — девушки увидели очень скоро. Но первое впечатление осталось: военный быт в авиации действительно выглядит совсем не так, как в других родах войск. Не сбили тебя во время боевого вылета — и, вернувшись на аэродром, ты живешь до следующего вылета, как в тылу.
   Наталья Кравцова умеет представить своих героев. Например, с летчицей Рудневой мы встречаемся впервые в главе «Нужны ли солдату косы?». И узнаем в этот если не драматический, то, во всяком случае, не вполне безразличный для девушки момент о личности Жени Рудневой гораздо больше, чем узнали бы из самых пышных деклараций о высоких свойствах характера, присущих будущему Герою Советского Союза.
   Боевые эпизоды... Мне приходилось слышать, как эти слова произносились как бы в неких иронических кавычках. А ведь каждый такой эпизод — это тяжкий труд, а часто и пролитая кровь наших товарищей. Грешно говорить о них без глубокого уважения... Но перечитали мы их, говоря откровенно, великое множество. И поняли, что злоупотребление описаниями боевых эпизодов — как, наверное, злоупотребление любыми, самыми высокими категориями — грозит инфляцией. Кравцова явно отдает себе отчет в этом.
   Но зато, если уж она приводит боевой эпизод, то такой, которого не забудешь! Вроде того, когда над целью заел сброс контейнера с горючей жидкостью и, чтобы сорвать его с замков, штурман Руфина Гашева — та самая, ради которой так зачастил своими визитами в женский полк летчик Пляц, — вылезла на крыло и, держась за расчалки, доползла к передней кромке. И все это — без парашюта! Почему-то на самолетах По-2 большую (самую тяжелую) половину войны летали без парашютов. Автор книги не скрывает своего естественного недоумения по этому поводу: «В самом деле — почему до сих пор мы летали без парашютов? Непонятно».
   Кстати, в дальнейшем у Гашевой нашлись подражатели. Летавшая с Кравцовой штурман Нина Реуцкая, убедившись в отказе кустарной системы сброса установленных на крыле ящиков с боеприпасами, тоже вылезла в воздухе на крыло и прямо руками спихнула, один за другим, восемь ящиков, столь жизненно необходимых нашей пехотной части, отрезанной от основных сил.
   Впечатление от подобных случаев дополнительно усиливается тем, что рассказывает о них Кравцова внешне спокойно, без пафоса, с минимальным количеством восклицательных знаков.
   Конечно, не о всех своих однополчанах Кравцова пишет одинаково подробно. Некоторые известные летчицы даже не упоминаются в ее книгах. Видимо, это естественно — всего, о чем и о ком хотелось бы рассказать, не вместишь. Да и сменяются люди в боевой части во время войны очень быстро. И все же Кравцовой удается дать портреты — именно портреты — многих интересных людей.
   Чуть больше двух страниц отдано «Юльке» — Юле Пашковой, прожившей в полку, от дня своего появления в нем до дня гибели, всего несколько месяцев: «Ее звали Юлей. Нет, Юлькой. Потому что все в ней говорило о том, что она — Юлька». Две страницы — а облик человека остается... Или инструктор по радио Петя, который к концу очередного занятия в столь трудной — видит бог! — для него аудитории каждый раз выдавал напоследок передачу в темпе, явно непосильном для его слушательниц. Тут хитрый Петя преследовал одновременно две цели: во-первых, педагогическую — показать этим ядовитым девицам, что им еще учиться и учиться, и, во-вторых... Впрочем, вторая цель прояснилась, когда поднаторевшим в радиоприеме девушкам в конце концов удалось принять этот ураганный текст: «Занятия прошли на высоком уровне. Кончаю передачу. Все девочки работали хорошо, молодцы. За это я вас целую. С горячим приветом. Петя».
* * *
   Кравцова умеет в одной-двух коротких фразах дать, казалось бы, частную, однако говорящую об очень многом деталь. Иногда это деталь контрастная, вроде психологически трудно объяснимого, но жизненно правдивого: «...почему-то назойливо лез в голову веселый мотив из «Севильского цирюльника». Это — в воронке от снаряда, посреди минного поля на ничейной земле, после вынужденного прыжка с парашютом из горящего самолета.
   А когда штурман Руфина Гашева (речь идет о ней) вновь начала летать на боевые задания и ее летчиком, вместо погибшей подруги Лели Санфировой, стала энергичная и веселая девушка Надя Попова — Руфина быстро сработалась с ней, но «в полете часто называла ее Лелей»...
   Некоторые наблюдения автора представляются на первый взгляд второстепенными, но почему-то задерживают на себе внимание читателей, заставляют остановиться — и неожиданно оборачиваются не такими уж второстепенными. Так, Кравцова вдруг спрашивает себя: «Почему это человек, обыкновенный нормальный человек, меняется, стоит ему только стать дежурным?» Заметьте: всего-навсего дежурным. Видимо, величина служебного перемещения, повлекшего за собой удививший автора книги эффект, существенной роли не играет.
   В нашей военной литературе — да и не только в литературе, конечно, — погибшие воины всегда вспоминаются с болью и уважением к их памяти. Поэтому специально ставить это Н. Кравцовой в особую заслугу оснований нет. Но что ей действительно удалось больше, чем многим другим авторам, работающим над той же темой, — это вспомнить погибших подруг добрым словом так, что читателю больно узнавать: вот еще один хороший — и притом не «среднестатистический», а вполне конкретный человек, оказывается, не дожил до конца войны. Так рассказано в главе «Талисман» о Гале Докутович, летавшей штурманом, несмотря на тяжелое повреждение позвоночника. Галя летала с автором книги, но в одну из боевых ночей была подсажена на один вылет в другой экипаж — вылет, оказавшийся для нее последним... Так же — тепло, уважительно, с болью и в то же время как-то очень конкретно — о летчике Леше Громове из «братского» соседнего полка (глава «Я прилечу к тебе»). Это — не статистика, пусть самая впечатляющая. Это — люди. Люди, не дожившие до победы.
   Многие новоиспеченные военные с восхищением неофитов воспринимают все без исключения атрибуты воинского быта. Автор книги на сей счет довольно сдержан — о впервые полученном ею и ее подругами обмундировании и снаряжении она без особого почтения говорит: «сбоку на ремне... пустая кобура для пистолета, фляга и еще какие-то ненужные вещи, которые почему-то непременно должны входить в комплект «снаряжения».
   Вообще во многих местах книги четко проявляется принципиальная позиция автора — неприязнь к внешнему. Она всячески подчеркивает, вообще говоря, бесспорную, но, видимо, все же требующую повторения истину, согласно которой главное для воина — это хорошо воевать. Знакомя нас с штурманом полка — Женей Рудневой, — Кравцова дает такой портрет: «Не отличалась Женя ни бравым видом, ни военной выправкой... Среднего роста, немного сутуловатая, с неторопливой походкой, она совершенно не была приспособлена к армейской жизни. Военная форма сидела на ней нескладно, мешковато, носки сапог загибались кверху. Да она как-то и не обращала внимания на все это». И тут же сообщает: «...в полку не было штурмана лучше Жени». Эту оценку сутуловатая, не блистающая выправкой Руднева подтверждала в каждом из своих шестисот сорока четырех (644!) боевых вылетов. Как говорится, дай нам бог побольше таких «неприспособленных к армейской жизни»!
   Нет, наверное, все-таки правильно сделало командование, что пустило девушек на войну!.. Конечно же правильно! Хотя, читая Кравцову, мы видим, как нелегко давалась ей и ее подругам боевая работа: «Третью неделю у меня кружится голова. Вероятно, от переутомления. На земле это не страшно. А в воздухе...» Видимо, продолжать цитату не обязательно: читатель сам без труда поймет, чем может обернуться головокружение в полете. Или: «Очень устали, и потому обе молчим, Ира и я. За ночь мы сделали шесть боевых вылетов». Это говорится между прочим, как некая вводная деталь, с которой начинается глава «На рассвете». Но мне трудно пройти мимо этой фразы. Представляет ли себе читатель, что такое шесть боевых вылетов? Да зачем шесть! Что такое один вылет?
   Это — огонь зенитных средств всех калибров, до автоматного огня включительно (По-2 работали на предельно малых высотах, порой на бреющем полете), это — ночные истребители противника, это — слепящие прожектора, а зачастую это еще и непогода: низкая облачность, туман, снег, обледенение, штормовой, бросающий легкую машину с крыла на крыло, вырывающий ручку управления из рук ветер...
   Причем все это — на По-2, маленьком, тихоходном и к тому же легко воспламеняющемся и горящем, как спичка, как сухой порох. Малая скорость помогала точно выбирать и прицельно поражать цели, но она же облегчала процеливание и противнику... К сожалению, статистика потерь подтверждала это.
   Кравцова и тут не выступает с декларациями. Всю напряженность психики девушек, без малого четыре года почти еженощно проходивших через все эти испытания, она выражает внешне спокойным, вроде бы чисто информативным абзацем, который я не могу не привести целиком: «Я часто вижу сны. Цветные. Наверное, оттого, что мы летаем ночью и остается масса световых впечатлений. Вспышки зенитных разрывов, яркие лучи прожекторов, пожары, цветные ракеты, пулеметные трассы, перестрелка на земле — и все на фоне темной ночи. Это врезается в память, остается надолго.
   И после войны мне долго снились цветные сны. А потом все прошло. Сны стали серыми, обычными, без ярких красок...»
   Да, недешево, очень недешево досталась девушкам их боевая служба.
   Может быть, действительно не стоило пускать их на войну?..
* * *
   Сомнения на сей счет — правда, продиктованные соображениями несколько иного порядка — были, оказывается, не только у летчика Пляца. Когда женский полк прибыл на фронт, ему целых две недели... не давали боевого задания. Вот вам и еще одна, совсем уж неожиданная сложность боевой биографии наших летчиц. В самом деле, положение возникло предельно парадоксальное: наземным войскам остро не хватает авиационной поддержки, в этом одна из главных трудностей начального периода войны, а тут пришел на фронт целый полк — и сидит без дела! Почему? Кравцова высказывает на сей счет достаточно правдоподобные предположения:
   «Полк из девчонок! И хотят воевать. Да ведь они испугаются и заплачут! И вообще, сумеют ли они?!» — и тут же говорит о той реакции, которую такое отношение вызвало в полку: «Нелегки были первые дни на фронте. Трудности встретились как раз там, где их не ожидали. Мы готовы были ко всему: спать в сырых землянках, слышать непрерывный грохот канонады, голодать и мерзнуть — словом, переносить все лишения, какие только могло нарисовать нам воображение. Но мы никак не могли предположить, что на фронте нас встретят с недоверием».
   Вот какие, оказывается, неожиданности приносит жизнь на войне! Читая дальше, мы узнаем, как это обидное недоверие постепенно (хотя недешевой ценой!) сменялось уважением и самыми высокими оценками со стороны коллег и командования. Причем уважение командования, как только оно было завоевано, немедленно стало проявляться прежде всего в том, что женскому полку ставились самые трудные, сложные и опасные задачи — зачастую более трудные, сложные и опасные, чем их «братским» обычным, мужским полкам. Окончательно утвердилась боевая репутация Таманского полка, когда однажды в сложную, практически нелетную погоду девушки оказались единственными, кто ходил на боевые задания, — вся ночная авиация фронта оставалась в ту ночь на своих аэродромах. У меня при чтении этого эпизода было ощущение, что Наталья Федоровна и сейчас — четверть века спустя — вспоминает его с этаким лихим задором: знай, мол, наших!
   Что же касается опасения, что девушки заплачут, то, как выясняется, не обошлось и без этого. Слезы бывали. Но — не от страха. От злости, обиды, от горечи потерь, от чего угодно — только не от страха!
   Впрочем, Кравцова не пытается, по примеру иных авторов, пишущих о войне или других связанных с повышенным риском делах, изображать дело так, будто наши летчицы не знали, что такое естественный человеческий инстинкт самосохранения. Вот она, возвращаясь от цели, идет над морем с подбитым мотором: «Временами мне кажется, что мотор вот-вот остановится. Тогда я ощущаю легкое поташнивание». А вот пара «Мессеров» атаковала наших летчиц в деревне, на земле: «Мы забежали в хату... С испугу я бросилась зачем-то закрывать окна... Снаряды рвались на дороге, в саду, возле хаты. Пробило дырку в потолке, другую — в глиняной стене. Мне стало страшно: убьют нас вот так, нелепо... где-то в хате. Хотелось куда-нибудь спрятаться, но, кроме стола и кровати, в комнате ничего не было. Мы залезли под стол и сидели там, пока не кончилась штурмовка...»
   Тут все — точно. В частности, совершенно точно, что для летчика на войне оказаться объектом атаки на земле, когда он, так сказать, безлошаден, хуже любого воздушного боя и любого огня зениток!
   Кравцова имеет право говорить обо всем этом, и она честно и искренне пользуется своим правом.
   Искренность! Несколько лет назад возникла целая дискуссия о месте этого свойства в литературе. Часть участников дискуссии решительно ставила его на первое место. Другая часть с жаром утверждала, что есть в литературном произведении стороны гораздо более существенные. Однако, независимо от, так сказать, распределения мест, никто не отвергал искренность полностью. Да и невозможно было бы встать на такую точку зрения... Кравцова пишет искренне — и не только о естественном небезразличии человека к реальной опасности, а обо всем, что видела и пережила во время войны.
* * *
   Трудные дни боев за Ростов. В соседнем истребительном полку погиб летчик. И парторг женского полка говорит девушкам: «Пойдемте хоронить его. У них в полку осталось совсем мало народу: каждый день потери. Почти всех перебили...» Людей нет не только для того, чтобы драться, но даже для того, чтобы похоронить очередного погибшего. Кравцова рассказывает об этом сдержанно, даже немного суховато, но тем сильнее действует сказанное на читателя.
   А вот другая смерть — смерть врага. Перебазировавшись в новое, только что взятое нашими войсками место (По-2 шли за пехотой не отставая, — иначе по нескольку вылетов за ночь не сделаешь), девушки впервые увидели убитого немца. И ощутили «смешанное чувство подавленности, отвращения и, как ни странно, жалости...». Да, жалости! Это тоже одна из составляющих сложного сплава чувств, владеющего человеком на войне. Если, конечно, он настоящий человек. Кравцова не хочет обходить и этого, казалось бы, в разгар боев достаточно «спорного» чувства.
   Не обходит она и того, что принято именовать прозой жизни — вплоть до паразитов, которых приходилось истреблять в собственных постелях: «Собственно говоря, ничего удивительного нет, — философски констатирует автор, — Дом, где мы живем, как и многие другие дома в станице, полон народу... Здесь и раненые, и те, кто на отдыхе, с передовой... Солдаты заходят к хозяевам, просятся переночевать, не раздеваясь спят прямо на полу. Теснота». Впрочем, насекомые оказались для девушек еще не самыми страшными из встретившихся им на фронте представителей фауны: подъем по тревоге и — «слышен чей-то истошный крик: из рукава комбинезона выпрыгнул мышонок».
   Ох! Может быть, все-таки действительно не стоило пускать девушек на войну?..
* * *
   Пожалуй, одно из самых трудных дел на свете — оставаться всегда, при всех обстоятельствах, самим собой. Это удается далеко не всем и каждому. С комплексом неполноценности, пусть сколь угодно глубоко скрытым, этого не осилить. Наталья Кравцова не упускает случая показать нам девушек, которые упрямо остаются сами собой, невзирая на обстоятельства применительно к «девичьему характеру» более чем необычные. В день вручения гвардейского знамени личный состав полка всячески прихорашивается — «и, конечно, надеваем юбки. Хочется хоть на один денек снова приобрести свой естественный вид».
   Или увлечение вышиванием. Правда, это было не более как очередное увлечение, пришедшее на смену волейболу, шахматам или чему-то еще. Но вышиванием девушки занялись всерьез и весьма азартно: «...где-то доставали цветные нитки, делились ими, обменивались... В ход пошли портянки, разные лоскутики... Умудрялись вышивать на аэродроме, под крылом самолета, в кабине». Вышивали назло гитлеровцам, которые вроде бы делали все, от них зависящее, чтобы помешать девушкам отдать дань этому традиционно девичьему занятию.
   В новогоднюю ночь девушки гадали. У автора повести «получилась тройка лошадей и еще что-то, вызвавшее самые различные толкования. А у Гали Докутович — гроб. Никто не хотел, чтобы — гроб. И мы всячески изощрялись, придумывая несусветную чушь...». Через полгода это гадание вспомнилось, когда Галя не вернулась с задания. Мистика? Да нет, какая там мистика! Скорее — статистика. Многие девушки не вернулись с войны, независимо от того, участвовали они в гадании или нет, и если участвовали, то что при этом усмотрели.
   Что такое война — на войне усваивается быстро. И при этом возникает естественная неприязнь ко всякой фальши в ее изображении, к показной лихости, ухарству. В день рождения Жени Жигуленке нашелся старый патефон с кучей заигранных пластинок: «Если завтра война», — пишет Кравцова, — это мы откладывали в сторону. Хрипели «Очи черные», отчаянно взвизгивал «Синий платочек»... И вдруг... «Песня Сольвейг», печальная и нежная»...
   Вот что, оказывается, тоже нужно для души человека на войне.
* * *
   Надю Комогорцеву и Руфу Гашеву прорабатывали...
   Велико было их прегрешение! Они возвращались в казарму с ужина не в общем строю, а по тротуару, в обществе встретившихся ребят-земляков, из университета... Смешно? Конечно, смешно. Но что-то в этом запомнившемся автору повести эпизоде отражает время, обстоятельства, общественные настроения тех лет. Каждая минута, отданная своему личному, казалась незаконной. Потом, когда мы вжились в войну, да и дела пошли получше, это прошло — жизнь брала свое. Но Надя Комогорцева этого не дождалась: еще до отправки на фронт она разбилась в тренировочном полете.
   Как всякий настоящий летчик, Кравцова говорит о своем самолете, будто о живом существе. Впрочем, «Поликарпов-2» того стоит! Его боевая биография необычна. В конце двадцатых годов эта машина была построена как учебная. Несколько поколений летчиков начинали свою жизнь в авиации в кабине этого надежного, неприхотливого, простого в управлении самолета. Но вряд ли кто-нибудь мог представить себе его на войне иначе, как в роли связной машины... Когда же пришла война, многое сместилось в сознании людей. В том числе и наши представления о том, какой самолет боевой, а какой — нет. Нехватка авиации заставляла порой идти на решения, мягко говоря, неожиданные — вроде загрузки бомб в кабину пассажирского самолета с тем, чтобы выбрасывать их на противника прямо через дверь, руками. Как одно из таких вынужденных решений было воспринято большинством из нас и оборудование учебного По-2 (тогда он еще назывался У-2) бомбодержателями, прицелом, легким пулеметом — что поделаешь, когда настоящих бомбардировщиков так остро не хватает!..
   Но первые же дни боевой работы новоиспеченных легких бомбардировщиков показали их чрезвычайно высокую эффективность. Действуя с малых высот, они бомбили со снайперской точностью и причиняли противнику на передовой и в ближних тылах, пожалуй, больше беспокойства, чем любая другая машина. И когда нужда в призыве на военную службу явно невоенных самолетов прошла — советская авиационная промышленность заработала в полную силу, — легкий бомбардировщик По-2 не был отправлен в тыл. Этот наспех мобилизованный ополченец доказал свое право называться воином — и далеко не последним! Впрочем, история Отечественной войны свидетельствует, что так случалось не раз, причем не только с ополченцами воздушными: вспомним хотя бы дивизии, сформированные из москвичей в дни битвы за нашу столицу!.. И до последних дней войны, до берлинской операции включительно, полки самолетов По-2 вели свою трудную, опасную, но очень нужную работу. Нет, невозможно говорить об этой машине иначе, как с любовью и уважением, именно так, как говорит о ней Кравцова.
   Наталья Кравцова пишет о том, что достоверно знает, — недаром она провоевала в сорок шестом гвардейском полку ровно столько, сколько воевал сам полк — ни на один день меньше! Отсюда и ощущение полной достоверности всего, написанного ею. Редкие исключения, вроде фразы, в которой говорится, будто на планировании с неработающим мотором в самолете «было так тихо, что Руфа слышала, как тикают часы на приборной доске» (в действительности на фоне шума встречного воздушного потока, да еще при надетом на голову шлеме тиканья часов не слышно), воспринимаются как описки.
   Если же говорить о претензиях более общих, чем чисто редакционные, то из таких возникает, пожалуй, всего одна. Правильнее было бы даже назвать это не претензией, а скорее сожалением о том, чего автор не рассказал. Правда, это, кажется, запрещенный прием — говорить не о том, что в книге написано, а о том, чего в ней нет. Но я все же позволю себе поделиться возникшим у меня ощущением некоего «белого пятна» в произведениях Н. Кравцовой. В них в полной мере присутствует основной конфликт — между нами и нашими врагами. Слов нет, в годы войны это был действительно основной, самый сильный конфликт в нашей реальной жизни. Не обходит автор и конфликтов более частных, связанных, как правило, с тем, что кто-то чего-то недоделал или недодумал (вспомним хотя бы, как наши летчицы пролетали всю первую, самую тяжелую половину войны без парашютов!). И это тоже правильно, тоже отражает реальные сложности.