Гамильтон Лорел. Обсидиановая бабочка

   - Кровища, - повторила я.
   Улыбка осталась на месте, но уверенности в глазах стало меньше.
   - Анита, со мной не надо изображать железную женщину.
   - А она не изображает, - сказал подошедший наконец Эдуард.
   Рамирес бросил на него беглый взгляд, потом снова уставился на меня.
   - В ваших устах это серьезный комплимент, Форрестер.
   Знал бы ты только, подумала я.
   - Послушайте, детектив, я только что из больницы. Что бы ни было за этой дверью, хуже, чем там, оно не будет.
   - Откуда вы знаете? - спросил он.
   Я улыбнулась:
   - Потому что даже при включенном кондиционере запах был бы похлеще.
   Сверкнула яркая и, как мне подумалось, непритворная улыбка.
   - Очень практично, - сказал он. - Должен был догадаться, что вы очень практичны.
   - Почему? - нахмурилась я.
   Он показал на свое лицо:
   - Косметики нет.
   - А может, мне просто плевать, как я выгляжу.
   Он кивнул:
   - И это тоже.
   Он потянулся к двери, но я его опередила. Рамирес приподнял брови, но отступил на шаг и дал мне открыть дверь: дескать, я могу войти первой, - и ладно, так даже честно. Эдуард и Рамирес это зрелище уже видели. А у меня билет еще не был прокомпостирован.

Глава 11

   Я ожидала обнаружить в комнате многое: пятна крови, признаки борьбы, может, даже ключ к разгадке. А чего я не ожидала найти - так это душу. Но как только я вошла в эту светлую бело-зеленую спальню, я уже знала, что душа здесь, держится под потолком и ждет. Это не первая душа, которую мне приходилось ощущать. Похороны всегда интересны: душа часто держится поблизости от тела, не зная, что делать, но через три дня она обычно уходит туда, куда ей положено.
   Я таращилась на эту душу и ничего не говорила. Наделена ли душа физической формой, точно не знаю, но что она здесь - это факт. Я могла бы рукой в воздухе очертить ее контуры, знала примерно, сколько места занимает она, паря под потолком. Но я понятия не имела, как эта энергия, дух располагается в пространстве - так ли, как я, как кровать, как что-нибудь.
   Я сказала приглушенно, будто боялась ее спугнуть:
   - Давно они погибли?
   - Они не погибли, - ответил Рамирес.
   Я моргнула и повернулась к нему:
   - То есть как?
   - Вы видели Бромвеллов в больнице. Они оба еще живы.
   Я посмотрела в его серьезное лицо. Улыбка исчезла. Я повернулась обратно к этой парящей сущности.
   - Кто-то здесь погиб, - сказала я.
   - Здесь никого не резали, - ответил Рамирес. - Как сообщает полиция Санта-Фе, именно этот метод использует убийца. А посмотрите на ковер. Если бы здесь кого-то разрезали, крови было бы больше.
   Я посмотрела на ковер и увидела, что он прав. Кровь была, как черный сок, пролитый на ковер, но ее было немного - только пятна, капельки. Эта кровь пролилась, когда с двух человек сняли кожу, но если бы здесь кого-то разорвали на части, ее было бы больше, куда больше. Был еще слабый неприятный запах, будто у кого-то не выдержал кишечник в момент пытки или смерти. Это почти всегда бывает. Смерть - последняя интимная процедура, которую мы совершаем в этой жизни.
   Я покачала головой и подумала, что сказать. Будь я дома, в Сент-Луисе, с Дольфом, Зебровски и прочей командой, которую я хорошо знаю, я бы просто сказала, что вижу душу. Но Рамиреса я не знала, а большинство копов шарахаются от любого, кто занимается подобной мистикой. Сказать иль не сказать - вот в чем был вопрос, но тут шум из прихожей заставил нас всех обернуться к еще открытой двери.
   Мужские голоса, торопливые шаги, все ближе. Рука у меня уже легла на пистолет, когда я услышала:
   - Рамирес, где вас черти носят?
   Это был лейтенант Маркс. Я убрала руку от пистолета и знала, что не буду говорить полиции о висящей в воздухе душе за моей спиной. Маркс и без того меня достаточно боится.
   Он появился в дверях, сопровождаемый батальончиком полицейских в форме, будто ожидал сопротивления. Глаза его сразу посуровели, когда он увидел меня.
   - Уматывайте от моих вещдоков, Блейк. Вас тут нет.
   Эдуард шагнул вперед, улыбаясь, стараясь водворить мир.
   - Ну-ну, лейтенант, кто же такое приказал?
   - Мой начальник. - Он повернулся к копам: - Выведите ее отсюда.
   Я подняла руки и пошла к двери раньше, чем полицейские успели войти.
   - Ухожу, ухожу. Не надо грубить.
   Я уже почти поравнялась с Марксом.
   Он прошипел мне в лицо:
   - Это не грубо, Блейк. Попадитесь мне еще раз, и я вам покажу, что значит грубо.
   Я остановилась в дверях, глядя ему в глаза. Акварельная синь в них потемнела от злости. Дверной проем был не слишком широк, и мы почти соприкасались.
   - Я ничего плохого не сделала, Маркс.
   Он ответил тихо, но вполне разборчиво:
   - "И ворожеи не оставляй в живых".
   Я много чего могла бы сказать и сделать, и почти в любом случае меня бы вытащили за шиворот копы. Я не хотела, чтобы меня вытаскивали, но запустить колючку Марксу под шкуру хотела. Вот и выбирай.
   Я встала на цыпочки и влепила ему в рот сочный поцелуй. Он пошатнулся и так шарахнулся от меня, что упал в комнату, а меня вытолкнуло в коридор. Жеребячий хохот загремел меж стенами. У Маркса на щеках загорелись два ярких пятна. Он лежал на ковре, тяжело дыша.
   - На вещдоках лежите, Маркс, - напомнила я ему.
   - Вон отсюда, немедленно!
   Я послала ему воздушный поцелуй и прошла сквозь шпалеры скалящихся полицейских. Один из них сказал, что готов принять от меня поцелуй в любой момент. Я ответила, что не хочу рисковать его здоровьем, и вышла из входной двери под хохот, вой и соленые шуточки, в основном по адресу Маркса. Кажется, он не был любимцем публики. Можно себе представить.
   Эдуард еще остался на несколько секунд, наверное, пытаясь пролить масло на волны, как положено было старине Теду. Но потом вышел и он, пожимая руки полицейским, улыбаясь и кивая. Как только я осталась единственным зрителем, улыбка исчезла.
   Он отпер машину, и мы сели. За надежно заляпанными грязью окнами Эдуард сказал:
   - Маркс тебя вышиб из дела. Не знаю, как это ему удалось, но удалось.
   - Может, он со своим начальником в одну церковь ходит, - ответила я и опустилась на сиденье пониже, насколько позволял ремень.
   Эдуард посмотрел на меня и включил двигатель.
   - Ты вроде не очень огорчена.
   Я пожала плечами:
   - Маркс не первый мудак правого толка, который попадается мне на дороге, и вряд ли последний.
   - И где же твоя легендарная вспыльчивость?
   - Может, я взрослею.
   Он покачал головой.
   - А что ты там видела в углу, чего я не видел? Ты ведь на что-то смотрела.
   - Душу, - ответила я.
   Он действительно опустил очки, показав младенчески-голубые глаза.
   - Душу?
   Я кивнула:
   - А это значит, что кто-то умер в этом доме в последние три дня.
   - Почему именно три дня?
   - Потому что три дня - это предельное время, которое большинство душ еще присутствует. Потом они уходят в небо, в ад или еще куда. После трех дней можно увидеть призрак, но не душу.
   - Но Бромвеллы живы, ты их сама видела.
   - А их сын? - спросила я.
   - Он пропал.
   - Мило с твоей стороны об этом упомянуть.
   Мне хотелось разозлиться на него за эти игры, но сил не было. Хоть Марксом я была сыта по горло, его слова меня задели. Я христианка, но потеряла многих братьев по вере, которые называли меня ведьмой, ворожеей или еще похуже. Меня это уже не злило, но очень утомляло.
   - Если родители живы, то сын, вероятно, нет, - сказала я.
   Эдуард выезжал на дорогу, виляя в изобилии полицейских машин с мигалками и без них.
   - Но на всех других убийствах жертвы были изрезаны. В этом доме кусков тел мы не нашли. Если мальчик убит, значит, почерк изменился. А мы еще и старый не разгадали.
   - Перемена почерка может дать полиции прорыв, который ей нужен, - сказала я.
   - Ты в это веришь?
   - Нет.
   - А во что ты веришь?
   - Я верю, что сын Бромвеллов мертв, и тот или те, кто содрал кожу с его родителей и изувечил их, его не резал. Как бы ни погиб он, его не разорвали на части, иначе крови было бы больше. Он был убит так, что крови в комнате не добавилось.
   - Но ты уверена, что он мертв?
   - В доме летает душа, Эдуард. Кто-то погиб, и если в доме жили только три человека и двое из них исключаются... арифметику ты знаешь.
   Я уставилась в окно машины, но ничего не видела. Я видела только загорелого юношу на фотографии.
   - Дедуктивное мышление, - произнес Эдуард. - Впечатляет.
   - Мы с Шерлоком Холмсом это умеем. А теперь, когда я стала персона нон грата, куда ты меня везешь?
   - В ресторан. Ты говорила, что еще не ела.
   Я кивнула:
   - Отлично. - И через минуту спросила: - Как его звали?
   - Кого?
   - Сына Бромвеллов, как его звали?
   - Тад. Тадеус Реджинальд Бромвелл.
   - Тад, - повторила я про себя. Пришлось ли ему смотреть, как с его родителей заживо сдирают кожу? Или они видели, как он умирает? Где твое тело, Тад? И почему оно им не понадобилось?
   Ответов не было, да я их и не ожидала. Души отличаются от призраков. Насколько мне известно, способов с ними общаться нет. Но вскоре я получу ответы. Должна получить.
   - Эдуард, мне нужны фотографии с других мест преступления. Мне нужно все, что есть у полиции Санта-Фе. Ты сказал, что в Альбукерке только последний случай, так что черт с ними. Я начну с другого конца.
   Эдуард улыбнулся:
   - Все копии есть у меня дома.
   - Дома? - Я села прямо и посмотрела на него. - С каких пор полиция делится документами с охотниками за скальпами?
   - Я ж тебе говорил, полицейские Санта-Фе Теда любят.
   - Ты и про полицию Альбукерка говорил то же самое.
   - И они меня действительно любят. Это ты им не понравилась.
   Он был прав. Я все еще видела ненавидящие глаза Маркса, слышала его шипение: "Ворожеи не оставляй в живых". О Господи, впервые этот стих прозвучал в мой адрес. Хотя я понимала, что рано или поздно кто-нибудь его произнесет, учитывая, кто я и что делаю. Я только не ожидала, что услышу это от лейтенанта полиции, да еще на осмотре места убийства. Как-то непрофессионально с его стороны.
   - Маркс не сможет раскрыть это дело, - сказала я.
   - В смысле не сможет без тебя?
   - Не обязательно должна быть я, но кто-то с тем опытом, который здесь нужен. Убийца - не человек. Обычные полицейские методы здесь недостаточны.
   - Согласен, - сказал Эдуард.
   - Маркса надо заменить.
   - Я над этим поработаю, - сказал он и улыбнулся. - Может быть, с тем симпатичным детективом Рамиресом, который был сражен твоим обаянием.
   - Эдуард, не лезь.
   - У него преимущество перед обоими твоими любовниками.
   - Какое? - спросила я.
   - Он человек.
   Хотелось бы мне поспорить, да деваться некуда.
   - В чем ты прав, в том прав.
   - Ты со мной согласна? - Он был удивлен.
   - Ни Жан-Клод, ни Ричард не люди. Рамирес, насколько мне известно, человек. О чем тут спорить?
   - Я тебя дразню, а ты отвечаешь серьезно.
   - Ты себе не представляешь, какое отдохновение было бы иметь дело с мужчиной, которому я нужна сама по себе, без всяких макиавеллиевских планов.
   - Ты хочешь сказать, что Ричард строит заговоры у тебя за спиной, как и вампир?
   - Скажем так: я уже не знаю, кто здесь хорошие парни, Эдуард. Ричард стал пожестче и посложнее из-за своей роли Ульфрика, Царя Волков. И прости меня Бог, частично потому, что я этого потребовала. Он был для меня слишком размазня, вот и стал пожестче.
   - И тебе это не нравится, - заключил Эдуард.
   - Нет, не нравится, но поскольку я тут тоже виновата, ругаться за это трудно.
   - Так брось их обоих и закрути с какими-нибудь людьми.
   - У тебя все так просто получается.
   - Трудно только то, что ты делаешь трудным, Анита.
   - Брось своих парней и встречайся с другими - вот так просто.
   - А почему нет? - спросил он.
   Я открыла рот, уверенная, что у меня есть ответ, но оказалось, что хоть убей, а я не знаю, что сказать. Почему не закрутить с другими? Потому что и без того люблю двух мужчин, и это уже слишком много, чтобы еще добавлять. Да, но каково было бы с человеком, который всего лишь человек? Кто не будет пытаться использовать меня для усиления своей власти, как Жан-Клод. И Ричард, и Жан-Клод жались к моей человеческой сущности, как к последнему огню в мире, когда все остальное уже - лед и тьма. Особенно цеплялся за это Ричард - вроде бы как подруга-человек возвращала ему самому статус человека.
   Хотя в последнее время спорный был вопрос, насколько я человек. По крайней мере Ричард был человеком, пока не стал вервольфом. Жан-Клод был человеком, пока не стал вампиром. Я впервые увидела душу в десять лет, это было на похоронах моей двоюродной бабушки. Первого своего мертвеца я подняла случайно в тринадцать лет. Из всех троих я одна никогда не была человеком до конца.
   И каково оно будет - встречаться с "нормальным"? Хочется ли мне знать? И я с потрясением поняла: да, хочется. Мне хотелось пойти на нормальное свидание с нормальным мужиком и делать то, что нормально, хоть раз, хоть временно. Я была любовницей вампира, подругой вервольфа, королевой зомби, а последний год я стала изучать магию ритуалов, так что можете сюда добавить - ученицей ведьмы. Странный и жутковатый был год даже для меня. Я объявила перерыв в романах с Ричардом и с Жан-Клодом, потому что мне нужно было передохнуть. Они меня подавляли, и я не знала, как это прекратить. И какой вред был бы от одного свидания с кем-то другим? Что, мир после этого рухнет мне на голову? Наверное, нет, но сам факт, что я в этом не уверена, означал, что мне надо бежать подальше от Рамиреса и любого симпатичного парня, который меня пригласил бы. Я должна была бы сказать "нет" и сказала бы "нет". Так почему же в каком-то уголке души вертелось "да"?

Глава 12

   Только когда Эдуард стал уже искать место на каменной парковке за "Лос-Кватес", я догадалась, что это мексиканский ресторан. Название должно было подсказать, но я не обратила внимания. Если моя мать и любила мексиканскую еду, то прожила она слишком недолго, чтобы передать эту любовь мне.
   Блейк - английская фамилия, но до того, как мой прадед прошел Эллис-Айленд, она звучала как Блекенштейн. Мое представление о национальной кухне - это шницель по-венски и квашеная капуста. Человеку с моим отношением к мексиканской и юго-западной кухне в эту часть страны попадать не рекомендуется.
   Задний вход вел в длинный темноватый коридор, но в самом ресторане было светло от белых отштукатуренных стен: светлые драпри на стенах, яркие вымпелы с потолка и повсюду связки сушеного чили. Очень туристское место, а это обычно значит, что еда вряд ли подлинная или очень хорошая. Но большинство посетителей были латиноамериканцы, а это внушало надежду. Если ресторан нравится соответствующей этнической группе, еда будет настоящей и вкусной.
   К нам подошла женщина испанского вида и предложила нам пройти к свободному столику. Эдуард улыбнулся и ответил:
   - Спасибо, но я вижу людей, которые нас ждут.
   Я посмотрела в ту сторону и увидела в кабинке Донну с двумя детьми - девочкой лет пяти-шести и мальчиком лет этак двенадцати-тринадцати. Чутье ли сработало, но я готова была поспорить, что меня сейчас представят ее детям. Представят потенциальным приемным детям Эдуарда. Как вам это? По мне - так не очень.
   Донна встала и улыбнулась Эдуарду такой улыбкой, что любой другой растаял бы на месте. Не в сексе было дело, хотя он тоже отражался в этой улыбке. Она излучала тепло, полное доверие, на которое способна лишь настоящая любовь. Такая первая романтическая любовь может прожить недолго, но если она остается - ой-ой-ой! Я знала, что Эдуард, наверное, смотрит на нее такими же глазами, но это было не взаправду. Не от души. Он лгал глазами - искусство, которому я научилась только недавно и слегка жалела, что научилась. Одно дело - знать, как надо врать, но чтобы при этом глаза не говорили, что верить тебе нельзя... Бедная Донна, ей с нами обоими иметь дело.
   Девочка метнулась из кабинки и побежала к нам, расставив руки, каштановые косы мотались взад-вперед. Она радостно взвизгнула "Тед!" и бросилась к нему в объятия. Эдуард подхватил ее и подбросил к потолку. Она засмеялась радостно и громко, как обычно смеются дети, будто весь мир от них сочится радостью. Потом мир учит их смеяться тише, спокойнее - всех, кроме тех, кому очень повезет.
   Мальчик только смотрел на нас. Такие же темно-каштановые, как и у сестры, волосы, только коротко стриженные, вихрами нависающие над глазами. А глаза были карие, темные, недружелюбные. Эдуард сказал, что мальчику четырнадцать, но он был из тех детей, которые с виду выглядят младше. Он мог бы легко сойти за двенадцатилетнего. С угрюмым и сердитым видом мальчик смотрел, как обнимаются Донна и Эдуард, и девочка при этом оставалась на руках у Эдуарда, так что объятие было семейным. Эдуард что-то шепнул на ухо Донне, отчего она засмеялась и отодвинулась, покраснев.
   Он перебросил девочку на другую руку и спросил:
   - Как наша самая лучшая девочка?
   Она захихикала и стала высоким возбужденным голосом что-то рассказывать, какую-то долгую и сложную историю, где фигурировали и бабочки, и кошка, и дядя Раймонд, и тетя Эстер. Я так поняла, что это соседи, которым ее днем подкидывают.
   Мальчик обратил свой враждебный взгляд с Эдуарда на Меня. Он был так же хмур, но глаза из злых стали любопытными, будто я оказалась совсем не такая, как он ожидал увидеть. Мужчины любого возраста часто на меня так смотрят. Я, не обращая внимания на протокол счастливой семьи, протянула руку.
   - Я Анита Блейк.
   Он взял мою руку неуверенно, будто ему не часто предлагают рукопожатие. Действительно, пожал он ее неуверенно - практики не хватало, но сказал:
   - Питер. Питер Парнелл.
   - Рада познакомиться, - кивнула я. Хотела еще добавить, что его мать рассказывала о нем много хорошего, но это было бы не совсем правдой, а Питер мне показался одним из тех, кто уважает правду.
   Он неопределенно кивнул, стреляя глазами в сторону матери и Эдуарда. Ему это не нравилось, совсем не нравилось, и я его понимала. Я помнила, какое у меня было чувство, когда отец привел домой Джудит. И по-настоящему так и не простила отца за то, что он женился на ней всего через два года после смерти матери. Я еще не отгоревала, а он построил себе новую жизнь и снова был счастлив. Я ненавидела его за это, а Джудит ненавидела еще больше.
   Будь даже Эдуард Тедом Форрестером на самом деле и будь у него честные намерения, ситуация была бы трудной. А так она была вообще хреновой.
   Бекки была одета в яркий желтый сарафан с ромашками, в косички были вплетены желтые ленты. Рука, которой она зажимала себе рот, чтобы подавить смех, была младенческой и мягкой. Она смотрела на Эдуарда как на восьмое чудо света. И я в этот момент его ненавидела, ненавидела за то, что он может так глубоко обманывать ребенка и не понимать, что этого нельзя делать.
   Наверное, что-то выразилось у меня на лице, потому что Питер как-то странно и внимательно на меня посмотрел. Не сердито, задумчиво. Я сделала спокойное лицо и встретила его взгляд. Он несколько секунд выдержал игру в гляделки, но потом вынужден был отвернуться. Наверное, это не совсем честно - переглядеть вот так четырнадцатилетнего мальчика, но иначе поступить - значило дать ему понять, что он еще маленький. А он не был маленький, просто молодой. Это со временем проходит. Донна отобрала Бекки у Эдуарда и повернулась ко мне с улыбкой:
   - Это Бекки.
   - Привет, Бекки, - сказала я и улыбнулась, потому что такому ребенку улыбнуться легко.
   - А это Питер, - сказала Донна.
   - Мы уже знакомы, - ответила я.
   Донна посмотрела с любопытством на меня, на Питера, снова на меня. Я поняла, что она решила, будто мы действительно были знакомы раньше.
   - Мы друг другу только что представились, - объяснила я.
   Она с облегчением, но нервно рассмеялась:
   - Ну да, конечно. Какая я глупая.
   - Ты просто была слишком занята, чтобы заметить, - сказал Питер, и в голосе его было то, чего не было в словах: презрение.
   Донна посмотрела на него, будто не зная, что сказать, и в конце концов произнесла:
   - Извини, Питер.
   Ей не следовало бы извиняться. Это значило сознаться, что она что-то сделала неправильно, а этого не было. Она не знала, что Тед Форрестер - иллюзия. Она свои обязательства насчет "жили долго и счастливо" исполняла. Извиниться - значит проявить свою слабость, а судя по лицу Питера, Донне нужна вся сила, которую она может собрать.
   Она первой села за стол в кабинке, затем Бекки, а Эдуард сел так, что выставил ногу из кабинки. Питер уже сидел посреди своей скамейки. Я села рядом с ним, и он не подвинулся, но, не видя более подходящего для себя места, я так и осталась сидеть, и наши тела соприкасались от плеча до бедра. Если он хочет изображать из себя мрачного подростка с Эдуардом и мамочкой - его дело, но я в эту игру не играю.
   Когда Питер понял, что я не слезу, он наконец подвинулся, громко вздохнув, давая мне понять, что делает над собой усилие. Я сочувствовала Питеру и его положению, но мое сочувствие никогда не бывало бесконечным, а поведение угрюмого подростка могло его довольно быстро исчерпать.
   Бекки сидела довольная между мамой и Эдуардом, болтая ногами и опустив руки под стол - наверное, держа за руки их обоих. Счастлива она была донельзя не только потому, что сидела между ними, но и была как за каменной стеной - так чувствует себя любой ребенок, когда он с родителями. У меня в груди стеснился ком при виде ее радости. Эдуард был прав. Он не может просто уйти без объяснений. Бекки Парнелл еще более, чем ее мать, заслуживала лучшего. Я смотрела, как сидит этот сияющий ребенок между ними, и гадала, какое же можно придумать оправдание. Ничего на ум не приходило.
   К нам подошла официантка, принесла пластиковые меню и раздала всем, даже польщенной Бекки, а потом ушла, давая нам время посмотреть.
   - Терпеть не могу мексиканскую еду, - сказал Питер.
   - Питер! - одернула его Донна.
   Но тут я добавила свою лепту:
   - И я тоже.
   Питер покосился на меня, будто не веря в мою солидарность с ним.
   - Правда?
   - Правда, - кивнула я.
   - Ресторан выбрал Тед, - сказал он.
   - Ты думаешь, он это нарочно? - спросила я.
   Питер поглядел на меня в упор, глаза чуть расширены.
   - Да, я так думаю.
   - И я тоже, - кивнула я.
   Донна сидела, разинув рот от удивления.
   - Питер, Анита! - Она повернулась к Эдуарду: - Что нам с ними делать?
   Прибегать к помощи Эдуарда из-за такой мелочи - теперь я о ней не была уже лучшего мнения.
   - С Анитой тебе ничего не сделать, - сказал он и обратил холодный синий взгляд на Питера. - С Питером - пока не знаю.
   Питер не встретил глазами взгляд Эдуарда и слегка поежился. В присутствии Эдуарда ему было неловко по многим причинам. Не только потому, что Эдуард имел дело с его мамой, тут было что-то большее. Питер чуть боялся Эдуарда, и я спорить могла, что Эдуард ничего для этого не сделал. Я могла ручаться, что Эдуард очень старался завоевать Питера, как завоевал Бекки, но Питер ни на что не купился. Наверное, началось с обычной неприязни к мужчине, с которым мама встречается, но сейчас, глядя, как он избегает взгляда Эдуарда, я поняла, что это далеко не все. Питер нервничал сильнее, чем должен был бы в присутствии Теда, будто как-то под всеми этими шуточками и играми видел настоящего Эдуарда. Для Питера это было и хорошо, и плохо. Если он догадается о правде и Эдуард не захочет, чтобы Питер ее знал... Эдуард всегда был очень практичен.
   Ладно, не все сразу. Сейчас мы с Питером склонились над меню и отпускали саркастические комментарии насчет каждого блюда. Когда вернулась официантка с подносом хлеба, я уже успела дважды вызвать у него улыбку. Мой братец Джош никогда не бывал так угрюм, но с ним я всегда умела ладить. Если у меня когда-нибудь будут дети - не то чтобы я это планировала, - то лучше, если мальчики. С ними мне как-то проще.
   Хлеб был не хлеб, а какие-то пушистые лепешки, которые назывались сопапилла. На столе стояла баночка с медом специально для них. Донна намазала мед на уголок лепешки и стала есть. Эдуард намазал медом всю лепешку сразу. Бекки столько налила меду на лепешку, что Донне пришлось у нее забрать. Питер взял сопапиллу:
   - Единственная здесь хорошая еда.
   - Не люблю я мед, - сказала я.
   - Я тоже, но этот неплох.
   Он намазал на лепешку капельку меда, откусил, потом повторил процесс.
   Я тоже взяла лепешку и последовала его примеру. Хлеб был хорош, но мед какой-то непривычный, с сильным вкусом и привкусом, который напомнил мне шалфей.
   - Совсем не похож на тот мед, что у нас.
   - Это шалфейный мед, - сказал Эдуард. - Более резкий вкус.
   - Да уж.
   Я никогда не ела другого меда, кроме клеверного. Интересно, у каждого ли меда вкус растения, с которого пчелы его собирают? Похоже, что да. Каждый день узнаешь что-то новое. Но Питер был прав: сопапиллы были вкусные, а мед неплох, если его класть микроскопическими дозами.
   В конце концов я заказала себе энчиладу из цыплят. Вряд ли они смогут сделать курятину несъедобной. Нет, не надо на это отвечать.
   Питер взял простую энчиладу с сыром. Кажется, мы оба хотели обойтись наименьшей кровью.
   Я взялась за вторую сопапиллу, когда все, включая Питера, уже съели по две, и тут я увидела, как в ресторан входят плохие парни. Откуда я знала, что они плохие, - интуиция? Да нет, опыт.
   Первый был шести футов ростом и до неприличия широк в плечах. Руки у него раздували рукава футболки, почти разрывая их. Волосы прямые и густые, заплетены сзади в свободную косу. Наверное, для вящего эффекта - он выглядел так типично, что мог бы висеть на постере, изображающем настоящего индейца. Широкие скулы, выпирающие из-под темной кожи, чуть раскосые черные глаза, мощная челюсть, тонкие губы. Одет он был в джинсы настолько обтягивающие, что видно было, как его нижней половине не хватает той накачки, что была у верхней. Есть только одно место, где можно так накачать руки, не накачав ноги: тюрьма. Там поднимаешь веса не для гармонического развития, а чтобы выглядеть крутым парнем и бить изо всех сил, когда это приходится делать. Я поискала следующий признак - да, татуировки на месте. Черная колючая проволока обвивала тугие бицепсы чуть ниже рукавов футболки.