Страница:
Она снова взяла его за руку и хотела увести прочь – короткая перепалка, он не желает уходить. Вот он обнял ее обеими руками и принялся целовать – много раз подряд. Она все больше и больше поддавалась, между поцелуями у нее вылетали отрывистые слова:
– Я никогда не целовалась с посторонним мужчи ной, никогда! Бог видит, поверь мне… я никогда не целовалась.
– Ну да, ну да, – нетерпеливо поддакивал он, и шаг за шагом увлекал ее к беседке.
Возле самой беседки он на мгновение ослабил хват ку, тяжело навалился плечом на дверь и высадил ее – вот уже второй раз. Потом он снова бросился к ней. Никто из них не проронил ни слова.
Даже в дверях она еще пробовала сопротивляться, цеплялась рукой за дверной косяк, не желая его отпус кать:
– Нет, я никогда ему не изменяла, я не хочу, нет, я никогда, никогда…
Он притянул ее к себе, он целовал ее минуту, две, жадно, непрерывно, она все больше откидывалась, рука скользнула по косяку и разжалась…
Белый туман поплыл перед моими глазами. Теперь они т ам. Теперь он с ней совладал. Он возьмет ее, он сделает с ней все, что захочет.
Гнетущая усталость и покой нисходят на меня, я так несчастен и одинок. Уже поздно, в моем сердце настал вечер.
И вдруг среди белого тумана я вижу проворную фи гурку. Рагнхильд вынырнула из кустов. Вот она бежиг по двору, прикусив кончик языка.
Инженер вошел ко мне, поздоровался и попросил на весить дверь беседки.
– Неужто опять соскочила?
– Да, ночью.
Время было раннее, половина пятого, не больше, мы даже в поле еще не выезжали. Глазки у инженера были маленькие, но в них сверкали огоньки; должно быть, он так и не сомкнул их прошедшей ночью. Объяснять, почему дверь сломана, он не стал.
Не ради него, а ради капитана Фалькенберга я тот час отправился в беседку и заново навесил дверь. Вряд ли надо было так спешить, капитану предстоял неблиз кий путь в оба конца, хотя вообще-то прошли уже почти сутки.
Инженер следовал за мной. Сам не понимаю, как это вышло, но он произвел на меня хорошее впечатление: правда, именно он, и никто иной, высадил эту дверь ми нувшей ночью, но зато у него хватило духу взять вину на себя, именно он, и никто иной, попросил меня ее на весить. Боюсь, что это потешило мое тщеславие – мне лестно показалось, что он как бы доверяет моей поря дочности. Вот в чем суть. И вот почему он произвел на меня хорошее впечатление.
– Я смотритель по лесосплаву, – сказал он мне. – Ты еще долго намерен здесь пробыть?
– Нет, недолго. До конца полевых работ.
– Если хочешь, я могу взять тебя к себе.
Это был непривычный для меня род занятий, кроме того, если мне хоть где-нибудь и дышалось привольно, то не среди сплавщиков и пролетариев, а среди земле пашцев и лесорубов. Но я все равно поблагодарил ин женера за такое предложение.
– Ты молодец, что починил дверь. Видишь ли, мне ружье понадобилось, я искал всюду, пострелять захо телось. А потом я вдруг подумал, что капитан скорей всего держит свои ружья здесь.
Я не ответил. Я предпочел бы, чтобы он воздержался от объяснений.
– Вот я и попросил тебя, покуда ты не выехал в поле.
Я исправил замок, врезал его, потом я принялся об тачивать планки – они снова разлетелись в щепы. И вот когда я обтачивал планки, мы услышали, что вернулся капитан Фалькенберг, и увидели сквозь просветы в ку стах, что он распрягает лошадей и разводит их по стойлам.
Инженера словно ужалило, он растерянно достал часы, открыл, но глаза у него стали такие пустые и круглые, что, уж конечно, ничего не видели. Вдруг он воскликнул:
– Ах ты господи… Я совсем забыл…
С этими словами он скрылся в глубине сада. «Стало быть, духу-то и не хватило», – подумал я. И тут же появился капитан. Он был бледный, не выспавшийся, запыленный, но совершенно трезвый. Еще издали он спросил?
– Ты как туда попал?
Я молча поклонился.
– Опять дверь высадили?
– Вот ведь какое дело вышло… я вспомнил, что вче ра мне гвоздей недостало. А сегодня я их вбил. Можете запереть, господин капитан.
Ох, какой же я болван! Не мог придумать ничего лучше, и теперь он сразу обо всем догадается.
Несколько секунд капитан разглядывал дверь при щуренными глазами, должно быть, у него возникли ка кие-то подозрения, потом он сунул ключ в замочную скважину, запер дверь и ушел. А что ему еще остава лось делать?
– Я никогда не целовалась с посторонним мужчи ной, никогда! Бог видит, поверь мне… я никогда не целовалась.
– Ну да, ну да, – нетерпеливо поддакивал он, и шаг за шагом увлекал ее к беседке.
Возле самой беседки он на мгновение ослабил хват ку, тяжело навалился плечом на дверь и высадил ее – вот уже второй раз. Потом он снова бросился к ней. Никто из них не проронил ни слова.
Даже в дверях она еще пробовала сопротивляться, цеплялась рукой за дверной косяк, не желая его отпус кать:
– Нет, я никогда ему не изменяла, я не хочу, нет, я никогда, никогда…
Он притянул ее к себе, он целовал ее минуту, две, жадно, непрерывно, она все больше откидывалась, рука скользнула по косяку и разжалась…
Белый туман поплыл перед моими глазами. Теперь они т ам. Теперь он с ней совладал. Он возьмет ее, он сделает с ней все, что захочет.
Гнетущая усталость и покой нисходят на меня, я так несчастен и одинок. Уже поздно, в моем сердце настал вечер.
И вдруг среди белого тумана я вижу проворную фи гурку. Рагнхильд вынырнула из кустов. Вот она бежиг по двору, прикусив кончик языка.
Инженер вошел ко мне, поздоровался и попросил на весить дверь беседки.
– Неужто опять соскочила?
– Да, ночью.
Время было раннее, половина пятого, не больше, мы даже в поле еще не выезжали. Глазки у инженера были маленькие, но в них сверкали огоньки; должно быть, он так и не сомкнул их прошедшей ночью. Объяснять, почему дверь сломана, он не стал.
Не ради него, а ради капитана Фалькенберга я тот час отправился в беседку и заново навесил дверь. Вряд ли надо было так спешить, капитану предстоял неблиз кий путь в оба конца, хотя вообще-то прошли уже почти сутки.
Инженер следовал за мной. Сам не понимаю, как это вышло, но он произвел на меня хорошее впечатление: правда, именно он, и никто иной, высадил эту дверь ми нувшей ночью, но зато у него хватило духу взять вину на себя, именно он, и никто иной, попросил меня ее на весить. Боюсь, что это потешило мое тщеславие – мне лестно показалось, что он как бы доверяет моей поря дочности. Вот в чем суть. И вот почему он произвел на меня хорошее впечатление.
– Я смотритель по лесосплаву, – сказал он мне. – Ты еще долго намерен здесь пробыть?
– Нет, недолго. До конца полевых работ.
– Если хочешь, я могу взять тебя к себе.
Это был непривычный для меня род занятий, кроме того, если мне хоть где-нибудь и дышалось привольно, то не среди сплавщиков и пролетариев, а среди земле пашцев и лесорубов. Но я все равно поблагодарил ин женера за такое предложение.
– Ты молодец, что починил дверь. Видишь ли, мне ружье понадобилось, я искал всюду, пострелять захо телось. А потом я вдруг подумал, что капитан скорей всего держит свои ружья здесь.
Я не ответил. Я предпочел бы, чтобы он воздержался от объяснений.
– Вот я и попросил тебя, покуда ты не выехал в поле.
Я исправил замок, врезал его, потом я принялся об тачивать планки – они снова разлетелись в щепы. И вот когда я обтачивал планки, мы услышали, что вернулся капитан Фалькенберг, и увидели сквозь просветы в ку стах, что он распрягает лошадей и разводит их по стойлам.
Инженера словно ужалило, он растерянно достал часы, открыл, но глаза у него стали такие пустые и круглые, что, уж конечно, ничего не видели. Вдруг он воскликнул:
– Ах ты господи… Я совсем забыл…
С этими словами он скрылся в глубине сада. «Стало быть, духу-то и не хватило», – подумал я. И тут же появился капитан. Он был бледный, не выспавшийся, запыленный, но совершенно трезвый. Еще издали он спросил?
– Ты как туда попал?
Я молча поклонился.
– Опять дверь высадили?
– Вот ведь какое дело вышло… я вспомнил, что вче ра мне гвоздей недостало. А сегодня я их вбил. Можете запереть, господин капитан.
Ох, какой же я болван! Не мог придумать ничего лучше, и теперь он сразу обо всем догадается.
Несколько секунд капитан разглядывал дверь при щуренными глазами, должно быть, у него возникли ка кие-то подозрения, потом он сунул ключ в замочную скважину, запер дверь и ушел. А что ему еще остава лось делать?
V
Гости все разъехались, и толстый капитан Братец, и дама с шалью, и инженер Лассен. А капитан Фалькенберг наконец-то едет на учения. Я думаю, он сослался на крайне уважительные причины, когда просил об отсрочке, иначе ему давно уже следовало прибыть к месту сборов.
Мы, батраки, за последние дни здорово приналегли на полевые работы, загоняли и себя и лошадей, но этого хотел Нильс, и у него были серьезные резоны: он рас считывал высвободить время для других дел.
Так однажды он поручил мне расчистить землю и хо рошенько прибрать вокруг надворных построек. На это ушло не только все сбереженное время, но и много лишнего, зато усадьба приняла совсем другой вид. Нильсу только этого и надо было: он хотел подбодрить капитана перед отъездом. А уж потом я по собствен ному почину где укреплю отставшую доску в заборе, где заново навешу похилившуюся дверь хлева. Под конец я даже начал заменять трухлявые стропила на сеновале.
– Ты куда от нас подашься? – спросил меня однаж ды капитан.
– Не знаю. Бродяжить пойду.
– Тебе и здесь дело найдется, работы у нас непоча тый край.
– Собираетесь красить дом, господин капитан?
– И это тоже. Хотя, нет, пока не собираюсь. Выкрасить все постройки недешево станет. Я о другом подумал. Ты в лесном деле смыслишь? Деревья метить умеешь?
Выходит, он делает вид, будто не запомнил меня с прошлого раза, когда я работал у него в лесу. Еще вопрос, осталось ли там, что размечать.
Я сказал:
– Да, смыслю. А где в этом году надо размечать?
– Повсюду. Где только можно. Уж что-нибудь да найдется.
– Слушаюсь.
Итак, я заменил стропила, а когда покончил с этой работой, снял флагшток, закрепил на нем блок и верев ку. Эвребё с каждым днем становилось все краше. Нильс даже сказал, что у него на душе полегчало. Я уговорил его сходить к капитану, замолвить словечко насчет покраски, но капитан только поглядел на него с озабочен ным видом и сказал:
– Хорошо-то оно хорошо, да на одной покраске да леко не уедешь. Вот уж e осенью посмотрим, каков бу дет урожай; мы много в этом году засеяли.
Но когда я соскреб с флагштока старую краску и водрузил его на прежнее место с новой веревкой и бло ком, даже капитан почувствовал какую-то неловкость и по телеграфу заказал краски. Горячку пороть не стоило, он мог преспокойно ограничиться письмом.
Ровно через два дня краски прибыли, но мы покамест отложили их в сторону. За это время снова накопи лось много полевой работы.
Теперь мы, к счастью, получили в свое распоряже ние выездную пару капитана, а когда подошел срок сажать картофель, Нильс крикнул на подмогу всех гор ничных. Капитан одобрил и то и это, после чего уехал на свои учения. Мы остались одни.
Перед отъездом капитана между супругами состоя лось еще одно решающее объяснение.
Все дворовые и сами поняли, что дело неладно, a подробности сообщили нам Рагнхильд и скотница. Зеле нели поля, луга расцветали с каждым днем, весна радовала нас теплыми, обильными дождями, но в капитан ской усадьбе не было мира. Фру ходила то с заплакан ным лицом, то с заносчивым и неприступным видом, словно не желала отныне замечать простых смерт ных. К ней приехала матушка, безобидная, тихая дама с белым мышиным личиком и в очках, но она недолго прогостила, каких-нибудь несколько дней, и уехала домой, к себе в Кристианссанн. Объяснила она свой по спешный отъезд тем, что не переносит здешнего воз духа.
И было решающее объяснение! Последняя, ожесто ченная стычка, которая длилась не менее часа. Рагн хильд нам все подробно доложила. Ни капитан, ни его жена не повышали голоса, они говорили слова нетороп ливые и продуманные, накопившаяся в обоих горечь родила согласие, они решили разойтись.
– Да что ты говоришь! – хором воскликнули все сидевшие на кухне, и всплеснули руками.
Рагнхильд сразу заважничала и продолжала расска зывать на разные голоса:
«При тебе высадили дверь беседки второй раз?» – спрашивает ее капитан. А она и отвечает: «При мне». – «А дальше что было?» – спрашивает он. – «Все!» – отвечает фру. Тут капитан улыбнулся и гово рит: «До чего ж ясный и недвусмысленный ответ, его понимаешь буквально с полуслова». Фру промолчала. «Чем покорил тебя этот шалопай, если не считать, что он помог мне однажды выбраться из затруднительного положения?» – спрашивает капитан. Фру на него поглядела и отвечает: «Он т ебе помог?» – «Да, – говорит капитан, – он за меня поручился». – «Я этого не знала», – говорит фру. Тут капитан у нее спрашивает: «Он и в самом деле тебе про это не рассказывал?» Фру замота ла головой. «Впрочем, какая разница, – говорит он, – знай ты об этом раньше, все равно ничего не изменилось бы». – «Ты прав, не изменилось бы, – сперва ответила фру. А потом: – Нет, изменилось бы». – «Ты в него влюблена?» – спросил он. Она ответила вопросом на вопрос: «А ты в Элисабет?» – «Да», – ответил капитан, а сам улыбается. «Ладно же», – протянула фру, когда получила такой ответ. И оба долго молчали. Первым заговорил капитан. «Ты правильно мне советовала хоро шенько подумать. Я так и сделал. Я совсем не такой уж пропащий, ты можешь не поверить, но все эти кутежи никогда не доставляли мне радости. И, однако, я кутил. Но теперь баста!» – «Что ж, для тебя это очень хоро шо», – говорит она, «Твоя правда, – ответил он, – но было бы лучше, если и ты за меня порадовалась бы», – «Нет уж, пусть теперь Элисабет за тебя радуется», – ответила фру. «Ах да, Элисабет! – только и сказал он и покачал головой. Потом они опять надолго замолча ли. – Что ты теперь собираешься делать?» – спросил наконец капитан. «Обо мне, пожалуйста, не заботься, – сказала фру протяжно, – если ты захочешь, я могу стать сестрой милосердия, если ты захочешь, я мо гу остричься и стать учительницей». – «Если я захочу, – повторил он, – при чем тут я, решай сама». – «Сперва я должна услышать, чего хочешь ты», – сказала она. «Я хочу остаться здесь, – сказал он, – а ты по доброй воле предпочла изгнание». – «Ты прав», – сказала она и кивнула.
– Ох! – в один голос воскликнули мы. – Господи, может, еще все уладится! – сказал Нильс и поглядел на нас – что мы думаем.
Два дня после отъезда капитана фру с утра до вечера играла на рояле. На третий день Нильс отвез ее на станцию. Она собралась к своей матушке в Кристи анссанн. Теперь мы остались совсем одни. Фру не взя ла с собой ничего из своих вещей. То ли она хотела показать, что все это чужое, то ли когда-то все и впрямь принадлежало капитану, а она не желала ничего чужо го. Ах, как это было печально…
Перед отъездом Рагнхильд получила от фру наказ никуда не отлучаться. Вообще же бразды правления перешли к стряпухе, и ключи теперь хранились у ней. Так, пожалуй, было удобнее для всех.
В субботу капитан взял увольнительную и наведался домой. «Впервые за несколько лет», – пояснил Нильс. Он держался молодцом, хотя жена от него уехала, и был трезвый как стеклышко; мне он дал четкие и яс ные указания относительно разметки леса, он сам хо дил со мной и показывал: рубить все подряд, даже молодняк, тысячу дюжин. «Меня не будет три неде ли», – сказал капитан. Уехал он в воскресенье под ве чер. Теперь он держался уверенней и больше был похож на себя, чем раньше.
После того как сев был наконец закончен, а кар тофель посажен, Нильс и мальчик могли и вдвоем управиться с повседневной работой. Я взялся за раз метку.
Жилось мне в ту пору неплохо.
Стояла теплая, дождливая погода, и в лесу мне ка залось сыровато, но я исправно туда ходил, не смущаясь этим обстоятельством. Потом дожди сменились жарой, я возвращался домой светлыми вечерами, и мне в охотку было то починить водосточный желоб, то по править скособоченные оконца, под конец я даже извлек пожарную лестницу и принялся соскребать старую отставшую краску на северной стене риги. Славно будет, если я за лето смогу заново покрасить ригу, краски-то уж давно дожидаются.
Иное неудобство мешало мне теперь и в лесу и до ма: ведь одно дело работать при хозяевах, другое – без них. Оправдывалось мое давнее наблюдение, что рабочему человеку приятно иметь над собой старшего, если только он сам не ходит в старших. Взять хотя бы наших девушек, они делают все, что им заблагорассу дится, и на них нет управы, – Рагнхильд и скотница весело болтают за обедом, иногда повздорят, а стряпуха не всегда умеет их разнять. Просто сил нет это тер петь. В довершение всех бед кто-то из наших побывал на выселках у моего дружка Ларса Фалькенберга, нашептал ему про меня и заронил подозрение в его сердце.
Однажды вечером Ларс пришел к нам, отвел меня в сторону и потребовал, чтобы я у них больше не показывался. Он был и смешон и страшен сразу.
Я и без того бывал у них редко: когда относил белье, в общей сложности раз пять-шесть, его я обычно дома не заставал, и мы с Эммой толковали о всякой всячине. Но когда я последний раз принес белье, неожиданно заявился Ларс и с ходу начал браниться, почему это Эмма сидит передо мной в нижней юбке. «Потому что жарко», – ответила Эмма. «А волосы ты распустила то же от жары?» И Ларс начал кричать на нее. Я сказал: «До свидания». Он не ответил.
С тех пор я на выселки даже не заглядывал. С чего это он пришел сегодня – ума не приложу. Не иначе, Рагнхильд туда наведалась и наплела про меня что было и чего не было.
Запретив мне самым форменным образом пересту пать порог их дома, Ларс кивнул и воззрился на меня. Должно быть, он ждал, что от такого удара я умру на месте.
– Дошло до меня, что Эмма тоже к вам прихо дила. Больше она сюда носу не покажет, могу пору читься.
– Да, приходила, за бельем.
– Ты все норовишь свалить на белье. И сам ты чуть не каждый день шляешься к нам со своим рас проклятым бельем. Сегодня несешь рубашку, завтра – подштанники. Пусть тебе Рагнхильд стирает, коли так,
– Пусть.
– Ишь какой выискался! Шныряешь по чужим до мам и заводишь шашни, если женщина одна дома. Спасибочки.
Подходит Нильс. Он, должно быть, смекнул, в чем дело, и как добрый друг спешит на выручку. Он слышит последние слова Ларса и заверяет его, что за все время моей службы ничего дурного за мной не за мечал.
Но Ларс внезапно надувается спесью, как индюк, и сверху вниз смотрит на Нильса. Между нами, он давно уже имеет зуб против Нильса. Правда, Ларс неплохо себя показал, когда зажил своим домом на лесной вырубке, но как старший батрак он не идет с Нильсом ни в какое сравнение. И ужасно этим оскорб ляется.
– Ты чего там плетешь? – спрашивает он.
– Я говорю чистую правду, – отвечает Нильс.
– Ишь ты, правду он говорит, – насмехается Ларс. – Плевать я хотел на тебя и на твою правду.
Тут мы с Нильсом ушли, а Ларс еще долго кричал что– то нам вслед. И уж разумеется, проходя мимо сирени, мы увидели там Рагнхильд, которая нюхала цветочки.
Этим вечером я решил уйти из Эвребё, как только покончу с разметкой. Капитан, верный своему обеща нию, наведался через три недели, увидел, что я соскреб краску со стены риги, похвалил меня. «Того и гляди, тебе придется красить все это заново», – порадовал он меня. Я показал, где у меня размечено, и доложил, что работы в лесу почти не осталось. «Размечай, разме чай», – велел он. И с этим уехал, пообещав снова наве даться через три недели.
Но я не собирался торчать в Эвребё так долго. Я раз метил еще несколько дюжин и сделал у себя на бумаге необходимые выкладки. Теперь как хотят. Но жить в ле су и в поле покамест нельзя, цветы, правда, есть, но ягод нет; есть щебет и пенье птиц, вьющих гнезда, есть ба бочки, мухи и комары, но нет морошки и нет дягиля.
Я в городе,
Я пришел к смотрителю лесосплава, к инженеру Лассену, и он выполнил свое обещание, взял меня к се бе, хотя сплав уже в полном разгаре. Для начала я должен пройти вдоль реки и пометить на карте все ме ста, где образовались наиболее крупные заторы. Непло хой парень, этот инженер, только больно уж молод, он дает мне излишне подробные наставления, считая, что я в его деле ничего не смыслю. От этого он смахивает на мальчика, не по годам развитого.
И этот человек помог однажды капитану Фалькен бергу в трудную минуту! Должно быть, капитан теперь и сам не рад, мечтает поскорее расплатиться и ради этого готов свести свой лес, подумалось мне. Я от всего сердца пожелал капитану удачи, я начал горько сожалеть, что не поработал на разметке еще несколько дней, тогда бы он вернее смог избавиться от долга. А вдруг ему совсем немножко не хватит, ну самую малость.
Инженер Лассен, без сомнения, был человек состоя тельный. Жил он в отеле, занимал там двухкомнатный номер, и хотя лично мне не довелось заходить дальше его конторы, но и там была очень дорогая обстановка, полно книг, журналов, письменный прибор из серебра, позолоченный альтиметр и прочее в том же роде; тут же висело его летнее пальто на шелковой подкладке; для этого городка он был, без сомнения, и богат и знатен, недаром же я видел в витрине у местного фотографа его портрет во весь рост.
Кроме того, я видел, что он прогуливается после обеда в обществе здешних молодых дам. Как главный руководитель сплавных работ он предпочитал прогуливаться до длинного (в двести тридцать локтей) моста, перекинутого через водопад. Здесь он останавливался и глядел то в одну, то в другую сторону. Именно у быков этого моста и ниже, где река сужалась, получались самые большие заторы. Из-за этих заторов он держал в городе целую бригаду рабочих. Когда он стоял на мосту, наблюдая за работой сплавщиков, он напоминал адмирала корабля, молодого, энергичного адмирала, чьи приказы беспрекословно исполняются. Дамы, сопровож давшие его, покорно стояли на мосту, хотя здесь всегда дуло с реки. Чтобы перекричать шум водопада, они при разговоре сближали головы.
Но именно в ту минуту, когда инженер, заняв свой командный пост, вертелся и крутился то так, то эдак, он становился вдруг маленьким и нескладным, его узкая спортивная куртка плотно обтягивала спину, отчего зад выглядел непропорционально грузным.
В первый вечер, уже после того как я обо всем с ним договорился и наутро должен был уйти вверх по реке, я встретил его в обществе двух дам. Завидев меня, он остановился сам, остановил своих спутниц и вторично дал мне те же самые указания.
– Это хорошо, что я тебя встретил. Но смотри, встань завтра пораньше и захвати с собой багор, бу дешь проталкивать бревна, где сумеешь. Если затор слишком велик, пометь у себя на карте. Карту ты не забыл, я надеюсь? И все иди, иди до тех пор, покуда не встретишь человека, идущего навстречу, с верховьев. Только помни, красным надо помечать, а не синим. Смотри же, не подведи меня. Я взял этого человека к себе на работу, – пояснил он дамам, – я решительно не могу сам за всем уследить.
На редкость деловой господин, он еще извлек из кармана записную книжку и что-то там пометил. Ведь он был так молод и вдобавок хотел порисоваться перед дамами.
Вышел я спозаранку, и часам к четырем, когда развиднелось, успел отмахать изрядный кусок вверх по реке. С собой я взял обед и сплавной багор, который ничем не отличается от лодочного.
Здесь не курчавился подлесок, как в имении у капи тана Фалькенберга, каменистая, голая почва на много миль была покрыта лишь вереском и опавшей хвоей. Да, здесь повырубили все, без пощады, лесопильни по жирали слишком много; остались только самые хилые деревца, молодой поросли почти не было, и потому вся местность казалась унылой и безрадостной.
К полудню я успел своими силами разобрать несколько заторов поменьше и нанести на карту один большой, перекусил и запил свой обед водой из реки. После недолгого отдыха я пошел дальше, и шел так до самого вечера. Под вечер я набрел на большой затор, где уже возился какой-то человек – тот, с кем мне и надлежало встретиться. Я не сразу к нему подошел, я сперва пригляделся издали; этот человек действовал с большой осторожностью, он явно опасался за свою жизнь и не меньше того опасался промочить ноги. Его поведение меня забавляло. Там, где возникала хотя бы маленькая угроза уплыть на освобожденном бревне, он заблаговременно спасался бегством. Потом я подо шел ближе и вгляделся пристальней – это был мой ста рый приятель Гринхусен.
Мой старый товарищ, напарник по Скрейе, тот са мый, с которым я шесть лет назад копал колодец.
Теперь он здесь.
Мы поздоровались, присели на кучу бревен и потол ковали о том, о сем, мы наперебой спрашивали и отве чали. А тем временем стало уже слишком поздно, чтобы продолжать работу, мы поднялись и прошли немного вверх по реке – до того места, где Гринхусен соорудил для себя бревенчатую хижину. Мы заползли в нее, раз вели огонь, сварили кофе, подзакусили. Потом мы выбрались на волю и, развалясь среди вереска, раску рили свои трубки.
Гринхусен постарел, он совсем сдал за эти годы, так же как и я, и не желал теперь даже вспоминать о на шем развеселом молодом житье, когда мы с ним отпля сывали ночи напролет. И его-то называли некогда рыжим волком. Да, укатали сивку крутые горки. Он даже улыбаться отвык. Будь у меня при себе выпивка, он, может, и повеселел бы, но выпивки н е было.
В молодые годы Гринхусен был своенравный и упрямый, теперь он стал уступчивый и тупой. Что ему ни скажи, он неизменно отвечает: «Вполне может быть!» или: «Твоя правда!» Но отвечал он так не потому, что разделял мое мнение, а потому, что жизнь его пообломала. Словом, встреча оказалась не из приятных, всех нас с годами обламывает жизнь!
Дни, конечное дело, идут себе помаленьку, сегодня как вчера, да только сам он уже не тот, рассказывал Гринхусен, за последнее время он заработал ревматизм, и грудь чего-то побаливает – сердце не в порядке. Но, покуда инженер Лассен дает ему работу, жить еще можно, реку он знает теперь как свои пять пальцев, а ночует, когда тепло, в этой хижине. И с одеждой хло пот нет – штаны да куртка, что зимой, что летом. Прош лый год к нему привалила большая удача, продол жал Гринхусен, он нашел бесхозную овцу. Где нашел, уж не в лесу ли? Да н ет, прямо здесь, – и Гринхусен ткнул пальцем куда-то вверх по реке. После этой находки у него всю зиму к обеду бывала по воскресеньям свежая убоина. Еще у него есть родня в Америке, женатые дети, и устроились они там как дай бог всякому, только ему от этого проку нет. На первых порах они высылали кой-какую малость, потом перестали, почитай уже два года он не получал от них ни строчки. Вот каково им с женой приходится на старости лет.
Гринхусен погрузился в раздумье.
Из лесу и с реки доносится неумолчный шум, будто овеществленное Ничто, разбившись на мириады частиц, протекает мимо нас. Здесь нет ни птиц, ни зверья, но, приподняв камень, я замечаю под ним какую-то живность. «Как ты думаешь, чем живет вся эта мелочь?» – спрашиваю я. «Какая такая мелочь? – интересуется Гринхусен. – Ах, эти-то! Это же просто муравьи». «Нет, – объясняю я, – это такие жуки. Если его поло жить на кусок дерна, а сверху придавить камнем, он все равно будет жить».
Гринхусен отвечает:
– Вполне может быть!
Но видно, что он пропустил мои слова мимо ушей.
И тогда я продолжаю развивать свою мысль уже для себя: но сунь под тот же камень муравья, и немного спустя там не останется ни одного жука.
Лес шумит, и река шумит по-прежнему. Это одна вечность приходит в согласие с другой вечностью. А бу ри и громы означают, что вечности вступили в войну.
– Да, так оно и есть, – нарушает молчание Грин хусен, – четырнадцатого августа как раз исполнится два года с последнего письма от Олеа, в нем еще была отличная фотография. Олеа живет в Дакоте, так, кажет ся, шикарная фотография, а загнать я ее так и не су мел. Бог даст все еще уладится, – сказал Гринхусен и зевнул. – Да, так чего я хотел спросить-то, сколько он тебе положил в день?
– Не знаю.
Гринхусен недоверчиво на меня смотрит, думает, что я скрытничаю.
– Мне-то оно и ни к чему, – говорит он. – Я просто так спросил.
Чтобы сделать ему приятное, я начинаю гадать:
– Кроны две-три, пожалуй, дадут.
– Тебе-то дадут, – с завистью говорит он. – А мне, опытному сплавщику, ни разу больше двух не давали.
Тут же у него возникает опасение, как бы я не доложил кому следует, что он недоволен. Гринхусен при нимается нахваливать инженера Лассена, и уж такой-то он хороший, зря человека не обидит! Ни в жисть! А мне он все равно как отец родной, если хочешь знат ь.
Это Лассен-то ему отец! Смешно было слушать, как старый, беззубый рот Гринхусена произносит такие сло ва. При желании я наверняка мог бы кой-что выведать об инженере, но я не стал расспрашивать.
– А инженер не приказывал мне прийти в город? – спрашивает Гринхусен.
– Нет.
– Он иногда меня вызывает, думаешь, за делом? Какое там, просто хочет поболтать со мной. Золотой человек!
Вечереет. Гринхусен снова зевает но весь ро т, за ползает к себе и ложится спать.
С утра разбираем затор.
– Пошли дальше вверх по реке, – зовет меня Гринхусен. Я иду. Примерно через час ходьбы перед нами открываются строения и пашни горного хутора. По странной ассоциации мыслей я вспоминаю гринхусеновс кую овцу.
– Ты не здесь ли нашел свою овцу? – спрашиваю.
Гринхусен глядит на меня.
– Здесь? Нет. Далеко. Отсюда не видать. На самой границе, где Труватн.
Мы, батраки, за последние дни здорово приналегли на полевые работы, загоняли и себя и лошадей, но этого хотел Нильс, и у него были серьезные резоны: он рас считывал высвободить время для других дел.
Так однажды он поручил мне расчистить землю и хо рошенько прибрать вокруг надворных построек. На это ушло не только все сбереженное время, но и много лишнего, зато усадьба приняла совсем другой вид. Нильсу только этого и надо было: он хотел подбодрить капитана перед отъездом. А уж потом я по собствен ному почину где укреплю отставшую доску в заборе, где заново навешу похилившуюся дверь хлева. Под конец я даже начал заменять трухлявые стропила на сеновале.
– Ты куда от нас подашься? – спросил меня однаж ды капитан.
– Не знаю. Бродяжить пойду.
– Тебе и здесь дело найдется, работы у нас непоча тый край.
– Собираетесь красить дом, господин капитан?
– И это тоже. Хотя, нет, пока не собираюсь. Выкрасить все постройки недешево станет. Я о другом подумал. Ты в лесном деле смыслишь? Деревья метить умеешь?
Выходит, он делает вид, будто не запомнил меня с прошлого раза, когда я работал у него в лесу. Еще вопрос, осталось ли там, что размечать.
Я сказал:
– Да, смыслю. А где в этом году надо размечать?
– Повсюду. Где только можно. Уж что-нибудь да найдется.
– Слушаюсь.
Итак, я заменил стропила, а когда покончил с этой работой, снял флагшток, закрепил на нем блок и верев ку. Эвребё с каждым днем становилось все краше. Нильс даже сказал, что у него на душе полегчало. Я уговорил его сходить к капитану, замолвить словечко насчет покраски, но капитан только поглядел на него с озабочен ным видом и сказал:
– Хорошо-то оно хорошо, да на одной покраске да леко не уедешь. Вот уж e осенью посмотрим, каков бу дет урожай; мы много в этом году засеяли.
Но когда я соскреб с флагштока старую краску и водрузил его на прежнее место с новой веревкой и бло ком, даже капитан почувствовал какую-то неловкость и по телеграфу заказал краски. Горячку пороть не стоило, он мог преспокойно ограничиться письмом.
Ровно через два дня краски прибыли, но мы покамест отложили их в сторону. За это время снова накопи лось много полевой работы.
Теперь мы, к счастью, получили в свое распоряже ние выездную пару капитана, а когда подошел срок сажать картофель, Нильс крикнул на подмогу всех гор ничных. Капитан одобрил и то и это, после чего уехал на свои учения. Мы остались одни.
Перед отъездом капитана между супругами состоя лось еще одно решающее объяснение.
Все дворовые и сами поняли, что дело неладно, a подробности сообщили нам Рагнхильд и скотница. Зеле нели поля, луга расцветали с каждым днем, весна радовала нас теплыми, обильными дождями, но в капитан ской усадьбе не было мира. Фру ходила то с заплакан ным лицом, то с заносчивым и неприступным видом, словно не желала отныне замечать простых смерт ных. К ней приехала матушка, безобидная, тихая дама с белым мышиным личиком и в очках, но она недолго прогостила, каких-нибудь несколько дней, и уехала домой, к себе в Кристианссанн. Объяснила она свой по спешный отъезд тем, что не переносит здешнего воз духа.
И было решающее объяснение! Последняя, ожесто ченная стычка, которая длилась не менее часа. Рагн хильд нам все подробно доложила. Ни капитан, ни его жена не повышали голоса, они говорили слова нетороп ливые и продуманные, накопившаяся в обоих горечь родила согласие, они решили разойтись.
– Да что ты говоришь! – хором воскликнули все сидевшие на кухне, и всплеснули руками.
Рагнхильд сразу заважничала и продолжала расска зывать на разные голоса:
«При тебе высадили дверь беседки второй раз?» – спрашивает ее капитан. А она и отвечает: «При мне». – «А дальше что было?» – спрашивает он. – «Все!» – отвечает фру. Тут капитан улыбнулся и гово рит: «До чего ж ясный и недвусмысленный ответ, его понимаешь буквально с полуслова». Фру промолчала. «Чем покорил тебя этот шалопай, если не считать, что он помог мне однажды выбраться из затруднительного положения?» – спрашивает капитан. Фру на него поглядела и отвечает: «Он т ебе помог?» – «Да, – говорит капитан, – он за меня поручился». – «Я этого не знала», – говорит фру. Тут капитан у нее спрашивает: «Он и в самом деле тебе про это не рассказывал?» Фру замота ла головой. «Впрочем, какая разница, – говорит он, – знай ты об этом раньше, все равно ничего не изменилось бы». – «Ты прав, не изменилось бы, – сперва ответила фру. А потом: – Нет, изменилось бы». – «Ты в него влюблена?» – спросил он. Она ответила вопросом на вопрос: «А ты в Элисабет?» – «Да», – ответил капитан, а сам улыбается. «Ладно же», – протянула фру, когда получила такой ответ. И оба долго молчали. Первым заговорил капитан. «Ты правильно мне советовала хоро шенько подумать. Я так и сделал. Я совсем не такой уж пропащий, ты можешь не поверить, но все эти кутежи никогда не доставляли мне радости. И, однако, я кутил. Но теперь баста!» – «Что ж, для тебя это очень хоро шо», – говорит она, «Твоя правда, – ответил он, – но было бы лучше, если и ты за меня порадовалась бы», – «Нет уж, пусть теперь Элисабет за тебя радуется», – ответила фру. «Ах да, Элисабет! – только и сказал он и покачал головой. Потом они опять надолго замолча ли. – Что ты теперь собираешься делать?» – спросил наконец капитан. «Обо мне, пожалуйста, не заботься, – сказала фру протяжно, – если ты захочешь, я могу стать сестрой милосердия, если ты захочешь, я мо гу остричься и стать учительницей». – «Если я захочу, – повторил он, – при чем тут я, решай сама». – «Сперва я должна услышать, чего хочешь ты», – сказала она. «Я хочу остаться здесь, – сказал он, – а ты по доброй воле предпочла изгнание». – «Ты прав», – сказала она и кивнула.
– Ох! – в один голос воскликнули мы. – Господи, может, еще все уладится! – сказал Нильс и поглядел на нас – что мы думаем.
Два дня после отъезда капитана фру с утра до вечера играла на рояле. На третий день Нильс отвез ее на станцию. Она собралась к своей матушке в Кристи анссанн. Теперь мы остались совсем одни. Фру не взя ла с собой ничего из своих вещей. То ли она хотела показать, что все это чужое, то ли когда-то все и впрямь принадлежало капитану, а она не желала ничего чужо го. Ах, как это было печально…
Перед отъездом Рагнхильд получила от фру наказ никуда не отлучаться. Вообще же бразды правления перешли к стряпухе, и ключи теперь хранились у ней. Так, пожалуй, было удобнее для всех.
В субботу капитан взял увольнительную и наведался домой. «Впервые за несколько лет», – пояснил Нильс. Он держался молодцом, хотя жена от него уехала, и был трезвый как стеклышко; мне он дал четкие и яс ные указания относительно разметки леса, он сам хо дил со мной и показывал: рубить все подряд, даже молодняк, тысячу дюжин. «Меня не будет три неде ли», – сказал капитан. Уехал он в воскресенье под ве чер. Теперь он держался уверенней и больше был похож на себя, чем раньше.
После того как сев был наконец закончен, а кар тофель посажен, Нильс и мальчик могли и вдвоем управиться с повседневной работой. Я взялся за раз метку.
Жилось мне в ту пору неплохо.
Стояла теплая, дождливая погода, и в лесу мне ка залось сыровато, но я исправно туда ходил, не смущаясь этим обстоятельством. Потом дожди сменились жарой, я возвращался домой светлыми вечерами, и мне в охотку было то починить водосточный желоб, то по править скособоченные оконца, под конец я даже извлек пожарную лестницу и принялся соскребать старую отставшую краску на северной стене риги. Славно будет, если я за лето смогу заново покрасить ригу, краски-то уж давно дожидаются.
Иное неудобство мешало мне теперь и в лесу и до ма: ведь одно дело работать при хозяевах, другое – без них. Оправдывалось мое давнее наблюдение, что рабочему человеку приятно иметь над собой старшего, если только он сам не ходит в старших. Взять хотя бы наших девушек, они делают все, что им заблагорассу дится, и на них нет управы, – Рагнхильд и скотница весело болтают за обедом, иногда повздорят, а стряпуха не всегда умеет их разнять. Просто сил нет это тер петь. В довершение всех бед кто-то из наших побывал на выселках у моего дружка Ларса Фалькенберга, нашептал ему про меня и заронил подозрение в его сердце.
Однажды вечером Ларс пришел к нам, отвел меня в сторону и потребовал, чтобы я у них больше не показывался. Он был и смешон и страшен сразу.
Я и без того бывал у них редко: когда относил белье, в общей сложности раз пять-шесть, его я обычно дома не заставал, и мы с Эммой толковали о всякой всячине. Но когда я последний раз принес белье, неожиданно заявился Ларс и с ходу начал браниться, почему это Эмма сидит передо мной в нижней юбке. «Потому что жарко», – ответила Эмма. «А волосы ты распустила то же от жары?» И Ларс начал кричать на нее. Я сказал: «До свидания». Он не ответил.
С тех пор я на выселки даже не заглядывал. С чего это он пришел сегодня – ума не приложу. Не иначе, Рагнхильд туда наведалась и наплела про меня что было и чего не было.
Запретив мне самым форменным образом пересту пать порог их дома, Ларс кивнул и воззрился на меня. Должно быть, он ждал, что от такого удара я умру на месте.
– Дошло до меня, что Эмма тоже к вам прихо дила. Больше она сюда носу не покажет, могу пору читься.
– Да, приходила, за бельем.
– Ты все норовишь свалить на белье. И сам ты чуть не каждый день шляешься к нам со своим рас проклятым бельем. Сегодня несешь рубашку, завтра – подштанники. Пусть тебе Рагнхильд стирает, коли так,
– Пусть.
– Ишь какой выискался! Шныряешь по чужим до мам и заводишь шашни, если женщина одна дома. Спасибочки.
Подходит Нильс. Он, должно быть, смекнул, в чем дело, и как добрый друг спешит на выручку. Он слышит последние слова Ларса и заверяет его, что за все время моей службы ничего дурного за мной не за мечал.
Но Ларс внезапно надувается спесью, как индюк, и сверху вниз смотрит на Нильса. Между нами, он давно уже имеет зуб против Нильса. Правда, Ларс неплохо себя показал, когда зажил своим домом на лесной вырубке, но как старший батрак он не идет с Нильсом ни в какое сравнение. И ужасно этим оскорб ляется.
– Ты чего там плетешь? – спрашивает он.
– Я говорю чистую правду, – отвечает Нильс.
– Ишь ты, правду он говорит, – насмехается Ларс. – Плевать я хотел на тебя и на твою правду.
Тут мы с Нильсом ушли, а Ларс еще долго кричал что– то нам вслед. И уж разумеется, проходя мимо сирени, мы увидели там Рагнхильд, которая нюхала цветочки.
Этим вечером я решил уйти из Эвребё, как только покончу с разметкой. Капитан, верный своему обеща нию, наведался через три недели, увидел, что я соскреб краску со стены риги, похвалил меня. «Того и гляди, тебе придется красить все это заново», – порадовал он меня. Я показал, где у меня размечено, и доложил, что работы в лесу почти не осталось. «Размечай, разме чай», – велел он. И с этим уехал, пообещав снова наве даться через три недели.
Но я не собирался торчать в Эвребё так долго. Я раз метил еще несколько дюжин и сделал у себя на бумаге необходимые выкладки. Теперь как хотят. Но жить в ле су и в поле покамест нельзя, цветы, правда, есть, но ягод нет; есть щебет и пенье птиц, вьющих гнезда, есть ба бочки, мухи и комары, но нет морошки и нет дягиля.
Я в городе,
Я пришел к смотрителю лесосплава, к инженеру Лассену, и он выполнил свое обещание, взял меня к се бе, хотя сплав уже в полном разгаре. Для начала я должен пройти вдоль реки и пометить на карте все ме ста, где образовались наиболее крупные заторы. Непло хой парень, этот инженер, только больно уж молод, он дает мне излишне подробные наставления, считая, что я в его деле ничего не смыслю. От этого он смахивает на мальчика, не по годам развитого.
И этот человек помог однажды капитану Фалькен бергу в трудную минуту! Должно быть, капитан теперь и сам не рад, мечтает поскорее расплатиться и ради этого готов свести свой лес, подумалось мне. Я от всего сердца пожелал капитану удачи, я начал горько сожалеть, что не поработал на разметке еще несколько дней, тогда бы он вернее смог избавиться от долга. А вдруг ему совсем немножко не хватит, ну самую малость.
Инженер Лассен, без сомнения, был человек состоя тельный. Жил он в отеле, занимал там двухкомнатный номер, и хотя лично мне не довелось заходить дальше его конторы, но и там была очень дорогая обстановка, полно книг, журналов, письменный прибор из серебра, позолоченный альтиметр и прочее в том же роде; тут же висело его летнее пальто на шелковой подкладке; для этого городка он был, без сомнения, и богат и знатен, недаром же я видел в витрине у местного фотографа его портрет во весь рост.
Кроме того, я видел, что он прогуливается после обеда в обществе здешних молодых дам. Как главный руководитель сплавных работ он предпочитал прогуливаться до длинного (в двести тридцать локтей) моста, перекинутого через водопад. Здесь он останавливался и глядел то в одну, то в другую сторону. Именно у быков этого моста и ниже, где река сужалась, получались самые большие заторы. Из-за этих заторов он держал в городе целую бригаду рабочих. Когда он стоял на мосту, наблюдая за работой сплавщиков, он напоминал адмирала корабля, молодого, энергичного адмирала, чьи приказы беспрекословно исполняются. Дамы, сопровож давшие его, покорно стояли на мосту, хотя здесь всегда дуло с реки. Чтобы перекричать шум водопада, они при разговоре сближали головы.
Но именно в ту минуту, когда инженер, заняв свой командный пост, вертелся и крутился то так, то эдак, он становился вдруг маленьким и нескладным, его узкая спортивная куртка плотно обтягивала спину, отчего зад выглядел непропорционально грузным.
В первый вечер, уже после того как я обо всем с ним договорился и наутро должен был уйти вверх по реке, я встретил его в обществе двух дам. Завидев меня, он остановился сам, остановил своих спутниц и вторично дал мне те же самые указания.
– Это хорошо, что я тебя встретил. Но смотри, встань завтра пораньше и захвати с собой багор, бу дешь проталкивать бревна, где сумеешь. Если затор слишком велик, пометь у себя на карте. Карту ты не забыл, я надеюсь? И все иди, иди до тех пор, покуда не встретишь человека, идущего навстречу, с верховьев. Только помни, красным надо помечать, а не синим. Смотри же, не подведи меня. Я взял этого человека к себе на работу, – пояснил он дамам, – я решительно не могу сам за всем уследить.
На редкость деловой господин, он еще извлек из кармана записную книжку и что-то там пометил. Ведь он был так молод и вдобавок хотел порисоваться перед дамами.
Вышел я спозаранку, и часам к четырем, когда развиднелось, успел отмахать изрядный кусок вверх по реке. С собой я взял обед и сплавной багор, который ничем не отличается от лодочного.
Здесь не курчавился подлесок, как в имении у капи тана Фалькенберга, каменистая, голая почва на много миль была покрыта лишь вереском и опавшей хвоей. Да, здесь повырубили все, без пощады, лесопильни по жирали слишком много; остались только самые хилые деревца, молодой поросли почти не было, и потому вся местность казалась унылой и безрадостной.
К полудню я успел своими силами разобрать несколько заторов поменьше и нанести на карту один большой, перекусил и запил свой обед водой из реки. После недолгого отдыха я пошел дальше, и шел так до самого вечера. Под вечер я набрел на большой затор, где уже возился какой-то человек – тот, с кем мне и надлежало встретиться. Я не сразу к нему подошел, я сперва пригляделся издали; этот человек действовал с большой осторожностью, он явно опасался за свою жизнь и не меньше того опасался промочить ноги. Его поведение меня забавляло. Там, где возникала хотя бы маленькая угроза уплыть на освобожденном бревне, он заблаговременно спасался бегством. Потом я подо шел ближе и вгляделся пристальней – это был мой ста рый приятель Гринхусен.
Мой старый товарищ, напарник по Скрейе, тот са мый, с которым я шесть лет назад копал колодец.
Теперь он здесь.
Мы поздоровались, присели на кучу бревен и потол ковали о том, о сем, мы наперебой спрашивали и отве чали. А тем временем стало уже слишком поздно, чтобы продолжать работу, мы поднялись и прошли немного вверх по реке – до того места, где Гринхусен соорудил для себя бревенчатую хижину. Мы заползли в нее, раз вели огонь, сварили кофе, подзакусили. Потом мы выбрались на волю и, развалясь среди вереска, раску рили свои трубки.
Гринхусен постарел, он совсем сдал за эти годы, так же как и я, и не желал теперь даже вспоминать о на шем развеселом молодом житье, когда мы с ним отпля сывали ночи напролет. И его-то называли некогда рыжим волком. Да, укатали сивку крутые горки. Он даже улыбаться отвык. Будь у меня при себе выпивка, он, может, и повеселел бы, но выпивки н е было.
В молодые годы Гринхусен был своенравный и упрямый, теперь он стал уступчивый и тупой. Что ему ни скажи, он неизменно отвечает: «Вполне может быть!» или: «Твоя правда!» Но отвечал он так не потому, что разделял мое мнение, а потому, что жизнь его пообломала. Словом, встреча оказалась не из приятных, всех нас с годами обламывает жизнь!
Дни, конечное дело, идут себе помаленьку, сегодня как вчера, да только сам он уже не тот, рассказывал Гринхусен, за последнее время он заработал ревматизм, и грудь чего-то побаливает – сердце не в порядке. Но, покуда инженер Лассен дает ему работу, жить еще можно, реку он знает теперь как свои пять пальцев, а ночует, когда тепло, в этой хижине. И с одеждой хло пот нет – штаны да куртка, что зимой, что летом. Прош лый год к нему привалила большая удача, продол жал Гринхусен, он нашел бесхозную овцу. Где нашел, уж не в лесу ли? Да н ет, прямо здесь, – и Гринхусен ткнул пальцем куда-то вверх по реке. После этой находки у него всю зиму к обеду бывала по воскресеньям свежая убоина. Еще у него есть родня в Америке, женатые дети, и устроились они там как дай бог всякому, только ему от этого проку нет. На первых порах они высылали кой-какую малость, потом перестали, почитай уже два года он не получал от них ни строчки. Вот каково им с женой приходится на старости лет.
Гринхусен погрузился в раздумье.
Из лесу и с реки доносится неумолчный шум, будто овеществленное Ничто, разбившись на мириады частиц, протекает мимо нас. Здесь нет ни птиц, ни зверья, но, приподняв камень, я замечаю под ним какую-то живность. «Как ты думаешь, чем живет вся эта мелочь?» – спрашиваю я. «Какая такая мелочь? – интересуется Гринхусен. – Ах, эти-то! Это же просто муравьи». «Нет, – объясняю я, – это такие жуки. Если его поло жить на кусок дерна, а сверху придавить камнем, он все равно будет жить».
Гринхусен отвечает:
– Вполне может быть!
Но видно, что он пропустил мои слова мимо ушей.
И тогда я продолжаю развивать свою мысль уже для себя: но сунь под тот же камень муравья, и немного спустя там не останется ни одного жука.
Лес шумит, и река шумит по-прежнему. Это одна вечность приходит в согласие с другой вечностью. А бу ри и громы означают, что вечности вступили в войну.
– Да, так оно и есть, – нарушает молчание Грин хусен, – четырнадцатого августа как раз исполнится два года с последнего письма от Олеа, в нем еще была отличная фотография. Олеа живет в Дакоте, так, кажет ся, шикарная фотография, а загнать я ее так и не су мел. Бог даст все еще уладится, – сказал Гринхусен и зевнул. – Да, так чего я хотел спросить-то, сколько он тебе положил в день?
– Не знаю.
Гринхусен недоверчиво на меня смотрит, думает, что я скрытничаю.
– Мне-то оно и ни к чему, – говорит он. – Я просто так спросил.
Чтобы сделать ему приятное, я начинаю гадать:
– Кроны две-три, пожалуй, дадут.
– Тебе-то дадут, – с завистью говорит он. – А мне, опытному сплавщику, ни разу больше двух не давали.
Тут же у него возникает опасение, как бы я не доложил кому следует, что он недоволен. Гринхусен при нимается нахваливать инженера Лассена, и уж такой-то он хороший, зря человека не обидит! Ни в жисть! А мне он все равно как отец родной, если хочешь знат ь.
Это Лассен-то ему отец! Смешно было слушать, как старый, беззубый рот Гринхусена произносит такие сло ва. При желании я наверняка мог бы кой-что выведать об инженере, но я не стал расспрашивать.
– А инженер не приказывал мне прийти в город? – спрашивает Гринхусен.
– Нет.
– Он иногда меня вызывает, думаешь, за делом? Какое там, просто хочет поболтать со мной. Золотой человек!
Вечереет. Гринхусен снова зевает но весь ро т, за ползает к себе и ложится спать.
С утра разбираем затор.
– Пошли дальше вверх по реке, – зовет меня Гринхусен. Я иду. Примерно через час ходьбы перед нами открываются строения и пашни горного хутора. По странной ассоциации мыслей я вспоминаю гринхусеновс кую овцу.
– Ты не здесь ли нашел свою овцу? – спрашиваю.
Гринхусен глядит на меня.
– Здесь? Нет. Далеко. Отсюда не видать. На самой границе, где Труватн.