Гамсун Кнут. Странник играет под сурдинку

   – А фру сама сказала, что позвонит?
   – Да, и она позвонила. Ей хотелось поговорить с ка питаном, но она боялась одна и надумала, чтобы я была при этом. «Поди зажги свет и собери все пуговицы, ко торые я разроняла». А потом она позвала капитана. Я зажгла свет и начала собирать пуговицы, а пуговиц было множество, и самых разных. Пришел капитан. Фру сразу ему говорит: «Я хотела тебе сказать, что с твоей стороны было очень мило послать за мной Рагнхильд. Бог благословит тебя за это». – «Да, – говорит он, а сам улыбается, – уж очень ты была взволнована, мой друг». – «Правда, я была взволнована, но это пройдет. Беда в том, что у меня нет дочери, которую я могу вырастить по-настоящему хорошим человеком. Моя-то песенка уже спета». Капитан опустился на стул. «Ну да», – сказал он. – «Ты говоришь: ну да? В книгах так и сказано, вот они, эти проклятые книги, возьми их, Рагнхильд, и со жги. Хотя нет, я сама изорву их на мелкие кусочки и сама сожгу». И принялась рвать книги и швырять страницы в огонь. «Ловиса, – сказал капитан, – не надо так волноваться». – «Монастырь – вот что там было на писано. Но в монастырь меня не пустят. Значит, моя пе сенка спета. Ты думаешь, что я смеюсь, когда смеюсь, а мне вовсе не до смеха…» – «А как твои зубы, про шли?» – спросил капитан. «Ты ведь и сам знаешь, что зубы тут ни при чем». – «Нет, не знаю». – «В самом де ле не знаешь?» – «Не знаю». – «Боже правый, да не ужели ты до сих пор не понял, что со мной? – Капитан взглянул на нее и не ответил. – Да ведь я… ты сказал, что у меня еще может быть дочь, разве ты забыл?..» Тут я тоже взглянула на капитана.
   Рагнхильд улыбнулась, покачала головой и продол жала:
   – Бог мне простит, что я не могу удержаться от смеха, но у капитана сделалось такое лицо, попросту дурацкое. «А ты ни о чем и не догадывался?» – спро сила фру. Капитан поглядел на меня и говорит: «Чего ты столько возишься, прямо как неживая?» – «Я велела ей собрать с пола пуговицы», – отвечает фру. «А я уже все собрала», – говорю я. – «Уже? – спрашивает фру и встает. – Посмотрим, посмотрим». Тут она берет шкатул ку и снова ее роняет. Пуговицы как покатятся – под кро вать, под стол, под печь. «Нет, вы только подумайте! – восклицает фру и продолжает о своем: – Значит, ты и не догадывался, что я… что у меня?..» – «Нельзя ли оста вить пуговицы на полу хотя бы до утра?» – спросил ка питан. «Пожалуй, можно, – соглашается фру. – Боюсь только, как бы мне не наступить на какую-нибудь. Я ста ла неповоротлива… сама их собрать не смогу… но все равно, пусть лежат. – И она начала гладить его ру ку. – Ах ты, мой дорогой». Он отдернул руку. «Да, я понимаю, ты сердит на меня. Только зачем ты тогда просил меня приехать?» – «Ловиса, дорогая, мы не од ни». – «Ты все-таки должен знать, зачем ты просил меня приехать». – «Я надеялся, что все еще может быть хо рошо, наверное, затем». – «И по-твоему, не вышло?» – «Нет». – «Все-таки о чем ты думал, когда звал меня? Обо мне? О том, что тебе хочется снова меня увидеть? Никак не могу понять, о чем ты все-таки думал». – «Рагнхильд уже все собрала, как я вижу, – сказал ка питан. – Покойной ночи, Рагнхильд».
   – И ты ушла?
   – Да, но уходить далеко я побоялась. Я видела, что ей было не по себе, и подумала, что на всякий случай мне надо держаться неподалеку. А если бы капитан увидел меня и сделал замечание, я бы прямо так и ответила, что не могу покинуть фру, когда она в та ком состоянии. Он, конечно, меня не увидел, они про должали свой разговор, даже еще оживленнее. «Я знаю, что ты думаешь, – продолжала фру, – может статься, что не ты… То есть, что это не твой ребенок. Возможно, ты и прав… И я не знаю, какие мне найти слова, чтобы ты простил меня. – Тут фру за плакала. – Мой дорогой, прости, ради бога, прости! – И фру встала на колени. – Видишь, я вышвырнула эти книги, я сожгла платок с его инициалами, видишь, вот они – книги». – «Верно, – ответил капитан. – А вот ле жит еще один платок с теми же инициалами. Ах, Лови са, Ловиса, как ловко ты со мной обращаешься». Бедной фру стало совсем нехорошо от этих слов. «Мне так жаль, что этот платок попался тебе на глаза, я, должно быть, летом привезла его из города, я с тех пор не просматривала свое белье. Но разве это так уж важно, ска жи?» – «Разумеется, нет», – ответил он. – «А если бы ты захотел выслушать меня, ты узнал бы, что это… это твой ребенок. Почему б ему и не быть твоим? Я только не умею все тебе объяснить как следует». – «Сядь!» – сказал капитан. Но фру, верно, не поняла его. Она встала и говорит: «Вот видишь, ты даже не желаешь меня выслушать. Но коли так, я уже настоятельно про шу тебя ответить, зачем ты меня сюда вызвал, зачем ты не оставил меня там, где я была». В ответ на это капитан стал что-то говорить про человека, выросшего в тюрьме. «Если такого человека выпустить на волю, он все равно будет стремиться назад». Словом, что-то в этом роде. «Да, но я была у родителей, а они не такие неумолимые, они считали, что я была за ним замужем, и не осуждали меня. Не все смотрят на это, как ты». – «Раз ушла Рагнхильд, ты можешь смело задуть свечу; смотри, как она сконфуженно мигает рядом с лам пой». – «Из-за меня? Ты это имел в виду? А разве сам ты ни в чем не виноват?» – «Не пойми меня превратно, я и впрямь во многом виноват, – без промедления отве тил капитан, – но не тебе об этом говорить». – «Нет, ты этого не думаешь. Я ведь никогда… Послушать тебя, так ты ни в чем не виноват». – «Сказано же, что виноват. Не той виной, про которую говоришь ты, а другой, прежней и новой. Согласен! Но я не принес домой эту вину у себя под сердцем». – «Верно, – начала фру. – Но ведь именно ты никогда не хотел, чтобы я… Чтобы у нас были дети, а вслед за тобой и я этого не хотела, ты ведь луч ше знал, как надо, и мои домашние тоже так говорят. А будь у меня дочь…» – «Пожалуйста, не утруждай себя сочинением трогательной истории, она годится толь ко для газеты, не утруждай», – сказал он ей. – «Я говорю чистую правду, – отвечала фру. – Ты не можешь отри цать, что я говорю чистую правду». – «Я ничего и не отрицаю. А теперь, Ловиса, присядь и выслушай меня внимательно. И дети, и дочь – которая вдруг так тебе понадобилась – все они не больше, как отголосок не давних разговоров. Ты их наслушалась и вообразила, что в этом твое оправдание. Раньше ты никогда не изъ являла желания иметь детей. По крайней мере, я этого не слышал». – «Да, но ты лучше знал, как надо». – «И это ты тоже где-то недавно услышала. В одном ты права, очень может статься, что с детьми нам бы жи лось лучше. Теперь я и сам это понял, но, к сожалению, слишком поздно. И ты в твоем положении еще говоришь мне, что…» – «Боже правый! Но ведь, может, именно ты… не знаю, как сказать… пойми…» – «Я? – переспросил капитан и покачал головой. – Вообще-то та кие вещи полагается знать матери; однако в нашем слу чае даже мать этого не знает. Ты, моя жена, этого не знаешь. Или, мо ж ет быть, ты знаешь?» Тут фру умолк ла. «Я тебя спрашиваю, ты знаешь или нет?» Фру ничего не ответила, бросилась на пол и заплакала. Не могу по нять, пожалуй, теперь я стою за фру, ей, бедняжке, так худо. Я совсем было решилась постучать и войти, но тут капитан сказал: «Ты молчишь. Но твое молча ние – это тоже ответ, и ответ не менее красноречивый, чем самый громкий крик». – «Мне больше нечего ска зать», – ответила фру сквозь слезы. «Многое я люблю в тебе, Ловиса, и прежде всего – твою правдивость», – сказал капитан. «Благодарю», – сказала фру. «Ты даже сейчас не выучилась лгать. Ну, поднимайся. – Капитан сам помог ей подняться и сам усадил ее на стул. А фру плакала так жалобно, что прямо сердце разрывалось. – Перестань же, – сказал капитан. – Я хочу тебя спросить кой о чем. А может, нам стоит подождать, поглядеть, какие у него будут глазки, какое личико?» – «Бог тебя благослови. Конечно, подождем. Благослови тебя бог, мой дорогой, мой любимый». – «А я попробую смирить ся. Меня это грызет и гложет, гложет и грызет. Но ведь и я не без греха». – «Бог тебя благослови, бог тебя бла гослови», – твердила фру. «И тебя тоже, – ответил он. – Доброй ночи». Тут фру упала грудью на стол и в голос зарыдала. «А теперь ты почему плачешь?» – «Потому что ты уходишь. Раньше я тебя боялась, теперь я плачу потому, что ты уходишь. Ты не можешь немного побыть со мной?» – «Теперь? У тебя? Здесь?» – спросил он. «Нет, я не то имела в виду, я не о том, просто я так одинока. Нет, нет, я не о том, что ты подумал». – «Я все же лучше уйду, – сказал он. – Ты и сама могла бы понять, что у меня нет желания здесь оставаться. Поз вони лучше горничной».
   – Тут я и убежала, – кончила Рагнхильд.
   После некоторого молчания Нильс спросил:
   – Они уже легли?
   Рагнхильд этого не знала. Может, и легли, впрочем, там сидит стряпуха, на случай, если позвонят. Боже ты мой, каково досталось бедной фру, верно, она и уснуть-то не может.
   – Тогда сходи к ней, погляди, как она там.
   – Хорошо. – И Рагнхильд встала. – Нет, что ни го ворите, а я держу сторону капитана. Так и знайте.
   – Не так-то просто решить, где правда.
   – Вы только подумайте, – забеременеть от этого типа! Да как она могла! А ведь она к нему и в город потом ездила, мне рассказывали, ну зачем это ей понадобилось? И понавезла с собой кучу его плат ков, я видела, а ее платков я недосчитываюсь, значит, у них белье было общее. С таким типом жить – это ж надо! При законном-то муже!

XII

   Капитан, как оказывается, вполне серьезно вознаме рился запродать весь лес на сруб. И вот теперь по лесу идет стон и грохот. Осень выдалась мягкая, земля еще не прихвачена морозом, пашется легко, и Нильс, как заправский скряга, трясется над каждой минутой – что бы весной было легче.
   Вопрос теперь в том, пошлют ли нас с Гринхусеном на рубку. По совестя говоря, я собирался отправиться по ягоды на болото, за морошкой, а потом – в горы. Что же станется с моими планами? К тому же Гринху сен давно уже не такой лесоруб, который надобен капи тану, он только может держать пилу да подсоблять по мелочам.
   Да, Гринхусен уже не прежний Гринхусен, хотя труд но понять, с чего это он так сдал. Все его волосы до сих пор при нем, и рыжие, как встарь. В Эвребё он при жился так, что лучше и не надо, на аппетит он тоже пока не жалуется. Ему ли не житье! Все лето и всю осень он исправно высылал деньги семье и не уставал хвалить капитана и его жену, которые так хорошо платят и са ми уж такие хорошие, уж такие хорошие. Не сравнить с инженером, тот из-за скиллинга готов был удавиться, а под конец и вовсе вычел две кроны, заработанные чест ным трудом, ну и черт с ним, Гринхусен плевать хотел на эти две кроны, он и больше не пожалеет, коли для хорошего дела, а то ведь надо – такой жмот, тьфу, говорить противно. Капитан так ни за что не сделает.
   Но теперь Гринхусен сделался уступчивый и ни на кого не держал зла. Теперь он, пожалуй, не прочь бы снова наняться к инженеру и получать две кроны в день и во всем ему поддакивать. Возраст и время обломали его.
   Как обламывают они любого из нас.
   Капитан сказал:
   – Ты, помнится, говорил про водопровод, как ты думаешь, в этом году уже поздно начинать работу?
   – Да, – ответил я.
   Капитан молча кивнул и ушел.
   Один раз, когда я пахал, капитан снова подошел ко мне. Он появлялся в эту пору повсюду, он много работал и успевал за всем присмотреть. Он наскоро съедал что ни подадут, выскакивал из-за стола и спешил на гумно, скотный двор, в поле, в лес, к лесорубам.
   – Начинай делать водопровод, – сказал он мне. – Земля мягкая и может еще долго так простоять. Кого выделить тебе в подручные?
   – Гринхусена можно, – ответил я, – но вообще-то…
   – И Ларса. Так что ты хотел сказать?
   – А вдруг ударят морозы?
   – А вдруг пойдет снег? Тогда земля не промерзнет. Она не каждый год промерзает. Подручные у тебя будут. Одного поставь копать, другого на кладку. Тебе уже случалось делать такую работу?
   – Да.
   – А Нильса я предупредил, так что не бойся. – Капитан засмеялся. – Ну, отведи лошадей в конюшню.
   Водопровод занимал теперь все его мысли, он и меня сумел увлечь, я сам захотел немедля взяться за дело и лошадей отвел не шагом, а бегом. Надо думать, ка питан разохотился, когда увидел, как похорошела после окраски вся усадьба и какой богатый в этом году урожай. Вдобавок он велел срубить тысячу дюжин стволов, чтобы расплатиться с долгами, а может, и сверх того кое-что останется.
   И вот я поднялся на холм и отыскал то место, которое еще раньше присмотрел для отстойника, определил величину уклона, измерил шагами расстояние до усадь бы и вообще все точно вымерил. С холма стекал ручей, он т ак глубоко зарылся в землю и бежал с такой скоростью, что не замерзал зимой. Надо будет соорудить небольшую запруду с водостоком для за щиты от весенних и осенних паводков. Да, в Эвребё будет настоящий водопровод, а крепежный камень под рукой есть – кругом залегает многослойный гра нит.
   В полдень следующего дня работа шла уже полным ходом. Ларс Фалькенберг копал канаву для прокладки труб. Мы с Гринхусеном дробили камень, а к этому делу у нас обоих был давний навык еще с дорожных работ в Скрейе.
   Ну хорошо.
   Проработали мы четыре дня, настало воскресенье. Я прекрасно помню этот день, высокое, ясное небо, в лесу облетела вся листва, холмы покрылись веселой зе ленью озимых, над вырубкой курится дымок. После обе да Ларс попросил у капитана лошадь и телегу, чтобы отвезти на станцию свинью – он забил ее и хотел продать в городе, а на обратном пути обещал прихватить почту для капитана.
   Я решил, что это самый подходящий случай послать батрачонка на вырубку за моим бельем. Ларс в отъезде, сердиться некому.
   Вот видишь, сказал я себе самому, ты преисполнен добродетели и посылаешь за бельем батрачонка. Но добродетель тут ни при чем, виной всему старость.
   Целый час я провозился с этой мыслью. Глупо полу чается – вечер на редкость погожий, и вдобавок воскресный, делать нечего, в людской – ни души. Скажете, старческая слабость? Да что ж я, и на холм не подни мусь, что ли?
   Я сам пошел за бельем.
   А в понедельник спозаранку заявился Ларс Фалькен берг и отозвал меня в сторону – как когда-то, и завел тот же разговор, что и когда-то: я вчера заходил к ним на вырубку, так чтоб это было в последний раз, по нятно?
   – Чего ж не понять, раз это была последняя стирка,
   – Стирка, стирка! Нешто я сам не мог за всю осень принести твою поганую рубашку?
   – Я не хотел заговаривать с тобой о белье.
   Интересно, какой дьявол нашептал ему об этой не винной прогулке? Не иначе сплетница Рагнхильд решила мне удружить, больше некому.
   Случаю было угодно, чтобы и на этот раз Нильс ока зался поблизости. Он шел как ни в чем не бывало из кухни, а Ларс, едва его завидел, обрушил на него всю свою злость.
   – Вот и второй красавец явился! – сказал Ларс. – Ух, глаза б мои не глядели.
   – Ты что сказал? – спросил Нильс.
   – А ты что сказал? – ответил Ларс. – Поди, подлечи язык, авось начнешь говорить поразборчивей.
   Тогда Нильс остановился, чтобы узнать, в чем же все-таки дело.
   – Не понимаю, о чем речь.
   – Ты-то? Не понимаешь? Когда надо пахать под зябь, ты все понимаешь. А на мои слова у тебя умишка не хватает.
   Тут Нильс впервые за все наше знакомство рассер дился. У него побелели щеки.
   – Ну и болван же ты, Ларс, – ответил он. – Дер жал бы ты язык за зубами, оно бы лучше было.
   – Это я-то болван, – взвился Ларс. – Ты слышишь, как он со мной заговорил! Обозвать меня болваном! – А сам весь побледнел от злости. – Я сколько ле т прора ботал в Эвребё и чуть что не каждый вечер пел госпо дам. А после меня пошли сплошные выкрутасы. Ты не бось помнишь, как здесь было при мне? – спросил он меня. – Тогда Ларс был на все руки, и работа у меня не стояла. Потом здесь полтора года прослужил Альберт. А уж потом явился Нильс. Нынче здесь только один разговор – вкалывай, паши да вывози навоз, что ночью, что днем, пока не высохнешь от такой жизни.
   Мы с Нильсом не выдержали и расхохотались. Но Ларс ничуть этим не обиделся, он был скорее доволен, что умеет так рассмешить людей, и, сменивши гнев на милость, рассмеялся вместе с нами.
   – Да, я все выкладываю как есть, – продолжал он. – И ежели бы ты порой не был вполне свойский па рень – не то чтобы свойский, а услужливый и обходи тельный на свой лад, конечно, ежели бы не это, уж тогда бы я…
   – Чего тогда?
   Ларс с каждой минутой приходил в более веселое расположение духа. Он со смехом отвечал:
   – Тогда всыпал бы я тебе по первое число.
   – А ну, пощупай мои мускулы, – сказал Нильс.
   – Вы это о чем? – спросил подошедший капитан. Он уже встал, оказывается, хотя время было без ма лого шесть.
   – Ни о чем, – в один голос ответили Ларс и Нильс.
   – Как дела с запрудой? – спросил у меня капитан и, не дожидаясь ответа, обратился к Нильсу: – Пусть мальчик отвезет меня на станцию. Я еду в Христианию.
   Мы с Гринхусеном ушли делать запруду. Ларс – рыть канаву, но какая-то неуловимая тень омрачила на ше настроение. Даже Гринхусен и тот сказал:
   – Жалко, что капитан уезжает.
   Я был того же мнения. Правда, может быть, капитан уезжает по делам, ведь ему надо продать лес и урожай. Хотя, с другой стороны, зачем ему понадоби лось уезжать в такую рань, раз к утреннему поезду он все равно не поспеет? А вдруг они снова поссорились и капитан спешит уехать, пока не встала фру?
   Да, теперь они часто ссорились.
   Опять дошло до того, что они почти не разговари вали друг с другом, а если им надо было перемолвиться несколькими словами, равнодушно отводили глаза в сторону. Случалось, конечно, что капитан глядел жене прямо в глаза и советовал ей прогуляться, пока стоит такая чудная погода, или, напротив, просил ее вернуться домой и поиграть немного на рояле, но это делалось главным образом для людей и ни для чего более.
   Как это все печально!
   Фру была кроткой и прекрасной, она часто стояла на крыльце и глядела на дальние холмы; у нее были тонкие черты лица и золотистые волосы. Уже сейчас она выглядела как молодая, нежная мать. Но, должно быть, она безмерно тосковала – ни гостей, ни веселья, ни шу ма, ни радости, одно только горе и стыд.
   Капитан, правда, изъявил готовность нести свое бре мя, он и нес его, сколько хватало сил! Но теперь у него, видно, иссякли силы. В усадьбе поселилось горе, а одно горе трудней снести, чем семь тяжких нош. Если фру по чистой случайности забывала очередной раз выразить свою вечную признательность, капитан опускал глаза в пол, без дальнейших слов хватался за шапку и был таков. Все горничные об этом говорили, да я и сам это видел. Я понимаю, он уже никогда не забудет про ее грех, никогда, но ведь можно не напоминать о нем. Хотя попробуй не напомни, когда фру, порой забыв шись, говорила: «Ты знаешь, мне так нездоровится!» или: «Ты знаешь, я уже не могу столько ходить!» Тогда он отвечал: «Перестань, Ловиса!» – и хмурил брови. И тут же вспыхивала ссора: «Опять ты мне напоминаешь?» – «Почему я? Ты сама напоминаешь, ты утратила всякую стыдливость, твой грех сделал тебя бесстыдной». – «Ах, зачем, зачем я только вернулась! Дома мне было луч ше!» – «Или у твоего молокососа!» – «Ты ведь, помнится, говорил, что и тебе он однажды помог. Если хочешь знать, я бы рада уехать к нему. Гуго гораздо лучше, чем ты».
   Ах, какие безответственные слова она говорила, на верное, она даже не отдавала себе отчета в том, что говорит. Мы не узнавали ее, такой она стала испорченной. Фру Фалькенберг – и испорченность? Может, это и не так, бог весть. Во всяком случае, она не стыдилась, придя вечером к нам на кухню, расхваливать Нильса за его молодость и силу. Пожалуй, я сно в а начал рев новать ее и завидовать молодости Нильса, я думал так; с ума они все посходили, что ли? Разве не нам, пожи лым людям, следует отдавать предпочтение? Или это не искушенность Нильса ее раззадоривала? Или она пыталась как-то подбодрить себя самое и выглядеть моложе, чем на самом деле? Однажды она пришла к нам, к Грин хусену и ко мне, когда мы ладили запруду, и долго си дела, глядя на нас. И как же мне легко работалось в эти полчаса, сам гранит стал податливее и подчинялся каждому нашему движению, мы, словно богатыри, воз двигали каменную стену. Впрочем, и сейчас фру вела себя безответственно, она не просто так сидела, она играла глазами. Почему она не оставила эту новую при вычку? У нее и взгляд-то был чересчур тяжелый, и не пристала ей такая игра. Я подумал: то ли она хочет подать на милостыню, чтобы мы простили ей заигрыва ние с Нильсом, то ли заводит новую игру, а где прав да – неизвестно. Я сам разобраться не мог, Гринхусен – тот и вовсе ничего не понял, он только сказал, когда фру ушла:
   – Ну до чего ж наша фру душевная и добрая, она мне все равно как мать родная. Пришла спросить, не холодна ли для нас вода.
   Однажды, когда я стоял у дверей кухни, она подо шла ко мне и спросила:
   – А ты помнишь, как здесь раньше жилось? Когда ты первый раз служил в Эвребё?
   Еще ни разу не вспоминала она о том времени, я только и нашелся ответить, что как же, как же, помню.
   – Ты возил меня в пасторскую усадьбу, помнишь?
   Тут я подумал, что ей, может быть, захотелось пого ворить именно со мной, чтобы как-то рассеяться. Я ре шил помочь ей, пойти навстречу. Кстати сказать, воспо минания и меня взволновали. Я ответил:
   – Конечно, помню. Чудесная была поездка. Только вы под конец совсем озябли.
   – Не я, а ты, – перебила она. – Ведь ты, бедняжка, уступил мне свое одеяло.
   Мое волнение стало еще сильней, и, к стыду своему, я тотчас вообразил бог весть что: значит, она меня не совсем забыла, значит, минувшие годы не так уж изме нили меня.
   – Нет, вы ошиблись, это было не мое одеяло; а пом ните, как мы вместе ели в маленьком домике, какая-то женщина сварила нам кофе, и вы потчевали меня.
   Я обхватил руками столб и прислонился к перилам.
   Должно быть, это движение ее оскорбило, она ре шила, что я вознамерился завести с ней длинную бесе ду, к тому же я сказал: мы вместе ели. Разумеется, я слишком много себе позволил, но после долгих скита ний я как-то отвык от всяких тонкостей.
   Заметив ее неудовольствие, я тотчас выпрямился, но было уже поздно. Нет, нет, она была той же при ветливой, просто стала обидчивой и подозрительной из– за всех своих горестей и усмотрела непочтение в обыч ной неловкости.
   – Ну хорошо, – сказала она, – надеюсь, тебе живет ся в Эвребё не хуже, чем тогда.
   Она кивнула мне и ушла.

 
   Прошло несколько дней. Капитан не возвращался, зато он прислал жене ласковую открытку, где писал, что надеется быть дома через неделю и одновременно высылает трубы, краны и цемент для водопровода.
   – Вот смотри, – сказала фру, подходя ко мне с от крыткой. – Капитан выслал все на твое имя и просит тебя съездить на станцию.
   Мы читали открытку вдвоем, посреди двора, дело было в полдень. Не знаю, как бы это получше объяснить, я стоял рядом с ней, наши головы сблизились, и это отрадное ощущение пронизывало меня с головы до ног. Дочитав открытку, она подняла глаза. Нет, теперь это не была игра, но она не могла не заметить, как изменилось выражение моего лица. Неужели и она тоже почувствовала мою близость? Тяжелый взгляд устремил ся на меня, два глаза, до краев налитые нежностью. В, них не было ни грана расчетливости, жизнь, кото рую она вынашивала под сердцем, придала ее взгляду почти нездоровую глубину. Она задышала учащенно, ли цо ее залилось темной краской, она повернулась и мед ленно пошла прочь.
   А я так и остался с открыткой в руке. Она ли мне отдала ее, сам ли я ее взял?
   – Ваша открытка, – крикнул я, – вот, пожалуйста!
   Она, не оглядываясь, протянула руку, взяла открытку и пошла дальше.
   Это происшествие занимало меня много дней подряд. Не следовало ли мне пойти за ней, когда она ушла? Надо было рискнуть, надо было попытаться, ведь ее дверь так недалеко. Нездоровье? А зачем тогда она пришла ко мне с открыткой? Могла распорядиться че рез кого-нибудь на словах. Я вспомнил, как шесть лет назад мы стояли точно в таких же позах и читали те леграмму капитана. Может быть, она решила повторить эту сцену, может быть, это благотворно на нее влияет?
   Встретив её после описанных событий, я не заметил в ней ни тени смущения, она была благосклонна и хо лодна. Значит, надо выкинуть все из головы. И то ска зать, чего я хочу от нее? Ничего не хочу.
   Сегодня к ней приехали гости, дама какая-то с до черью, соседки. Должно быть, они прослышали, что ка питан уехал, и явились, чтобы немножко поразвлечь фру, а может, из простого любопытства. Встретили их хорошо, фру Фалькенберг была любезна, как прежде, и даже играла для них на рояле. Когда они собрались домой, фру пошла их провожать до проселка и об стоятельно с ними толковала про домашнее хозяйство и забой скота, хотя голова у нее была, надо думать, за нята совсем другим. Она казалась такой оживленной, такой веселой. «Приезжайте снова, по крайней мере, Софи». – «Спасибо, приедем». – «А вы разве никогда не заглянете к нам в Недребё?» – «Кто, я? Не будь так поздно, я и сейчас бы с вами поехала». – «Ну, завтра тоже будет день». – «Вот завтра я, пожалуй, и приеду. Это ты? – обратилась фру к Рагнхильд, которая вышла за ней с шалью. – Ты меня смешишь, откуда ты взяла, что мне холодно?»
   У всех дворовых как-то отлегло от сердца, и мрач ные мысли больше не тревожили нас. Мы с Гринхусе ном сооружали объемистый отстойник, а Ларс Фалькен берг все дальше и дальше вел канаву. Раз капитан за держивается, я решил поднажать, чтобы сделать большую часть работы до его возвращения. Вот будет здо рово, если мы вообще все кончим! Его наверняка пора дует такой сюрприз, потому что, ну да, потому что они опять поссорились накануне его отъезда. Что-то снова напомнило капитану о его беде, может, ему попалась на глаза несожженная книга в комнате фру. Капитан кончил словами: «Я сведу весь лес, чтобы выплатить долги. И могу продать урожай за большие деньги. А уж тогда пусть бог меня простит – как я ему про щаю. Покойной ночи, Ловиса».