Страница:
Поначалу все шло прекрасно. Она говорила такие слова: как здесь славно, какая большая река и водопад, какой чудесный шум, какой маленький город, улицы, люди и здесь есть ты! А он на это отвечал: Да, здесь есть ты! Ах, как они были обходительны друг с другом. Но мало-помалу они пресытились счасть ем, они перестарались, они превратили любовь в то вар, который продается на метры, вот какие они были неблагоразумные. Ему с каждым днем стано вилось яснее, что дело принимает скверный оборот; горо док маленький, кузина его здесь чужая, не может же он повсюду сопровождать ее, надо и разлучаться время от времени, надо – изредка, конечно, ну какие могут быть разговоры, только изредка – обедать порознь. Торговцы, должно быть, тоже бог весть что думают про кузена с кузиной. Не надо забывать, какой это маленький город! А она – господи, неужели она не способна понять! Но ведь город не стал за это время меньше? Нет, друже, именно ты, а не город изменился за это время.
Хотя дожди зарядили надолго, и сплав проходил без всяких хлопот, инженер начал предпринимать непродол жительные прогулки ввер x и вниз по реке. Можно было подумать, что ему просто хочется вырваться из дому, и лицо у него в эту пору было довольно мрачное.
Однажды он поcлал меня к Гринхусену, чтоб я вызвал его в город. Неужели это его хотят рассчитать? Но ведь Гринхусен ни разу не попадался на глаза фру с тех самых пор, как она приехала. Чем он ей не угодил, не понятно.
Я велел Гринхусену явиться в город, что он и сделал. Инженер тут же собрался и ушел с Гринхусеном куда-то вверх по реке.
Позднее, днем Гринхусен пришел ко мне и явно хо тел поделиться новостями, но я ни о чем его не спраши вал. Вечером сплавщики поставили Гринхусену угоще ние, и он начал свой рассказ: «Что это за сестру завел себе господин смотритель? Не собирается ли она уезжать?» Никто не мог ему ответить, да и с чего бы ей уезжать? «С такими сестрами один соблазн и морока, – разглагольствовал Гринхусен. – Уж хочешь связаться с женщиной, возьми такую, на которой решил жениться. Я ему прямо так все и выложил!» «Прямо так и вы ложил?» – спросил кто-то.
«А то нет! Да я с ним разговариваю все равно как с кем из вашего брата, – сказал Гринхусен, лучась от самодовольства. – Думаете, зачем он меня вызвал? Сроду не угадаете! Ему захотелось поговорить со мной. Поговорить, только для этого. Он раньше меня сколько раз вызывал, и теперь тоже взял да и вызвал». «А о чем он с тобой говорил?» – спросили у Гринхусена. Гринхусен напустил на себя неслыханную важность, «Я вовсе не дурак, я с кем хочешь могу поговорить. И язык у меня подвешен, как дай бог каждому. У тебя, Гринху сен, есть соображение, сказал господин инженер, вот тебе за это две кроны. Так слово в слово и сказал. А ежели вы мне не верите, можете взглянуть. Вот они, две кроны-то». «А говорили вы о чем?» – в один голос спро сили несколько человек. «Наверное, Гринхусену нельзя про это рассказывать», – вмешался я.
Я уже понял, что инженер, должно быть, впал в от чаяние, когда посылал меня за Гринхусеном. Он так мало пожил на этом свете, что при любом затруднении ему требовался человек, которому можно поплакаться. Вот он ходил сколько дней с поникшей головой и сердце у него разрывалось от жалости к самому себе, и он за хотел, чтобы весь мир узнал, как жестоко покарал его господь, лишив возможности предаваться обычным удо вольствиям. Этот спортсмен с оттопыренным задом был всего лишь злой пародией на молодость, плаксивым спартанцем. Интересно бы узнать, как его воспитывали.
Будь он постарше, я бы первый подыскал для него множество оправданий, теперь я, вероятно, ненавижу его за то, что он молод. Не знаю, может, я не прав. Но мне он кажется пародией.
После моих слов Гринхусен поглядел на меня, и все остальные поглядели на меня.
«Пожалуй, мне и впрямь нельзя про это рассказывать», – с важным видом сказал Гринхусен.
Но сплавщики запротестовали: «Это почему еще нельзя? От нас никто ничего не узнает». – «Точно, – сказал другой. – Вот как бы он сам первый не побежал докладывать и наушничать».
Тогда Гринхусен расхрабрился и сказал:
«Сколько захочу, столько расскажу, можешь не бес покоиться. Сколько захочу, и тебя не спрошусь. Да. А чего мне, раз я говорю чистую правду. И ежели ты хочешь знать, господин инженер для тебя тоже припас новость первый сорт. Дай только срок, он тебя разуважит. Так что не волнуйся. А уж коли я что рассказываю, это все правда до последнего слова. Заруби это себе на носу. Да. И ежели б ты знал, что знаю я, так она, к твоему сведению, надоела господину смотрителю хуже горькой редьки, он из-за нее не может в город выйти. Вот какая у него сестрица». – «Да ладно тебе», – зашумели сплавщики, чтоб его успокоить. «Вы думаете, почему он меня вызвал? А кого он за мной послал, вот сидит, можете полюбоваться. Этого типа на днях тоже вызовут, мне господин смотритель намекнул. Боль ше я ни слова не скажу. А насчет того, чго я собираюсь рассказывать, так господин смотритель встретил меня все равно что отец родной, надо быть каменным, чтоб этого не понять. „Мне сегодня так грустно и тоскливо, – сказал он, – не знаешь ли ты, Гринхусен, чем пособить моему горю“. А я ответил: „Я-то не знаю, но вы сами, господин инженер, знаете лучше меня“. Вот слово в слово, что я ему ответил. „Нет, Гринхусен, ничего я не знаю, а все эти проклятые бабы“. – „Да, господин инженер, – говорю я, – бывают такие бабы, от которых человеку житья нет“. – „Опять ты, Гринхусен, попал в самую точку“. Это он говорит. А я ему: „Разве господин инженер не мо жет получить от них, что надо, а потом поддать кому надо под зад коленкой“. – „Ох, Гринхусен, опять твоя правда“, – говорит он. Тут господин инженер чуть п ри ободрился. В жизни не видел, чтоб человек с нескольких слов так приободрился. Прямо сердце у меня на него радовалось. Голову даю на отсечение, что все до последнего слова чистейшая правда. Я, стало быть, сидел вот тут, где вы сидите, а господин инженер – там, где этот тип.
И Гринхусен пошел разливаться соловьем.
На другое утро, еще до света, инженер Лассен остановил меня на улице. Было всего половина четвертого.
Я снарядился в обычную проходку вверх по реке, нес багор и коробок для провизии. Гринхусен без просыпу пил где-то в городе, я хотел обойти и его участок, до са мых гор, и потому захватил провизии вдвое против обыч ного.
Инженер, судя по всему, возвращался из гостей, он смеялся и громким голосом разговаривал со своими спутниками. Все трое были заметно навеселе.
– Я вас догоню! – сказал он своим спутникам. За тем он обратился ко мне и спросил:
– Ты куда это собрался?
Я ответил.
– Впервые слышу, – сказал он. – Да и не нужно, Гринхусен один управится. И сам я за этим пригляжу. А вообще-то говоря, как ты смеешь затевать такие дела, даже не поставив меня в известность?
По совести говоря, он был прав, и я охотно попро сил у него извинения. Знаючи, как он любит изображать начальство и командовать, я мог быть поумнее.
Но мое извинение только подлило масла в огонь, он счел себя обиженным, он распетушился и сказал:
– Чтоб я больше этого не видел. Мои работники должны делать то, что я им велю. Я взял тебя на работу потому, что решил тебе помочь, хотя ты мне был не нужен, а сейчас ты мне и подавно не нужен.
Я стоял и молча смотрел на него.
– Зайдешь сегодня днем ко мне в контору и полу чишь расчет. – Так кончил он и повернулся, желяя уйти.
Значит, это меня решили рассчитать?! Теперь я по н ял намеки Гринхусена. Должно быть, фру Фалькенберг не могла больше терпеть, чтобы я торчал у нее перед глазами и напоминал ей о доме, вот она и заставила инженера прогнать меня. Но разве я не проявил по отношению к ней столько такта тогда на станции, разве я не отвернулся, чтобы не узнать ее? Разве я хоть раз по здоровался с ней, когда встречал ее в г ороде? Разве моя деликатность не заслуживала награды?
И вот молодой инженер с чрезмерной запальчивостью отказал мне от места прямо посреди улицы. Мне кажет ся, я хорошо его понимал: уже много дней он все откла дывал и откладывал это объяснение, целую ночь он на бирался храбрости и, наконец, спихнул его с плеч. Может быть, я несправедлив по отношению к нему? Мо жет быть. И я пытался направить по иному руслу ход своих мыслей, я снова вспомнил, что он молод, а я стар и что мной наверняка движет просто зависть. Вот почему я не ответил колкостью, как собирался, а сказал только:
– Хорошо, тогда я выложу провизию из коробка.
Но инженер хотел до конца использовать благоприятную возможность и припомнил мне историю с чемо даном:
– А вообще хорошенькая манера отвечать «нет», когда я что-то приказываю, – сказал он. – Я к этому не привык. И чтобы это впредь не повторялось, будет луч ше, если т ы уедешь.
– Ладно, – говорю я.
Я вижу белую фигуру в окне гостиницы, верно, это фру Фалькенберг наблюдает за нами. Поэтому я и ог раничиваюсь одним словом.
Но инженеру вдруг приходит в голову, что расстать ся со мной на этом месте ему все равно не удастся – ведь я должен прийти за расчетом, и мы неизбежно встретимся еще раз. Поэтому он меняет тон и говорит мне:
– Хорошо, зайди ко мне за жалованьем. Ты уже прикинул, сколько тебе следует?
– Нет, решайте сами, господин инженер.
– Верно, верно. – Инженер умиротворен. – Вообще– то говоря, ты человек хороший, и я ничего против тебя не имею. Но бывают обстоятельства… и, кроме того, это не мое желание, ты ведь знаешь, бабы… я хочу ска зать – дамы.
Ах, как он был молод. И как несдержан.
– Ну ладно, с добрым утром! – Он вдруг кивнул мне и ушел.
День промелькнул незаметно, я ушел в лес и так дол го просидел там в полном одиночестве, что не успел зайти к инженеру за расчетом. Впрочем, дело могло и обождать, я не спешил.
Куда же теперь?
Я не испытывал большой симпатии к этому городку, но теперь он кое-чем привлекал меня, и я охотно задержался бы здесь на какой-то срок. Между двумя людьми, за которыми я пристальн o наблюдал вот уже несколько недель, начались нелады, кто может знать, что будет дальше. Я даже собирался пойти в ученье к кузнецу, лишь бы иметь повод остаться, но работа привяжет меня на целый день, лишит меня свободы – это первое, а второе – ученье отнимет несколько лет моей жизни, а их у меня осталось впереди не так уж много.
Я предоставил времени идти своим чередом. Снова настали солнечные дни. Я снимал все ту же комнату, привел в порядок свою одежду, заказал себе у портного новый костюм. Одна из служанок пришла ко мне как-то вечером и предложила зачинить все, что мне понадобит ся, но я был настроен шутливо и показал ей, как ловко я сам управляюсь с починкой: вот, посмотри, какая аккуратная заплатка, а эта еще лучше. Через некоторое время на лестнице послышались мужские шаги и кто-то тряхнул мою дверь: «А ну открой!» – закричали за дверью. «Это Хенрик, сплавщик один!» – объяснила служанка. «Он что, твой жених?» – спросил я. «Ска жешь тоже! – запротестовала она. – Да лучше в девках остаться, чем за такого выходить». «Кому говорят, от крой!» – надсаживался человек за дверью. Но девушка была не робкого десятка. «Пусть себе орет!» – сказала она. Мы дали ему всласть накричаться. Вот только дверь моя несколько раз прогибалась, если он навали вался на нее всем телом.
Когда мы вдоволь насмеялись и над моими заплатками, и над ее женихом, она выслала меня посмотреть, нет ли кого в коридоре и можно ли ей без опаски уйти. В коридоре никого не было.
Час был поздний, я спустился вниз, там выпивал Гринхусен и еще несколько сплавщиков. «А, вот и он пожаловал!» – вскричал один, завидев меня. Наверно, это и был Хенрик, и он решил подбить своих приятелей. А Гринхусен от них не отставал и все пытался вывести меня из терпения.
Бедняга Гринхусен! Он теперь постоянно был во хмелю и уже не мог прочухаться. Он снова повстречался с инженером Лассеном, они вместе отправились вверх по реке, посидели и поболтали часок-другой, совсем как в тот раз, а вернувшись, Гринхусен показал нам еще две кроны. Он, разумеется, тут же набрался и громко хвастал таким доверием. Нынешним вечером он тоже был победоносно пьян, как полярный зимовщик, вер нувшийся в порт. Нынешним вечером Гринхусен не дал бы спуску и самому королю.
– А ну, присаживайся, – сказал он.
Я сел.
Но кой-кто из сплавщиков не пожелал принять меня в свою компанию, и когда Гринхусен заметил это, он ту т же перекинулся и, желая раздразнить меня, начал рас сказывать про инженера и его кузину.
– Рассчитали тебя? – спросил он и подмигнул остальным, – мол слушайте, что сейчас будет.
– Да, – ответил я.
– То-то! Я про это еще с каких пор знал, только говорить не хотел. Можно сказать, я узнал это раньше всех на свете, а ведь ни словечка не проронил. Инженер меня начал расспрашивать. «Дай мне совет, Гринху сен, ежели только ты согласен остаться в городе вместо человека, которого я рассчитаю». «Как прикажете, гос подин инженер, так я и сделаю». Это я ему сказал. Прямо слово в слово. А ведь вы-то от меня ни звука не слышали.
– Тебя рассчитали? – спросил тогда один из сплав щиков.
– Да, – ответил я.
– А про сестру про эту инженер со мной тоже сове товался, – продолжал Гринхусен. – Он без моих советов шагу не ступит, когда мы с ним последний раз к вер ховьям-то ходили, он прямо за голову хватался, когда о ней говорил. Да-с. А почему – сдохнете, не догадае тесь.: Ей подавай и еду, и вина, и все самое дорогое, де нег уходит пропасть каждую неделю, а уезжать она не желает. «Тьфу!» – это я ему сказал.
Должно быть, моя неудача расположила ко мне людей, одним, может, жалко меня стало, другие обрадовались, что я уезжаю. Какой-то сплавщик надумал меня угостить, велел служанке принести еще стакан – да смотри, чтоб чистый, поняла? Даже Хенрик и тот боль ше не держал зла и чокнулся со мной. Мы долго еще после сидели и беседовали.
– Сходи-ка ты за жалованьем, – посоветовал Грин хусен. – Инженер навряд ли явится к тебе с поклоном. «Ему кое-что с меня причитается, – так сказал инже нер, – только пусть он не воображает, что я к нему явлюсь с поклоном и покорнейше попрошу взять расчет».
Хотя дожди зарядили надолго, и сплав проходил без всяких хлопот, инженер начал предпринимать непродол жительные прогулки ввер x и вниз по реке. Можно было подумать, что ему просто хочется вырваться из дому, и лицо у него в эту пору было довольно мрачное.
Однажды он поcлал меня к Гринхусену, чтоб я вызвал его в город. Неужели это его хотят рассчитать? Но ведь Гринхусен ни разу не попадался на глаза фру с тех самых пор, как она приехала. Чем он ей не угодил, не понятно.
Я велел Гринхусену явиться в город, что он и сделал. Инженер тут же собрался и ушел с Гринхусеном куда-то вверх по реке.
Позднее, днем Гринхусен пришел ко мне и явно хо тел поделиться новостями, но я ни о чем его не спраши вал. Вечером сплавщики поставили Гринхусену угоще ние, и он начал свой рассказ: «Что это за сестру завел себе господин смотритель? Не собирается ли она уезжать?» Никто не мог ему ответить, да и с чего бы ей уезжать? «С такими сестрами один соблазн и морока, – разглагольствовал Гринхусен. – Уж хочешь связаться с женщиной, возьми такую, на которой решил жениться. Я ему прямо так все и выложил!» «Прямо так и вы ложил?» – спросил кто-то.
«А то нет! Да я с ним разговариваю все равно как с кем из вашего брата, – сказал Гринхусен, лучась от самодовольства. – Думаете, зачем он меня вызвал? Сроду не угадаете! Ему захотелось поговорить со мной. Поговорить, только для этого. Он раньше меня сколько раз вызывал, и теперь тоже взял да и вызвал». «А о чем он с тобой говорил?» – спросили у Гринхусена. Гринхусен напустил на себя неслыханную важность, «Я вовсе не дурак, я с кем хочешь могу поговорить. И язык у меня подвешен, как дай бог каждому. У тебя, Гринху сен, есть соображение, сказал господин инженер, вот тебе за это две кроны. Так слово в слово и сказал. А ежели вы мне не верите, можете взглянуть. Вот они, две кроны-то». «А говорили вы о чем?» – в один голос спро сили несколько человек. «Наверное, Гринхусену нельзя про это рассказывать», – вмешался я.
Я уже понял, что инженер, должно быть, впал в от чаяние, когда посылал меня за Гринхусеном. Он так мало пожил на этом свете, что при любом затруднении ему требовался человек, которому можно поплакаться. Вот он ходил сколько дней с поникшей головой и сердце у него разрывалось от жалости к самому себе, и он за хотел, чтобы весь мир узнал, как жестоко покарал его господь, лишив возможности предаваться обычным удо вольствиям. Этот спортсмен с оттопыренным задом был всего лишь злой пародией на молодость, плаксивым спартанцем. Интересно бы узнать, как его воспитывали.
Будь он постарше, я бы первый подыскал для него множество оправданий, теперь я, вероятно, ненавижу его за то, что он молод. Не знаю, может, я не прав. Но мне он кажется пародией.
После моих слов Гринхусен поглядел на меня, и все остальные поглядели на меня.
«Пожалуй, мне и впрямь нельзя про это рассказывать», – с важным видом сказал Гринхусен.
Но сплавщики запротестовали: «Это почему еще нельзя? От нас никто ничего не узнает». – «Точно, – сказал другой. – Вот как бы он сам первый не побежал докладывать и наушничать».
Тогда Гринхусен расхрабрился и сказал:
«Сколько захочу, столько расскажу, можешь не бес покоиться. Сколько захочу, и тебя не спрошусь. Да. А чего мне, раз я говорю чистую правду. И ежели ты хочешь знать, господин инженер для тебя тоже припас новость первый сорт. Дай только срок, он тебя разуважит. Так что не волнуйся. А уж коли я что рассказываю, это все правда до последнего слова. Заруби это себе на носу. Да. И ежели б ты знал, что знаю я, так она, к твоему сведению, надоела господину смотрителю хуже горькой редьки, он из-за нее не может в город выйти. Вот какая у него сестрица». – «Да ладно тебе», – зашумели сплавщики, чтоб его успокоить. «Вы думаете, почему он меня вызвал? А кого он за мной послал, вот сидит, можете полюбоваться. Этого типа на днях тоже вызовут, мне господин смотритель намекнул. Боль ше я ни слова не скажу. А насчет того, чго я собираюсь рассказывать, так господин смотритель встретил меня все равно что отец родной, надо быть каменным, чтоб этого не понять. „Мне сегодня так грустно и тоскливо, – сказал он, – не знаешь ли ты, Гринхусен, чем пособить моему горю“. А я ответил: „Я-то не знаю, но вы сами, господин инженер, знаете лучше меня“. Вот слово в слово, что я ему ответил. „Нет, Гринхусен, ничего я не знаю, а все эти проклятые бабы“. – „Да, господин инженер, – говорю я, – бывают такие бабы, от которых человеку житья нет“. – „Опять ты, Гринхусен, попал в самую точку“. Это он говорит. А я ему: „Разве господин инженер не мо жет получить от них, что надо, а потом поддать кому надо под зад коленкой“. – „Ох, Гринхусен, опять твоя правда“, – говорит он. Тут господин инженер чуть п ри ободрился. В жизни не видел, чтоб человек с нескольких слов так приободрился. Прямо сердце у меня на него радовалось. Голову даю на отсечение, что все до последнего слова чистейшая правда. Я, стало быть, сидел вот тут, где вы сидите, а господин инженер – там, где этот тип.
И Гринхусен пошел разливаться соловьем.
На другое утро, еще до света, инженер Лассен остановил меня на улице. Было всего половина четвертого.
Я снарядился в обычную проходку вверх по реке, нес багор и коробок для провизии. Гринхусен без просыпу пил где-то в городе, я хотел обойти и его участок, до са мых гор, и потому захватил провизии вдвое против обыч ного.
Инженер, судя по всему, возвращался из гостей, он смеялся и громким голосом разговаривал со своими спутниками. Все трое были заметно навеселе.
– Я вас догоню! – сказал он своим спутникам. За тем он обратился ко мне и спросил:
– Ты куда это собрался?
Я ответил.
– Впервые слышу, – сказал он. – Да и не нужно, Гринхусен один управится. И сам я за этим пригляжу. А вообще-то говоря, как ты смеешь затевать такие дела, даже не поставив меня в известность?
По совести говоря, он был прав, и я охотно попро сил у него извинения. Знаючи, как он любит изображать начальство и командовать, я мог быть поумнее.
Но мое извинение только подлило масла в огонь, он счел себя обиженным, он распетушился и сказал:
– Чтоб я больше этого не видел. Мои работники должны делать то, что я им велю. Я взял тебя на работу потому, что решил тебе помочь, хотя ты мне был не нужен, а сейчас ты мне и подавно не нужен.
Я стоял и молча смотрел на него.
– Зайдешь сегодня днем ко мне в контору и полу чишь расчет. – Так кончил он и повернулся, желяя уйти.
Значит, это меня решили рассчитать?! Теперь я по н ял намеки Гринхусена. Должно быть, фру Фалькенберг не могла больше терпеть, чтобы я торчал у нее перед глазами и напоминал ей о доме, вот она и заставила инженера прогнать меня. Но разве я не проявил по отношению к ней столько такта тогда на станции, разве я не отвернулся, чтобы не узнать ее? Разве я хоть раз по здоровался с ней, когда встречал ее в г ороде? Разве моя деликатность не заслуживала награды?
И вот молодой инженер с чрезмерной запальчивостью отказал мне от места прямо посреди улицы. Мне кажет ся, я хорошо его понимал: уже много дней он все откла дывал и откладывал это объяснение, целую ночь он на бирался храбрости и, наконец, спихнул его с плеч. Может быть, я несправедлив по отношению к нему? Мо жет быть. И я пытался направить по иному руслу ход своих мыслей, я снова вспомнил, что он молод, а я стар и что мной наверняка движет просто зависть. Вот почему я не ответил колкостью, как собирался, а сказал только:
– Хорошо, тогда я выложу провизию из коробка.
Но инженер хотел до конца использовать благоприятную возможность и припомнил мне историю с чемо даном:
– А вообще хорошенькая манера отвечать «нет», когда я что-то приказываю, – сказал он. – Я к этому не привык. И чтобы это впредь не повторялось, будет луч ше, если т ы уедешь.
– Ладно, – говорю я.
Я вижу белую фигуру в окне гостиницы, верно, это фру Фалькенберг наблюдает за нами. Поэтому я и ог раничиваюсь одним словом.
Но инженеру вдруг приходит в голову, что расстать ся со мной на этом месте ему все равно не удастся – ведь я должен прийти за расчетом, и мы неизбежно встретимся еще раз. Поэтому он меняет тон и говорит мне:
– Хорошо, зайди ко мне за жалованьем. Ты уже прикинул, сколько тебе следует?
– Нет, решайте сами, господин инженер.
– Верно, верно. – Инженер умиротворен. – Вообще– то говоря, ты человек хороший, и я ничего против тебя не имею. Но бывают обстоятельства… и, кроме того, это не мое желание, ты ведь знаешь, бабы… я хочу ска зать – дамы.
Ах, как он был молод. И как несдержан.
– Ну ладно, с добрым утром! – Он вдруг кивнул мне и ушел.
День промелькнул незаметно, я ушел в лес и так дол го просидел там в полном одиночестве, что не успел зайти к инженеру за расчетом. Впрочем, дело могло и обождать, я не спешил.
Куда же теперь?
Я не испытывал большой симпатии к этому городку, но теперь он кое-чем привлекал меня, и я охотно задержался бы здесь на какой-то срок. Между двумя людьми, за которыми я пристальн o наблюдал вот уже несколько недель, начались нелады, кто может знать, что будет дальше. Я даже собирался пойти в ученье к кузнецу, лишь бы иметь повод остаться, но работа привяжет меня на целый день, лишит меня свободы – это первое, а второе – ученье отнимет несколько лет моей жизни, а их у меня осталось впереди не так уж много.
Я предоставил времени идти своим чередом. Снова настали солнечные дни. Я снимал все ту же комнату, привел в порядок свою одежду, заказал себе у портного новый костюм. Одна из служанок пришла ко мне как-то вечером и предложила зачинить все, что мне понадобит ся, но я был настроен шутливо и показал ей, как ловко я сам управляюсь с починкой: вот, посмотри, какая аккуратная заплатка, а эта еще лучше. Через некоторое время на лестнице послышались мужские шаги и кто-то тряхнул мою дверь: «А ну открой!» – закричали за дверью. «Это Хенрик, сплавщик один!» – объяснила служанка. «Он что, твой жених?» – спросил я. «Ска жешь тоже! – запротестовала она. – Да лучше в девках остаться, чем за такого выходить». «Кому говорят, от крой!» – надсаживался человек за дверью. Но девушка была не робкого десятка. «Пусть себе орет!» – сказала она. Мы дали ему всласть накричаться. Вот только дверь моя несколько раз прогибалась, если он навали вался на нее всем телом.
Когда мы вдоволь насмеялись и над моими заплатками, и над ее женихом, она выслала меня посмотреть, нет ли кого в коридоре и можно ли ей без опаски уйти. В коридоре никого не было.
Час был поздний, я спустился вниз, там выпивал Гринхусен и еще несколько сплавщиков. «А, вот и он пожаловал!» – вскричал один, завидев меня. Наверно, это и был Хенрик, и он решил подбить своих приятелей. А Гринхусен от них не отставал и все пытался вывести меня из терпения.
Бедняга Гринхусен! Он теперь постоянно был во хмелю и уже не мог прочухаться. Он снова повстречался с инженером Лассеном, они вместе отправились вверх по реке, посидели и поболтали часок-другой, совсем как в тот раз, а вернувшись, Гринхусен показал нам еще две кроны. Он, разумеется, тут же набрался и громко хвастал таким доверием. Нынешним вечером он тоже был победоносно пьян, как полярный зимовщик, вер нувшийся в порт. Нынешним вечером Гринхусен не дал бы спуску и самому королю.
– А ну, присаживайся, – сказал он.
Я сел.
Но кой-кто из сплавщиков не пожелал принять меня в свою компанию, и когда Гринхусен заметил это, он ту т же перекинулся и, желая раздразнить меня, начал рас сказывать про инженера и его кузину.
– Рассчитали тебя? – спросил он и подмигнул остальным, – мол слушайте, что сейчас будет.
– Да, – ответил я.
– То-то! Я про это еще с каких пор знал, только говорить не хотел. Можно сказать, я узнал это раньше всех на свете, а ведь ни словечка не проронил. Инженер меня начал расспрашивать. «Дай мне совет, Гринху сен, ежели только ты согласен остаться в городе вместо человека, которого я рассчитаю». «Как прикажете, гос подин инженер, так я и сделаю». Это я ему сказал. Прямо слово в слово. А ведь вы-то от меня ни звука не слышали.
– Тебя рассчитали? – спросил тогда один из сплав щиков.
– Да, – ответил я.
– А про сестру про эту инженер со мной тоже сове товался, – продолжал Гринхусен. – Он без моих советов шагу не ступит, когда мы с ним последний раз к вер ховьям-то ходили, он прямо за голову хватался, когда о ней говорил. Да-с. А почему – сдохнете, не догадае тесь.: Ей подавай и еду, и вина, и все самое дорогое, де нег уходит пропасть каждую неделю, а уезжать она не желает. «Тьфу!» – это я ему сказал.
Должно быть, моя неудача расположила ко мне людей, одним, может, жалко меня стало, другие обрадовались, что я уезжаю. Какой-то сплавщик надумал меня угостить, велел служанке принести еще стакан – да смотри, чтоб чистый, поняла? Даже Хенрик и тот боль ше не держал зла и чокнулся со мной. Мы долго еще после сидели и беседовали.
– Сходи-ка ты за жалованьем, – посоветовал Грин хусен. – Инженер навряд ли явится к тебе с поклоном. «Ему кое-что с меня причитается, – так сказал инже нер, – только пусть он не воображает, что я к нему явлюсь с поклоном и покорнейше попрошу взять расчет».
VIII
И все-таки инженер явился ко мне с поклоном и по корнейше меня попросил. Казалось бы, чего еще же лать? Но я не искал этой победы, мне она была ни к чему.
Итак, инженер заглянул ко мне в комнату и сказал:
– Пожалуйста, зайди сейчас ко мне за своим жалованьем. Кстати, с почты принесли для тебя письмо.
Когда мы вошли к инженеру, я увидел там фру Фалькенберг. Я очень удивился, но отвесил ей поклон и за стыл у дверей.
– Садись, пожалуйста! – сказал инженер и, по дойдя к столу, взял письмо. – Вот, пожалуйста. Да ты садись, садись, здесь и прочтешь, а я тем временем подсчитаю, сколько тебе следует.
И сама фру Фалькенберг указала мне на стул.
Интересно, почему у них у обоих был такой встрево женный вид? Почему они вдруг стали такие обходитель ные и к каждому слову прибавляли «пожалуйста»? Загадка разъяснилась тотчас, письмо было от капитана Фалькенберга.
– Возьми! – И фру Фалькенберг протянула мне нож для бумаги.
Обычное письмо. Короткое, вполне дружеское, хотя начало слегка насмешливое.
В общем так: я уехал из Эвребё раньше, чем он ожидал, и перед отъездом не получил зажитое. Если я вооб разил, будто у него денежные затруднения, будто он не сможет до осени со мной расплатиться, и потому так вне запно уехал, это было ошибкой с моей стороны, сейчас он просит меня как можно скорее вернуться в Эвребё, коль скоро я не связан другими обязательствами. Надо выкрасить дом и надворные строения, потом начнется осен няя пахота, и, наконец, он был бы рад заполучить меня на рубку леса. Сейчас у них очень хорошо, на полях – высокий колос, в лугах – густые травы. «Не задержи ответ. С приветом. Капитан Фалькенберг».
Инженер уже кончил подсчет, он ерзал на стуле и смотрел куда-то вбок, потом, словно вспомнив что-то, опять уткнулся носом в бумаги. Он явно нервничал. Фру, стоя, разглядывала кольца у себя на руке, но, по-моему, она все время украдкой наблюдала за мной. Здорово оба струхнули!
Наконец инженер сказал:
– Так что я хотел спросить? Ах, да: письмо, кажется, от капитана Фалькенберга, ну, как он там поживает? Я, собственно, узнал почерк.
– Хотите прочесть? – предупредительно спросил я и тотчас протянул ему письмо.
– Нет, н ет, спасибо, зачем же, я просто…
Но письмо взял. А фру подошла к нему и, покуда он читал, заглядывала через его плечо.
– Так, так. – Инженер кивнул. – Значит, все в порядке. Спасибо. – И он хотел было вернуть письмо мне.
Но тут фру взяла письмо и начала читать его уже самолично. Письмо чуть дрожало у нее в руках.
– А это тебе за работу – сказал мне инженер. – Пожалуйста, возьми свои деньги. Не знаю, право, угодил ли я тебе,
– Да, спасибо.
Инженер, по-моему испытал большое облегчение, ког да узнал, что в письме речь идет только обо мне и больше ни о ком; на радостях он решил позолотить пилюлю:
– Вот и хорошо. А если ты когда-нибудь снова окажешься в наших краях, ты знаешь, где меня найти. Сплавной сезон все равно закончился, засуха какая была, сам видел.
А фру все читала. Вернее, не читала, потому что глаза у нее застыли, она просто устремила взгляд на письмо и о чем-то думала. Интересно, о чем она могла думать.
Инженер нетерпеливо поглядел на нее и сказал с усмешкой:
– Дорогая, уж не надумала ли ты выучить это пись мо наизусть? Ведь человек ждет.
– Ах, извини, – сказала фру и протянула мне пись мо торопливо и смущенно. – Я просто забылась.
– Да, уж не иначе, – заметил инженер.
Я поклонился и вышел.
Летними вечерами на мосту полно гуляющих – учи теля и торговцы, девицы на выданье, дети; я дожидаюсь позднего часа, когда мост опустеет, я тоже иду туда, оста навливаюсь, внимая рокоту, и стою час, а то и два. Собственно, мне больше нечего делать, кроме как слушать шум потока, но мозг мой настолько освежен праздностью и хорошим сном, что сам изыскивает бесчисленное мно жество мелочей, которыми можно заняться. Вчера, на пример, я вполне серьезно решил сходить к фру Фалькенберг и сказать ей: «Фру, уезжайте отсюда первым же поездом!» Сегодня я высмеял себя за эту сумасбродную идею и выдвинул другую: «Мой милый! Лучше сам уез жай отсюда первым же поездом. Кто ты ей, друг и совет чик? Отнюдь, а человек должен вести себя сообразно своему положению».
Нынешним вечером я снова воздаю себе по заслугам. Я начинаю что-то напевать, но сам почти не слышу свое го голоса – его заглушает рев водопада. «Смотри же, всякий раз, когда вздумаешь петь, ступай к водопаду», – говорю я себе уничижительным тоном и тут же смеюсь над собой. Вот на какие ребячества я убиваю время.
Вдали от моря водопад служит для ушей ту же служ бу, что и прибой, но прибой может усиливаться и ослабе вать, а шум водопада – это как бы туман для слуха, его монотонность невероятна, бессмысленна, это воплощение идиотизма. Который час? Нет, что вы! Что сейчас, день или ночь? Да, конечно, Если положить камень на две надцать клавиш органа, а потом уйти своей дорогой, по лучится то же самое. Вот на какие ребячества я убиваю время.
– Добрый вечер! – говорит фру Фалькенберг, при близясь ко мне.
Я не очень удивился, будто ждал ее. Если она так ве ла себя, когда читала письмо мужа, можно было преду гадать, что она пойдет еще дальше.
Ее приход можно объяснить двояко: либо она расчув ствовалась, когда ей так прямо напомнили о доме, либо решила пробудить ревность инженера; возможно, что в эту минуту он стоит у окна и глядит на нас, а ведь меня приглашают в Эвребё. А может быть, она действует про думанней и тоньше и хотела вызвать ревность инженера уже вчера, когда читала и перечитывала письмо капи тана.
Как видно, ни одна из моих глубокомысленных дога док не соответствовала истине. Фру Фалькенберг хотела видеть именно меня, она хотела как бы извиниться за то, что послужила причиной моего увольнения. А ведь, казалось бы, такой пустяк совсем не должен ее зани мать. Неужели она настолько легкомысленна, что даже не способна понять, как худо ей самой? И какого черта я ей понадобился?
Я хотел ответить ей коротко и намекнуть относитель но поезда, но потом вдруг расчувствовался, ибо предо мной было дитя, не ведающее, что творит.
– Ты теперь поедешь в Эвребё, – так начала она, – вот мне и хотелось бы… Гм-гм. Ты, должно быть, огорчен, что приходится уезжать отсюда, верно? Не огорчен? Нет, нет. Ты ведь не знаешь, что тебя рассчитали из-за меня, потому что…
– Это не играет роли.
– Нет, нет. Но теперь ты все знаешь. Я хотела сама все тебе объяснить, прежде чем ты уедешь в Эвребё. Ты ведь сам понимаешь, мне было не совсем приятно, что ты…
Она замялась.
– Что я здесь. Да, вам это было очень неприятно.
– …что я тебя вижу. Чуть-чуть неприятно. Потому что ты знал, кто я. Вот я и просила инженера рассчитать тебя. Ты не думай, он не хотел, но все-таки выполнил мою просьбу. А я очень рада, что ты поедешь в Эвребё.
Я сказал:
– Но если вы вернетесь домой, вам будет столь же неприятно видеть меня там.
– Домой? – переспросила фру. – Я не вернусь до мой.
Пауза. Она нахмурила брови, когда говорила эти слова. Потом кивнула мне, слабо улыбнулась и хотела уйти.
– Я вижу, ты простил меня! – добавила она.
– Вам нисколько не будет неприятно, если я поеду к капитану? – спросил я.
Она остановилась и взглянула на меня в упор. Как это понять? Трижды она помянула в разговоре Эвребё. Хо чет ли она, чтобы я, при случае, замолвил там за нее сло вечко? Или, напротив, не желает чувствовать себя моей должницей, если я ради нее откажусь от приглашения?
– Нет, нет, мне не будет неприятно. Поезжай.
И она ушла.
Значит, фру Фалькенберг вовсе не расчувствовалась, и расчета у нее тоже никакого не было, сколько я мог по нять. А может, было и то и другое сразу? К чему привела моя попытка вызвать ее на откровенность? Мне следова ло быть умнее и не предпринимать такой попытки. Здесь ли она останется, переедет ли куда-нибудь еще – это не мое дело. Пусть так.
Ты ходишь и вынюхиваешь, сказал я себе, ты воображаешь, будто она для тебя не более чем книжная выдумка, но вспомни, как расцвела твоя увядшая душа, когда ее глаза взглянули на тебя. Мне стыдно за тебя! Чтоб завтра же здесь и духу твоего не было.
Но я не уехал.
Правда, святая правда, я ходил и вынюхивал повсюду, лишь бы узнать что-нибудь про фру Фалькенберг, а по ночам – и не один раз – я осыпал себя упреками и казнил презрением. С раннего утра я думал о ней; про снулась ли она? Хорошо ли ей спалось? Не уедет ли она сегодня домой? Одновременно я вынашивал всевозмож ные планы: а нельзя ли мне устроиться на работу в тот отель, где она живет? А не стоит ли написать домой, что бы мне выслали приличное платье, заделаться джентль меном и снять номер в том же отеле? Эта последняя идея могла все испортить и больше, чем когда бы то ни было, отдалить меня от фру Фалькенберг, но я вдохно вился ею чрезвычайно – настолько глуп я был. Я сдружился с рассыльным из отеля только потому, что он жил к ней ближе, чем я. Это был сильный, рослый парень, он ходил встречать поезда и каждые две недели препровож дал в отель какого-нибудь коммивояжера. Он не мог бы снабжать меня новостями, я его не выспрашивал и не подстрекал рассказать что-нибудь по своей охоте. К тому же он был некрепок умом, но зато он жил с ней под одной крышей – этого у него не отнимешь. И как-то раз моя дружба с рассыльным привела к тому, что я услышал много интересного о фру Фалькенберг и вдобавок из ее собственных уст.
Значит, не все дни в этом маленьком городе прошли зря.
Однажды утром я вместе с рассыльным ехал со стан ции; утренним поездом прибыл какой-то важный путеше ственник; чтобы доставить в отель его тяжелые серые че моданы, понадобилась лошадь и дроги.
Я помог рассыльному погрузить чемоданы. Когда же мы подъехали к отелю, он поглядел на меня и сказал: «Сделай милость, помоги мне перенести эти чемоданы, а вечером я тебе поставлю бутылку пива».
Ну, мы внесли чемоданы. Их надо было поднять на второй этаж в багажную кладовую, приезжий уже дожи дался там. Для нас это не составило труда. Мы оба были парни дюжие – что рассыльный, что я.
Когда на дрогах оставался всего один чемодан, приез жий задержал рассыльного и дал ему какое-то срочное поручение. Я вышел из кладовой и остановился в коридо ре; будучи здесь человеком чужим, я не хотел в оди ночку разгуливать по отелю.
Тут отворилась дверь инженерского номера, и оттуда вышел сам инженер вместе с фру Фалькенберг. Должно быть, они недавно встали, оба были без шляп и скорей всего спешили к завтраку. То ли они не заметили меня, то ли заметили, но приняли за рассыльного, во всяком случае, они спокойно продолжали разговор, начатый еще раньше. Он говорил:
– Вот именно. И так будет всегда. Одного не пой му – почему ты считаешь себя покинутой.
– Ты прекрасно все понимаешь, – отвечает фру.
– Представь себе, не понимаю. И мне кажется, что тебе не грех быть повеселее.
– Ничего тебе не кажется. Тебе доставляет удоволь ствие, что я грустная. Что я страдаю, что я несчастна, что я отвергнута тобой.
– Ей-богу, ты не в своем уме! – И он останавливает ся на ступеньке.
– Вот здесь ты прав, – отвечает она.
Ах господи, как она неудачно ему ответила. Никогда, ни в одном споре она не может одержать верх. Ну что ей стоит взять себя в руки, ответить ему резко и язви тельно?
Итак, инженер заглянул ко мне в комнату и сказал:
– Пожалуйста, зайди сейчас ко мне за своим жалованьем. Кстати, с почты принесли для тебя письмо.
Когда мы вошли к инженеру, я увидел там фру Фалькенберг. Я очень удивился, но отвесил ей поклон и за стыл у дверей.
– Садись, пожалуйста! – сказал инженер и, по дойдя к столу, взял письмо. – Вот, пожалуйста. Да ты садись, садись, здесь и прочтешь, а я тем временем подсчитаю, сколько тебе следует.
И сама фру Фалькенберг указала мне на стул.
Интересно, почему у них у обоих был такой встрево женный вид? Почему они вдруг стали такие обходитель ные и к каждому слову прибавляли «пожалуйста»? Загадка разъяснилась тотчас, письмо было от капитана Фалькенберга.
– Возьми! – И фру Фалькенберг протянула мне нож для бумаги.
Обычное письмо. Короткое, вполне дружеское, хотя начало слегка насмешливое.
В общем так: я уехал из Эвребё раньше, чем он ожидал, и перед отъездом не получил зажитое. Если я вооб разил, будто у него денежные затруднения, будто он не сможет до осени со мной расплатиться, и потому так вне запно уехал, это было ошибкой с моей стороны, сейчас он просит меня как можно скорее вернуться в Эвребё, коль скоро я не связан другими обязательствами. Надо выкрасить дом и надворные строения, потом начнется осен няя пахота, и, наконец, он был бы рад заполучить меня на рубку леса. Сейчас у них очень хорошо, на полях – высокий колос, в лугах – густые травы. «Не задержи ответ. С приветом. Капитан Фалькенберг».
Инженер уже кончил подсчет, он ерзал на стуле и смотрел куда-то вбок, потом, словно вспомнив что-то, опять уткнулся носом в бумаги. Он явно нервничал. Фру, стоя, разглядывала кольца у себя на руке, но, по-моему, она все время украдкой наблюдала за мной. Здорово оба струхнули!
Наконец инженер сказал:
– Так что я хотел спросить? Ах, да: письмо, кажется, от капитана Фалькенберга, ну, как он там поживает? Я, собственно, узнал почерк.
– Хотите прочесть? – предупредительно спросил я и тотчас протянул ему письмо.
– Нет, н ет, спасибо, зачем же, я просто…
Но письмо взял. А фру подошла к нему и, покуда он читал, заглядывала через его плечо.
– Так, так. – Инженер кивнул. – Значит, все в порядке. Спасибо. – И он хотел было вернуть письмо мне.
Но тут фру взяла письмо и начала читать его уже самолично. Письмо чуть дрожало у нее в руках.
– А это тебе за работу – сказал мне инженер. – Пожалуйста, возьми свои деньги. Не знаю, право, угодил ли я тебе,
– Да, спасибо.
Инженер, по-моему испытал большое облегчение, ког да узнал, что в письме речь идет только обо мне и больше ни о ком; на радостях он решил позолотить пилюлю:
– Вот и хорошо. А если ты когда-нибудь снова окажешься в наших краях, ты знаешь, где меня найти. Сплавной сезон все равно закончился, засуха какая была, сам видел.
А фру все читала. Вернее, не читала, потому что глаза у нее застыли, она просто устремила взгляд на письмо и о чем-то думала. Интересно, о чем она могла думать.
Инженер нетерпеливо поглядел на нее и сказал с усмешкой:
– Дорогая, уж не надумала ли ты выучить это пись мо наизусть? Ведь человек ждет.
– Ах, извини, – сказала фру и протянула мне пись мо торопливо и смущенно. – Я просто забылась.
– Да, уж не иначе, – заметил инженер.
Я поклонился и вышел.
Летними вечерами на мосту полно гуляющих – учи теля и торговцы, девицы на выданье, дети; я дожидаюсь позднего часа, когда мост опустеет, я тоже иду туда, оста навливаюсь, внимая рокоту, и стою час, а то и два. Собственно, мне больше нечего делать, кроме как слушать шум потока, но мозг мой настолько освежен праздностью и хорошим сном, что сам изыскивает бесчисленное мно жество мелочей, которыми можно заняться. Вчера, на пример, я вполне серьезно решил сходить к фру Фалькенберг и сказать ей: «Фру, уезжайте отсюда первым же поездом!» Сегодня я высмеял себя за эту сумасбродную идею и выдвинул другую: «Мой милый! Лучше сам уез жай отсюда первым же поездом. Кто ты ей, друг и совет чик? Отнюдь, а человек должен вести себя сообразно своему положению».
Нынешним вечером я снова воздаю себе по заслугам. Я начинаю что-то напевать, но сам почти не слышу свое го голоса – его заглушает рев водопада. «Смотри же, всякий раз, когда вздумаешь петь, ступай к водопаду», – говорю я себе уничижительным тоном и тут же смеюсь над собой. Вот на какие ребячества я убиваю время.
Вдали от моря водопад служит для ушей ту же служ бу, что и прибой, но прибой может усиливаться и ослабе вать, а шум водопада – это как бы туман для слуха, его монотонность невероятна, бессмысленна, это воплощение идиотизма. Который час? Нет, что вы! Что сейчас, день или ночь? Да, конечно, Если положить камень на две надцать клавиш органа, а потом уйти своей дорогой, по лучится то же самое. Вот на какие ребячества я убиваю время.
– Добрый вечер! – говорит фру Фалькенберг, при близясь ко мне.
Я не очень удивился, будто ждал ее. Если она так ве ла себя, когда читала письмо мужа, можно было преду гадать, что она пойдет еще дальше.
Ее приход можно объяснить двояко: либо она расчув ствовалась, когда ей так прямо напомнили о доме, либо решила пробудить ревность инженера; возможно, что в эту минуту он стоит у окна и глядит на нас, а ведь меня приглашают в Эвребё. А может быть, она действует про думанней и тоньше и хотела вызвать ревность инженера уже вчера, когда читала и перечитывала письмо капи тана.
Как видно, ни одна из моих глубокомысленных дога док не соответствовала истине. Фру Фалькенберг хотела видеть именно меня, она хотела как бы извиниться за то, что послужила причиной моего увольнения. А ведь, казалось бы, такой пустяк совсем не должен ее зани мать. Неужели она настолько легкомысленна, что даже не способна понять, как худо ей самой? И какого черта я ей понадобился?
Я хотел ответить ей коротко и намекнуть относитель но поезда, но потом вдруг расчувствовался, ибо предо мной было дитя, не ведающее, что творит.
– Ты теперь поедешь в Эвребё, – так начала она, – вот мне и хотелось бы… Гм-гм. Ты, должно быть, огорчен, что приходится уезжать отсюда, верно? Не огорчен? Нет, нет. Ты ведь не знаешь, что тебя рассчитали из-за меня, потому что…
– Это не играет роли.
– Нет, нет. Но теперь ты все знаешь. Я хотела сама все тебе объяснить, прежде чем ты уедешь в Эвребё. Ты ведь сам понимаешь, мне было не совсем приятно, что ты…
Она замялась.
– Что я здесь. Да, вам это было очень неприятно.
– …что я тебя вижу. Чуть-чуть неприятно. Потому что ты знал, кто я. Вот я и просила инженера рассчитать тебя. Ты не думай, он не хотел, но все-таки выполнил мою просьбу. А я очень рада, что ты поедешь в Эвребё.
Я сказал:
– Но если вы вернетесь домой, вам будет столь же неприятно видеть меня там.
– Домой? – переспросила фру. – Я не вернусь до мой.
Пауза. Она нахмурила брови, когда говорила эти слова. Потом кивнула мне, слабо улыбнулась и хотела уйти.
– Я вижу, ты простил меня! – добавила она.
– Вам нисколько не будет неприятно, если я поеду к капитану? – спросил я.
Она остановилась и взглянула на меня в упор. Как это понять? Трижды она помянула в разговоре Эвребё. Хо чет ли она, чтобы я, при случае, замолвил там за нее сло вечко? Или, напротив, не желает чувствовать себя моей должницей, если я ради нее откажусь от приглашения?
– Нет, нет, мне не будет неприятно. Поезжай.
И она ушла.
Значит, фру Фалькенберг вовсе не расчувствовалась, и расчета у нее тоже никакого не было, сколько я мог по нять. А может, было и то и другое сразу? К чему привела моя попытка вызвать ее на откровенность? Мне следова ло быть умнее и не предпринимать такой попытки. Здесь ли она останется, переедет ли куда-нибудь еще – это не мое дело. Пусть так.
Ты ходишь и вынюхиваешь, сказал я себе, ты воображаешь, будто она для тебя не более чем книжная выдумка, но вспомни, как расцвела твоя увядшая душа, когда ее глаза взглянули на тебя. Мне стыдно за тебя! Чтоб завтра же здесь и духу твоего не было.
Но я не уехал.
Правда, святая правда, я ходил и вынюхивал повсюду, лишь бы узнать что-нибудь про фру Фалькенберг, а по ночам – и не один раз – я осыпал себя упреками и казнил презрением. С раннего утра я думал о ней; про снулась ли она? Хорошо ли ей спалось? Не уедет ли она сегодня домой? Одновременно я вынашивал всевозмож ные планы: а нельзя ли мне устроиться на работу в тот отель, где она живет? А не стоит ли написать домой, что бы мне выслали приличное платье, заделаться джентль меном и снять номер в том же отеле? Эта последняя идея могла все испортить и больше, чем когда бы то ни было, отдалить меня от фру Фалькенберг, но я вдохно вился ею чрезвычайно – настолько глуп я был. Я сдружился с рассыльным из отеля только потому, что он жил к ней ближе, чем я. Это был сильный, рослый парень, он ходил встречать поезда и каждые две недели препровож дал в отель какого-нибудь коммивояжера. Он не мог бы снабжать меня новостями, я его не выспрашивал и не подстрекал рассказать что-нибудь по своей охоте. К тому же он был некрепок умом, но зато он жил с ней под одной крышей – этого у него не отнимешь. И как-то раз моя дружба с рассыльным привела к тому, что я услышал много интересного о фру Фалькенберг и вдобавок из ее собственных уст.
Значит, не все дни в этом маленьком городе прошли зря.
Однажды утром я вместе с рассыльным ехал со стан ции; утренним поездом прибыл какой-то важный путеше ственник; чтобы доставить в отель его тяжелые серые че моданы, понадобилась лошадь и дроги.
Я помог рассыльному погрузить чемоданы. Когда же мы подъехали к отелю, он поглядел на меня и сказал: «Сделай милость, помоги мне перенести эти чемоданы, а вечером я тебе поставлю бутылку пива».
Ну, мы внесли чемоданы. Их надо было поднять на второй этаж в багажную кладовую, приезжий уже дожи дался там. Для нас это не составило труда. Мы оба были парни дюжие – что рассыльный, что я.
Когда на дрогах оставался всего один чемодан, приез жий задержал рассыльного и дал ему какое-то срочное поручение. Я вышел из кладовой и остановился в коридо ре; будучи здесь человеком чужим, я не хотел в оди ночку разгуливать по отелю.
Тут отворилась дверь инженерского номера, и оттуда вышел сам инженер вместе с фру Фалькенберг. Должно быть, они недавно встали, оба были без шляп и скорей всего спешили к завтраку. То ли они не заметили меня, то ли заметили, но приняли за рассыльного, во всяком случае, они спокойно продолжали разговор, начатый еще раньше. Он говорил:
– Вот именно. И так будет всегда. Одного не пой му – почему ты считаешь себя покинутой.
– Ты прекрасно все понимаешь, – отвечает фру.
– Представь себе, не понимаю. И мне кажется, что тебе не грех быть повеселее.
– Ничего тебе не кажется. Тебе доставляет удоволь ствие, что я грустная. Что я страдаю, что я несчастна, что я отвергнута тобой.
– Ей-богу, ты не в своем уме! – И он останавливает ся на ступеньке.
– Вот здесь ты прав, – отвечает она.
Ах господи, как она неудачно ему ответила. Никогда, ни в одном споре она не может одержать верх. Ну что ей стоит взять себя в руки, ответить ему резко и язви тельно?